К выпускному классу у меня всё было определено – стану геологом. Правда, меня очень интересовала история, особенно археология, но специально на археолога нигде в окрестностях не готовили, а идти просто на исторический - значило почти наверняка оказаться школьным учителем.
Глава первая . Маршрутный рабочий.
Узнал я в справочном бюро адрес Нерудной геологоразведочной экспедиции, узнал на каком автобусе и до какой остановки ехать и сразу после майских праздников отправился на разведку. Мне сказали, что ехать надо до остановки «Проходная» на 107 автобусе. Тогда этот автобус ходил до Новосиликатного и «Проходная» - это нынешняя «Весенняя». Почему мне дали наводку на 107, а не на борзовский 106 автобус – не знаю. Наверное, я у кого то спросил дорогу – не по наитию же через лес попёрся. Как я добрался до Борзовки – не помню. И не удивительно – потом я этой дорогой ходил сотни раз. Я решил, что над экспедицией должен быть красный флаг, и увидев флаг ломанулся к нему напрямик. Прямик этот завёл меня в кочкарниковое болото с хилым сосняком, по которому я запрыгал молодым козликом. Но болото оказалось не страшное, и я даже ног не промочил. Ну, может самую чуточку. Потом болото пересохло и на месте этого болота построили улицу панельных домов на два хозяина. А сейчас болото снова возвращается на старое место и в погребах стоит вода. Выйдя к школе, я уже по улице дошёл до следующего красного флага, теперь уже над конторой экспедиции. Не помню, с кем я тогда разговаривал. Вероятно, больше я с этими мужиками не встретился. Разговор был в коридоре первого этажа, наспех. Экспедиция хоронила своего сотрудника. Долгое время я думал - Глушакова. Потом с его дочерью, своей сверстницей, гидрогеологиней Верой Ильиных, я проработал долгие годы. Недавно и её похоронили. Но на поминках я узнал, что Глушаков умер в 65 . Значит, было что то другое, из-за чего всем было не до меня.
Но основное я всё же узнал. С работой во время полевого сезона проблем не будет, и меня возьмут рабочим на ручное бурение в отряд, который будет работать в Кулунде. Но я вдохнул запах экспедиционной конторы – в геологических шарашках и в самом деле свой, особенный запах, не такой, как в других офисах - прочёл соцобязательства, полные геологической романтики – один «план прироста запасов» что значит. Так что если и были какие то сомнения, то растаяли. Слава богу, среда, в которой я рос, была далека от геологии и горного дела, так что геологическим снобизмом заразиться было не от кого. Тем более, первая научная статья, которую я прочёл, была статья Трпетцова о барнаульском лёссовом псевдокарсте. Так что кирпичные глины, так кирпичные глины, степь так степь. Надо же с чего то начинать.
Почему я не пошёл на дневное? Ну, свои знания я оценивал реалистично, геология в то время была профессия весьма престижная и в лето 66 года, когда был двойной выпуск одиннадцатых и десятых классов, шансы на поступление у меня были нулевые. Да и сколько можно было матери одной тянуться. Пора было уже и самому зарабатывать. Правда, знакомым я говорил не об этом. Мол, надо на практике познакомиться с геологической жизнью, прежде чем шею в хомут толкать, но для себя я уже другого хомута не представлял. Так что, сдав последний экзамен, я, вприпрыжку, помчался в Борзовку, в отдел кадров. Ткачёвой, экспедиционной кадровички не было. Если я не ошибаюсь, её замещала Стрекалина. Она сказала, что я почти опоздал –все партии уже в поле, кроме одной и она сейчас познакомит меня с её начальником, Григорием Ивановичем Шкатулой. С Григорием Ивановичем мы разговаривали на первом этаже, у левого окна. Шкатула на меня произвёл неизгладимое впечатление - невысокий(но и не низенький), крепкий, смуглый, в берете(модным тогда у геологов- полевиков)- именно таким и был в моём представлении настоящий геолог. Выезжали они на следующий день, то есть 21 июня, но 22 у нас был выпускной, и мы договорились, что я найду их в Колывани. И запомни, сказал мне Шкатула на прощание – у нас машина ГАЗ -51 с будкой, номер АЛА 25-75. Я запомнил. Как видите – на всю жизнь.
24 июня началось моё путешествие. И началось с того, что я забыл билет на самолёт, и пришлось за ним возвращаться на такси. Провожали меня до аэровокзала мать и мой друг, одноклассник, Витя Поляков, а там я сел в автобус и… До этого я никогда и никуда в одиночку не ездил, но вообще был уже достаточно самостоятельный – частые командировки матери и слепота бабушки заставили, так что какой то робости не было. Не помню, чтобы первый полёт на АН-2 произвёл на меня какое то особенное впечатление. От Курьи до Колывани я добрался в набитой битком «грузотакси» - это просто грузовик Газ -51 с будкой и рядами лавок. Той маленькой двухэтажной гостиницы, похожей то ли на башенку, то ли на избушку на курьих ножках в Колывани давно уже нет, но тогда она стояла на главном, можно сказать, углу – с одной стороны – центральная улица, с другой – улица ведущая к заводу.
Администратор гостиницы(которую в советское время, когда настоящим хозяином всего было государство, звали хозяйкой) сказала: да, живут в гостинице геологи, но они сейчас на работе, придут вечером. Наивный, я и знать не знал, что разведчики в гостинице останавливаются только в самом крайнем случае. Гостиницы – это в обычае изыскателей. И в самом деле, геологи, которых я дождался вечером, оказались изыскателями из проектного новосибирского института, и вели изыскания под трассу ЛЭП. Ну что делать – гостиница была заводская, без визы директора селиться было нельзя, но я христом богом умолил хозяйку взять меня на ночь. Следующий день – это суббота и дождь. Суббота была тогда рабочим днём, но работали до обеда. Пошлялся я между поселковым советом, дирекцией завода и почтой в надежде найти какую ни будь весточку от геологов или, хотя бы, о геологах, но безрезультатно. И я снова христа ради выклянчил одну ночь, только в другой уже гостинице, совхозной – а куда под дождём рыпнешься?
Утро воскресенья было погожее, что называется – переменная облачность и надо было куда то двигать. И я решил –иду в Колываньстрой- там раньше была геологическая экспедиция, может там кто что знает, а если не обломится – добираюсь до Змеиногорска и устраиваюсь помбуром в Рудноалтайскую экспедицию. Интересно, если бы всё вышло именно так, как бы повернулась моя жизнь? Вообще, есть такие узловые точки, где жизнь может повернуться так, а может эдак. Миновал эту развилку и всё снова катится по накатанным рельсам. Но я не свернул с тех рельсов, на которые встал. Помешал (или помог?) случай в лице какого то мужика, которого я встретил по дороге в Колыванстрой и который сказал, что рыбачил с геологами, у которых машина с будкой, на Белом озере. И рассказал он мне, как на это Белое озеро выйти. А идти надо было через сосновый бор, а в этом бору была большая поляна у бывшей колыванстроевской паротурбинной. В воскресенье на этой поляне было массовое гулянье, народу было много, но главное не это. На краю поляны стояла машина с будкой, и на зелёном борту белело – АЛА 25-75. И я свернул с дороги к будке. До сих пор стоит перед глазами: я подхожу к машине, перед которой сидят двое и обедают. И один из них, Шкатула- замер с ложкой и удивлённо смотрит на меня как на привидение. До сих пор приятно вспомнить. Именно тогда, в воскресенье 26 мне выписали трудовую книжку, но дату устройства на работу, естественно поставили 25 июня. Господи, с каким успокоением я засыпал в новёхоньком, пахнущем уксусом спальнике после всех этих дней неопределённости. На следующий день в посёлке Восьмое Марта Шкатула нанял шофёра, молодого мужика Прохора Туева, только что развёдшегося с женой. Прохор, говоря о своей жене цитировал Ильфа и Петрова, а именно- слова Васисуалия Лоханкина: волчица мерзкая и самка подлая притом, ты снова похоти придаться хочешь. Но он обладал чудовищным «колыванским» говором и выговаривал : «волщиса», «хощишь».
В родительском доме Прохора отметили его новую работу. Тогда я впервые выпил водки - полный стакан. Залив в себя водку я решил – водка яд, молоко- противоядие и выпил этого противоядия почти три литра. В результате водка на меня особого влияния не оказала, но вот молоко… Целый день я потом из туалета не вылазил.
И вот, наконец то – настоящая работа. Краснощёковский район, гора Мурзинка. Тогда на ней не было телевизионной вышки, и карьера золотодобытчиков не было. Были старые штольни, скарны и зелёные «яшмовидные кварциты». В общем то ничего особенного, тонкополосчатые, малоконтрастные, но главное – интенсивно трещиноватые, блочность – нулевая. Почему Шкатула за них уцепился – не знаю. Выехали мы, как я понимаю, искать зелёный акимовский, он же шрамовский кварц. И то ли он решил, что эта роговиковая зелень и есть тот кварц – Акимовка рядом, рудники на горе были, то ли просто не зная, где этот кварц искать, уцепился за то, что попалось. Но я сопровождал Шкатулу в маршрутах и долбил эти «кварциты» кувалдой, набивая ящики щебнем- Григорий Иванович говорил, что опробует камень в качестве декоративного щебня. Шкатула вообще то самоцветчиком не был. Он закончил семипалатинский техникум, работал в Таджикистане, а в Нерудке обретался второй год, причём первый он провёл в бассейне Ини на поисках флюорита. Работы проходили в безлюдных местах, проходимость отвратительная, досталось им там по полной программе, вплоть до того, что приходилось делать из брёвен лежнёвки для лошадей по курамам, и у Шкатулы было явное желание в этом сезоне отдохнуть. Тем более что после окончания работ флюоритовой партии он был не полноправным начальником поделочной, а временно замещал находившегося в отпуске Тарасова. Похоже, Григорий Иванович понял, что занимается пустым делом, решил время зря не тратит, а «найти доярку».
Мне он сказал, что есть у него знакомая бабёнка, а у неё подружки, доярки, а доярок проверяют, так что всё чисто. И одна из этих подружек и из меня сделает мужчину, всем премудростям научит. Вообще то Шкатула был местный, алтайский, но когда он умпел завести знакомых в Трусово – не знаю.
Честно говоря, я губёнки то раскатал
Но когда мы зашли к его подруге, оказалось, что она вышла замуж, и нас встретил её муж. К счастью, Григорий и его знал, вовремя сориентировался, и сделал вид, что пришёл к нему.
Жена его тоже сориентировалась - Мужики, а не пожарить ли вам яичницы ?.
Правда, эта речь была раза в полтора длиннее, чем я привёл, и слово пожарить было заменено совсем другим глаголом, который я здесь привести не решусь.
Так что сексуальная авантюра моего начальника сорвалась, но он не впал в уныние, и вместе со своим старым знакомым решил выпить. Откуда то возник ещё один собутыльник, пастух из села Трусово и они, вместе с Туевым, решили уйти в загул. Меня, с мешком картошки и спальником выбросили на полевом стане, познакомили с гнедым мерином, которого, разумеется, звали Гнедко, велели пока попасти табун и уехали, пообещав скоро вернуться. Это «скоро» затянулось дня на три или четыре... Кроме картошки у меня был лук, хлеб и… суслики. Никто меня не учил, но где то читал, что то слышал, взял ведро с водой и пошёл. Опыт свежевания тушек я приобрёл ещё в Чемале, работая на крольчатнике, и супчик с суслятиной и тушёная картошка с сусликом стали для меня обычным делом. Ну, а основным моим занятием стала пастьба. Главное, что никто не удивился, что вместо пастуха какой то чужой парень на коне гарцует. Раза три-четыре в день приезжало начальство, просило пригнать и запрячь такого или такого то коня. Табун был смешанным, без жеребца, мерины, молодняк и кобылы, в том числе с жеребятами. Первый раз я отбил пегую кобылу, которую потребовал заказчик и погнал на стан, но глядь – лошади пошли в овёс. Я поскакал спасать овёс от потравы, но тут кобыла ушла в табун. Я отбил кобылу – табун снова ушёл в овёс. Потом я плюнул и погнал к полевому стану весь табун, на середине пути отбил лошадь, подогнал её к полевому стану, крикнул – сами запрягайте и помчал галопом к табуну, успев завернуть его у самых овсов. Такой тактики я и придерживался всё время своего пастушества. Это было тем более оправдано, что если седловку я как то освоил, то запрягать в то время не умел вовсе.
Когда мои коллеги вернулись, я предложил им только что сваренного супчика. Ели и нахваливали, но когда узнали что ели… Нет, на Шкатулу это особого впечатления не произвело, а вот Прохор побежал к кустам. Но видимо, доярок они всё же нашли, поскольку Шкатула спровадил меня на неделю раньше отчётного срока в Барнаул, что бы не было лишнего свидетеля. Приехал Шкатула за мной 28 июля, буквально очаровав мою мать. Если раньше она ещё сомневалась, то теперь была уверена, что её сын в надёжных мужских руках. Ещё бы – трезвый Шкатула был сама аккуратность и галантность.
29 июля мы оказались в Курье. Была суббота. И хотя день был рабочий, в Курье была то ли ярмарка, то ли гулянье и Прохор встретил своего знакомого. Ну как не выпить. И выпили то пустяк – на двоих бутылку пива и по стопке водки, но затеяли менять масло. Не помню, кто у кого брал масло, но надо было перелить, тары не было и решили употребить для этого дела огнетушитель, выпустив из него пену. И всё бы ничего, но затеяли они весь этот шалман под окнами начальника Курьинской милиции. Результат вполне предсказуем – у Прохора забрали права, а машину поставили на прикол в Курьинской милиции. Под забором у Курьинской милиции я и встретил своё восемнадцатилетие, проснувшись от того, что по брезенту спальника моросил мелкий дождик. В ментовке мы проторчали почти весь день. Шкатулу и Туева взяли понятыми на обыск задержанного, я потащился за ними. Помню, какой то гражданин возмущался – какое право вы имеете, я педагог!- и вдруг начальник резко ударил его с возгласом: не прятать!- и на пол посыпались игральные карты с порнографическими фотками. После того милицейский взгляд упал на меня и мне велели убраться из помещения.
Кончилось всё тем, что у Прохора права всё же забрали и выдали путёвку до 8 го Марта(до деревни, естественно).
Вечером мы сели за стол –отмечали уже расставание – без прав Туеву в партии делать было нечего и надо было искать новое место.
Хозяин выставил на стол медовуху. Первый стакан я выпил с огромным удовольствием и смотрю –мужики смотрят на меня с вниманием и ожиданием.
- Ну как?
-Вкусно, лучше чем квас. –Смотрю, у товарищей брови вверх полезли.
- Но алкоголь чувствуется – на всякий случай сказал я.
Второй стакан я уже выпил без особого удовольствия, а когда взялся за третий, понял, что пить его мне нельзя.
Но как же, Шкатула стал подначивать – ты что, не мужик, раз взялся за стакан, надо пить.
Вроде бы я был трезвым, но вот когда встал из за стола, ноги оказались ватными, а надо было таскать воду из колодца в баню.
Кое как, с остановками, я своё задание выполнил, а тем временем Туевы протопили баню и велели мне звать начальника, который в это время рыбачил на берегу озера. Тропа шла у самой воды, и на тропе было множество корней ивы и мне надо было запнуться за каждый и упасть. Я плюнул на это дело и побежал вдоль берега на четвереньках. Добежав до Шкатулы таким образом, я встал на ноги, пригласил его в баню, повернулся и снова побежал на четвереньках.
В бане, меня развезло окончательно. Надо сказать, в деревенской бане, тем более, которая топилась по чёрному, был первый раз и пробирался вдоль стеночки, так как боялся упасть на каменку.
Переночевав, мы поехали дальше, уже без Прохора.
За рулём был я – Шкатула решил научить меня водить машину. В принципе, как я понимаю, шофёр нам был не очень нужен – у Шкатулы были права, далеко от трассы мы не уходили, достаточно было нанять ещё одного рабочего машину сторожить, но в то время это могло быть расценено как финансовое нарушение.
