Две трети отрывок из романа часть VI главы 6-10

Действие первой книги романа происходит в неопределенном будущем. Это будущее, в основном, обустроено и гармонично. За сохранением существующего порядка и status quo призван следить Орден "Новых иезуитов".
Орден поручает главному герою, Александру Фигнеру, офицеру Ордена средней руки, экспедицию во внеземной мир, где равноправно взаимодействуют три биологических рода: он - оно - она. Первая книга романа посвящена земной части этой экспедиции, во время которой герою предстоит заглянуть в зачатки эволюции Человека к третьему роду.

...

6. РЕЙНО

Это было отвратительно. У Фигнера было ощущение, что противный липкосладкий налет, ощущаемый им вначале лишь как внутреннее послевкусие, стал физически осязаем на коже, на пальцах, на ладошках рук.

С Рейно что-то было не так с первого взгляда. Хотя Фигнер пытался убедить себя, что это предубеждение, что если бы он ничего не знал, то воспринимал бы Рейно по другому — обычно.

Рейно был среднего роста, немного коренастым мужичонкой, с аккуратной, чуть редковатой квадратной бородкой, с прической под украинского хлопца с Хортицы, пожевывающим какую-то жвачку, и оттого выговаривающим слова как-то мнуще, протягивая и комкая их одновременно.

Он весь был подобен своим гладким, черным, как маслины глазам. Даже его волосатые ноги в коротких шортах производили, несмотря на их волосатость, впечатление нехорошей гладкости — видимо вследствие цеплявшей взгляд загорелой, блестящей кожи этих открытых обозрению ног и плавных линий их безрельефных мышц.

Рейно был пластичен и вкрадчив. Он позвонил Фигнеру сам, сослался на Рюйтеля, и они договорились о встрече. Встреча была назначена в букмекерском грузинском квартале, в большом, но запущенном, поделенном на три зала, помещении конторы по приему ставок.

В первом зале располагались две конторки, обслуживаемые двумя стандартными бесплотными имитами за стойками. Между стоек, в толчее разномастных, самых разнообразных типажей мужчин и женщин расхаживал колоритный осетин — хозяин заведения, довольный собой, своей лавкой и жизнью вообще. Он кивнул Рейно и поклонился Фигнеру. Остальные, молча сосредоточенные на своей игре и своих ставках, не обратили на вошедших никакого внимания. Фигнер и Рейно прошли через следующий зал, забитый изношенными и потасканными диванами перед большими экранами, на которых передвигались в погоне за мячами разных калибров молодые тела в красивых униформах. За этими телами с диванов наблюдали другие тела, в расслабленных позах, в модных, но неряшливых одеждах, принадлежащих азартным или холодно расчетливым человеческим тунеядцам.

Не говоря ни слова, они с Рейно прошли и этот зал, чтобы очутиться в последнем пустынном аппендиксе с несколькими барными столами.

— Я вовсе не публичен. Я женат, и у меня есть ребенок. Таким, какой я есть на самом деле, меня знают не те, кто живет со мною рядом.

Фигнер вскинул глаза.

— И это очень тяжело. Поверь мне, Александр, — вкрадчиво и плавно продолжал Рейно, как Фауст, соблазняющий очередную Гретхен — не хватало только печального вздоха в сопровождение.

Фигнер даже мельком подумал, что это, может быть, еще одно из недоступных другим удовольствий, которым могут наслаждаться и растравляться подобные Рейно.

— Я бы всё же хотел для себя понять, — решил упростить разговор Фигнер, — что же… нет, вернее, чем же вы отличаетесь от остальных. С чего бы всё это? — прикинулся Фигнер.

— Ну, раз ты здесь, Александр, со мной, значит, и тебя что-то влечет «к этому», как ты говоришь. Значит, это в тебе тоже где-то сидит. Иначе не сидел бы ты здесь.

— А всё-таки если начинать попроще?

— Ну, изволь. Если грубо и просто — но заметь, это далеко не всё, и есть еще не физиологическая сторона — от секса с мужчиной я получаю оргазм, яркий оргазм. С женщиной тоже может быть, но по бурности, по темпераменту, по потрясению это не идет ни в какое сравнение. — Он замолчал на несколько мгновений. — Это тяжело вначале, в первый раз. Надо, чтобы были какие-то обстоятельства внешние, или кто-то, кто поможет расслабиться. Поверь мне (он опять произнес эти слова) — я могу расслабить.

— Я так понимаю, что внешние данные и параметры ни о чем не говорят заранее, — увел разговор по другой ветке Фигнер. — Вот ты такой весь плавный, текучий что ли, а есть говорят, и наоборот, как это, — он сделал вид, что подбирает забытое слово, — «бруталы».

— Да, конечно, — разочарованно ответил Рейно.

— И тип отношений от этого зависит? Я имею в виду актив-пассив, объект- субъект?

— Очень часто, — не отмалчиваясь, но уже ровным, скучным и не таким вкрадчивым голосом отвечал Рейно. — Хотя правила здесь нет. Да, бруталы, как говоришь ты и говорят другие — но не мы — в парах часто активны. А миниатюры и мягкотелы (если можно так их назвать, пользуясь вашими аналогиями) играют пассивную роль. Но это очень схематично. Много есть кого, кто органично выступает в обеих ролях. Я например. Это зависит… — он замялся, — не знаю, от чего это зависит. В этом одно из главных наших достоинств.

