Из книги Краеугольный камень 1995

Воспоминание о Венеции.

Растущее восхищение вытеснило
из Венеции последний след
декламации. Пустых мест в пустых
дворцах не осталось. Все занято красотой.

Борис Пастернак. «Охранная грамота».


I.

Вне подозрения мир пред очами,
Но неизвестно, а что предвещают
Беглое слово да женский кивок.
Не потому ли поменян нарочно
Знак Пастернака на звук Чимарозы:
Им не воскреснуть. Но мне каково?

Мне - полудикому гиперборейцу -
Больно, как вене от быстрых порезов.
Бельмами окон сверкают дворцы,
Да наряду с новоявленным смогом
Смолка воды за гондолою смолкла,
Смолка воды и мостов антрацит.

Голод не тетка, но, страстью влекомый,
Я насыщаюсь растущим глаголом,
Мне объясняющим, что есть в мирах.
Ах! В непристойно подпольном борделе
Пуговка просится вон из петелек!
Поздняя осень, грачи улетели…
Это – Венеция? Или мираж?

Надо бы стихнуть и чуть оклематься,
Надо бы встать, устыдясь декламаций,
И полушепотом молвить: виват…
Ах, оглянись! А по студню канала
Сносится рыбье-медузьей канальей
Чья-то перчатка, а может, вуаль!

Да, я отстал, затерялся, отбился
От обязательств, от дрязг и от писем,
И остается отныне добром
Уговорить себя, что в переулки
Это не столько побег, сколь прогулка
В кожаной кепке, воздетой на бровь.

I I.

Из-за угла пресмыкается дождик,
Венецианские вроде бы дожи
Тоже дождю проливаются в рот.
Если все это не так, а иначе,
Значит, октябрь небесами не плачет
Или Венеция попросту врет.

И за порогом таверны, где катит
Смех, орошаемый бронзовым кьянти
(то есть вином), где омар на стене,
Где радиола, иль нечто навроде,
Воспроизводит не Паворотти –
Значит, Венеции попросту нет.

Значит, придумал ее с перепугу,
Либо тоска оказала услугу
Худшую, нежели русский медведь.
Значит, пора бы, пока не штивает,
Выйти наружу, где меж домами
Реют знамена сырого тумана –
Пасть ошарашенным и умереть.

Или, напротив, за самым огромным
Домом наткнуться на Савонаролу,
Что по ошибке подался под дождь.
Либо прослушать уж вовсе руками,
Как шелушится чешуйками камень
Под абразивом осклизлых подошв.

Сколько столетий нырнуло, как в омут!
Но неизбывна доселе и в форме
Резвая струйка резьбы по живому
Мрамору розовых с виду дворцов!
Ночь на излете. Как пусто в палаццо…
Но красоту промеж скрюченных пальцев
Вновь углядеть бы! И дело с концом.

I I I.

Что мне мудреного утро готовит,
Не поднанять ли какую гондолу
С парнем, что стребует аперитив?
Трогай, ямщик мой! Чумазая роза,
Либо, коль хочешь, чухонская рожа,
Трогай и чахлой струной Чимарозы
Душу до крови мне разбереди!

Ах! Замолчи, гондольер, и замолкни…
Дольше, видать, не снести мне сегодня
Это бельканто канцон и баллад!
Вот разве после, в чаду поединков,
Вспомню все это на севере диком
Да изойдусь не слезою, так криком –
Значит, Венеция все же была.


***
Раздвоение.

Так вольно, так чутко, так больно,
что вместе со звездной рекой
моя в эту сивую полночь
с твоей не совпала рукой.

Любимая, поезд на Оршу!
Платок потеплее возьми…
Наощупь, и только наощупь
полозья, мороз и весь мир.

Дыханье твое и причуды
И слезы – с годами милей.
Какое великое чудо
ледышка ладошки – в моей.

Как после полночной пирушки,
трещит голова, не своя…
Целуемся накрест по-русски:
какая ни есть, а семья.

Какая ни есть, а разлука,
и впредь за родимой рекой
ничьи не затеплятся руки
свечой над твоею рукой.

Как поздно! С каким нетерпеньем
злой воздух глотается ртом!
В Париж отбывает Тургенев.
Любить. Умирать. Виардо.


***
Синдбадова изнанка.

Волком взвой в небеса – нет ответа.
Отмолчись – не поможет ничуть.
Не впервой, как плевать против ветра,
я опять о любви бормочу.

Дело, в общем, не очень простое:
не греша о любви, а дрожа.
Бормотание это не стоит
ни гроша, ни шиша… Но душа!
Но душа, уязвленная в шашнях,
беззащитная (всяк ей ловец),
гимназисткой прыщавою жаждет
объяснений, признаний… - словес!

Ах, слова! Чтоб душе перегорклой
ими вмиг обольститься сполна!
Ах, слова… За стеной-переборкой
Нечто схожее мямлит волна.

Век у веры-надежды короткий,
да и сам ты – не дольший жилец,
вздумай, вдруг, что в железной коробке
на тебе не хватает желез –
только их, мол, оков, недостало!
Да зрачка в казематном «глазке»!
Одиночество горше, чем старость.
Хуже нет – разлагаться в тоске.

Прочь, на воздух, под небо да зори,
Попирая ногами спардек!
Не даря даже беглого взора
чуть наклонной постылой воде.

Бормочу, бормоча, и краснею,
будто впрямь я по глупости тщусь
выгресть горсть прошлогоднего снега
из опасно скупеющих чувств…

Но – расслабься, раскисни, помешкай,
как отыщут тебя, не спросясь,
и вдоль борта размажут насмешкой
сикось-накось акульи глаза!