До этого весь мой опыт автомобилевождения сводился к тому, что работая во время каникул на авторемзаводе, я заводил Газ 51 и сдавал назад, что бы груз, подвешенный на кранбалке, попал на нужное место в кузове. Сначала я учился рулить – слава богу, на дороге без кюветов. Потом пришло время переключения скоростей. А здесь уж пошли кюветы. Я глядел на рычаг переключения скоростей, машина съезжала в кювет, я снова выползал дорогу, единожды чуть не раздавив мотоцикл с двумя седоками. Пиком моих приключений стало преодоление какого то мостика. Я заменжевался, руль, почему то, повернулся сам собой, воюя с ним я крутанул слишком сильно, машину повело с моста, я ударил по тормозу, но, к счастью, перепутал педали и со всей силой даванул на газ. Заревело, замелькало и я пришёл в себя на поле, посреди пшеницы. Шкатула шумно выдохнул и сказал: «да, седых волос у меня прибавилось. Пошли, посмотрим.» На мостике следы виляли сначала вправо, потом влево и оборвавшись на его краю продолжались уже на берегу, и если промежуток между брёвнами и обрывом для правого колеса был около полуметра, если не меньше, то левые колеса пролетели по воздуху метра два. Словом, если бы я нажал не на газ, а на тормоз, как хотел, машина бы с этого мостика сковырнулась мордой вниз. Хоть и невысоко, но приятного было бы мало. В Трусово, у нашего пастуха мы подсчитали убытки. Поскольку я тормозил не перед выбоиной, а после неё, в машине был полный бардак, цепями размолотило мешок с картошкой, раздавило фляжку с мёдом и вылетел наружу топор. В Краснощёково мы развесили объявления и стали ждать. Клюнуло. Приняли мы на работу шофёром парня 18 лет, моего ровесника, только что получившего права и поехали на маралихинское месторождение мрамора. Как то Григорий Иванович вывел меня на сопочку и показав на утёсы вдоль границы поймы и коренного склона сказал- отбери образцы по порядку с этих скал и принеси мне, да смотри, не перепутай, что откуда. Я, естественно, пошёл и принёс, не понимая, что являюсь соучастником явной халтуры. Впрочем, такой метод картирования, как говорили мне позже, применяли наши специалисты за рубежом при дефиците времени и избытке рабочей силы. За то я попробовал, что такое тройная уха. Сначала в марле варятся пескари, ерши и рыба с матершинным названием п…рыбица или речной бычок, эта рыба выбрасывается, потом варят окуней, чебаков, сорожек, эту рыбу вынимают и выкладывают на газетку, а уж потом варят нельму и тайменя. Зрительно я всё хорошо помню, но вот вкус ухи в памяти не сохранился. Перед выездом в Барнаул с отчётом мы съездили на Белое озеро и наловили сорожек. Наш шофёр уволился и мы со Шкатулой снова остались вдвоём. На озере рыбачили с лодки. Впрочем, рыбачил Шкатула, а я сидел на вёслах и грёб туда, куда приказывал начальник. Рыбы наловили много, Григорий Иванович её накоптил, так что домой приехали с гостинцем. Пробыли мы в Барнауле дня два- три и уехали обратно, только уже не на нашей АЛА 25-75, а на ГАЗ -63 и шофёром был тот же шофёр, что пригонял машину в начале сезона, Александр Кузнецов, и Шкатула был уже не начальником, а на место начальника вернулся Тарасов Анатолий Витальевич. Тарасов тоже носил берет, но был помельче, пошустрее и постарше Шкатулы. Если Григорию Ивановичу было тридцать с хвостиком, то Тарасову шёл 42й год. Фронтовик. После десятого – на фронт. На курскую дугу попал к шапочному разбору, когда бои затихли, но и без того хватило. Наводчик противотанкового орудия – ствол длинный, а жизнь короткая. За свою фронтовую жизнь он подбил один танк, несколько грузовиков и бронетранспортёров. Получил два ранения и демобилизовался в 45 – повезло. Он имел аттестат зрелости, да ещё с медалью, потому и пошёл в вуз. Его сверстники с семилеткой оставались ещё дослуживать действительную. В Нерудку он пришёл в 61, после ликвидации Колываньстроя. В Колываньстрое он занимался вольфрамом и молибденом, в Нерудке до того работал на бериллы. Словом, и для него, и для Шкатулы поделочная партия, целью которой являлось создание коллекции цветного камня для крайисполкома являлось чем то вроде курорта. После тяжелейших маршрутов, сооружения лежнёвок для лошадей, ночёвок в тайге у костра, да ещё во время дождей – автомобиль с лежанками под тентом и прогулочные маршруты вблизи жилья по живописной местности – благодать. По моему, начали мы с Майорки. Там была заявка, если я не ошибаюсь, на розовый кварц, только мы ничего не нашли и отправились на Коргон. В Сентелеке я ещё успел полюбоваться на деревянную церковь, а потом мы съехали на дорогу –фантом, которая периодически то возникает, то вновь пропадает, причём время её существования значительно короче времени её небытия. В то время она, как раз, существовала, но доживала последние дни. В одном месте нам пришлось рубить берёзы, и прокладывать новый след, в объезд размытого участка, убирать здоровенные камни из колеи и из под кардана, словом – не разбежишься. К селу мы подъехали засветло, но уже к вечеру. На въезде в село была насыпана подушка из стружек, сооружена какая то будка и поставлен шлагбаум. Блок –пост –(мы правда, тогда такого слова не знали) охраняли дед с охотничьим ружьём и подросток с мелкашкой.
Здрасьте, приехали! Ящур. Никакие уговоры не действовали – в село нас так и не пустили. На замечания, что в случае карантина заставляют людей потоптаться по стружке, машину по ней проехать, проверяют на наличие животных и фуража и отпускают с миром. –Ну, это когда стружка обработана дезинфицирующим раствором.
- А у вас? ..
-А у нас нет
-А насыпана зачем?
-Для порядка.
Ну что делать ? Не пробиваться же силой. Мы развели костёр и стали готовить ужин. Из вечернего разговора в памяти остались два момента: во первых это ответ наших сторожей на нарекания об отсутствии дороги на Сентелек. –А зачем она нам? Это же не наш район, Чарышский, а мы Усть-Канского. А во вторых –это слова Тарасова о том, что вблизи Усть-Кана есть лабрадоровые порфириты.
Утром сменился караул, и нас пропустили без всяких осложнений. То ли у караульщиков было иное настроение, то ли, что вероятнее, начальство узнало о нас и дало соответствующие указания, но никаких препятствий нам больше не чинили ни люди, ни природа, и через бурный Коргон мы, на нашем газоне переехали без осложнений. Правда, было начало сентября. Дождей не было давно, и Коргон в то время был маловодным. Конечно, и Коргонское ущелье, и каменоломни, и рассказы Тарасова о том, что с верхних каменоломен блоки сбрасывали вниз обвязав лиственницами, я запомнил на всю жизнь. Правда, на верхние каменоломни мы тогда не поднимались. Набрали монолитов из курумника и отправились восвояси, то есть в Колывань. Нашим сусаниным был Тарасов, вёл он нас прямой дорогой, но за 5 прошедших лет, без колываньстроевского надзора, она порядком изменилась и, в конце концов, мы упёрлись в мост без настила, только с двумя брусьями через русло. Шкатула и Кузнецов замерили ширину между брусьями и решили, что машина пройдёт. Сначала мы, пассажиры, перешли через речку по брусьям, а потом поехала машина. Шкатула стоял на берегу и маячил руками о поведении колёс. Словом – каскадёры. И вот, мы в Колывани. Сентябрь, школьницы в фартучках а я, впервые в жизни в школу в сентябре не иду. В Колывани Тарасов снял большую комнату в доме деда-фронтовика(то есть не древнего старика, а моего нынешнего ровесника) и мы занялись делами. Моим делом являлась шлифовка и полировка образцов. Как тех, что мы набрали на Мурзинке, Маралихе и Коргоне, так и мне совершенно неведомых. Где их набрали Шкатула с Тарасовым – не знаю. Может – на складе сырья Колыванской фабрики, может – где то на берегу Чарыша. Работал я вместе с женщинами на огромных планшайбах. На каждой планшайбе был абразивный порошок определённого размера и я переходил от планшайбы с грубой «грязью», т.е. смесью абразивного порошка, воды и каменной пыли, к более тонкой «грязи» и, наконец, к войлочному кругу с ярко зелёной окисью хрома(пастой гойя). А делом начальника, геолога и шофёра стала пьянка, в чём им активно помогал и хозяин дома. Допивались до того, что ползали по нашему «бунгало» на четвереньках. Но всё кончается, кончились деньги, были отполированы все образцы. Геологи заняли денег у маршрутного рабочего и мы поехали дальше. Перед отъездом руководство завода разрешило выбрать по распиленной пластине на память. Шкатула выбрал ревнёвскую яшму, Тарасов-редкую пластину пейзажного белоречита с переходами от тёмно-сине-серого к ярко красному, создавалось впечатление моря и горящего корабля, я взял толстую пластину орской яшмы. Мне её, правда, не дарили, я сам взял. Естественно, эти пластины я тоже отшлифовал и отполировал. Кроме того я выточил из белоречита маленький ножик. Словом, я вполне освоил профессию камнереза. Хотите верьте, хотите нет, но выточить ножик не на вертикальном алмазном круге, а на горизонтальной планшайбе с грязью не так то просто.
На Змеиногорск мы мы поехали ещё по одной дороге –фантому, через Глядень. В окрестностях Змеиногорска мы пошарились в округе часа три-четыре, больше для проформы в «поисках» «античных» яшм и криноидных известняков и на этом работы были почти закончены. Последним штрихом была поездка на карьер гольцовских яшм, известный Тарасову. Спустя 18 лет, в 82 я не смог его отыскать, а вот сейчас вспомнилось. Всё просто. Мне, в кузове, казалось, что мы ехали от деревни до карьера очень долго, поэтому я и ломанулся дальше по Каменке, лазил на гору Сыроватую. А были мы на склоне Гольцовой, единственном затаёженном пятачке, который я не обошёл маршрутами. Монолиты были вполне кондиционными, яшма приличная и загрузив монолиты в кузов на этом, собственно, мы с геологией и завязали. Похоже, правда, в планах геологов были ещё какие то пункты, потому что мы поехали не прямо на Барнаул, а на Староалейское, потом на Локоть. Возле Локтя на какой то остановке – то ли перекусить, то ли по иной надобности, Тарасов показал жестом полководца - где то там чёрные порфиры, но никакой попытки свернуть с трассы к этим самым порфирам сделано не было. Тормознулись мы в Веселоярске, в партии Подрезенкова. Как раз в этот день в партию прибыл новый геолог, Юрий Новицкий, до этого работавший на севере, в нефтяной геологии, а тут и мы – словом, повод для пьянки двойной. И Шкатула и Тарасов относились ко мне по отцовски и я, выросший без отца, очень это ценил, да и вообще в нашей маленькой группе всё было по товарищески, поэтому я очень обиделся, когда меня на эту гулянку не просто не пригласили, а прямо указали на дверь, заставив штопать какие то никому не нужные мешки. Заштопав мешки, я зашёл в комнату, сказал, что работа выполнена, сел за стол, налил себе водки, выпил и стал закусывать. Спустя короткое время Тарасов вызвал меня на улицу и сказал, что не принято ИТР пить вместе с рабочими, шофёр – особое дело, он вхож в круг избранных, а я – нет. «Мне просто неудобно перед Подрезенковым. Не обижайся, пойми меня правильно…» Это я реконструирую – конкретно что он говорил, я, конечно, не запомнил, но смысл такой.
Я влез в кузов нашего ГАЗ-63, благо погода была хорошая, тент был снят, и стал обижаться. А обидно было до слёз – тем более, после водки. Как бы я ни был иронично и критично настроен, но всё же я был книжно-газетный мальчик из интеллигентной (ну, полуинтеллигентной) семьи и был воспитан на лозунгах об особой роли рабочего класса, «слава труду!» и всё такое прочее, а тут тебя выгоняют потому что ты - рабочий. Неплохой урок практической политграмоты. К вечеру итеэровцы, разумеется, ужрались, и Подрезенков стал демонстрировать свой личный автомобиль- ГАЗ-67- был такой первобытный советский джип. И не просто так, а на ходу. Грише Шкатуле, с пьяных шар, показалось, что его хотят задавить и только Леонид Власыч вышел из-за руля, врезал ему по носу. Насколько Шкатула был аккуратен, вежлив и галантен в трезвом виде, настолько же он становился неряшлив, самолюбиво заносчив и подозрителен в пьяном. Хорошо, что их тут же растащили, если бы в ответ Подрезенков ударил Шкатулу, тот бы просто сбитой кожей на носе не отделался. Детиной Подрезенков был здоровенным.
Утром Шкатула с Тарасовым взяли бутылку вина, Шкатула пластину ревнёвской яшмы в качестве презента и пошли мириться. На этом инцидент «был исперчен» и мы, теперь уже без остановок и приключений поехали в Барнаул. Впрочем, одна незапланированная остановка всё же была - наша машина застряла в Барнаулке, не доехав нескольких сотен метров до конца нашего пути и её вытаскивал экспедиционный . гусеничный артиллерийский тягач. Через день или два, я пришёл в контору, опять у окна на первом этаже, только у другого, напротив, Шкатула и Тарасов выдали мне трудовую книжку, вернули долг и рассчитали. Причём они рассказали трогательную историю, как доверчивого Тарасова обманули, подделали его подпись, присвоили деньги с его подотчёта, надо человека выручать. Ведь надо же? Так что ты распишись в нарядах и в ведомости, но поскольку ты канавы не копал, на руки получишь только оклад. Конечно, я расписался, но стало как то не по себе, и Шкатула с Тарасовым показались какими то суетливыми, и даже ростом меньше. Им то же было неловко, потому они и поторопились уволить меня, причём в приказе(я это увидел потом, оформляя пенсию) значилось – уволить в связи с поступлением на учёбу. Какое поступление 25 сентября? И хоть я был принят в сезонную партию, наверняка была возможность перевести меня помбуром, но видать крепко залетели мужики с подотчётом и лишнего свидетеля приписок рядом с собой видеть не хотели. Тарасов, надо сказать, той же осенью уволился и уехал в Кемерово. Говорят – устроился в ТИСИЗ, но проработал там, вероятно, недолго. Во всяком случае, в 89 году его там не помнили.
Глава вторая. ТИСИСЗ.
А я, по «наводке» тёти Риты, гражданской жены Анатолия, своего дядьки, пошёл учеником электромонтажника на мехпресса. Сначала я был впечатлён. До этого практику мы проходили на авторемонтном заводе, по сути дела – больших мастерских, а тут – гигант. Идёт смена – чувствуешь мощь класса. Я сверлил дырки в станине, нарезал мечиком резьбу и закреплял внутри станины кабель. Вообще то, конечно, красота: отблеск металла, стружка из под сверла, причём не струйкой вниз, а какой то звёздочкой, но… Вчера, сегодня, завтра – всё одно и то же. Парни разбирали схемы, с гордостью говорили, что их прессы идут в Англию. Умом я то же гордился, но чувства гордости не было. Было чувство скуки. И я начал подыскивать себе работу. Внимание привлекли два объявления: в гипросельхозстрое набираются курсы топографов и помощников буровых мастеров, а ТИСИЗе курсы топографов и коллекторов. Зашёл я и в ГИПРОСЕЛЬХОЗ и в ТИСИЗ, подумал и выбрал курсы коллекторов. Увольнять меня с завода поначалу не хотели, вызывали на разговор к директору, уговаривали, но я настоял. ТИСИЗ, тогда барнаульский филиал КУЗБАССТИСИЗ располагался на Большой Олонской 29, как раз напротив моего бывшего дома на Большой Олонской 28. Здание было двухэтажное, кирпичное, во дворе – склады, а гараж – на Базарном переулке, почти напротив дома моего друга Виктора Полякова. Надо сказать, что кроме меня на эти курсы никто не явился, но в тресте был дефицит документаторов и меня взяли техником с окладом 54 рубля. Оклад даже по тем временам маленький, но мне сказали, что это вроде стипендии, после курсов повысят. Устроился я в начале ноября, вскоре выпал снег, и первый объект, на котором я проходил обкатку был квартал жилых домов 1075 в районе посёлка Докучаево. От Потока до объекта была заснеженная степь и я ходил туда на лыжах. Представить только – я переходил Пороховой Лог и шёл там, где сейчас больницы моторного, шинников, кардиоцентр, девятиэтажки на Юрина. На объекте стояла будка с печкой, где грелись техники, проходчики и буровики да хранился инструмент и всякие штуки, в первую очередь – парафин с марлей для упаковки монолитов глинистого грунта. Моим наставником была крупная женщина, техник-практик, сейчас уже не помню её фамилии, а звали её однако Светой. Началось моё знакомство с инженерной геологией с того, что меня спустили на бадье в 12 метровый шурф, точнее – дудку. И велели запомнить то, что я увижу. Но, естественно, я не увидел ничего – темнота и над головой маленькое круглое пятнышко света. Потом я уже научился спускаться и подниматься без помощи горняков, упираясь в стенки спиной и ногами, и видел всё, что надо, потому что знал, что здесь можно увидеть. А тогда… Я так и сказал, что ничего не увидел. Светлана посмеялась и стала меня учить. Что такое суглинок и как его отличить от супеси, что такое суглинок средний, а что – тяжёлый, что такое консистенция, текстура, структура. Провёл я на квартале 1075 несколько дней. Смотрел, как Светлана документирует шурфы, учился парафинировать монолиты и вообще набирался изыскательского ума-разума. В декабре я поехал в свою первую командировку – в Павловск. Там я походил с геологом Михаилом Моргуновым на рекогносцировку. Он ознакомил меня с основами геоморфологии, показал террасы, а потом мы с ним поработали на буровой – это вот песок мелкий, это средний, а супесь и суглинок ты и так знаешь, пробы отбираются вот так то – давай, работай. Я остался в Павловске с буровой бригадой. Жили мы в трёхкомнатной квартире, полностью благоустроенной, в одной из комнат жил даже кочегар котельной, но вот только тепла там не было, батареи чуть теплились. В комнатах было зябко, а на улице стояли сорокаградусные морозы. Как раз перед моим приездом буровики отбыли пятнадцать суток, стремились реабилитироваться и заработать, поэтому работали и в морозы за сорок, хотя по правилам при таких морозах на улице не работают, дни актируются, и оплачиваются среднесдельно, но у них в этом месяце не было ещё этого «сдельно». А я вообще ни о каких актированных днях и слыхом не слыхивал и работу в морозы считал делом нормальным. Хотя, конечно, впечатление незабываемое – описывать и опробовать водоносные пески при минус 40-42. Руки промерзали до костей и отобрав пробу я бежал их греть к дыму выхлопной трубы и уж только потом можно было что то писать. На фоне таких острых ощущений я совершенно не чувствовал лица и понял, что обморозил нос только дома, когда он стал «отходить» и болеть. Он у меня не просто облез, какое то время он был фиолетового цвета и с тех пор быстро мёрзнет. После Павловска я стал полноправным полевиком. Зачислили меня техником в 6 - ю партию, начальником которой был Анатолий Петрович Свержевский. Свержевский был невысокий, сутулый, русый. Волосы уже начали редеть, а жена его, работавшая геологиней в партии, была довольно крупной (для Свержевского) брюнеткой –азербайджанкой. Пара была хорошая и начальником Свержевский был хороший. С ним было легко работать. Обычно он меня звал Сашей, если посылал на объект в городе или в командировку – Лобановым, а если давал выволочку – Александром Викторовичем. Начальником отдела геологии был Владимир Арефьев, а главным геологом – Швецов, по моему – Михаил. Надо сказать, организация работы в ТИСИЗЕ мне нравилась. В Барнауле работали все партии, а на выезде за каждой была закреплена своя территория. Шестая партия отвечала, в основном, за северо-запад и север края. Обычно, выезжая в поле, я получал в распоряжение станок УГБ-50 на газ-63 и бригаду горняков. Моей задачей было договориться с заказчиком о жилье, постели. Вынести с плана в натуру выработки и скважины, задокументировать и опробовать их, составить акты контрольного обмера и наряды(но не расценивать их), а потом сдать всю документацию- акты и наряды начальнику партии, геологическую документацию -главному геологу. Станок УГБ- установка гидрогеологического бурения тогда ещё не имела гидравлики, давление на забое регулировалось вручную, по моему – через цепную передачу и на мачте для регулировки давления стояло автомобильное рулевое колесо. Бригада горняков состояла из двух человек, их оборудованием был вороток по образцу колодезного, только бадьёй поднимали не воду а грунт. Один работал внизу, на забое, второй – на поверхности.