Вообще, получается, что мы более высокая в этом смысле ступень развития homo Sapiens`а. Мы более сложны, более разнообразны, чувствительны… — он опять мимолетно задумался. — Я об этом даже не думал раньше. Сейчас тебе высказывал и пришло в голову: действительно, может, мы пока еще малочисленные представители следующей ступени эволюции. Инстинкт размножения у нас замещен… чем-то замещен.

В конце концов есть еще любовь… Если б ты знал, какие у нас бывают трагедии, большинству разнополых обывателей это и не представить: повзрослел, созрел, влюбился, женился, родил, завел женщину на стороне — без чувства, надрыва. Примитивно, вот как у вас. Как у высокоразвитых животных, только институтом любовниц и отличается. Да и то сказать…



Глаза Рейно при этом монологе утратили свой маслянистый блеск и стали сосредоточенно вглядываться куда-то внутрь его самого, не видя того, что чисто геометрически находится перед их взором снаружи — как будто он разбирал взглядом какие-то скрижали, всплывающие на монументальных и сложных плоскостях своего сознания. Облик его утратил ту пошлость и скользскость, которые вначале внушили Фигнеру подспудную антипатию. Он был красив и печален.

И неожиданно яркой белой догадкой проскочила мысль, выражавшая уважение к своему австрийскому шефу, Гуго Клеменцу — который наверняка всё это знал, и непонятно зачем организованная, казавшаяся самодурством поездка приобрела главный смысл. Фигнеру надо было столкнуться в земных и человечьих условиях с другой, совершенной иной психологией. Той, которую он должен будет в полной мере зарисовать на далеком Хроневерке.

И он восхитился высоким иезуитством Гуго. И он действительно смотрел сейчас на задумчивого Рейно, как на представителя иной, более сложной породы человеческой расы.

Фигнер не торопился возобновлять беседу, а Рейно наконец встрепенулся и начал возвращаться в окружающий мир. Зрачки его глаз приобрели подвижность и будничную осмысленность. Фигнер продолжал молчать, отчасти не зная, что теперь спрашивать, отчасти пораженный открывшимся новым взглядом на таких, как Рейно, и попутно вспоминая последнюю беседу с Анной на прошлой неделе. Теперь, по крайней мере в эту самую минуту, эти люди не казались ему ошибкой природы или результатом моральной распущенности, и он примирялся сейчас с этой мыслью.

Рейно же, потеряв надежду приобрести нового любовника и опустошившись серьезным признанием, тоже молчал. Как оказалось, в ожидании. Зашумели шелестящие, но легкие шаги, кто-то сдвинул какую-то мебель в соседней комнате, и к ним в их пустынный аппендикс вошел щуплый низкорослый молодой человек. Он широко и по доброму улыбался, сияя голубыми и от этого казавшимися доверчивыми глазами. Он подошел вихлястым шагом к Рейно, обнял и поцеловал его, затем протянул руку Фигнеру :

— Стас.

— Александр.

— Как прошел последний подиум? — спросил Рейно.

— Как обычно. Ты же знаешь. Гибрид мелодрамы и детективного триллера: все льют слезы, никто не знает, что случится в следующий миг… Но финал всего действия предрешен — они поженятся, и главный герой останется жив и на свободе.

— А как твоя звезда, твоя Сальмакида — в этой мелодраме занята?

— Ты о Нино;-Ниневии? Van die kursus, van die kursus — конечно! Jy weet — ты опять таки знаешь мой ответ: если Нино; здоров, то он никогда не откажет мне. Этого же нет ни у кого, ни на одном подиуме мира. Я же под нее специально моделирую. Я ему так благодарен — честно, jy weet.

— Сальмакида, — встрял Фигнер, выведенный из состояния задумчивого равновесия этой композицией вставных бурских словечек и славянского имени того, кто их произносил, — Сальмакида — это же что-то греческое, древнегреческое…

— Да-да. Так, — ответил Рейно, — так мы прозываем иногда нашего-нашу Нино;-Ниневию. Потому что мы почему-то не любим слово «гермафродит» — тоже составное древнегреческое слово, но теперь под этим словом представляются существа, как правило, не то, чтобы жалкие — но достойные жалости, и как правило, несчастные… и там недотягивают, и тут не компенсируют. А наша Ниневия (или Нино; — называй, как хочешь) — это что-то, что-то… Сальмакида будет куда поэтичнее и посильнее. Стас, расскажи Александру этот миф.

Стас оседлал стул задом наперед, оперся локтями об его спинку, и как-то податливо, с полуулыбкой ответил :

— Ну, если интересно. Примерно вот так :

Греческий бог торговли и плутовства Гермес добивался любви Афродиты, богини любви. Афродита, похоже, не очень-то была расположена к этому воздыхателю — наверно, как богиня любви, она считала плута Гермеса недостойным себя. Но Гермес состоял при Зевсе посыльным и воспользовался расположением, которое к нему питал начальник всех богов. Что-то они там с Зевсом накрутили, заманили Афродиту куда надо, и Гермесу удалось-таки овладеть ею. Даже и тут, в любовных делах, он был плут. Овладел, значит. Афродита понесла. Родился мальчик. Очень красивый, ну очень, в маму. Назвали его слиянием двух имен — отца и матери — Гермафродитом.

Повзрослев, этот мальчик — или уже прекрасный юноша — пустился в путешествие, и как-то в своем странствии решил искупаться в водах встреченного по пути ручья. И там, во время купания, во всей его нагой красе, его увидала нимфа этого ручья, по прозванью Сальмакида. Она безумно влюбилась в юношу и умоляла его о взаимности. Но тот был холоден. Тогда она обратилась к Зевсу, умоляя того соединить ее с возлюбленным, и — бойтесь своих желаний! — громовержец исполнил просьбу… но своеобразно: он слил женское тело нимфы с телом юноши. Так получился тот Гермафродит, которого знают все. Передался ли юноше смертельный темперамент нимфы? — вряд ли судя по дальнейшему. Но наш Нино;, наша Ниневия — совсем другое дело. Трудно это объяснить. И прозванье «Сальмакида» ему (ей) подходит гораздо больше.

