Там, под небом чужим

                Там, под небом чужим

Это неправда, что небо для всех родное.
      Для Маринки оно никогда родным не было.
      Родное- это когда тебе уютно, тепло под ним.
      Родное небо- это ласковые мамины руки, блины по утрам, когда ты ещё спишь, склонившееся над тобой лицо, когда болеешь…

      Ничего этого у Маринки не было.
      Нет, полный набор родни был, весь комплект, можно сказать.
      Бабушка, тётки, дядьки, сёстры- кого я не упомянула?
     Простите великодушно за забывчивость.
      Вас, конечно, поимённо надо бы всех назвать.
     Пусть страна знает своих героев и своевременно хотя бы кастрирует, что ли, их.
 Месяц   государство лечит, кормит, поит, моет бедную Маринку, по их злой воле превратившуюся в овощ, и лежит теперь эта турнепсинка в нейроотделении у очень симпатичного молодого доктора, который  тащил её с того света на этот,  как будто с поля боя, да не выдержал тяжести, обронил по дороге.
        И осталась она между тем и этим светом, не живая, но ведь и не мёртвая.
     Шевелятся длинные, влажные реснички, тикает сердечко, а иногда и слезинка выкатится – один бог знает, о ком или о чём.
       Плачь, Маринка, плачь о себе.
       Ах, этот город, опоясанный Сибирским трактом да не завязанный узлом крепко- накрепко,  так, чтобы  ни одна Маринка не выпала из него.

     Сибирский тракт, Сибирский тракт, кого только ни ведёшь ты мимо, и всяк норовит кусочек от города отхватить, свой интерес соблюсти.
     Наивность сибиряков  не имеет границ.
      Привыкли, понимаешь, что с добрыми намерениями народ в него веками заходил, одни декабристы чего стоили, расслабился, распростёрся для добрых людей да и сам ничего кроме добра не творил.
      Хлеб родил, пришлых людей пригревал, да так, что они оставались в нём, сами добро творить начинали.
       Возьмите тех, да хоть и этих, что земли целинные, тысячелетиями не тронутые, распахивать приехали.
      И не их вина, что выдуло потом эти земли в Китай, и осталась неродящая земля.
      Да люди- то  остались там жить, укоренились, начали не по их воле зло причинённое исправлять, с удобрениями хоть, но растить хлеб.
    Удивительно мне, что каждая земля для чего- то одного предназначена.
     Болотина- на земле должна быть и болотина.
     Джунгли- на земле должны быть и они.
     Степи целинные- и степи природой не зря придуманы.
      А человек везде только насущное хочет растить.
      Со страшной силой начинает вырубать, осушать и распахивать, творить с землёй противоестественное.
           Года три потерпит она, матушка, творимое на ней, потерпит, выдаст немыслимые урожаи, а потом пошли вы к чёрту. Стоит пустая и ..злая.
   
  Ан, изменился город по Сибирскому тракту.
      Чего не было, то стало.
       Забегали по Сибирскому, для нас, старух, святому тракту большегрузные, невесть что несущие, огромные машины, ведомые хитренькими, умеющими устраиваться, мужичками.
 Эти мужички сами-то по городам живут, семьи у них, жёны у них, дети у них. Там они и добрые, и солидные , и уважаемые.
     Там их даже в пример ставят, дескать, смотри, как Иван-то ладно живёт, старайся также.
  А  стоит этому Ивану отъехать от дома на сто километров, и это уже совсем другой Иван.
 Появляется вороватый взгляд, руки становятся загребущими, умеющими урвать, схватить то, чего  не сразу хватятся, и успеет он отъехать опять на те же сто километров и затеряться среди таких же огромных, мчащихся по Сибирскому тракту, машин.
    Что там на обочине?
      Маринка? Давайте и Маринку.
      Прикинул Иван, что рядом никого с ней нет, и уже сметливый для себя иванов ум сообразил, что и сотенку ей можно не платить, а просто через пятьдесят километров высадить из машины и всё. Никто же не узнает.
   Да что-то закочевряжилась Маринка- заплати, дяденька, мне бабушке еды купить надо.
     И тогда дяденька протянул правую руку, перегнулся через Маринку, больно прижав локтём её упругий  бюстик,  открыл на ходу дверцу и правой же, всегда для иванов правой, ногой выпихнул её из кабины, да так, что перелетела она через встречную полосу и упала на обочину.
       Хватило инстинкта сползти в кювет, чтобы не попасть под машину, да и замереть там на трое суток, пока случайный белый Жигулёнок не остановился рядом с ней и не вышел по вполне прозаическому делу обычный, русский, сам трижды отец девчонок- подростков, мужик.
   Схватил в охапку так похожее на его старшенькую существо, еле стонущее, бездвижное, не почувствовавшее даже, что спасение пришло, развернулся в обратную сторону- и рванул в ближайшую больницу.
    Никто не спрашивал документы, кто это, откуда, почему.
       Тут же вызвали из дому молодого нейрохирурга, ибо голова маринкина более всего пострадала, и он шесть часов разбирался с обидчиками маринкиными, надеющимися , что уже не заговорит никогда девочка и не выдаст их.