Раз в месяц Швецов собирал техников и устраивал «разбор полётов», зачитывая примеры всякого рода ляпов в документации, высмеивал их и читал какую нибудь короткую лекцию о грансоставе, консистенции, новообразованиях и т.п. Приписки в ходе полевых работ были не в моде, ни бурильщики, ни горняки даже не заикались об этом, и всё равно, в случае каких то неясностей или подозрений не скупились на контрольные выработки. Конечно, были узаконенные приписки- копали дудки, а актировались они как шурфы прямоугольного сечения. Позже я узнал, что и бурение шнеком актировалось как бурение змеевиком и ложкой. Но такого рода приписки ни коим образом не могло повлиять на качество инженерных изысканий. Правда, так было не всегда. Рассказывали, что на заре существования ТИСИЗА приписывали, и с размахом, но после нескольких случаев не подтверждения данных, вскрытых при строительстве(например, при рытье котлована напоролись на линзу торфа, не отмеченную в заключении) быстро навели порядок. Как о самом вопиющем случае рассказывали о выходке изыскателей, что пропьянствовав время, отпущенное на командировку, спустились в подпол дома, где квартировали, и нарезали монолитов. А так как они были ещё полупьяные, то не зачистили их как следует и запарафинировали вместе с втоптанной в пол погреба картошкой. Рассказывали и об анекдотах иного рода – Гену Цынгалова отправили в какое то село на изыскания и рабочих он должен был нанять на месте. Он и нанял двоих, дав задание вырыть яму и вырезать кубы глины с глубины полметра, метр и два метра. Показал место, где надо копать и ушёл, а вернувшись увидел вертикальную нору, в которой мужик, повиснув вниз головой, вырезал монолит, а второй держал его за ноги. Надо сказать, что за всё время работы в Тисизе я ни разу не пользовался компасом. На линейных изысканиях трассы шли вдоль существующих дорог и скважины выносились по спидометру, а на площадках либо работал топограф(на пустырях, в чистом поле) либо скважины выносились рулеткой от углов домов. 20 метров в створе стены такой то дома номер … по улице такой то, плюс десять метров вправо под прямым углом. Первая полностью самостоятельная командировка у меня была в Тальменку, где мы вели изыскания под жилые дома для Тальмаша. Бурили мы на первой террасе Чумыша, если не на пойме, и мне запомнились растительные остатки, видимо – стебли камыша или рогоза, частично замещённые карбонатным веществом. И песочек – чистый, жёлтый. Поселили нас в гостинице Тальмаша, поразившей меня роскошью обстановки: деревянные кровати со шпоном под полированное дерево, ворсистые ковры под ногами –такого я вообще не видел, даже в самых богатых квартирах, где я бывал, кровати тогда были железные и таких ковров я не видел. Вот только телефон был древний, с вращающейся ручкой. Но роскошь обстановки не остановила наших работников, напились они «до изумления». Помню, кто то начал шарабориться, пришлось успокаивать его и перепуганную хозяйку гостиницы. Слава богу, других постояльцев кроме нас не было. Но с тех пор как то так сложилось, что в поле на любой пьянке, я должен быть самым трезвым. А потом был крупный объект в Барнауле -квартал 1078- теперь это на Малахова, между улицами Юрина и Георгия Исакова. Да и под больничный комплекс на Юрина мы делали изыскания. Помню, там площадка частично попадала на кладбище японских военнопленных, и так уже в то время обрезанное электроподстанцией. На кладбище были рядки низеньких металлических штырей, с чёрными железными табличками, на которых белели номера. Квартал 1078 облекал посёлок частной застройки 3 Мирный. Я ходил с большой дермантиновой сумкой через плечо, в которой приносил на объект парафин с марлей, да держал журнал геологической документации. Из-за этой сумки, помнится, меня там приняли за ветеринара, приглашали кабанчика кастрировать, а однажды, когда я решил снять панораму Потока, какой то, не в меру бдительный мужичок, устроил скандал – нечего фотографировать промышленные объекты, не шпион ли ты часом. Но увидев, что какой то хмырь с явно агрессивными намерениями наступает на их техника, как откуда ни возьмись, вылетели две наши буровые самоходки и взяли нас в клещи. Думаю, мужичок при этом почувствовал себя не очень уютно. Раз взяли в клещи, было две буровых. На одной был бурильщиком Валера Скляров, репатриант из Китая, на другой, по моему – Киринчук. Оба высокие, красивые парни и работать мне с ними было легко. Жалко их. Склярова посадили за кражу, а Киринчук, как говорили, спустя несколько лет, работая уже не в ТИСИЗе, а в другой шаражке, погиб от электрического разряда ударившего в мачту буровой с высоковольтного провода. Элементарное несоблюдение правил техники безопасности.
Но раз было две буровых, значит должен быть другой техник, это ведь шнековое бурение, а не колонковое. Но кто был вторым техником – не помню. К тому времени в ТИСИЗ пришли ещё два «курсанта» -Лёша Бисеров и какой то низенький казах, имени которого я не запомнил. Я с удивлением и неудовольствием узнал, что им то оклад дали больше, чем мне и пошёл разбираться. Как мол так, обещали, что 54 рубля – это только на первое время, как стипендия на курсах, курсов никаких нет, я давно работаю, а оклад мне не повысили, в то время, как двум другим техникам, принятым ещё позже меня, оклад увеличили. Арефьев, начальник отдела, стал мне доказывать, что мне не стоит себя равнять с ними. Этот казах, он имеет незаконченное высшее образование, а Бисеров армию уже отслужил, тогда как ты вчерашний школьник.- Какая, говорю разница- мы делаем одинаковую работу и я делаю её не хуже.. И если действительно, имярек, имеет какое то геологическое образование, то служба Лёхи в армии никакого отношения к геологии не имеет. Ну, а поскольку вы мне оклад повышать не желаете, работать за такие нищенские деньги я не буду и прошу перевести горняком. Буровые работы на квартале 1078 как раз закончились, пришло время шурфов, и с середины апреля меня перевели горняком. Правда- временно. «В связи с производственной необходимостью техника Лобанова временно…» Работал я на пару с Муратовым. Мне он казался страшно взрослым, если не пожилым мужчиной, а сколько ему было лет на деле, сказать затрудняюсь. Думаю, не так уж и много. Ну, может тридцать с хвостом, может чуть за сорок. Копали мы дудки, а на забое работали попеременно. Один на забое, в шурфе, другой на воротке. За два дня получался десятиметровый шурф с отбором монолитов. За монолит начисляли что то около трёх рублей, это было очень выгодно, выгоднее, чем сама проходка, хотя и платили по расценкам шурфов сечением 1,25 м2. На шурфах монолиты парафинируют горняки. На буровой – техники, так что эта часть горных работ для меня не была секретом. Сначала начальство изображало работу по правилам – горняк должен копать, техник документировать. Помню, на Комсомольском, возле улицы Молодёжной, мы копали контрольный шурф(нас специально ради этого сняли с квартала 1078) и документатором был казах. Шурф этот задали потому, что в лаборатории показалось подозрительным наличие корней в монолитах с большой глубины, но и в самом деле корни тополя встречались на глубине 4-5м если не глубже. Техник немного посидел у нас и слинял. Он явно чувствовал себя неловко. Вскоре и начальство сделало вид, что не замечает такого раздвоения, когда горняк Лобанов копает, а техник Лобанов документирует. Основной объём работы попал на май. На другой стороне улицы Исакова уже стояли панельные пятиэтажки, это те, на одной из которых выложена мозаичная лань, а на нынешней улице Малахова трактора вели весновспашку. Дули сильные ветра, с пахоты летела пыль, с отвала шурфа сдувало мелкие комочки суглинка, и когда стоял на воротке, глаза и рот забивало пылью, а когда работал в забое, комочки суглинка довольно больно били по ушам. Каски – это пошло несколько позднее, тогда мы их не знали. Небо было целую неделю каким то тёмно-фиолетовым и, наконец, наступила развязка. Почему то тогда я был не на объекте, а ездил в контору, вероятно – за парафином и марлей. Рабочий день уже закончился и я пошёл прогуляться пешком. Шёл я по Социалистическому, и уже входил на нынешний проспект Строителей, как стало резко темнеть, и установилась такая темень, даже чернота, какой мне никогда не доводилось видеть. Любой, самой тёмной ночью сквозь облака проходит хоть какой то слабенький, рассеянный свет где то светят окна, костёр, фары , пусть не видно очертаний предметов, но хоть небо и земля отличаются по фону, а тут –сплошная чернота. И подул шквалистый ветер, хотя перед тем было тихо. Послышался треск сучьев, но длилось это недолго –закапали капли, ветер резко стих, дождь стал усиливаться и стало быстро светлеть. В конце концов рассвело и дождь превратился в ливень, но я уже успел заскочить в трамвай. Они какое то время стояли, то ли из-за темноты, то ли электричество отключили.
В июне меня сняли с шурфов и отправили техником на изыскания трассы канализации от школы садоводов до краевой больницы. Свержевский дал мне план топографической съемки и, на этот раз, скважины надо было выносить самому. –
Где бурить, решай сам, но предельное расстояние такое то, а на склонах скважины ставь так, что бы устье нижней скважины было гипсометрически чуть выше забоя верхней. И я, ужасно гордый доверием, отправился я в путь. А уж то, что мы ехали по городу на самоходной буровой установке на базе гусеничного вездехода ГАЗ -47 вообще приводило в тихий восторг. Ради этого стоило «поступиться принципами» и не возмущаться тем, что меня сняли с горных работ. Зимой я уже работал с этой установкой. Не помню, что за объект, одна или две скважины в бору на окраине Барнаула. Бурильщиком тогда был Скляров, помбуром Коровин. Сейчас Коровин был бурильщиком, а Сергей Силин помбуром. Вообще то хорошо, что я начинал свой путь в геологии вот так- с азов, с низов. Мне были интересны суглинки и горизонты оглеения с маломощными линзами торфяника у остановки водозабор. А вот после трассы канализации меня послали в Камень- на- Оби, на изыскания аэродрома для полка обеспечения Барнаульского военного авиационного училища. И оклад повысили до 75 рублей. С командировочными и квартирными получалось уже около ста пятидесяти.
Приехал я в Камень на поезде, вышел на окраину города и начал спрашивать, как найти геологов, которые стоят лагерем на соляном тракте.
-А, это где военный аэродром будет?
Ответ меня поразил. Я то, по наивности, думал, что место строительства военного аэродрома – тайна, считал себя посвящённым, а оказалось, в Камне об этом любой мальчишка знает.
Наш лагерь стоял в березняке, среди волнистой равнины и ландшафт даже лесостепью назвать было трудно, поскольку площадь березняков была равна площади полян и пашен. Там уже стояли топографы, геологи приехали позже, но был ли я первый, или остальные приехали раньше я не помню. Вероятно, первой всё же начала работать бригада Киринчука с техником Галей Филатовой. Всего же было две буровых – УГБ -50-А и наша, УРБ 1-В, а также две бригады горняков. Отрабатывали по участкам – взлётно-посадочные полосы, лётное поле, участок застройки, склад ГСМ, склад ВВ, автодорога, трасса ЛЭП. Пробы с каждого участка без задержек отправляли в Барнаул, а потом вообще поставили ещё одну палатку, в которой поселили лаборантку и поставили приборы для определения компрессии и сдвига, так что монолиты испытывались на месте. Получив полевые материалы, а следом данные лаборатории камеральщики тут же писали заключение и передавали заказчику, который без промедления приступал к проектированию. Более оперативной работы я не видел за всю свою последующую, а тем более – предыдущую жизнь. Строительство аэродрома началось уже в феврале.
Правда, и с затратами не считались. С одной стороны на поле входили комбайны, а с другой, по спелой пшенице - мы, на своей «танкетке». И разжигая костёр для парафинирования монолитов я растапливал его сухой соломой –до сих пор помню запах подгорелого зерна и его вкус – мне почему то нравилось жевать поджаренные зёрна, вышелушивая их из обгоревших колосьев. Вообще – кайфовая была работа. Во первых – романтика палаток, она на меня тогда ещё сильно действовала. Правда, спальники, в отличие от Нерудки, были б.у., тонкие, стираные, со скатавшейся ватой, и еду мы на костре не готовили, нам её привозили в больших термосах из привокзальной столовой, но всё же спальные мешки были настоящие, палатки настоящие, берёзы неподдельные, а уж небо и огромная, неправдоподобно огромная, луна над берёзами – и подавно. Да и геология там была интересная. Лёссовидные суглинки, красно-коричневые неогеновые глины, пестроцветные коры выветривания, сланцы. Вообще то мы бурили шнеком, а монолиты отбирали задавливая стакан в грунт (естественно- металлический стакан грунтонос), но в некоторых скважинах монолитов было так много, что практически вся скважина проходилась стаканом. Надо сказать, что хотя мы жили одним лагерем с топографами, в лагере было два коллектива –геологический (буровики, горняки, геологи, лаборантка) и топографический. Из топографов(кроме Колпакова, начальника отдела, но он бывал в лагере наездами) запомнились рабочий Кастко и топограф Немцов. Кастко обладал способностью в любое время и в любую погоду разыскать в лесу грибы. А я в то время лес знал плохо, а грибы – тем более. Немцов был незаурядный малый, интересный рассказчик, знаток изыскательского фольклора, но в тот момент у Немцова был алкогольный период. Причём запой у Немцова не был абсолютным, по принципу – если пьянка мешает работе- брось её. Работу. Нет, он пил после работы, отсыпался, работал. Иногда пил по два –три дня – и снова на работу. В результате у товарища произошёл сдвиг по фазе – его стал мучить беспричинный страх. Он уже перестал пить, но страх не проходил. В палатку он входил только после того, как кто то из его товарищей зайдёт внутрь, зажжёт свечку и осветит углы.
Как то мы сидим у костра, «разговоры разговариваем». Надо сказать, березняк окружал наш лагерь полукольцом, а там, где лес разрывался, был небольшой подъём, за которым раскинулась пашня. И вдруг Толя указывает пальцем и говорит: «а что это он стоит и не подходит?
-Где?
Да вон там.
-Нет там никого, это бурьян.
-Да нет же, человек.
И до того этот страх, звучавший в голосе Немцова оказался заразительным, что и в самом деле стало казаться, что человек стоит. А если человек, то почему, в самом деле, он смотрит на нас из темноты, а к костру не подходит. Кончилось всё тем, что я взял топор, спрятал его за спину и пошёл к «этому человеку». Уже через десяток шагов стало ясно, что это куст бурьяна, который я срубил и принёс к костру. Потом Немцов сказал, что это у него не первый раз. Как то дома, отходя от пьянки, он испытывал слуховые и осязательные галлюцинации. Ему мерещилась кошка. Он слышал шаги кошки по полу, ощущал, как она прыгала на койку, проходила по его груди, ложилась рядом, мурлыкала… Брысь! – а кошки то ни какой нет!