— Да, на словах это не передашь. Стас, а может, ты познакомишь … — и Рейно кивнул на Фигнера.

— Можно, наверное. Если у Нино; будет настроение. А, может, Ниневия что-то почувствует, и Александру повезет. Ну, вдруг…

— А второй «крайний»? Кто?

— Пусть сами с Ниневией решат. Может, у Александра есть по желанию кто на примете.

Фигнер сейчас чувствовал и понимал, что в этом простом, почти между прочим, диалоге, для него, но без него, решают показать, наконец, то, за чем, возможно, он и приехал сюда. И даже скорее всего не только и не просто показать. Тут было не до обид или сбивающих с темы, с настроя, вопросов — вдруг это будет то самое, что и было ему нужно изначально. Ведь пока, если честно, всё сводилось к воспитанию его чувств и тренировке психики. Поэтому он сидел молча, даже с безучастным видом, как будто разговор шел не о нем, и ждал результата в виде конкретного предложения. А эти двое и не спрашивали его мнения и планов: словно они устраивали его на выгодную вакансию или на прием к недоступному медицинскому светиле.

— Тогда договорились, — по деловому, без давешней скользскости, проговорил Рейно, — ты когда увидишь Нино;, узнай, как и когда, только так, чтобы не очень долго, — добавил Рейно, кивком головы наконец-то обращая внимание на Фигнера.

Фигнер молчал.

— Молчание — знак согласия? — спросил уже напрямую Рейно.

Фигнер пожал плечами.

— Тогда, Александр, — продолжал Рейно, — здесь ничего больше интересного ты не услышишь. И вообще, дальше слух будет не самым главным, — поддел Рейно образ молчащего и внимающего Фигнера. — Стас тебя найдет. А сейчас, ты извини, но нам с ним надо обсудить кое-что наедине.

Сказано было по делу, но звучало обидно — еще десять минут назад его обволакивали и втягивали в свое чрево, как какой-нибудь хищный моллюск не спеша обволакивает свою добычу, а сейчас, если говорить попросту, какие-то два пидера вежливо, но холодно и равнодушно просили его покинуть их.

«И откуда же это слово у меня всплыло — „пидер“, — думал Фигнер, выходя из потемок букмекерской. — Надо же, видимо, от обиды. От понимания, что я не нужен, но из уважения к рекомендующим, меня — так и быть — пустят за порог… Надо будет доложиться Смиту. Знай свое место, скучный натурал.»

7. ВЕЧЕР. СМИТ

В этот раз совещание компаньонов происходило в облюбованном ранее Смитом баре без окон на втором этаже Бойль-Сосбери. В баре было по обыкновению темно, но необычно, не по обыкновению, многолюдно. Ощущение потемок усиливалось еще и потому, что людское наполнение и так почти черного пространства составлялось из многочисленных черных лиц. Только несколько блеклых имитов и Смит с Фигнером были живыми двигающимися белыми пятнами.

— Какой-то симпозиум потомков зулусов, — пробурчал Смит.

— Ты шутишь, — отрагировал Фигнер.

— Шутил бы, да похоже на правду — слышал обрывки фраз на старобурском.

— А ты меня надоумил. Я всё думал, кого мне взять в пару — вторым «крайним», чтобы к Нино; идти. С Кэтрин? Нет, конечно. Она всё-таки имит, хоть и … (Фигнер замялся), это будет из другого жанра. Опять Хелена? А вот ты сказал про бурский, и я понял — Анна, потомок африканеров.

— Если она тебе кажется женщиной восприимчивой и достаточно сложной, то пусть будет Анна. Я тебе даже завидую. Немного. Как резидент и просто любопытный. Сколько лет уже в Солсбери, и так и не удосужился приглашения стать «крайним». В общем, ты на пороге цели. Что это такое — хотя бы схематично — представляешь себе?

Фигнер чуть повел плечами :

— Надумываю себе, что-то пытаюсь вообразить, но ты расскажи, что знаешь.

— Нино; этот, эта Ниневия, Сальмакида, как ее этот Стас величает публично на своих представлениях, — увлекся Джоэль, — это такое существо, которое помогает двум «крайним»… нет, помогает неправильное слово… соединяет двух «крайних» — её и его — в плотской любви без их прямого контакта. Он и она занимаются сексом через эту Сальмакиду, не контактируя, повторюсь, хоть и будучи совсем, совсем, рядом. Но одновременно они занимаются любовью и с Сальмакидой тоже, потому что совокупляются они именно с ней, а между тем у «крайних» в это время чувство — что любят они именно друг друга, хотя и не только друг друга… Видишь, сколько «хотя», какая композиция. И главное: регулирует фазы этой любви — «крайнего» и «крайней»; «крайних» к Сальмакиде — именно Сальмакида. Когда надо придерживает, когда надо играет, потом доводит до высшей точки, чтобы опять чуть спустить; а потом, когда «крайние» всё-таки достигают оргазма, сама впадает в экстатическое состояние… По рассказам, у «крайних» нет того ощущения, что они занимались любовью мужчины с женщиной, у них такое впечатление, что они совокуплялись — именно совокуплялись — с чем-то высшим.

Вот, теоретически примерно так.