     Успокойтесь, дальнобойщики курганские и новосибирские, московские и питерские, не заговорит и не выдаст вас, бессилен нейрохирург против вас,да и кому выдавать?
     Вечно пьяным  тёткам, бабушке?
      Ну, не вернулась Маринка домой, и что?
   Там ещё есть кого на трассу послать.
     И стоит молодой следователь посреди дороги напротив моего дома- не скажете, кто это?
   Больница заяву написала- к ним привезли полумёртвую девочку- не знаете, чья она?
 - Да вроде из вон того дома.
  - Пьяные там все, вы не съездите опознать в больницу?
 Поехала.
 Да, Маринкина , хороших очертаний, фигурка под одеялом, её реснички длинные, влажные, почти детское личико её. Узнала. Опознала.
- Марина, это я. Узнаёшь меня?
Ни звука в ответ, только слезинка выкатилась из правого глаза, пробежала по пока ещё круглой щёчке, затерялась у уха.
     Потом эта щёчка будет сглаживаться, бледнеть, фигурка под одеялом перестанет напоминать о женской сути Маринки, и только сердечко долго, долго будет кукушкой отстукивать, сколько там жить осталось ей.
На что я надеялась, приходя через день к ней в больницу и понимая разумом, что зря, напрасно.
    Не знаю.
 Смотрела на доктора, что- то в ней измеряющего, на сестёр, строго в обеденное время засовывающих трубочки с едой в Маринку, покрикивающих на меня за принесенные йогурты и яблоки, что нельзя ей это есть СЕЙЧАС.   
     СЕЙЧАС нельзя, а потом можно будет?

    Значит, у них есть надежда, хотела верить я.
   
    И снова, и снова приходила, и смотрела, и ждала с надеждой…
       Стыдила тётку её, тоже Марину, бабушку Лену, что ни разу не навестили племянницу да внучку, а что толку.
     До того ль, голубчик, было
     В мягких муравах  у нас.
     Песни, пляски каждый час.
И даже когда доктор позвонил- хоронить будете?-
мне некому было передать.
Через пару дней самой надо было уезжать.

      Позвонил и следователь мне- нашли дальнобойщика, девочки на трассе подсказали,  какая машина увозила Марину.
     Уголовное дело возбуждать некому- денег хотя бы у этого негодяя попросите. Следователь полагал, что  соглашусь, ведь я -  единственная маринкина родня, раз в больницу никто кроме не приходил. Пришлось разочаровать его- и я- не родня. Порадовалась, что на   смерти Маринки  ни одна сволочь не нажилась- не передала я им   слова следователя..
   
Прошло несколько лет.
      Суд всё-таки состоялся хотя бы над бабушкой Леной.
       Это для которой просила Маринка: «Заплати, дяденька, мне бабушке еды купить надо»
И был этот суд жестокий, но справедливый.
     Сам Господь Бог покарал её.
  Парализовало бабушку Маринкину.

     Мой родной брат, напротив живущий, симпатий к ней никогда не испытывал, но отсутствие дыма из трубы у бабы Лены в течение нескольких дней заставило навестить её.
    Лежит баба Лена одна- одинёшенька в нетопленой избе, дверь полуоткрыта, на улице минус десять.
А где же дети и внуки, почему хотя бы дверь не закрыли?
  До того ль, голубчик, было
  В мягких муравах у нас.   
  Песни, пляски каждый час.

Очевидно, сказали дети бабушке Лене в день очередной её пенсии.
 Схватили  деньги и бегом за водкой.
      Забыли даже дверь закрыть.
 Баба Лена не умерла. Да  господь и не приговаривал её к легкому исходу. Ведь смерть
для парализованной старухи- очень лёгкий исход.
А вот ты, баба Лена, живи, парализованная, голодная, мёрзлая, но живи.
     Может, подумаешь, каково это было внучке Маринке ради куска хлеба да бутылки для тебя   три дня в кювете валяться чуть живой.
   Может, вспомнишь детей своих родных, которых ты не хоронила. И лежат они, бедные, в безымянных могилках.
     А ты, баба Лена, живи.
     Живи лет до девяноста, голодная, холодная, но живи, пока не прозреешь,- сказал, очевидно, Господь.
   Я так как-то думаю.
Подумайте и вы.
А Маринку мы будем поминать. Кто прочитает эти строки, тот и вспомнит, а кто вспомнит, тот и помянет.
        Вот как-то так.