Но вообще то пили сравнительно редко и немного, а выпив вели себя более или менее пристойно. Раз только шофёр, напившись, пытался куда то поехать, но я запрыгнул на крыло, сдёрнул провода со свечей, а потом, от греха забрал такую штуковинку с прерывателя- распределителя(бобины), сейчас уж и не помню, как она называлась. Вот и весь экстрим. Да как то справляли день рождения Толи Немцова (может после него он и запил?), после официального застолья под навесом, когда стемнело, большая часть отряда ушла к костру, а буровики взяли стандарт парафина(10,5кг), сделали из марли фитиль и продолжили гулянку у этой «свечки». Утром бурильщика Киринчука обнаружили в луже застывшего парафина, где он спал в новёхоньком костюмчике, уютно свернувшись калачиком. В тисизе не было бичей, рабочие были кадровые, поэтому и атмосфера тут была отличная от той, что я потом застал в нерудке.
Летка-енька на дне рождения Толи Немцова. Именинника ноги вынесли из строя.
В августе народу стало поменьше. По очереди(не помню в каком порядке) уехали в Барнаул горняки, одна из буровых с техником, рабочие топоотряда, а потом забрали в армию нашего помбура. Заказчик, армия, присылали нам вместо рабочих солдат, которых привозили в лагерь на «Урале» - мы его тогда впервые увидели. Солдат привозили каждый день разных. Но одно дело – бегать с рейкой – а другое дело – помбур, которого надо хоть немного научить. Короче, я сам стал работать и за помбура и за техника. Слава богу, на УРБ-1-В шнеки меньшего диаметра, чем на УГБ, а значит легче, да и шнеки не выносятся «свечами», а «разбиваются» сразу при подъёме. Так что основная трудность была не в силе, а в темпе. Площадки тогда закончили, отрабатывали трассы и это, в какой то мере, выручало. Загрузив шнеки и пробы, я прыгал в кабину и пока Димка делал демонтаж(хоть на УРБ это операция быстрая, но всё же…), перегонял станок к новой вешке вынесенной топографами и начинал монтаж, я успевал сделать описание скважины, занести пробы в журнал и даже сделать заготовки этикеток на следующую скважину
После завершения работ на изысканиях аэродрома мы, вблизи той же площадки, приступили к изысканиям под санитарно-ветринарно-утилизационный завод, но жили уже не в палатках, а сняли в Камне квартиру. На новом объекте скважины были глубиной более десяти метров и в основном по структурному элювию. Разбуривали моноклинально залегающую толщу, сланцы превратились в пестроцветные глины, а тонкие – 1-3 см прослойки песчаников, участками в глинистые пески, участками в то, что называется «гнилым камнем» и по этим прослойкам в скважину текла вода, и слышно было, как она журчала и в скважину падали комочки грунта. ИТР тогда запрещалось совмещать рабочие профессии и, поговорив со Свержевским, я оформил наряды на своего школьного друга, Витю Полякова. Он тогда только поступил на первый курс техникума, всякие противозаконности его возмущали и пугали, но ради меня он подписал то, что от него требовалось, получил деньги и отдал их мне.
В следующую командировку, в Табуны, нам с Димой Коровиным уже дали помбура. Мне он, почему то не запомнился, хотя проработали мы с ним около месяца. В Табунах мы снимали саманную хату, где жили с инженером –топографом и двумя рабочими-реечниками, молодыми парнями, моими сверстниками. У ребят была гитара, они хорошо пели и от них я впервые услышал дембельские и вообще – бардовские песни, в том числе и явно диссидентские – «эта рота наступала по болотам, этой роте приказали, и она пошла назад, эту роту расстрелял из пулемётов наш же заградительный отряд».
Как то случился у нас чей то день рождения и устроили мы по этому поводу пьянку. Пили, как сейчас помню, зверобой, а потом разбрелись кто куда. Мы с инженером отправились в кино на «Фараона». Содержание фильма я не только сейчас, но и сразу после выхода из зала, пересказать бы не смог, хотя отдельные кадры так и стоят перед глазами. После фильма нас растащило на прогулку, и на пустой центральной площади села нас окружила толпа местной молодёжи, и было совершенно ясно – бить будут.
Я вышел вперёд и толкнул перед ними речугу, из которой я не только не помню ни единого слова, я даже не представляю, о чём это я мог говорить. И опять же, я не только сейчас не помню, я забыл всё сразу, как только закрыл рот. Но, наверное, хорошо говорил. Мы оказались единственными из отряда, кого в тот вечер не побили. А инженер тот вообще был неразговорчив, а в тот вечер был ещё пьянее меня, и во время сходки на площади стоял молча, не проронив ни слова. И это, вероятно, было лучшее, что он мог сделать.
А началось всё с того, что к нашим ребятам –реечникам прилип какой то местный парниша – давай те познакомимся, вином угостил. Поэтому, когда местные, за какие то провинности, пришли его бить, Паша Иванов (был у нас такой полуузбек-полуукраинец, но по паспорту, естественно, русский) вздумал вступиться.
-Да не трогайте его, он же хороший парень.
-Да не лезь ты в наши дела! –и довольно сильно его толкнули. Толкнули настолько сильно, что он упал и сломал штакетник. Возможно, он упал не столько от силы толчка, сколько от того, что от зверобоя и вина ноги его держали не столь уж крепко, но вскочил он резво, и с криком –Всех перестреляю! – пошёл на толпу. Поначалу «братва» шарахнулась, но потом один, то ли самый смелый, то ли самый пьяный, рванул рубаху на груди – Стреляй, гад!
- Пистолет дома забыл.
Парни могут многое простить, но не испуг. Решение бить геологов родилось само собой. Наши ребята пытались удрать, но догнали, побили, потом у самого дома выловили буровиков. Мы в это время были в кино. Когда дело дошло до нас, страсти немного поутихли, потому меня и стали слушать. Повторяю, я не знаю, что и как я говорил, но это вершина моего ораторского искусства – ведь не побили же! Надо сказать, хотя я не помню ни слов, ни интонаций, ни тематики речи, ни того, что говорили сельские, зрительно эта площадь и эта толпа до сих пор перед глазами.
Наша бригада в Табунах. Я сижу.Слева от меня наш помбур. Выше, слева направо – топограф, два речника и бурильщик Дмитрий Коровин
Ноябрь и декабрь я провёл дома. Разумеется, в конторе сидел мало, мотался по каким то мелким объектам. Погода в том году была не стандартная. Правда, на 7 ноября, как и положено, выпал белый пушистый снег, но потом до последних чисел декабря не было ни снежинки. Но и грязи не было, стояли хоть и не очень большие, но вполне зимние морозы, а ветер и солнце съели выпавший снег и посему ситуация была дурацкая – мороз и пыль. Для снежных новогодних фигур снег откуда то завозили, он был грязным и совсем не праздничным. В Барнауле к 7 ноября открыли памятник Ленину на площади Советов и телецентр. А в стране субботу сделали нерабочей. До этого мы в субботу работали без обеда до 4 и меня посылали, как самого молодого, за беляшами. Вкусные были беляши.
В начале января я был на изысканиях квартала жилых домов ВГ в Бийске. Сами изыскания не запомнились. Работали мы на окраине Бийска, в Обском районе, у края бора. Куда большее впечатление на меня произвело наше проживание в общежитии для слепых. Возгласы в коридоре –осторожно, иду с кипятком! Или –осторожно, иду с помоями!
И навсегда в памяти картина: в умывальнике сидят на лавке рядком молодые девушки моего возраста и младше, свет, падающий из двери, кого то из них освещает, кто то сидит в темноте, а они читают пальцами толстенные книги для слепых.
В январе я поехал в Томск сдавать экзамены на заочное отделение геолого-географического факультета томского университета. Я долго готовился, постоянно решал задачи, и ожидал чего то достаточно сложного, но задание оказалось простым, на уровне школьной контрольной. А тут ещё преподаватели вышли, оставив нас на аспиранток, и мы совсем расслабились. И только выйдя из аудитории я понял, какую ахинею спорол, и схватился за голову. Нам объявили, что пятёрка у нас одна, четвёрок не одной, а двоек двадцать, но все они их выставлять пока не будут, поскольку иначе и выбирать не из кого будет. Устные экзамены и сочинение я сдал без проблем. На физике, что характерно, мне попались те же вопросы, что и на выпускных экзаменах в школе, и я допустил ту же ошибку. Совершенно правильно описав работу радиолампы, я ошибся в терминах – что есть катод, а что анод. В школе мне за это поставили 4, здесь три, но химию я сдал на 4, математику устно тоже – кстати, мы были последние, кто сдавал на вступительных в геофак химию - и в универ меня зачислили. Заявлений было 75, мест 25. Взяли 25 студентов и 9 кандидатов, в расчёте на то, что отсев у заочников на первых курсах всегда большой.
Во время экзаменов мы жили в трёх общагах на Ленина, на Никитина, но не в пятихатке, а дальше по улице, в каких то деревянных лабиринтах рядом с военным училищем связи и на улице, параллельной Ленинскому проспекту – сейчас уж не помню названия. Из инженерной геологии я был один. Был один буровик из Повалихи, одна лаборантка из центральной лаборатории, пара ребят из рудничной геологии, а большинство было, что называется «чистые» геологи. Поступать с нами приехали три горняка –алтайца с акташского рудника. Алтайцы –в смысле алтайцы по национальности. Учиться они не собирались, просто захотелось отдохнуть, вот они подали заявления в универ, получили вызов и устроившись в общаге с лёгкой душой закатились по кабакам. Готовиться, они, конечно, не готовились и на математику пришли с большого похмела. Двое получили по паре и спокойно отчалили домой, а вот третий, неожиданно для себя получил тройку, причём не натянутую, как многие из нас, а вполне нормальную трудовую тройку. И вот он заменжевался –сдавать – не сдавать. Всё таки решил не сдавать. Вдруг-говорит- поступлю, займу чьё то чужое место. Но пока он решал, сдавать - не сдавать, деньги у него кончились. Он послал телеграмму дядьке в Шебалино, чтобы тот выслал ему денег. Как потом уже выяснилось, деньги он ему выслал, но на Шебалинской почте перепутали и вместо Томска оправили в Омск. Пока разобрались и переслали по нужному адресу, как раз и установочная сессия подошла к концу. Всё это время бедолага находился на нашем содержании, но как раз в последний день он получил перевод и рассчитался с долгами.
В феврале, после установочной сессии я был направлен в Славгород. Надо сказать, что в Тисизе на полевые работы( в Тисизе говорили – в командировки) мы ездили на поезде. Только один раз, зимой, какой – не помню - летали в короткую командировку в Тюменцево с комплектом ручного бурения, да в августе 67, после отгулов, ехали в Камень на автомашине. Сначала мне нравились поездки, железнодорожный запах, попутчики. Разговоры –романтика, язви её в дугу, но потом всё это стало мне надоедать. Но это уже потом.
В Славгороде мы сняли комнату у одинокой женщины лет пятидесяти, а в том же самом дворе, в саманной хатке, её матери квартировали две девочки из Славгородского педучилища. Если нашей хозяйке было пятьдесят, да и с хвостиком, то её мамаше 77. Однако, эту хатку она смастерила сама когда ей было уже за 70,только плотницкие работы(косяки, оконные и дверные коробки, пол) и крышу ей сделали мужики.
Первоначально мы квартировали вчетвером. Бурильщик Коровин с помбуром Костей(фамилию уже не помню)и техник –топограф, у которого я забыл уже и имя, ну и я, разумеется. Костя был намного старше нас, действительную отслужил в начале 50х и утверждал, что фильм «застава в горах» был снят по действительным событиям 1953 года на границе с Афганистаном, причём и съёмки фильма проходили по горячим следам и в массовке снимались пограничники –участники тех событий. И хотя Косте в боях принять участие не довелось (он был в наряде, когда на их заставу совершили нападение), в съёмках он участие принимал. Именно от него я услышал, что когда хотят, чтобы лошадь упала, к её ноге привязывают верёвку, за которую всадник должен дёрнуть на скаку. При этом бывали случаи, что статист ломал ключицу, за что дирекция фильма платила компенсацию.
Глядя на Костю можно было поверить, что он кавалерист. Лихой чуб, гусарская лихость, в том числе и в отношениях с женщинами. В любой командировке он считал своей обязанностью завести себе любовницу. Но в том то и дело, что считал обязанностью. Он не был Дон-Жуаном, он был коллекционером, и вполне возможно, что соблазнял женщин из уязвлённого самолюбия. Судя по его рассказам, жена ему тоже без стеснения изменяла. А кто первый начал – история умалчивает.
Топографом был низенький виршеплёт-алкоголик. Начинал он хорошо, в техникуме имел сталинскую стипендию, печатался в газетах, но потом спился и застрял на окладе в 54 рубля, которые шли, в основном, на две статьи расхода – водка и выплаты за утерянные по пьяни рулетки и прочие топографические мелочи. Слава богу, про теодолит он помнил в любом состоянии. Сначала на разбивке я бегал за реечника, а потом началось бурение и реечником стал приехавший позже Маринин. Тоже кандидат на курсы коллекторов.
Объект был крупный и самый дурацкий за всё время моей работы в Тисизе – изыскания под создание зоны отдыха на озере Секачи. Была на окраине Славгорода такая очень большая лужа с круглым заболоченным островом, поросшим камышом, в центре. Первоначально всё было распрекрасно – озеро мелкое, промёрзло до дна и с этого льда мы и бурили. Порой Коровин, выскочив на лёд, резко тормозил одной гусеницей, и наш вездеход устраивал небольшую карусель. Но наступила весна, лёд начал таять. Хорошо, что хватило ума сначала разбурить акваторию, а остров оставить на потом. Но и на острове была вода. Сверху снег, а под ним вода. Ноги были вечно мокрые. Мы завели из свёрнутой марли по три –четыре пар портянок и сушили их на двигателе, время от времени меняя. В конце концов мы вообще работали по щиколотку в ледяной воде, но никто ни разу не чихнул. Разбуривали мы неогеновые отложения – пески и глины –жирные, плотные, с конкрециями карбонатов и гнёздами гипса. Взаимоотношения между глинами и песками было очень сложное, сам я не видел, но один из геологов, работавших в Славгороде, говорил, что у них шурф вскрыл вертикальный контакт между песками и глинами, видимо – древний береговой обрыв. Так что время от времени приходилось выносить дополнительные скважины между вынесенными и пробуренными ранее, и привязывать их теодолитом. Да ещё и надо было провести съёмку дна. Вот там я и прошёл свою топографическую практику, проламывая болотными сапогами тонкий ледок, причём воды было намного выше колена. Тогда я научился сам брать замеры по теодолиту и мог бы сам сделать тахеометрию, но сейчас всё благополучно забыл.
Следующий объект тоже был в Славгороде -изыскания под городок сельхозтехникума, но, по моему, техникум в Славгороде так и не построили. Меня с горняком Степановым поселили а пригородном совхозе, в пустующем доме , выгрузили на пустыре копёр с инструментами и прочие принадлежности, топограф разбил сетку и оставили нас вдвоём. Почему то буровых работ я не помню, но шурфов было много. Копали мы их вдвоём со Степановым и единственный, раз за всё время работы в Тисизе это были именно шурфы прямоугольного сечения, а не дудки. Метра 2-3 –горизонт песка, который мы перекрывали каркасной раздвижной металлической крепью, а ниже – красно-коричневые плотные глины с камнеподобными карбонатными стяжениями. Наконец то и это объект закончился и мы вернулись в Барнаул.Наряды были оформлены на Степанова и он честно отдал мне мою долю.
Можно сказать, что всё, что мне было нужно для геологического развития, я от Тисиза получил. Нигде нет такого внимания к деталям, такого внимательного изучения всех пород, как на инженерных изысканиях. Правда, оставалась ещё такая для меня неизвестная вещь, как горы, с их крупнообломочными отложениями и многолетней (тогда говорили - вечной) мерзлотой. Но 6 партия, где я работал, Горным Алтаем не занималась и предстоял бесконечный круг – лёссовидные суглинки Приобского Плато, Кулундинские глины и песок речных террас. Влазить глубже в грунтоведение и механику грунтов смысла не было – я ведь поступил на «чистую геологию», да и хотел бы – кто бы меня допустил к отчёту.
Я снова поехал в Борзовку и Шкатула свёл меня с Лихачёвым. С ним мы обговорили, что он меня возьмёт техником в магнезитовую партию, которая на днях выезжает в Мариинскую тайгу.