Фигнер задумался.

— Я думаю, Анне будет интересно. Мне надо поговорить с ней.

Смит посмотрел в Фигнера и усмехнулся :

— Поговори, поговори. Можешь даже подробно. Продумай только последовательность разговора, чтобы быть убедительным.

Фигнер, конечно, понял насмешку Джоэля, но не вскинулся, а задумчиво и даже как-то доверительно ответил тому :

— Даже если убедительно, как ты посмеиваешься, не получится, ей всё равно должно быть интересно… в любом случае.

— Ну, хорошо. Хорошо. Только время еще рассчитай. Сколько я знаю, и Нино; и ее импрессарио — парочка капризная. Ван Рюйтель, конечно, рекомендовал энергично, но рекомендация — это не абсолютная гарантия. Здесь, как говорят у вас на Волге, куй железо пока горячо.

Зулусы вдруг оживились. Некоторые из низ повскакали на ноги, отодвинули мешавшие столы посередине и выстроились в круг, сцепившись руками. Они все были одеты в цветасто-карибские рубашки с короткими рукавами, и переплетение их черных, чернее всего, что было вокруг, локтей и предплечий, завораживало и притягивало.

Зулусы затянули какой-то монотонный и ритмичный мотив, следуя ритму и двигая свое кольцо взад-вперед.

— Вот тебе в чем-то и наглядная иллюстрация по теме, — прокомментировал Смит. — Слияние в единое сознание с переходом в коллективный экстаз. Или транс. Первобытные практики. «Крайние» и сальмакиды — нечто вроде этого. В те первобытные времена ведь не знали ни любви, ни эротического вожделения и связанного с ним чувства наготы, и почему бы тогда физическое удовольствие при совокуплении не связать с высшими силами. С теми, с которыми можно соединиться, впадая в коллективный транс. Потом христианство разорвало эту связь, объявив наслаждение от физического соединения тел, да и само обнаженное тело, грехом…

Фигнер продолжал зачарованно слушать и смотреть дергающийся круг, воспринимаемый уже как одно существо. Люди его составлявшие не казались отдельными людьми, а казались скорее отдельными членами общего, многоголового, многорукового тела.

— Да. Возможно. Очень возможно, что так, — бормотал он. — Слиться, и телом и сознанием с чем-то более… — он недобормотал, не зная и не найдя подходящего слова…

Поздно вечером, когда он засыпал, у него всё прыгал под закрытыми веками в такт мычащий круг. Прыгал, сначала терзая его мозг, а потом успокаиваясь и уплывая, словно под общим наркозом — когда пациент по команде врача начинает обратный отсчет: десять, девять, восемь…

8. АННА

Ей было не очень удобно в своих туфлях на шпильках — приходилось приподниматься на носочках и не опираться даже на эти тонкие каблучки. Но от сознания этого она еще больше испытывала острое нетерпеливое наслаждение и чувствовала себя при этом его покорной страстной вещью. Стена, в которую она упиралась руками, угрожающе ритмически содрогалась, но это были единственные шумные звуки вокруг. Он как будто наказывал ее за все предыдущие умные разговоры, помыкал ею бессловесно, а она была счастлива в этой податливости, и только негромкими вскриками прерывала свое частое неровное дыхание.

Минут через десять, когда всё закончилось, и они лежали вроде спокойно, она всё продолжала ласкать его, распластавшись и упираясь в него сбоку своим прекрасным полным и плотным женским телом.

— Ты сейчас напоминаешь в этом положении Данаю, — сказал Фигнер Анне.

— Да, я знаю. И чувствую себя, как Даная, и жду, и готова — как Даная, отдаться тебе даже в виде золотого дождя, — как бы играя в томность отвечала Анна.

«Кажется, удобный заход для разговора… Как-то сразу… Не рано? — подумал Фигнер, — может, и рано… а ведь про Данаю ненароком… но действительно что-то есть» :

— Про золотой дождь ты осторожней, это может быть не просто метафорой

В ответ удивленный взгляд.

— Нет, я серьезно. Я всё равно с тобой хотел кое-что обсудить — только не мог придумать как приступить, а тут удачный образ рембрандтовского золотого дождя.

— Ну, что ты так сложно говоришь, сейчас, к чему… иди, я тебя хочу…

— Я никуда не делся, я тебя тоже хочу — очень давно, я не помню, чтобы мне было так хорошо, так страстно (о, эти маленькие мужские клятвопреступления!) — и никуда не собираюсь деваться. Но ты, наверно, догадываешься, что я в Солсбери не просто так, мне надо кое-что проведать. И мне может понадобится помощь, а к тебе, вдруг — представь себе — может явиться «золотой дождь». Сериозно! — закончил Фигнер наигранно иронично.

Анна утратила свой деланный томно-игривый вид, напряглась, и продолжала слушать не говоря больше ни слова. И Фигнер рассказал ей о своей встрече в букмекерской конторе, и о предложении встретиться с сальмакидой, и что он, может, и не очень хотел бы этого, но это ему необходимо, и что в Солсбери он здесь как раз поэтому, и ему всё равно искать второго «крайнего», и почему бы Анне не принять его предложение и не совместить полезное с приятным — ведь она тоже всё-таки исследователь.

Анна слушала всё больше и больше отчуждаясь, и становясь при этом похожей на саму себя прежнюю: опять на лице ее то и дело возникала ее виноватая полуулыбка, она отодвинулась, съежилась и накрылась простыней. Всё-таки он хотел ее использовать. Это было горько.