Вон хохочет… Такой разве плохо
вот с такой пилорамой во рту!
Что она понимает, дуреха,
в человеческом нашем аду?

Божьи твари мы с нею огульно.
Потому мне, хотя бы тайком,
улыбнись, сделай милость, акула,
как платочком, махни плавником!

Ай да цаца, калина-малина,
глаз твой – яхонт, а зубья – что фетр!
Ах, акула моя, акулина…
Акулина Сократовна Пферд!

Уходи в свои бездны, зараза!
Отвали!.. И меня пожалей.
От циркачки такой ум за разум –
пуще, чем от тоски по земле…

Скоро порт! Скоро с пылом рассейским:
Бармен Ли или Джо? Бармен Чу!
Ничего, что я с пивом расселся?
Ничего, что я с пивом расселся…
Снег, наверное, на Маросейке…
Что ты хочешь спросить, бармен Чу?

Все нормально! – шапчонка по Сеньке…
Пара туфелек, люрекс и «сейко»…
Что таращишь раскосые зеньки?
Это я про любовь бормочу!

Успокойся, мой друг, и не дрыгай,
у меня это, видишь ли, сонг,
вроде вечного нервного тика,
Пропади оно пропадом все.


***               
Атлантида.

Обрывается в мире струна.
Океану – как скулы свело.
И еще одна в небо страна
поднимается, как НЛО.

Не слыхал я вовне и внутри
хруст разъятья и скрежет корней.
Прозевал я разрыв и отрыв –
это  было уже не при мне.

А при мне надлежит ей, при мне
свое место занять и застыть
от Чумацкого шляха правей,
чуть левее Полярной звезды.

Как медлителен этот подъем…
Долго-долго мне будут видны
с  мясом выдранный корень страны
да лохмотья по кромке ее.

Все еще узнаваема ширь,
бахрома пучеглазых озер…
В том углу вон – леса хороши,
здесь – картошку сажать не резон.

А вон там, Боже правый, вон там
я дурнушке какой-то в пылу
ткнулся носом во краешек рта,
сознавая, что се – поцелуй!

Конец света ли? Век-сумасброд?
Не по воле своей, но летит,
причисляя себя к сонму Трой,
к лику мучениц и Атлантид.

Онемевшей рукою машу,
с тяжким сердцем прощаюсь я с той
столь прекрасной дурнушкой в лесу
и, возможно, со всею страной.

Не утешат ни байки, ни свист,
будто это, как сдобный кулич,
просто тучка вздымается ввысь,
одинокое облачко - лишь.

Ну, прощай! Пребывай не скорбя…
Жалко, что (среди прочих утрат)
не добросить уже до тебя
со стихами моими тетрадь.

Но превыше – что прежнюю связь
то ль труба возвестит, то ль звезда
и вернется страна, возродясь
навсегда, без меня, навсегда.


***
Молитва.

Избави, Бог, в лихие сроки
и в спешке скорого суда
искоренять огнем пороки,
а добродетель – насаждать.

Избави, Бог, с упорством щеньим
играть с огнем, как с парой мет,
ликуя от предвосхищенья
вполне приличных перемен.

В благом порыве – скорбный почерк.
Покамест лагерь пуст и тих,
прежде всего избавь нас, Боже,
от нас самих…


***
Смятение.

Дыбом волосы: дни сочтены
до последнего дня и помарки.
Раздражающе неточны
все прогнозы по марту.

Этот март, устрашающий март!
В кои веки от роли статиста
отошел – как железный Марат,
Что себя устыдился…

Что мне делать с надеждой моей,
Коль смятение свозят возами?

Мысль заезжена, как перепев.
Трость обломана о парапет.
Пляшет в луже шальной воробей
и в ледок коготком увязает.


***
Молитва (2).

Избави, Боже, в час любви
мельчить, довольствуясь все меньшим!

Как вместо Спаса-на –крови,
времянку строить для семейства.

Избавь нас, Боже, в честь любви
отгрохать пышные соборы,
молебны править, лавры вить,
переставая быть… собою.

Шкодливых всех – да излови!
А в худшем случае, повсюдно
избавь нас, Боже, от любви,
коль невозможно от абсурда.


***
Слушая Вагнера.

Дорогая моя, открывается дверь.
Воспылала звезда, поднимается ветр!

Это – только для нас. Это – как эксклюзив
чужестранца, чья миссия столь высока!
Голубеет виток виноградной лозы,
черносливная пуля свистит у виска!
И пока суждено нам открыто любить –
только гик удальцов, только грохот копыт!

Просыпайся! Но знай, дорогая моя:
отверзает уста Воронцовский маяк,
и по йоду от мидий и ходу бычков
уходить мне под утро – по зыби пешком!

Ты прости мне проталину зимней слезы,
я прощу твою страсть, что глядит свысока…
Голубой завиток виноградной лозы,
черносливная пуля – как взгляд – у виска.
Вот и все, дорогая… Как крутит праща –
в никуда меня камнем отбросит причал.
Никаких недомолвок, сомнений и лжи –
лишь сама благодать виноградной лозы.


***
Молитва (3).

Оставь познавшему любовь
его счастливые минуты, -
пошли нам, Господи, хлебов
насытить город в пору смуты.

Пошли несуетную жизнь,
и в знак взаимного терпенья
венец терновый возложи
на лбы, не ведавшие пепла.

Пошли, Господь, огонь стиха
на тех, кто к нищенству впридачу
над нами власти достигал
ценой обманов и предательств.

Пошли нам, Господи, хлебов
по крайней мере малой мерой,
дабы Надежду и Любовь
питать не токмо плотью Веры.