Радостный, я подал заявление на увольнение. Но вот в Тисизе со мной расставаться не желали. С полевиками было туго, да и меня ценили, не столько из-за геологических способностей (от Швецова я получал «на орехи» не реже других техников), сколько за то, что в свои 18-19 лет я без сучка и задоринки организовывал и проводил полевые работы, умел ладить и с заказчиками, и с рабочими. Во всяком случае Швецов с Арефьевым постарались меня задержать. Сначала они мне прочли долгую лекцию, что если я решил заняться «чистой» геологией, Нерудка не то место, что я там столкнусь с теми же глинами, что и в Тисизе, лучше подождать, поработать, осмотреться. Выбрать место получше. А увидев, что увольняться я решил твёрдо, изменили тон. «По закону мы тебя имеем право продержать полмесяца после подачи заявления. А у тебя в Табунах документация выполнена по старому СНИПу, изволь во всех журналах переправить названия песков».
Партия уже уехала, а искать самому в тайге поисковую партию я не решился и остался в Тисизе. Вот только прежний интерес к работе уже пропал.
В июне меня послали в Бийск, где организовывалась стационарная Бийская партия. Начальником партии был Моргунов, старшим геологом Геннадий Цынгалов, а техниками послали Бисерова и меня. Моргунов и Бисеров так и остались в Бийске и сделали карьеру в Бийском филиале Алтайтисиза. Ну а я карьеры не сделал ни в Бийске ни где бы то ещё.
Партия арендовала усадьбу (изба, двор, хозяйственные постройки) в центре Бийска. Изба стояла в ряду частных дворов, а на другой стороне то ли пустыря, то ли большого двора уже высились панельные пятиэтажки.
На ночлег я устроился в спальнике на штабеле досок посреди двора – тепло было. Рядом со мной улёгся ещё какой то молодой парень из рабочих. Вечером, уже по темноте, я услышал какой то рёв.
–Что это?
-Медведь –сонно ответил сосед – завтра покажу.
И показал. Наверное, дома через три на улице стояла большая клетка с медведем. Парень без страха совал руку в клетку, гладил зверя, а когда тот прижал его руку к решётке, тихонько стукнул по лапе. Мне стало страшновато. Представилось, что произойдёт, если медведь просто дёрнет лапой и его когти всерьёз зацепят руку этого смельчака. По рассказу этого парня медведь рос здесь с самого раннего возраста, его знал, любил и подкармливал весь двор, но на втором году его жизни, когда он был уже пестуном, медвежонок решил попросить, по своему обыкновению, подачки у какого то мужика. Он подходил сзади, трогал человека лапой или мордой, а когда тот оборачивался, вставал на задние лапы, наклонял голову и вытягивал две сдвинутые вместе лапы подушечками вверх. Но мужик оказался чужой, про медведя не ведавший ни сном ни духом. Представьте себе – посреди города тебя кто то трогает, ты оборачиваешься, а перед тобой медвежья морда. Словом, у мужчины стало плохо с сердцем, после чего потребовали медведя «изолировать от общества» -вот его и поместили в клетку.
Тогда в Бийске готовилась массовая застройка центра, снос одноэтажных, в основном ветхих и бедных домишек и мы вели изыскания под новые квартала среди этих домиков. Бурили с обсадкой. Грунтовые воды стояли высоко, до 10-12 м шли плывунные пески, а ниже – плотная сине-серая или тёмно-серая глеевая глина. Возможно – это были уже глины монастырской свиты. Мы, полевики, в возраст грунтов не вдавались, да и вообще в Тисизе это был вопрос второстепенный.
Работали мы там не по полевому, а как белые люди –нормальный восьмичасовой рабочий день и два дня выходных. Обедали мы с буровиками в пельменной напротив завода «Электропечь». Помню, вместе с нами обедал какой то мужик – он брал –уж не знаю, сколько порций - большую эмалированную миску пельменей, доставал большую кружку, выливал туда водки, выпивал и заедал всё это пельменями.
На выходные дни мы ездили отдыхать на реку Иша. У устья она подпёрта Катунью, течение медленное. Вода тёплая. Ну и природа, конечно. Так что пребывание в Бийске рассматривалось как постоянное, а в командировки мы выезжали два раза – в Алтайское и Горно-Алтайск с Маймой. Не помню, что мы делали в Алтайском, но были там недолго, ночевали одну ночь, на берегу реки, на галечнике. В разных, правда, местах. Мужики нашли баб, а я ночевал один. Чтобы не было страшно, сунул в голова под спальник нож и уснул. Утром меня растолкали буровики – ну ты и здоров спать. Рядом с тобой по гальке спутанная лошадь прыгала, а ты хоть бы ухом повёл. Так что, вряд ли бы мне помог мой ножик.
Но зато я там впервые увидел отделение второй ступени ракеты. Правда, я тогда этого не знал. Принял за НЛО, подробно описал увиденное и отправил в журнал Знание –Сила. Ответа, конечно, не получил.
Потом в Горно-Алтайске мы делали изыскания под парочку домов «россыпью», а в Майме – под здание ГАИ и почтамт. Везде – крупный галечник. В результате на последнем объекте наш станок стал разваливаться. Кое как, вручную, положили мачту и отправились в Бийск уже совсем ночью. Бурильщик Коля Иванов был и шофёром, за день он, конечно, выдохся и попросил меня сесть за руль – дорога была пустая, это не теперешние времена, когда машины на дороге круглые сутки. И полдороги от Маймы до Бийска машину вёл я, снова Иванов сел за руль где то у танкодрома. Сейчас смысл такой подмены был бы не очень и понятен, но ведь тогда скорости машин были не те, да и дорога другая, и наша самоходка вряд ли катила со скоростью более 50 километров в час.
А Коля Иванов был интересным человеком. Прежде всего он был алкоголиком, бросившим пить, причём самостоятельно, без лечения. Обычно в таких случаях появляется избыток энергии, который направляется на какое то хобби. Коля Иванов стал дон-жуаном. Он не был красавчиком, но бабы к нему липли как как осы к варенью.
В конце июля меня снова бросили на прорыв – на калманский аэродром для военного авиационного училища. Я снова работал с Димой Коровиным и горняками. Снова жили в палатках в берёзовом колке, вроде бы всё было как в прошлом, 1967 году, но… Во первых, началось для меня неудачно. Последний бийский объект – бурили в Чемровке на какой то свалке и отбирая керн со шнека я поцарапал палец. Чуть- чуть, но развился панариций, и было это уже на калманском объекте. Боль была жуткая. Я уехал в Барнаул, мне сделали маленькую операцию-три укола новокаина в палец и я с удовольствием полюбовался на свою почерневшую кость, с которой хирург щипчиками отщипывал кусочки. Ещё бы, говорит, день-два и палец пришлось бы оттяпать. Вышел я бодрый и довольный и поехал в кино. Наркоз отошёл на Октябрьской площади. Была жара, у цистерны с квасом дикая очередь, но люди ни слова не сказали, когда я подошёл прямым курсом к продавщице и попросил кружку кваса. Похоже – видок был тот ещё, не выпью – кони кину.
Но самое главное, конечно, не это. Чувствовал я себя уже временным человеком. И в Тисизе, а уж на объекте тем более – прикомандированный, в любой момент отзовут обратно в Бийск. Да и в геологическом отношении ничего нового быть не могло. Это не Камень, где всё было – и палеозойские сланцы с мраморами, и мел-палеогеновая кора выветривания, и неогеновые глины и четвертичка.
А здесь – лёссовидные суглинки, в которых если что то и менялось, то только консистенция. Да и в отряде обстановка была иная. Вторая бригада буровиков мне была незнакома , а техником у них была… Впрочем, как её звали – это неважно. Один из буровиков был её любовником, а когда геологиня «спит» с рабочим, который не является её мужем и жениться не собирается, это разлагающе действует на коллектив. Точно так же, когда геолог пьёт на деньги рабочих, но это другой разговор. С испокон века активный партнёр в половом акте воспринимался как победитель, как господин, что разрушает официальное положение -геологиня –руководитель, буровик – подчинённый.
Любовь, даже не любовь, а долговременные отношения переводят события в иную плоскость, здесь уже борьба за первенство будет сложнее – кто кому дороже, у кого характер сильнее. А в голом сексе женщина, которая «дала», проиграла изначально. Мужчина должен обладать благородством и большим тактом, чтобы не дать почувствовать унижение женщины если не самой женщине, то окружающим людям. Но в данном то случае такта не было ни на грош. Наоборот, наш герой –любовник старался подчеркнуть, что ему всё можно. А пошлость, не одёрнутая женщиной, приводит к тому, что женщину перестают уважать, и пошлость лезет из мужиков так явно и неприлично, как никогда не бывает в нормальной обстановке – и в чисто мужской среде и, тем более – в присутствии женщин, уважающих себя. А тут многие мужики стремились превзойти друг друга в похабности. Хотя, порой, бывало и забавно –один из буровиков разыгрывал сценку игры на скрипке : сделал протез руки, держащей скрипку, одной рукой играл якобы смычком, а вторую засунул в штаны и высунул в ширинку палец, который изображал половой член. «Член» тоже был активным участником представления, даже держал смычок. Но вообще то калманский аэродром запомнился мне тремя моментами: я стал свидетелем смерча, стал соучастником кражи гуся и узнал что такое «палатки на снегу».
Ну, по времени конечно первой идёт кража гуся.
У топографов был грузовичок с будкой, вероятно, переделанный из автомобиля –техпомощи. Так вот, шофёр этого грузовичка стукнул в деревне гуся монтажкой и бросил в кузов. Гусь в дороге очухался и вылетел в окно, в котором не было стекла. И надо же, как на грех, мимо проходили председатель сельсовета, Колпаков, начальник партии у топографов и ещё кто то из местного начальства. Стыд и срам! С тех пор, как где что из живности пропадало, ехали прямиком к геологам. Вот мы и решили – надо назло гуся стырить, но с этими разинями топографами не связываться. Поехали подальше от лагеря, на окраине какого то села на берегу Оби нашли табунок гусей, я спрыгнул с машины, забросил одного из гусей в кузов, там ему кто то свернул шею, мы уселись и отправились восвояси. Потом, на буровой, ощипали его, сварили и съели под самогон, забросив перья, пух и объедки в скважину. Правда, я подозреваю, что гонцы привезли из Новороманово не самогон, а денатурат. Жидкость явно отдавала синевой и припахивала керосином.
Смерч – это ближе к осени. Был серый, пасмурный день и по чёрным парам, между двумя лесополосами шли два чёрных смерча, они то сближались, то расходились. От меня до смерчей (а это были настоящие смерчи, от земли до туч) было около километра. Было интересно и жутко. Я не помню, когда появились смерчи, как они исчезли – наверное и не видел. Не помню и обстоятельств наблюдения, но сама картина этого поля и двух чёрных хоботов на нём до сих пор перед глазами.
Снег в тот год выпал чрезвычайно рано. Второго сентября наши палатки засыпало снегом. Мы натащили соломы и сена, набили под раскладушки, вбили колья у стенок палаток, между кольями и стенками тоже набили соломы, вот только крышу палаток утеплить таким способом было невозможно. Снег пролежал день –два и растаял. Установилась мерзопакостная мокрая осень, бабьего лето в тот год, по моему, не было. Впрочем, в палатке я мёрз недолго. Меня забрали в Бийск и я начал работать с горняками. Сразу после возвращения в Бийск меня направили с бригадой в Солонешное на изыскания районной больницы. Ткнули мы несколько скважин ручного бурения, пару шурфов и работы были закончены, и закончены, в пятницу, что было для меня очень удачно. Я отправил машину с горняками, а сам остался, рассчитывая в понедельник отправиться в Бийск. Однако прокувыркался я там неделю. Дело в том, что в Солонешном в то время был на практике мой друг, Виктор Поляков и там же проживал брат деда, Дмитирий Маркелович Лобанов. У Дмитрия Маркеловича я и квартировал. С Витькой мы пили винишко, с дедом – чай с водкой. Горячий чай, горячая водка и малиновое варенье и всё это смешано. Я, честно говоря, предпочитал отдельно чай и отдельно водку, но и дедовский напиток употреблял. У Дмитрия Маркеловича была настоящая изба с русской печью и полатями, а за домом стоял станок для кручения верёвок. Сейчас я плохо помню его конструкцию – какая то вертикальная станина с колесом.
Дед рассказывал мне, что в гражданскую войну он воевал в красной армии и на Урале слышал выступление товарища Троцкого. Меня это даже как то покарябало – «товарищ Троцкий» - в наше время такое обращение было не принято. Расспросить бы, дураку, деда поподробней, послушать внимательнее, но ведь в юности мы всё знаем и понимаем «лучше» стариков..Словом, прошла неделя, пора бы и честь знать, и я на попутных отбыл в Бийск. Формально ко мне претензий не было – с понедельника из Солонешного ни автобусы не ходили, ни самолёты не летали, но все отлично понимали, что я неделю прогулял самым бессовестным образом и меня тут же отправили в Барнаул. На прощанье мы выпили с горняками, закусив голубями, которых они набили ещё в Солонешном, на току. Голубей было много, целый мешок . Голубей ребята выпотрошили, ощипали и неделю они пережили без последствий – было уже холодно, по моему, середина октября. В Барнауле меня направили в Благовещенку с бригадой ручного бурения на изыскания полей фильтрации. После окончания работ я отправил по железной дороге багажом комплект и выехал сам. Комплект должен был прибыть позже, надо было регулярно узнавать о судьбе багажа, но в Барнауле меня ждал сюрприз – приехала моя однокурсница. Мы с ней переписывались, человек она была неординарный, общаться с ней было очень интересно, но вот эротического влечения к ней я не испытывал и вообще я не рассматривал её в качестве невесты, но она восприняла всё гораздо серьёзнее, чем я. Пришлось и мне серьёзно разбираться в происходящем. Фактически вопрос стоял ребром – жениться или нет. Я не решился, хотя она мне нравилась, но нравилась интеллектуально, не чувственно ... Люба уехала в расстроенных чувствах и даже перевелась из университета в политехнический.
Прожила она у нас где то неделю, но за всеми этими переживаниями я совсем забыл про железки, что к тому времени пришли на товарный склад. В результате я получил в тисизе головомойку и с меня удержали стоимость хранения. Сейчас то я думаю – а с какой стати? Я не был материально ответственным лицом, командировка моя закончилась, в Благовещенке я всё завершил нормально, начальство отлично знало, для чего и с каким оборудованием я ездил и почему в Барнауле они не догадались проследить, тот же начальник партии – но в то время мне даже в голову не пришло возражать. Раз виноват – значит виноват. Больше я в Тисизе в командировки не ездил. Да и слава богу. Зима была жутко суровая, если не бураны, то сорокоградусные морозы. Осваивали шурфобур, а так как я работал горняком, то меня послали на это дело техником – документировать дудки и отбирать из их стенок монолиты. Помню, делали мы изыскания под здание какого то техникума на нынешней улице 80й гвардейской – тогда это была, вероятно, 3я Западная. Суглинок был сухой, твёрдый, как слоновая кость и весь в трещинах. Осторожно, чуть дыша поставишь суглинистый куб на бровку шурфа – а он развалился. И опять тебя опускают на шурфобуре, и снова скоблишь ножом неподатливый грунт. И так почти весь день, то опускают тебя в скважину диаметром 80см, то поднимают вновь. Вечером я занимался в краевой библиотеке, и было забавно – сидишь на стуле, а всё время кажется, что он под тобой проваливается.
Перед Новым Годом меня перевели на штампы( мать лежала в больнице и в конторе вошли в моё положение). На штампах морозы уже такого впечатления не производили. Задокументировать раз в неделю неглубокий шурф, пусть и большого сечения – это не то, что весь день торчать на буровой, грея руки на газах выхлопной трубы да горячим парафином при обработке монолитов.
А на штампах тёплый вагончик, печка, на печке чайник – полный комфорт. Да и вообще можно было уйти домой и строить графики просадки там.
Правда, у наблюдателей в вагончике порой толклись всякие подозрительные личности, но я делал вид, что ничего не замечаю. Да и какое мне дело? Главное, чтобы записи в журналах наблюдений велись аккуратно и соответствовали показаниям приборов.
Помню, зашёл я в вагончик – там компашка собралась и «соображает». Мне предложили. Отказался, выпил «чайку», а точнее напитка, по количеству заварки соответствующего чифиру, а по способу приготовления (всё таки заваривали, а не варили) –чаю. Кое кто меня сразу зауважал. Какой то молодой человек спросил, нет ли у меня шприца. «Жаль что нет.. Был бы – никогда с ними пить не стал». Возможно -он сказал «ширнулся бы», но я не уверен, что он тогда употребил именно это слово. Возможно, что тогда внутривенное употребление наркотиков на блатном жаргоне обозначалось другим словом. Героин тогда было не достать, кололись морфием, да и вообще –это был единственный морфинист, которого я встречал. Вообще наркоманы были огромная редкость, так, кое кто в Средней Азии пробовал что ни будь типа анаши –вот и всё.
А мой новый знакомый продемонстрировал мне авторучку.
-«Видишь – твоя, а ты и не заметил, как я её вытащил»
И он мне поведал, что в юности был карманником, но ребят из их шайки одного за другим пересажали, он испугался, завязал, но чтобы не потерять квалификацию таким вот образом он тренируется.
В конце концов мне это всё надоело, да и денежный вопрос возник. Мать из преуспевающего адвоката враз стала инвалидом, надеяться на неё не приходилось, а если с командировочными и квартирными мой оклад в 81 рубль что то ещё значил, то сидючи в городе ничего кроме оклада не получишь.