Фигнер решил поправить дело: он снова стал обнимать Анну, целовал ее в шею, шептал что-то ласковое, грубо-непристойное, и это почти помогло (это часто помогает), по крайней мере внешне, но на самом деле не до конца.

И всё-таки главное — самое тяжелое — было уже сказано, и теперь уже надо было только ждать ответа. И Фигнер не сомневался, что если не сейчас, не сегодня, то совсем скоро пытливость Анны вкупе с их теперешним уровнем отношений возьмет верх, и она примет решение в нужную ему сторону.

9. СМИТ. ФИГНЕР

Фигнер был пьян, он как-то просто напился — тихо и почти в одиночку (Джоэль составлял ему компанию лишь последние полчаса). Почему ему так захотелось? Потому что последние дни ему всё время было неуютно, и он вдруг непреодолимо захотел какого-то книжного теплого уюта. Он зашторил все окна в номере, включил только торшеры, и в этот сооруженный им уютный мирок мягкого полумрака с размытыми пятнами теплого желтого света одинокая выпивка была уже встроена, как сама собой разумеющаяся составная часть.

Последние полчаса, правда, он был не один, он сидел на стуле, опершись локтями в колени, скрючившись, и ритмично покачиваясь из стороны в сторону, повторял перед Джоэлем :

— Бог? Что ты говоришь — бог? Бог, ты говоришь…

— Да я ничего не говорю, — попытался было вставить Джоэль.

— Да, ладно, неважно. Это я говорю. Я сегодня философствую.

Так вот, бог: если бог всевидящ и всемогущ, то почему же он всеблаг, как же он тогда всеблаг, где же он тогда всеблаг? Ты говоришь «всемогущ», и как же он тогда всеблаг. Если он все видит и все может, то почему же тогда так часто не делает то, что можно было бы делать, чтобы мы считали его всеблагим, что это благо … — Фигнер сбился, и сейчас раскачивался на стуле молча.

— Да, дети его… — Фигнер снова нащупал и схватил ускользнувшую, утонувшую было на скользком дне потока его сознания, мысль, — дети, — торопливо продолжал он. — Или, может, он с нами — как мы, родители, с нашими детьми? Мы же, взрослые родители, тоже детям малым кажемся поначалу богами, кажемся им всесильными, строгими, иногда несправедливыми или делающими всё не так, как казалось бы надо, казалось бы очевидно. Им тоже кажется естественным, само собой разумеющимся, что мы имеем власть над ними и воспитываем их. Штука вся в том, что имея эту власть над детьми, мы не боги, и на самом деле не всемогущи, и, главное, так же несовершенны сами. Может и с богом, или там с богами — также?…Вот, послушай. Послушай. — Фигнер достал немного помятый листок. Он даже как будто немного протрезвел :



Речь Аристофана об андрогинах в диалоге Платона"Пир» (обращено к Эристимаху)



Мне кажется, что люди совершенно не сознают истинной мощи любви, ибо, если бы они сознавали ее, они бы воздвигали ей величайшие храмы и алтари и приносили величайшие жертвы, а меж тем ничего подобного не делается, хотя все это следует делать в первую очередь. Ведь Эрот — самый человеколюбивый бог, он помогает людям и врачует недуги, исцеление от которых было бы для рода человеческого величайшим счастьем. Итак, я попытаюсь объяснить вам его мощь, а уж вы будете учителями другим.

Раньше, однако, мы должны кое-что узнать о человеческой природе и о том, что она претерпела. Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, — мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным, — андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов — мужского и женского. Кроме того, тело у всех людей — и мужского, и женского, и третьего рода — было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно представить себе по всему, что уже сказано. Передвигался такой человек либо прямо, во весь рост, — так же как мы теперь, но любой из двух сторон вперед, либо, если торопился, шел колесом, занося ноги вверх и перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать вперед.



А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони происходит от Солнца, женский — от Земли, а совмещавший оба этих — от Луны, поскольку и Луна совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих существ и их кругового передвижения, то и тут сказывалось сходство с их прародителями. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте, относится к ним: это они пытались совершить восхождение на небо, чтобы напасть на богов.



И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то гигантов, — тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и мириться с таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что придумав, говорит:

— Кажется, я нашел способ сохранить людей, и положить конец их буйству, уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после этого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополам снова, и они запрыгают у меня на одной ножке.

Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой ягоды рябины или как режут яйцо волоском. И каждому, кого он разрезал, Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становился скромней, а все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лица и, стянув отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие — оно и носит ныне название пупка. Разгладив складки и придав груди четкие очертания, — для этого ему служило орудие вроде того, каким сапожники сглаживают на колодке складки кожи, — возле пупка и на животе Аполлон оставлял немного морщин, на память о прежнем состоянии. И вот когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь.



И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую другую половину и сплеталась с ней, независимо от того, попадалась ли ей половина прежней женщины, то есть то, что мы теперь называем женщиной, или прежнего мужчины. Так они и погибали.





Тут Зевс, пожалев их, придумывает другое устройство: он переставляет вперед срамные их части, которые до того были у них обращены в ту же стороны, что прежде лицо, так что семя они изливали не друг в друга, а в землю, как цикады. Переместил же он их срамные части, установив тем самым оплодотворение женщин мужчинами, для того чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдется с мужчиной — достигалось все же удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу.

Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину.



Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде (до рассечения) существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны.



Женщины же, представляющие собой получившуюся половинку прежней женщины (то есть того человека до рассечения, обе стороны которого были женские), к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе.



Зато мужчин, представляющих собой получившуюся половинку прежнего мужчины (то есть того человека до рассечения, обе стороны которого были мужские), влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами.



Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен. Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно становится любителем юношей и другом влюбленных в него.



Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них. И если бы перед ними, когда они лежат вместе, предстал Гефест со своими орудиями и спросил их: «Чего же, люди, вы хотите один от другого?» — а потом, видя, что им трудно ответить, спросил их снова: «Может быть вы хотите как можно дольше быть вместе и не разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны, если достигнете этого?» — случись так, мы уверены, что каждый не только не отказался бы от подобного предложения и не выразил никакого другого желания, но счел бы, что услыхал именно то, о чем давно мечтал, одержимый стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо. Причина этому та, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное.

Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней. Прежде, повторяю, мы были чем-то единым, а теперь, из-за нашей несправедливости, мы поселены богом порознь, как аркадцы лакедемонянами. Существует, значит, опасность, что, если мы не будем почтительны к богам, нас рассекут еще раз, и тогда мы уподобимся не то выпуклым надгробным изображениям, которые как бы распилены вдоль носа, не то значкам взаимного гостеприимства. Поэтому каждый должен учить каждого почтению к богам, чтобы нас не постигла эта беда и чтобы нашим уделом была целостность, к которой нас ведет и указывает нам дорогу Эрот. Не следует поступать наперекор Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот, помирившись и подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого любим, свою половину, что теперь мало кому удается. Пусть Эриксимах не вышучивает мою речь, думая, что я мечу в Агафона и Павсания. Может быть, и они принадлежат к этим немногим и природа у них обоих мужская. Но я имею в виду вообще всех мужчин и всех женщин и хочу сказать, что наш род достигнет блаженства тогда, когда мы вполне удовлетворим Эрота и каждый найдет соответствующий себе предмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной природе. Но если это вообще самое лучшее, значит, из всего, что есть сейчас, наилучшим нужно признать то, что ближе всего к самому лучшему: встретить предмет любви, который тебе сродни. И следовательно, если мы хотим прославить бога, дарующего нам это благо, мы должны славить Эрота: мало того что Эрот и теперь приносит величайшую пользу, направляя нас к тому, кто близок нам и сродни, он сулит нам, если только мы будем чтить богов, прекрасное будущее, ибо сделает нас тогда счастливыми и блаженными, исцелив и вернув нас к нашей изначальной природе.»



— А? Что скажешь? — толкнул задремавшего Смита Фигнер. Джоэль хотел было что-то ответить, но Фигнер не дал. — Сам скажу, подожди. Знаю заранее, что скажешь. Да. Ты ведь скажешь, что греческие боги вообще были злы, лукавы и коварны, и не любили не только людей, но и своих собратьев по пантеону. И от людей только и отличались, что своими возможностями. Так вот, потому-то и смотри как здесь всё в точку… А мне через день на встречу с андрогином. И откуда он взялся, кто его создал… уж точно не христианский бог. Нет уж, лучше уж пусть греческие боги, больше похоже на правду. Ей-богу (тьфу, пошлый какой каламбур). Дети — взрослые; люди — боги. И никаких философских противоречий. Несовершенство мира — несовершенство богов. Где они только сидят эти боги, может, на том же Хроневерке? Или, может, там андрогины и победили богов? Планета андрогинов. А?



«Всё-таки Гуго недооценил Александра. Не настолько он прост, чтобы не умничать. Без философии не обошелся, не удержался… вон, как его разнесло. Я это быстро про него сообразил, по одному молчанью в начале приезда. Тем более не прост — начальству показывает то, что тому полагается видеть», — цинически ставил диагноз Смит, а вслух высказал почти то же самое, но коротко-примирительно :

— Да, видишь, тяжело обойтись без философии, одной фактологией, как требует Гуго. Но что ж поделаешь, обратного пути уже нет. Анна согласилась? Когда, говоришь, у вас свидание с андрогином, с Нин;?

— Да. Анна согласилась. Послезавтра.

10. САЛЬМАКИДА (АНДРОГИН)

Фигнер и Анна встретились днем, в самый знойное время. Солнце в белом небе стояло желтым раскаленным слепящим кругом и своим жестоким жаром обессмысливало всё окружающее.

Фигнер сначала ждал Анну в Бойль Солсбери, но потом вышел на площадь, и оставался там словно заколдованный этим солнечным мороком. Вся прошлая и предстоящая фантасмагория как будто была воплощена в этих мгновениях бессмысленного, давящего желтого огня с неба. И было какое-то удовольствие (а, может, и необходимость) отдаться сейчас этой силе — ничего не анализировать, продумывать, переживать, а просто стоять одуревшему и одурелому в состоянии этого солнечного оцепенения.

Подъехала, наконец, Анна в своем мобиле, почти вовремя, и ее окрик и приглашающий взгляд и жест вытащили Фигнера из этого состояния, и он послушно сел рядом. Анна знала район города, куда им надо было ехать и без дополнительных расспросов направила туда их маршрут. Слова не произносились, Фигнер и Анна ехали в молчании — не было ни нервного оживления, ни скованности… это была скорее раздельная, но одна и та же, совпадающая, сосредоточенность на предстоящем. Как будто их ожидало не любовное волнующее приключение, а ответственный этап какой-то долгой и важной работы.

— Вот этот дом, андрогинова усадьба, — указал, наконец, Фигнер, — не знал бы заранее, всё равно бы так подумал.

Сооружение действительно было странное, и очень возможно его нескладность могла соответствовать необычности хозяина.