И я пошёл грузчиком в предприятие промышленно-железнодорожного транспорта. Но сначала я съездил в Томск, пытался ликвидировать «хвост» по физике. Не вышло. Профессор Вассерлауф провалил меня в очередной раз. Вернулся в тоске домой, а через два дня из отдела заочного обучения получаю грозное предписание –под угрозой отчисления ликвидировать академическую задолжность. Пишу слёзное письмо – в связи с тяжёлым семейными обстоятельствами прошу перенести сдачу на осень. И –о счастье!
Очень скоренько приходит письмо с открепительным талоном, разрешающим сдать физику в Барнаульском пединституте, что я и сделал с большим удовольствием.
Работала наша бригада на КЖБИ, разгружали щебень, песок и цемент. Отработал я там месяц. На память об этих днях осталось больное колено – стукнул кувалдой при разгрузке хоппера с цементом. (Хоппер – это такой специализированный вагон).
Почему уволился – матери достали путёвку на всё лето в санаторий в Приморье, в Шкотово и я радостный ушёл из грузчиков. Я послал запрос в Бийск, в северо-алтайскую экспедицию, но ответа всё не было, и я пошёл в Нерудку.
Глава третья. Нерудка.Ажинский участок
В отделе кадров меня направили к главному геологу, Компанцу Ивану Ивановичу. Я ожидал вопросов о том, где я работал, с какими породами знаком, но он задал два вопроса: курю ли я и пью ли спиртное.
На первый вопрос я ответил твёрдым «нет», а второй поставил меня в тупик. Сказать : нет – неправда, а сказать – да – не пьяница же я в самом деле. Не помню, что я тогда сморозил, но в ответ выслушал короткую лекцию о вреде алкоголя и был зачислен техником геологом в отряд Николая Дмитриевича Середавкина. Середавкин был мужчина среднего роста, средней комплекции, что называется – крепко сбитый, откуда то с «Расеи».
И говор у него был своеобразный:»Ходють, кружяться, как мяшком прябитыя. Пейтя, пейтя, што получять будятя, я… твою мать».
В отряде у него бичей не было кроме Юры Цветкова, но и он был бич осевший, кадровый рабочий Нерудки. Шофёр Мацулевич тоже был кадровый, женатый, а остальные: Спирин, Стребков, Ефимов, Кириенко были ребята чуть постарше меня, пришедшие в геологию на время, поразвлечься да подзаработать. При этом романтика костров, дальних дорог и открытий их привлекала не очень, на первом месте была гусарская романтика попоек и сексуальных приключений. Впрочем, Спирин успел за это поплатиться – год назад он соблазнил пятнадцатилетнюю девочку и вынужден был жениться во избежание судебной ответственности за совращение несовершеннолетней. Люся в прошлом сезоне работала в отряде поварихой, но зимой родила и сидела дома с ребёнком.
Словом, компашка собралась тёплая и геолога Валерия Фёдоровича Штыкова, низкорослого кудрявого шатена(борода у него тоже была кудрявая) они полностью подмяли под себя. При работах на поисках, да ещё при поисках общераспространённого сырья возможностей много и Штыков этим пользовался вовсю, а бригада расплачивалась с ним. Расплачивались, правда, не деньгами, а халявной выпивкой и подарками- часами, магнитофоном. Развращены были парни приписками в конец, и очень скоро я в этом убедился.
Первый объект был под Камнем-на-Оби. Мы встали в пойме, и стали бурить скважины вкрест простирания долины. Как можно было найти мел-палеогеновые глины в современных отложениях, я не представлял, но раз мне было сказано – бурить по такой то сетке скважины такой то глубины, я их задаю и документирую. Надо сказать, что к Середавкину я был определён наверняка потому, что пришёл в Нерудку из Тисиза. Отряд Середавкина до того обходился ручным бурением и шурфами, а тут ему выделили станок УГБ-50-М. До этого со шнековым бурением в экспедиции никто не сталкивался, а для меня это было не в диковинку. Надо сказать, что в Тисизе были станки УГБ -50-А, с механической подачей давления на забой, а этот был новомодный, с гидравликой, впрочем технику это было, что называется, «без разницы».
На второй день работы Стребков и Спирин сначала переглядывались и перешёптывались друг с другом, а потом обратились ко мне:
-«Слушай, а зачем мы бурим каждую скважину? Давай через одну. Одну мы бурим, а вторую ты рисуешь. Всем будет хорошо».
-«Нет ребята, бурить будем как в проекте сказано».
-Спирин промолчал, а Стребков взвился:- «Штыков всегда так делает и всё нормально, а ты без году неделя в геологии, ни черта не смыслишь, а туда же, свои порядки устанавливать»
-« Вот именно потому, что я в Нерудке без году неделя, и на поисках мало что смыслю, я и буду работать как положено».
-«Смотри, пожалеешь. Как бы на тебя шнеки случайно не свалились».
Ну тут и я закусил удила.
-«Вот что. Если я, где можно, закрывал глаза на то, что вы кое где метр до проектной глубины не добуривали, и категорию старался натянуть, то теперь –шиш. Замерять буду до сантиметра, и высоких категорий не ждите.
Всё. После этого отряд как один человек выступил против меня. Фактически меня бойкотировали и кличку мне дали – Петух. В то время это слово ещё не было связано с нетрадиционной сексуальной ориентацией, просто – распетушился какой то…
Кроме меня в отряде был ещё техник - Лена то ли Ткачёва, то ли Ткаченко –, которая училась заочно. Но я был на буровой, Штыков с горняками и делать ей было совершенно нечего. И каждое утро, когда Лене надо было сходить в туалет, Стребков развлекался тем, что залазил на мачту станка и кричал – а я вижу, вижу –заставляя бедную девушку идти чёрти куда. Но даже Лена, хоть и не особенно демонстрируя, сторонилась меня. Ну, а Середавкин вёл себя как всегда, то есть, фактически не контактируя со мной. Со всеми прочими(кроме Лены) у него были общие воспоминания, общие знакомые, общие дела, какие то неслужебные отношения, молодая девушка в мужском обществе по любому привлекает внимание, а я что? Только по службе. А по службе особых причин для общения тоже не было. Я вёл свою работу согласно проекта, и никаких особых указаний мне не требовалось.
Наконец то мы закончили участок. Свернули лагерь и вечером уехали на правый берег Оби. Потом мы узнали, что на следующее утро пришла коренная вода, произошло наводнение, был затоплен центр города Камня, а уж наш то палаточный лагерь в пойме затопило бы по любому. Повезло.
Под деревней Столбово мы разбили лагерь и вечером следующего дня устроили гулянку. И на пьянке, как это обычно бывает, скопившееся напряжение вылезло наружу.
Ходатаем за отряд (тогда он назывался партией) выступил Стребков, который потребовал убрать меня, потому что я в геологии ни черта не смыслю, характер у меня скверный, и вообще я много про себя думающий петух и они со мной наотрез отказываются работать.
Конечно, ни слова не было сказано о том, что я отказываюсь приписывать, но Середавкин то, я думаю, всё прекрасно понимал. Его вполне устраивало, что Штыков стал у работяг шестёркой и против приписок он ничуть не возражал – это обеспечивало партии хорошие экономические показатели. В случае же неподтверждения запасов виноват бы оказался только Штыков. Подпись Середавкина не стояла ни в одном дневнике или журнале.
Но одно дело, когда всё тихо и гладко, неважно, какие дела в отряде фактически –начальник начальствует, геологи руководят, а работяги исполняют, и другое дело, когда скрытое становится явным, когда выносят мусор на поверхность.
Середавкин выслушал Стребкова, и когда тот выдохся, разразился речью.
- «Вот что милые мои ребятки. Какой Лобанов техник – не вам судить . Его техником министерство поставило(?) и не вам его снимать.
А если вы так ставите вопрос, что не будете с ним работать – хорошо. Я завтра же поставлю станок на прикол, вас отправлю в Барнаул, выгружу комплект ручного бурения и найму в селе мужиков».
Ребята примолкли оглушённые. Они, (да и я тоже) никак не ожидали такого от «Тяти». Ведь с ними то он всегда обращался более неформально, душевно можно сказать, и вот..
Ночь я заснуть не мог, ворочался. Прокручивал в голове раз за разом и разговор на буровой, и прошедшую гулянку… Кое как дождался утра.
А утром меня отозвал в сторону Середавкин и сказал, что переводит меня на маршруты и шурфы.
И я пошёл. Надо сказать, что документировать маршруты меня никто не учил, и хотя я знал что писать, как писать не имел ни малейшего представления. Хорошо, маршрутов было сравнительно мало, а то я не завидую той тётеньке с камералки, которой пришлось писать отчёт по моим материалам.
Жизнь понемногу наладилась. В маршруте, наедине с ландшафтом и геологией нет причин для уныния, да и на шурфах тоже. Тем более, что буровая работала от нас далеко в стороне, возвращалась поздно, да и возвращались буровики с геологом практически всегда пьяные, так что Цветков с Ефимовым оказались предоставлены сами себе, а без влияния Стребкова и Спирина бойкот стал терять свой накал.
Как то, проезжая мимо, я посмотрел как работает наша буровая- пятидесятиметровую скважину по коре выветривания бурили не только без подъёмов, но даже без поинтервальных остановок с извлечением керна, бурение шло непрерывно, материал со шнеков то скатывался шариками, то лез лентой, Штыков выхватывал его и складывал в кучки. Рядом стоял бидончик с закручивающейся крышкой наполненный разливным вином и буровики (и Штыков в том числе) время от времени к бидончику прикладывались. О каком качестве документации можно было говорить? Однажды ребята допились до того, что приехавши в лагерь вывалились из кабины и пошли в палатку на четвереньках. Штыков, правда, на ногах, но весьма нетвёрдых.
Слава богу, объект закончили и после недолгого пребывания в Барнауле выехали в Ажинку. Требовалось найти сырьё для санитарного фаянса в районе некогда знаменитого ажинского месторождения огнеупорных глин. Его разрабатывали ещё до революции для печей акутихинского стекольного завода. Но особенно интенсивно – во время войны, для вагранок эвакуированных заводов в Бийске и Барнауле.
Прочитав проект, я был не в восторге – старые штольни на окраине деревни. В воображении вставал безлесный склон, пыль, коровы и мухи.
На месте я был приятно удивлён –узкий водораздел между Ненёй и Бией и что в ту, что в другую сторону –простор, а на горизонте –далёкие горы.
Лагерь мы установили на месте бывшей деревни Старая Вятка, причём в тот день как раз разбирали избы три или четыре семьи. Брёвна погрузили на тракторные тележки и к вечеру все разъехались. Из всей деревни осталась только одна жилая изба.
В первый же день на новой гулянке установились совсем другие отношения в отряде. Появился Боря Кириенко. Он лечился от триппера, алкоголь ему было пить нельзя и уже поэтому он становился своего рода изгоем, и естественно сошёлся с другим изгоем. Но во первых, все понимали, что такое его положение временное, а авторитет, который он до того приобрёл в отряде и физическая сила заставляли его уважать, а заодно и меня, которого он взял под своеобразную опёку.
А тут ещё и Спирин слинял, через день или два. Рядом с лагерем пасла коров косноязычная пастушка с психическими отклонениями. Спирин выбрал удобный момент и изнасиловал её. Обиженная и оскорблённая она пришла в лагерь с кнутом – а это уже другой разговор. Бичом отвозит – мало не покажется. Да и дурочка дурочкой, а вдруг – в милицию заявит? Спирин прятался в кустах, а мужики делали непонимающие рожи – смотри, мол, больше в лагере никого нет. Спирин от греха подальше тут же собрал манатки и слинял в Барнаул, а потом вовсе уволился из Нерудки. Местным он не примелькался – может и в самом деле не наш, да и кто станет подымать шум из- за деревенской дурочки. Словом, дело заглохло. Я о нём узнал много позже, а как бы повёл себя зная в то время сказать не могу. Хотелось бы сказать, что я, как честный человек…а на самом деле – чёрт его знает. Для пастушки в этом особой трагедии не было, ломать жизнь Спирину, да и своё положение в отряде, которое только установилось гробить? Словом, слава богу, что выбирать не пришлось.
Но как бы то ни было, а дуэт Стребков-Спирин распался. Стребков остался один. Он по прежнему был настроен против меня, но уже не пользовался полной поддержкой отряда, как раньше. На буровую Тятя поставил Цветкова и Ефимова( у нас его звали Ефимом), а Стребкова отправил на шурфы.
Я вот сейчас думаю, почему, привыкнув в Тисизе к глубоким шурфам -10 метров норма, 8 – исключение, я в Ажинке рассматривал шурф только как способ вскрыть полезное ископаемое, ни никак не возможность определить его мощность. Шурф – не более как искусственное обнажение, а разведку надо вести скважинами. Видимо, дело ещё и в том, что в отряде не было воротка, а поднимать ведро с глиной руками мне тогда и в голову не приходило. Да и правильно – это грубейшее нарушение техники безопасности. В результате все шурфы(или почти все) повисли в оползневой мешанине из суглинков, неогеновых и мелпалеогеновых глин и песка. Штыков с буровой ездил по логам в долине Нени и бурил, или делал вид что бурил, четвертичные отложения, в которых керамических глин заведомо быть не могло.
Наконец, он наткнулся в долине Карабашки на выходы цветных глин и разбурил их. Правда, и здесь качество документации было из рук вон плохо, пятидесятиметровая скважина была описана буквально в несколько строк.
Ходил я там и в маршруты, но можно сказать, зря ноги бил. Во первых , качество моих маршрутов никуда не годилось, как песня кочевника, что вижу о том пишу без всяких перерывов. Я ведь и слыхом не слыхивал о каких то точках наблюдения и межточечном описании. А во вторых, я провёл маршруты вдоль берега Бии непосредственно в селе Старая Ажинка. Мало того, что там была та же оползневая мешанина, так вообще там маршруты было проводить ни к чему – даже если бы там нашлось месторождение, сносить деревню бы не стали.
Наш лагерь располагался на бугре, выше был колодец, рядом с которым жила змея подколодная( в буквальном смысле этого слова), серая гадюка, а ниже стоял домик последнего жителя села Старая Вятка. Это был фронтовой инвалид с одной ногой. Однако, инвалидность не мешала ему вести хозяйство, в том числе стадо свиней, которые свободно гуляли по окрестностям.
Я уже не помню, сколько в лагере было палаток, но была и отдельная палатка для продуктового склада, в которой мы складывали и пробы.
Я поселился в этой палатке. И вот, рано утром, я просыпаюсь от ритмичного всхрюкивания, и вижу, что в палатку залез какой то крупный поросёнок и пытается засунуть рыло в большой рюкзак с хлебом. Я, не вылазя из спальника, шугнул его, а он схватил рюкзак за лямку и потащил, а я уцепился за вторую лямку и тащу в другую сторону. Гляжу – ничья. Пришлось вылезать из спальника и прогонять нахала.
Обратился к рабочим и они сделали стеллажи под продукты. Хорошо – с запасом, и запас этот вскоре пригодился. Возвращаюсь с участка, захожу в палатку и вижу, что все пробы разбросаны по палатке. Мешочки с красной глиной не тронуты, мешочки с каолин - кварцевым песком, разорваны, но положение не смертельное – вот она кучка песка, вот этикетка, а вот мешки с белой глиной разорваны и глины нет. Съели, сволочи. Пришлось пробы тоже укладывать на стеллажи, да повыше, вместе с картошкой и хлебом.
Хорошо, пробы были не из скважин, а с маршрутов.
Штыков Валерий Фёдорович и я.
Тревожное известие
В середине августа 1969 г мы продолжали работы на керамические глины и стояли на месте бывшей деревни Старая Вятка . Это Солтонский район. Сейчас от деревни и следа нет, а тогда один дом ещё стоял.
После жаркого и сухого июля начались затяжные дожди. И вот, во время одного из таких ливней, длившегося несколько дней, мы оказались предоставлены сами себе. Начальник уехал в Барнаул, а у ГАЗ 66, на котором была смонтирована наша самоходка, забарахлила коробка. Вдобавок ко всему и транзистор, который был у помбура, замолк.
И вот, дождь, наконец то, закончился. Ветер стих, но стало прохладнее, и видно было, что ветер стих только внизу, по небу быстро бежали рваные облака, и солнце то скрывалось за ними, то снова выглядывал из за облаков.
Помбур , которого все звали Ефимом, хотя его имя было не Ефимом, его фамилия была Ефимов, от нечего делать ковырялся в транзисторе. И вдруг приёмник ожил и выдал: сержант уничтожил расчёт китайского пулемёта и обратил оружие против наступающих маои…
И замолк. Все попытки его реанимировать закончились неудачей.
Когда в марте шли бои на Даманском, радио просто перехлёстывали эмоции, а тут дикторша говорит таким будничным тоном, будто речь идёт о комбайнёре, прицепившем дополнительную жатку.
Мы замерли. Затянувшееся молчание нарушил Боря Кириенко – ребята, да ведь нас уже как дезертиров ищут!