Дом был серого цвета, двухэтажный: первый этаж был в виде сплюснутого широкого цилиндра с вытянутыми вдоль фасада узкими горизонтальными окнами. Второй этаж — примерно в половину диаметра первого цилиндр-надстройка — был ощутимо по сравнению с первым вытянут в высоту, и узкие окна этого цилиндра были наоборот ориентированы вертикально. Такая конструкция была странной, дисгармоничной, но этой своей странностью она и притягивала взгляд, и принуждала рассматривать себя и отдельно и пристальнее всего прочего органичного окружения.

Припарковавшись на светло-сером гравии перед дверями, исследователи вошли внутрь.

Уличный свет рассеивался сквозь серые жалюзи узких окон и ровно освещал обстановку первой комнаты. Посередине ее возвышался длинный, закругляющийся в конце высокий подиум (видимо, он был необходимой материальной частью модельерских занятий), вдоль подиума с обеих сторон располагались глубокие кресла с высокими жесткими подлокотниками. В полутемных двух углах залы виднелось по большой птичьей клетке с ярким цветным попугайским пятном внутри.

Прошло минуты две-три тихого ожидания, прерываемого довольно частым и сразу надоедливым резким посвистыванием птиц. Фигнеру вспомнился по этому поводу Алик из компании в отеле — тот, который поразил его при знакомстве сходством с тревожным большим журавлем. Впрочем, птичья прелюдия длилась недолго, раздался громкий и стремительный шелест, и появилась она — он, оно, Ниневия, Нино;.

Это был человек. И выглядел он так (это часто бывает и в обычной жизни), что сразу было не понять — мужчина это или женщина. Недлинные, до плеч, черные прямые блестящие волосы, характерный грузинский носовой профиль и неопределяемая фигура в бесформенной, до пят, накидке престарелой оперной дивы. Никаких пока удивляющих признаков андрогина.

Нино; обратился к ним низким красивым голосом — таким, какой может быть как у мужчины, так и у женщины :

— Меня зовут Нино;. Или Ниневия. Обращайтесь ко мне, как вам больше нравится. Хотя вам, — сальмакида обратилась к Фигнеру, — по традиции было бы удобнее звать меня Ниневией. А вам, — андрогин кивнул в сторону Анны, — наверно, Нино;. Но это не важно… За вас просил Стас. Это дорогого стоит. Мы со Стасом единомышленники. Нам интересно.

Андрогин, наконец, вопросительно замолчал, как бы приглашая и давая возможность для ответных приветствий и формальностей.

Фигнер чувствовал себя чуть растерянным (впрочем, в этом состоянии он был на самом деле уже несколько дней — с момента встречи с Рейно и Стасом) и не знал, не мог сразу сообразить нужных слов. Но он же был здесь не один, у него был партнер — и Анна в нужный момент сыграла свою роль :

— Мы с Александром тоже, можно сказать, единомышленники. Нас влечет друг к другу — как женщину с мужчиной, мы испытываем симпатию, но прежде всего мы единомышленники. Наверно, не с той стороны как вы со Стасом, но всё же.

Пока это всё были формулы вежливости. Никто из них, ни Анна, ни Фигнер, не знал сценария — с чего всё должно было начаться и что должно было начаться.

Ниневия посмотрела веселым взглядом то на одного, то на другого и сказала:

— Ну, что ж, это хорошо, что вы не просто любовники. Как долго у вас уже близкие отношения, я имею в виду физическую близость? Скажите честно, насколько вы поднадоели друг другу?

Фигнеру пора уже было вступить в беседу :

— Наша первая близость была не так давно.

Нино; хмыкнул:

— Это даже интереснее. Вас как-то надо встряхнуть, или точнее вытряхнуть из того официозного ступора, в котором я вас сейчас наблюдаю. Вы должны быть взбудоражены и возбуждены. В висках должно шуметь, глаза должны блестеть…

Ниневия встала и шелестя складками своей свободной одежды прошла в темный угол комнаты, к попугайчикам. Оттуда она вернулась с двумя бокалами и черно-красным графином :

— Вот, выпейте вина, а я познакомлю вас с собой… Учтите, это очень сладкое вино. Не сухое, а очень, очень сладкое. «Сладость… Сладко» … Взрослые люди, в отличие от детей, не так часто употребляют это слово в гастрономическом смысле. Гораздо искренней они произносят его торопливо, или шепчут с придыханием, или вскрикивают им в момент слияния двух тел… Но сегодня вашим двум телам не суждено будет слиться. Хотя вы и соединитесь. Так что пробуйте вначале эту сладость в этих бокалах.

Судя по количеству бокалов Ниневия не собиралась составлять им компанию. Она снова встала и скинула, будто ящерица откидывает ненужный хвост, свои мягкие серебристые верхние складки. Через миг она уже стояла на тихо освещенном подиуме, в самом его конце, с плотно сдвинутыми, чуть согнутыми коленями, широко разведя в стороны руки. Ее тело облегало темно-серое, гладкое трико, с едва заметными вшитыми серебряными нитями, а спереди в области лобка сплошная ткань замещалась сеткой с нарочито заметными и крупными узелками переплетения.

Она была очень крупна и очень кругла — все формы ее были большие и округлые. В ширину она была, пожалуй, такая же, как и в толщину, лишь большим вырезом оголенные плечи и шея были не полны: рельефно выступали косточки ключиц и кадык.

Бросались в глаза длинные, несоразмерно длинные, и очень красивые, сильные и пластичные руки.

Область лобка под крупными узелками обтягивающей сетки выпукло и крупно выпирала плавным холмом.