Сразу ехать было невозможно, дороги раскисли, но к вечеру, чуть обветрило, ребята уговорили нашего соседа и на его инвалидной коляске поехали в село, тем более, что всё равно нужен был хлеб.
Слава богу, это была не война, а пограничный конфликт на советско-китайской границе, в Семипалатинской области у озера Жаланаш-Коль. Конечно же, наши победили.
А мы вздохнули с облегчением.
Назас
В конце августа мы закончили работы на Бие, отдышались, отмылись и выехали в Новокузнецк. Буровая шла отдельно, в Новокузнецке ей делать было нечего, а наш газончик заехал в Новокузнецк чтобы забрать новокузнецких – нашего техника Лену Ткаченко, заочницу осинниковского техникума и молодую специалистку, выпускницу Томского университета Раису Ващенко. В кабине автомашины сидели начальник и шофёр, а мы разместились в кузове открытого грузовика. Сейчас это было бы совершенно невозможно, а тогда мы прекрасно умостились среди сумок, рюкзаков и спальников впятером – двое рабочих, я и две наших спутницы. Помнится, мы ещё и отметили начало новой работы и, почему то, пили шампанское в кузове грузовика, разливая его по эмалированным кружкам.
С буровиками мы встретились за Междуреченском, на окраине посёлка Назас.
Правый борт долины был крутой, речка прижималась к нему вплотную. На этом борту мы увидели старую штольню, уже почти засыпавшуюся.
А левый берег реки был заболочен, и не только пойма, но и первая терраса, на которой мы установили лагерь. На единственном возвышавшемся сухом бугорке поставили двух местную палатку для девушек, рядом на бревенчатом основании, покрытом досками четырёхместную палатку, в которой разместились начальник и трое рабочих, а мы, с Борисом Кириенко, оккупировали буровой прицеп, который стоял в мелкой протоке с галечным дном, и только с одной стороны был сухой подход. Прицеп был крытый, в нём лежали лишние шнеки и прочий инструмент, а мы разместились сбоку, на верстаках.
Да, забыл сказать, от основного русла Назаса нас отделяла насыпь узкоколейной дороги, которая шла куда то на лесоразработки. Лесоразработки давно были заброшены, но насыпь поддерживали в рабочем состоянии местные жители –это была единственная дорога среди болот, по которой они ездили на охоту, на рыбалку, за орехами. Ездили, разумеется, на ручных и мотодрезинах. Поскольку дорога была одноколейная, при встрече двух дрезин одна, совместными усилиями, снималась с рельсов, а потом снова ставилась на место.
Когда мы приехали, был тёплый солнечный день. Второй солнечный день выпал на день нашего отъезда, а так на протяжении месяца шла мелкая противная морось. Конечно, у нас были плащи с капюшонами, но они не то что промокали, но намокали, и под ними было совсем не комфортно.
Нашей задачей была разведка заиловочных суглинков, то есть суглинков для приготовления заиловочной пульпы, которую используют для закачивания в отработанные шахты, а также в выработки, где наблюдается возгорание угля.
Участок был частью на левом борту долины Назаса, частью на водоразделе и это была шорская черневая тайга. Пихты, осины, сухостой и высокотравье. И всё это отсырело от дождей до такой степени, что древесина упавших стволов была пластична почти как глина. Мы выделили относительно ровный участок, где почти не было больших деревьев, была только мелкая поросль для подготовки запасов высоких категорий, то есть для разбуривания по густой сети, для работы самоходной буровой установки, а основную площадь, с редкой сетью –для разбуривания вручную.
У самоходки остались мы с Раисой. Хотя она и была с университетским дипломом, но работать с «рыхлятиной» там не учат, а я, хоть диплома и не имел, но всё же за плечами был опыт работы в Тисизе, да и хоть короткий, но всё же опыт работы в Нерудке. Так что научить её отличать тяжёлый суглинок от лёгкого и объяснить что такое консистенция я мог. Да и с опробование помочь.
На второй или третий буровой день к нашей самоходке из тайги вышла бригада «ручников» - два парня и наша Лена.
- Что ж вы так рано работу закончили? - Спрашиваю я у них.
-Мы не закончили, идём по профилю.
-Как по профилю?
Я достал план, посмотрел. Получилось, вместо того, чтобы идти по профилю, они пересекли участок по диагонали.
Борис сказал – я говорил ей, мы не туда идём, а она –всё точно по компасу.
Тогда были в ходу горные компаса барнаульского геологоразведочного завода в виде чёрных пластмассовых пенальчиков. Им было удобно замерять углы, можно даже было провешивание по склону провести, но лимб был маленький и точность замеров азимута небольшая. Но дело не в этом, что то там заело и он просто показывал не то направление. Но не смертельно. Снова прошли по профилю, привязали скважины по новой, наметили, как их соотнести с новыми профилями.
Надо сказать, В Нерудке вовсю освоили «рацуху» - вместо того, чтобы бурить по суглинкам традиционным комплектом ручного бурения с треногой и воротком, когда надо использовать змеевик или ложку, придумали обходиться одним стаканом.
Итак, для тех кто не в теме – змеевик, это подобие огромного штопора с плоским винтом. Его навинчивали на штангу, завинчивали в грунт и вытаскивали. На змеевике оставались две ленты глины. А ложка- это труба с боковой прорезью, частично закрытая снизу металлическим «лепестком» с острым краем. Но чтобы бурить таким снарядом тренога с блоком нужна обязательно, иначе не вытащишь. А тут –на тонкую металлическую штангу с наваренной сверху металлической петлёй навинчивается стакан – труба с заточенным режущим краем.
Вместо комплекта ручного бурения, где нужно как минимум три человека, а обычно пять, здесь бурят вдвоём. Один бьёт штангой, забивая в грунт стакан, а второй молотком выколачивает из стакана забившийся грунт. Самое главное –забить штангу на глубину полтора метра, потом она уже летит сама, и чем глубже скважина, тем глубже она врезается в грунт. Когда штанга полностью скрывается в скважине её вытаскивают за верёвку(потому и петля приварена, чтобы было за что привязать). Глубину скважины замеряют рулеткой по штанге и верёвке.
Конечно, громогласно кричать об этой рацухе не стали, и наряды составляли на «комплект ручного бурения».
Наш бывший главный геолог, Лихачёв, рассказывал, что как то они провели таким образом, разведку месторождения кирпичных суглинков и кто то «капнул», что бурили не «комплектом», а следовательно, скважины меньшего диаметра. Но в управлении у Лихачёва тогда были друзья и они предупредили, что едет геолконтроль. Вдвоём с начальником Лихачёв выехал на участок и змеевиком разбурили устья скважин, так чтобы было видно – большой диаметр, большой. А что глубже – так скважины, как и положено, засыпаны.
Но эта «рацуха» доживала свой век. Уже на нашем участке основной объём работ выполнялся механическим бурением, а позже вообще это способ применялся, чтобы где то ткнуть максимум пару скважин. Даже там, как в нашем случае, где самоходка не проедет, применяли лёгкие передвижные станки с двигателем от бензопилы «дружба».
Вообще, это были годы революции в геологии. Вот у нас тогда была установка УГБ 50-м, которая отличалась от предыдущей модели наличием гидравлики, уже не надо было передавать давление на забой через цепную передачу и опускать и поднимать мачту винтовым домкратом.
Ещё лежали на складах дробовые коронки, но уже почти везде дробовое бурение заменили твердосплавным, и всё шире стало применяться алмазное бурение. А тут ещё одно новшество - с буровых убрали верховых рабочих, обязанностью которых было сидеть на мачте и прицеплять и отцеплять буровые штанги к блоку лебёдки. Но появился полуавтоматический элеватор и надобность в верховых отпала. Старые буровики рассказывали, что были страшно недовольны этими нововведениями.
Ведь что такое дробовое бурение? Дробовая коронка – толстая труба с косыми прорезями, в скважину засыпали чугунную дробь и коронка размазывала эту дробь по забою, истирая и дробь и породу, если её твёрдость была невелика, либо выламывая малюсенькие кусочки, если она была твёрже дроби. Понятно, что скорость бурения была минимальна, и порой бурильщик за всю смену не мог сделать и одного рейса. А раз не было подъёмов – спусков, не было и работы верховым рабочим. Верховыми рабочими обычно были женщины и верховой рабочий, как правило, становился женой бурильщика, реже помбура. А посему в тепляках всегда был порядок, стены побелены, пол вымыт, борщ сварен. А тут…
А где то с семидесятого года в партиях с морзянки перешли на радиотелефонную связь и отпала необходимость в радистах.
Высвободилось большое количество людей. И не только в геологии. Тогда же модернизировались железные дороги, высвобождались кочегары и стрелочники. И заметьте – о безработице тогда так никто и не услышал.
Несмотря на выматывающую морось, вечера мы коротали у костра. И одежду просушить, и чай попить, и поговорить. Сухих дров нигде не было, всё было не просто мокрым, а пропитавшимся влагой. В иных условиях можно бы поискать вдоль речки плавник, застрявший в кустах после паводка, но штурмовать насыпь никому не приходило в голову.
Выручала солярка. Тогда она была дешёвой, наше бурение рассматривалось ещё как экспериментальное для Нерудки и списывал её наш начальник не скупясь. Ну и мы не скупясь лили её на дрова. Пропитается коряга соляркой –начинает гореть нормально.
И вот что интересно – Лена была с нами с начала сезона, а вроде бы её и не было. Как то умудрилась оставаться в стороне от коллектива, вот кроме этой истории с отклонением от профиля и вспомнить нечего. А Раиса наоборот, сразу стала в коллективе своей, участницей всех разговоров и отрядных дел.
Вообще, интересная штука –память. Недавно мы с Раисой вспоминали те дни, и она уверяла меня, что в палатке она жила одна, и никакой Елены тогда в отряде не было. Впрочем, если бы не эпизод с неправильно пройденным профилем, я бы её в Назасе тоже не вспомнил.
Когда мы закончили работу и собирали лагерь, снова светило солнце. Второй раз за месяц.
Для Раисы геология и наша Нерудка стали судьбой. А Лена той же осенью выскочила замуж за какого то шофёра и они уехали из Борзовки. На радостях она заявила, что бросает техникум, развела во дворе костёр и сожгла все конспекты и методички.
Змеиногорск
В семидесятом году я должен был ехать на Белорецк. Горно-таёжная местность, камень, описанный Ферсманом, высоко ценимый и как декоративное и как абразивное сырьё.
Словом, романтики выше крыши.
Но в апреле в Курье зарезали геолога Змеиногорского отряда. Тогда ещё Нерудка была экспедицией и отряд подчинялся Колыванской партии. Данный геолог сдал акты контрольного обмера и наряды начальнику партии Верещагину и возвращался в Змеиногорск. Это была не первая его поездка, раньше он возил рабочим зарплату, но Верещагин убедился, что данный товарищ алкаш, и денег ему не дал, решил позже сам отвезти. Как чувствовал. В Курье, ожидая автобуса, «данный товарищ» нашёл собутыльника, и тот в процессе пьянки его и зарезал. Возможно, он знал, что тот возит деньги и караулил его, а может –обычный скандал по пьянке - кто знает.
Но как бы то ни было, а свято место пусто не бывает, и вместо Белорецка я попал в Змеиногорск.
Тогда была идея строить в Новоалтайске металлургический, а в Змеиногорске горно-обогатительный комбинаты на основе железорудных месторождений Белорецкое, Инское и разведывавшегося тогда Холзунского. Но сооружение ГОКа требовало наличия строительных материалов, (строительного камня, кирпичных глин, керамзитового сырья) а технология обогащения руды –известняка. Правда, уже на следующий год от этой идеи отказались и решили, что проще ориентироваться на Коршуновское месторождение железных руд в Иркутской области, где не требовалось строительства железной дороги.
Тот геолог был местный, змеиногорский, и было у него двое рабочих, так же местных. А меня в Змеиногорск из Колывани привёз Верещагин, устроил на квартире у одинокой женщины, сын которой в прошлом году закончил десятый класс, познакомил с рабочими и передал документацию предшественника.
Документация была в образцовом порядке, всё оформлено чисто и аккуратно, и согласно этой документации были проведена предварительная разведка на месторождении кирпичных глин и начаты горные работы на участке гранитов. Правда, маршруты, с которых работы на гранитах следовало бы начинать, не проводились.
Но когда я пошёл на участок, идиллия закончилась. На местности не было ни одного добитого шурфа, было только две прямоугольные ямы глубиной сантиметров по семьдесят, вскрывшие дресву. На участке кирпичных глин вообще никаких следов работ не было.
Рабочие честно сознались, что ни хрена не делали, только расписывались в нарядах и ведомостях и делили денежки с геологом.
И мне предложили продолжить заниматься тем же. Когда я отказался, пошли угрозы, что они меня убьют, что мне бороды из Змеиногорска не увезти, что им, которые зону топтали, это раз плюнуть.
Они и в самом деле были судимые, но так, как мне и в прошлом году грозили, это на меня особого впечатления не произвело. Конечно, можно было бы начинать работу, заставлять их, ругаться, но я решил поступить иначе. Помимо участка строительного камня, двух участков кирпичных глин и одного участка сланцев для поисков керамзитового сырья, расположенных рядом с городом, был ещё один участок рядом с селом Гольцовка. Я сказал, что мы выезжаем туда, ставим палатку и начинаем работать. Я всё рассчитал правильно, в тот же день они подали заявление на увольнение.
Я принял на работу сына своей хозяйки и мы выехали на участок. Своей машины у нас не было, и как нас туда завезли –не помню. Наверное – из Колывани пришла, а может –рудноалтайцы помогли. Я обошёл участок маршрутами, поле распространения сланцев делилось на две части хребтиком, сложенном эффузивами и роговиками, обнажения сланцев примыкали к этому хребтику и были кое где вдоль склона долины реки Гольцовка. Центральная часть никаких обнажений не имела, и там сланцы надо было вскрывать шурфами, но это я оставил на потом и вернулся в Змеиногорск, тем более, что больше мне никто не мешал и не угрожал.
А из Колывани прислали двух бичей. Настоящих бичей, знающих, что такое работа в геологии, а не городских пижонов.
Один был откуда то из краснодарского края. Во врем войны он случайно стал свидетелем массового расстрела, немцы загнали в какой то ангар(так он говорил) врытый в склон, большую группу людей, расстреляли из пулемётов, а потом засыпали бульдозером. Он прятался неподалёку, в кустах, страшно боялся, что его обнаружат, и с тех пор стал заикаться. Второй, судя по его кличке - Новосибирский Бич, был из Новосибирска.
Мы начали работать на окраине Змеиногорска. Рудно-Алтайцы там вскрыли разрез канавами, руды не обнаружили, но сланцы были. Я заново документировал и опробовал канавы, а бичи били шурфы глубиной пять –шесть метров выше по пологому склону.
Мне в помощь из Колывани прислали Тамару, молодую специалистку, украинку из лисичанского техникума. Прислали мне в помощь, и участок вёл я, но оклад у неё был выше – дипломированный специалист.
А потом мы перешли на граниты. Я обходил участок маршрутами, а поскольку я как раз изучал петрографию, работать мне было очень интересно.
Но горные работы были там не нужны, надо было бурить, на участок пришла буровая, с которой осталась Тамара, а мы вернулись на Гольцовский участок. Сразу после того, как мы поставили лагерь, прошёл сильный дождь, я вечером вышел на нашу поляну из палатки, и мне стало не по себе. В сумеречном свете мне показалось, что трава ожила. А это вылезли из своих червеходов местные гигантские дождевые черви. Вылезли они наполовину, и когда я проходил мимо, втягивались снова под землю со странным звуком: чвак, чвак. Больше я таких червей нигде не видел. Вроде бы обычные дождевые черви, но толщиной в палец. Позже я прочитал про них статью, что встречаются они в Змеиногорском районе Алтайского края и в Восточно-Казахстанской области и достигают пятидесяти сантиметров. Ну, полметровых червей я не встречал, но тридцатисантиметровые – это обычное дело.
На этом участке был выкопан самый глубокий шурф, который мне довелось документировать – 17 метров. Интересно, что в относительно мелких шурфах, трёх-четырёх метровых, по краю участка наблюдалась загазованность, а в глубоких воздух был чистый.
Но по краю участка шурфы вскрыли суглинки насыщенные водой, не грунт, а жидкая липкая каша. Конечно, в принципе и такие добивают – калят лопаты, соляркой смазывают, крепь забивают, но это очень долго и муторно. Я эти шурфы добивать не велел, направил бичей копать глубокие, а принял на работу ещё одного пацана и отправил их добивать эти шурфы стаканом. Не на стройкамень работали, главное было определить мощность вскрыши, да подцепить выветрелые сланцы. Так вот незаметно подошла осень с её дождями. Мы перебрались в дом на брошенной пасеке, закончили кое какие мелочи, я отправил рабочих в Змеиногорск пешком, а сам остался сторожить шмутки, пробы и ждать машину.