Андрогин вскинул вверх руки, выпростал вперед-в воздух согнутую в колене ногу, и неожиданно гибко изогнув спину назад, начал делать колесо. Делал он это плавно, не быстро, и когда он сделал полную дугу назад и его руки уперлись в пол подиума, одна нога его еще оставалась стоять на подиуме, вторую ногу при этом, в воздухе, он отвел полусогнутой вбок, так что область сетки между ног расширилась, ячейки ее сильно растянулись, и сквозь них стал отчетливо виден длинный и узкий, гладко выбритый пенис, с впивающимися в него узелками сетки.

Прошла небольшая, но явная пауза — этакий surplace, андрогин, наконец, возобновил движение, и закончил мах — почти, но всё-таки не до конца — он опять застыл, сделав стойку на руках: Ниневия широко в воздухе раздвинула ноги, и обозревая ее сзади таким образом, можно было теперь рассмотреть, что узелки сетки впивались также и в пространство темно-бритой, пухлой щели промежности.

Дав обсмотреть себя таким образом с нужных сторон, Нино; закончил первый переворот.

Второе колесо спиной же назад он делал уже без этой идеологической паузы, но еще достаточно медленно. На третий, четвертый и так далее раз он постепенно ускорялся, так что к концу этого длинного — очень длинного — подиума, перемежающиеся в воздухе руки-ноги чертили непрерывную линию движения колеса.

Подиум закончился, Нино; встал на ноги, сделал паузу в секунду-другую, повернулся боком, и начал крутить классическое боковое колесо: переходя с одной ноги на другую, потом на свою длинную — почти в ногу — первую руку, потом вторую, затем снова ногу и т.п.…

По мере обратного приближения ход колеса замедлялся, и в последний оборот — когда руки были на полу, а ноги еще в воздухе и обращены в сторону зрителей — Нино; нарочито широко раздвинул их и опять завис — чтобы снова можно было рассматривать пространство сетки.

Фигнер с Анной сидели и смотрели на этот акробатический, почти цирковой этюд молча, неподвижно, не притрагиваясь за все время к предложенным бокалам. Когда Нино; подкатил обратно к краю подиума и, наконец, остановился, он с каким-то довольным, самоутверждающимся видом посмотрел на них сверху вниз и сказал: " Что же вы? Сделайте свои первые глотки. Попробуйте!»

Вино, действительно, было сладким и густым.

— Я, надеюсь, вы рассмотрели, что было нужно, — продолжала Ниневия, — теперь просто пройдемте.

Она спустилась с подиума, и махнув рукой, повела их куда-то вглубь зала. Не пропуская их, как это положено по этикету, вперед, она первая вошла в чуть заметную дверь. Фигнеру с Анной подразумевалось пройти за ней внутрь.

За дверью находилась еще одна, небольшая комната. Почти посередине ее стояло нечто вроде тренажера из спортивного зала наподобие «римского стула», невысоко над ним, подвешенные на тонких веревках, в воздухе покачивались две тонкие штанги-трубки…



………..



Фигнер и Анна вышли, наконец, из того бессознательного экстатического состояния, в которое их погрузила в конце сеанса Ниневия. Она несколько раз подводила их к краю, но затем отводила их — иногда обоих одновременно, иногда по очереди, чтобы каждый из их пары мог, будучи почти в сознании, понаблюдать за своим партнером со стороны; затем она могла успокоить их немного, возвращая на почти прежний, но всё же с каждым разом уже более высокий уровень напряжения, и оттуда уже снова доводила обоих до самой крайности.

Так длилось достаточно долго, и наверно, могло бы и вконец обессилить любовников, но Нино; хорошо знал всё, всё чувствовал, и делал всё, как умелый и воодушевленный оркестр — оркестр, который воспроизводя, казалось бы, чужие, записанные на равнодушной бумаге ноты, создает музыку, эту кратковременную вселенную; оркестр, который растворяет, обезличивает своих слушателей, погружая их в конце концов в долгую и сладкую минуту финального просветления.

Сколько на самом деле длилась эта минута, сказать было сложно, но когда произошло осознание, и Фигнера и Анну охватило эйфорическое ощущение понимания своего же восторга, желания продлевать ощущения счастья непосредственной близости к только что закончившемуся — почти так же, как слушатели того самого оркестра длят и длят аплодисментами и овацией только-только отгремевшую вдохновенную симфонию, не желая расставаться с ощущением счастья финала.

Но финал, на то и финал, что не может быть бесконечным, он должен по определению своему завершиться и своим окончанием что-то завершить. И сколько бы публика не бисировала, представление всё равно закончится. И у Фигнера с Анной это состояние сначала рассеивалось понемногу, улетучивалось, ускользало, затем сменилось усталостью, и наконец, желанием остаться одному — отвернуться. Теперь ни у того, ни у другого не было уже ни желания, ни сил изображать исследователя и пытаться что-то пообсуждать.

Фигнер даже с некоторым отрицательным равнодушием смотрел на Нино;, четко видел все подробности андрогина, анализировал их равнодушно и даже брезгливо.

На Анну же он смотрел тепло, и даже как будто еще любовался ею (она, действительно, была очень хороша в эти минуты), но он уже понимал, предчувствовал, что то, что произошло только что, свернуло их обоих с уже было начатого любовного пути. Того пути, который начинается с заинтересованных взглядов, заманивает первыми прикосновениями, взрывает пространство кожи и нервов, опрокидывает в горячку первых близких встреч…

Сейчас они только что свернули с этого пути, пошли напролом, неосторожно и быстро, топоча и расшвыривая камни, которые были на этой дороге так поэтически для них уложены — без внимания, споткновений, взаимных ушибов и совместных исцелений.