Неделю лил дождь и неделю я жил в этой избе. Когда ушли рабочие, я заварил последние сухари, кипятком, посолил и съёл эту сухарницу. После этого у меня остался только рис и чай. Знаете, жить неделю на варёном рисе без ничего очень скучно. Но, наконец то, приехал Верещагин и вывез меня в Змеиногорск. У него были ещё дела на буровой, а мне можно было бы ехать в Барнаул, или даже лететь -билет на самолёт стоил тогда дёшево, но оставался у меня должок – не засыпанные шурфы, которые добивались стаканом.
Заика уехал в Колывань, а Новосибирский Бич сошёлся с нашей хозяйкой и бичом быть перестал. Когда я сказал, что надо шурфы засыпать, Новосибирский Бич и сын хозяйки сказали, что они сделают это без проблем, съездят на мотоцикле и засыплют. Мотоцикл был без люльки и я с ними не поехал, до этого они меня никогда не обманывали.
И вот, спустя почти полгода, я узнаю, что в шурф влетел пастух на лошади. Пастуху, слава, богу, ничего, а вот лошадь сломала шею и с меня требуют стоимость лошади.
Матери я ничего не сказал, но пошёл к её коллеге, опытной юристке, специалисту по гражданским делам. Она меня успокоила –поскольку я не являлся материально ответственным лицом, больше трети оклада с меня не имеют права взыскать, а полную стоимость могут взыскать только в случае признания моё уголовной вины.
Я было успокоился, но не тут то было. Начальника колыванской партии Верещагина, старшего геолога Дьяконова и меня призывают пред ясные очи народного судьи центрального суда Новиковой. Я часто слышал от матери – Физа Новикова, Физа Новикова и возникал образ такой худенькой женщины. Но за столом сидела совсем не худенькая угрюмая баба с культёй вместо руки. И вот, эта Физа, предъявляет нам ультиматум - либо мы возмещаем ущерб добровольно, либо она возбуждает против нас уголовное дело по статьям –халатность, приписки и нарушение правил ведения горных работ.
Если бы дело касалось только меня, я бы платить отказался. Да, я фактически исполнял обязанности начальника отряда, и все наряды были подписаны мной, но никаких прав на это я не имел. И если бы кто мог быть привлечён к ответственности – так это начальник и главный бухгалтер, завизировавшие мои наряды. Но в это дело вовлекли Верещагина и Дьяконова, которые непосредственными виновниками, в отличие от меня, не были.
Мы в коридоре суда устроили совещание. Если бы дело касалось гражданского иска, Верещагин бы и разговаривать не стал, но угроза судебного преследования… Тем более, что Новикова закончила свою речь многозначительной фразой – а там может ещё что нароем.
А у Верещагина его квартирная хозяйка шестидесяти лет с гаком, судя по нарядам, за зиму расчищала снега больше, чем иной бульдозер.
Конечно, уголовное преследование нам даже условным сроком не грозило. Так, общественное порицание и обязанность возместить ущерб.
Но дело в том, что Верещагин готовил документы на работу в Иран, а тут – судимость, а с судимостью о загранпаспорте и речи не могло быть, и он попросил нас не доводить дело до суда.
Каждому из нас велено было уплатить 185 рублей, так что жене я достался алиментщиком.
Новосибирский Бич частенько устраивался на работу в отряды нерудной партии и погиб в самом начале восьмидесятых. Отправившись на отгулы из отряда в Краснощёковском района в Змеиногорск, он устроился в Курье под мостом пить одеколон. Изрядно пьяный, он лёг на бережок попить воды, руки подломились, он упал лицом в воду и захлебнулся.
В мае месяце мне было велено закопать шурфы. Я приехал в Колывань и пока мне не дали машину, остановился на нашей новой базе. Старую арендовали на выезде из села, в большом старом доме с крытым двором. А эту срубили сами, специально для партии, к тому времени уже называвшейся отрядом. Если, приезжая на старую базу я спал на огромном столе, на котором до меня лежало и тело моего предшественника, то новая база ещё оборудована не была, полный раскардаш и единственное, на что можно было лечь, была скамейка из реек, типа парковой. И спальник мне выделили беушный, о котором говорили, что в нём семь бичей кони кинуло.
Ночью я очнулся, не проснулся, а именно очнулся со странным ощущением постороннего присутствия, на тело и верхнюю часть живота навалилась какая то тяжесть. Эта тяжесть создавала ощущение тяжёлого и волосатого, я почему то ощущал эту волосатость, яйца. И казалось, что оно не только лежит на мне, но проникает и внутрь меня. И самое главное –какое то странное оцепенение, я не могу пошевелиться, вздохнуть полной грудью.
Вспомнилось, что я слышал о домовых. Подумал – спросить, к худу или к добру? А потом разозлился – что ж это я, совсем уж… Я даже не додумал, что это – совсем уж. Но собрался и скатился со скамейки. Наваждение прошло. Вышел на улицу, постоял, посмотрел на звёзды, потом лёг спать и спокойно проспал до утра.
Утром мне дали машину с шофёром и лопату и я поехал на участок.
После того, как шурфы были закопаны, я поехал в Барановку и явился в правление колхоза доложить, что всё исправлено, больше падать животине некуда.
В правлении я вдруг с удивлением узнал в зотехнике, отвечавшем за конское поголовье, дядьку моего лучшего друга, с которым я познакомился в Солонешном, где он тоже работал зоотехником.
-Так это ты тот геолог? Если бы я знал, то я бы мог всё это дело замять.
Ну что тут оставалось делать? Только развести руками, поезд ушёл.
А в июне я снова был в Змеиногорске. С горно-обогатительным комбинатом сыграли отбой, работы на гранитах и сланцах свернули, на известняках и не начинали, а вот месторождение кирпичных глин решили подготовить. Будет комбинат, не будет, а кирпич городу нужен. Разведку мы провели станком вибрационного бурения АВБ 2-м, получившем в Нерудке подпольную кличку «ступа». Конечно, производительность, по сравнению с ручным бурением была оглушительная и участочек мы быстренько завершили.
Участок стоял на окраине города, и хотя мы жили в палатке, местные нам не надоедали. Местные – это в смысле местные жители, а вот коровы надоедали очень.
Не помню, зачем мне надо было отлучиться с участка, но вернувшись, я застал нашего бурильщика Берлинского и помбура Бакина сидевшими у палатки в весьма удручённом настроении.
-В чём дело?
- А ты зайди.
Я зашёл и сразу вышел и велел снять палатку. Мы хотели уезжать утром, но обстоятельства сложились так, что оставаться уже не стоило.
Оказалось, в нашу большую четырёх местную палатку вошла корова, а помбур не нашёл ничего лучше, как начать её охаживать монтажкой сквозь брезент. Корова вышла, но учинила в палатке полный разгром.
Сняв палатку, мы стали подсчитывать ущерб.
Прежде всего, корова съела полкастрюли супа, булку хлеба, триста грамм кильки и пачку хозяйственного мыла.
Но это полбеды. После того, как на неё посыпались удары, её прохватил понос, и она наложила в карманы нового костюма Берлинского, который он только что купил и повесил н гвоздик, в кастрюлю, в ящики с тушёнкой и на спальники буровой бригады. На моём спальнике кучи не было, и я думал, что мне повезло. Но оказалось, что я как раз пострадал больше всех. На моём спальнике корова топталась, вытирая свои грязные копыта и вонючая жижа пропитала спальник насквозь. Если у ребят и спальники, и даже костюм, можно было отмыть, то мой спальник только выкинуть.
С тех пор я понял –самый страшный зверь, это не медведь. Это корова.
Опять Ажинка
В конце июня я снова оказался на Бие. Только теперь отряд стоял не в Старой Вятке, а Фёдоровой Заимке, от которой оставалось четыре жилых дома. Отряд занял пустой дом в стороне от жилых и поставили большую палатку. Все рабочие в отряде были набраны на барнаульском вокзале, из двадцати одного человека не судимых было трое –я, старший геолог Лихачёв и геологиня Ващенко. Даже начальник и мальчишка опробщик были судимы. Начальник когда то работал в Нерудке, был хорошим знакомым нашего главного инженера, но с тех пор много воды утекло. Данный товарищ успел отсидеть и стать алкоголиком. За что его посадили не помню, а вот опробщик был судим за то, что с приятелями сняли фотоэлементы с бакена, в результате чего судно село на мель. Конечно, пацана не посадили, но папашам злоумышленников припаяли возмещение ущерба.
Тогда был бокситовый бум, и ажинский отряд переориентировали на бокситы. Установка УРБ 3-АМ должна была разбурить всю Ненино- Чумышскую впадину от края до края и вскрыть палеозойские породы фундамента. Лихачёв надеялся, что если не в мел-палеогеновых отложениях, то в древних триасовых корах выветривания он бокситы подцепит. Ну а я занялся прежним делом – поисками беложгущихся глин в долине Бии. Сначала со ступой, только с другим бурильщиком, Медведевым, прошли профиля вкрест долины к югу от нашей деревни, а потом ступа ушла, а я продолжил маршруты и руководил горными работами.
Лихачёв и Ващенко бокситы не нашли. Даже в полной мере проектный профиль разбурить не удалось, поскольку в центральной части впадины станок врезался в мощную толщу галечников, которую в то время буровики нерудной проходить колонковым снарядом не умели. Обнаружили, правда, в юрских отложениях пласты бурого угля мощностью более метра, но на большой глубине, да на северо-восточном конце профиля близкие к поверхности залежи палеогеновых глин.
Но я не только подтвердил наличие вблизи Фёдоровки значительной залежи глин, что отрицали геологи бийской экспедиции, но и обнаружил залежи красной бобовой глины.
Глина была один в один, как образцы боксита из нашей учебной коллекции. Мощность залежи от одного до десяти метров, а выходы прослеживались на несколько километров.
Каюсь, грешен, мысленно я уже сверлил дырку для ордена. Но пришли результаты анализов и… какой облом. В пробах свободного глинозёма не было вообще, а общее содержание окиси алюминия было меньше, чем в обычных каолиновых глинах.
Воротилин
В 1971 году я был техником геологом без диплома, но карты легли так, что мне снова надо было горнячить.
Мы с напарником были на выброске вдвоём. До дороги километра полтора, но рельеф оползневой, глубокие трещины, высокотравье, даже разорванные деревья встречались, а посему людей не было никого. Впрочем, и по этой дороге никто не ездил.
Работали мы на керамические глины, шурфы проходились с кайла, но в общем то всё шло нормально. Правда, была умеренная загазованность, но шурфы я сам и документировал, так что газы скопиться не успевали. Вороток мы не ставили, грунт вытаскивали на верёвке, но шурфы были по шесть – восемь метров, так что ничего сложного.
И вот как то к нам пришёл начальник отряда и сказал, что надо накопать глины на буровую. Сейчас уж не помню –для раствора или для тампонажа. Ну, мы дошли до ГАЗона и начальник нас привёз к какому то обнажению мел-палеогеновых глин. Каолин с примесью монтмориллонита. Не бентонит, конечно, но сгодится. Накидали мы глину в кузов, на буровой разгрузили. Начальник пару «огнетушителей» с краснухой выставил, закуска была на буровой. Сидим, разговариваем. Вдруг подлетает газончик из соседней деревни из кабины вылазит наш повар, а газончик уезжает обратно. Повару, по пьяни, конечно, проехали пару раз по ногам трактором Беларусь, кости остались целы, как ни странно, но ноги распухли как брёвна. До того он шурфы копал, но после этого, разумеется, он из обоймы выпал, вот и пришлось мне брать в руки кайло.
Он подковылял к буровой и огорошил нас новостью- Володька Гришку зарубил топором.
Григорий был бурильщиком, Володька помбуром и они должны были выходить в ночную смену. Мы снова прыгнули в кузов нашего газона, повар с начальником уместились вдвоём на пассажирское сиденье и поехали на базу отряда. Размещались мы частью в пустой избе, часть- в большой палатке. У угла избы, под умывальником была большая лужа крови. Зашли в избу. На кровати, на голой сетке лежал Григорий, а под кроватью тоже была большая красная лужа. Я думал, что всё – такая лужа - Гриша покойник. Но он поднялся и даже встал. Начальник перевязал ему голову и повёл к машине. Что то его отвлекло и мне пришлось помогать Григорию садиться в кабину. Он схватился рукой за лоб, повязка сдвинулась и я единственный раз увидел мозги у живого человека. Машина уехала. Мой напарник тоже поехал сопровождать раненого, и в лагере нас осталось трое. Наша геологиня, повар и я. Пока то да сё, быстро стемнело. Мы разожгли костёр и уселись вокруг него. Григория и Владимира мир не брал давно. Володька имел диплом техника по электрооборудованию шахт и диплом об окончании музыкального училища, до отсидки работал где то преподавателем музыки. Сел, по его словам, за то что разбил собутыльнику голову бутылкой шампанского. Сейчас вот за топор взялся. Был он типичным диссидентом, не переваривавшим советскую власть. А Григорий был фронтовиком, бывшим офицером. После войны он служил в Германии и сошёлся с немкой. У его товарища тоже была любовница немка и вдруг выяснилось, что её отец какой то эсесовский чин, разразился скандал и героев любовников отправили в Союз, хотя ни подруга Григория, никто из её родни никакого отношения к НСДАП не имел. В Союзе его назначили начальником артиллерийских мастерских, но прослужил он недолго -его уволили из армии после того, как в его части часовой застрелил солдата, возвращавшегося из самоволки. После того он пошёл в геологию, стал бурильщиком а получил два года за то, что бурил левые скважины и клал деньги, помимо бухгалтерии в свой карман. Но, тем не менее, он был убеждённым сторонником советской власти и они постоянно сталкивались с Володькой на политической почве.
Повар сказал нам, что Володька забрал вещичики, сунул рюкзачок на плечо и стопором в руках ушёл в кусты.
Мне как то неуютно стало у костра. Выскочит из темноты – что я смогу сделать, тем более, ослеплённый костром, против топора?
Я отошёл в темноту и прислушался. И вдруг, я вошёл в какое то иное состояние сознания. Я слышал, как шуршат мыши в траве, и не только рядом, а метров за десять-пятнадцать, видел, если какая то мышка выбегала на открытое место, различал все шорохи в кустах, видел что творится в прогалах между деревьями.
Но вернулась машина, мужики сказали, что сдали Григория в больницу, ему рану обработали, и сказали, что отправят в Солтон. Потом его самолётом санитарной авиации перевезли в Барнаул, сделали ещё операцию. Он остался жив, но инвалидом второй группы.
А Володьку поймали в Бийске.
Но больше такого напряжённого ощущения реальности у меня не было.Пытался сознательно его вернуть, тем более – у свежих следов рыси- но нет. Специально не получилось.
Напарник.
Мой напарник в геологию попал случайно.
До него шурфовщик- идиот - пьяный в драбадан стал справлять малую нужду у колеса трактора Беларусь. А тракторист, не менее пьяный сдал назад и проехал ему по ноге. Увезли в больницу. Как оказалось, обошлось без перелома, но нога распухла как бревно и в этом сезоне он не то что копать, ходить нормально не сможет. Вот он и стал поварить. А почему? Нашу повариху обвинили в краже продуктов, она тут же уволилась вместе с мужем буровиком и слиняла из отряда.
И горняка, напарника пострадавшего, перевели в помбуры, а помбур, который успел подучиться кое чему – в бурильщики.
Что делать? Ну, я маршруты закончил, мог бы пойти горнячить, но где взять ещё одного. Но вот свежеиспечённый помбур и говорит начальнику –дай мне машину с шофёром, съезжу в город, на вокзале обязательно кто то из бичей ошивается, привезу горняка.
И в самом деле, вечером выгружает из кузова человека. Поставили его на ноги- именно поставили, сам он встать не мог, представили его обществу и увели в палатку. На следующий день в отряде началась вялотекущая пьянка. Приходила буровая смена, шли в палатку пить, потом спали и на работу. Точно так же другая смена. Тогда не вахтами работали, а по восемь часов. Так что четыре смены. Но они то пили посменно, а бедолага без перерыва. Однако, всему приходит конец. Через неделю он, опухший и сгорбленный, выполз к общему столу. Есть он, конечно, не мог, но чая со сгущёнкой всё же попил. Ну и с отрядом познакомился по новой.
Оказалось, он действительно проходчик, но не с геологоразведки, а с шахты. Жил он в шахтёрском городке и была у него гражданская жена, украинка, молодая специалистка. Закончился у неё трёхлетний срок распределения, и она укатила на родину, сказав ему – если захочешь – приезжай. Он подумал, подумал, и подался. Что нельзя было сунуть в чемодан, продал, получил расчёт и поехал. Но мужик был запойный алкаш. Он мог по году - полтора не пить, а потом срывался и месяц –полтора не просыхал. Вот и тут, в дороге он развязал. В краевом центре у него была пересадка, но он, конечно же, проспал, и его высадили на конечной станции, где он продолжил пьянку на вокзале. Конечно же, и собутыльники нашлись, так что к тому времени, как его подобрал наш товарищ, денег у него не было. Наши буровики у него пропивали уже облигации. Словом, дорога и всё с ней связанное для него было как в тумане, когда он пришёл в себя над головой был потолок палатки и лес. Ни денег, ни облигаций, хорошо – документы целы. Ну, куда подашься? Только копать шурфы.
Нас вывезли на выброску, с дороги было до участка не очень далеко, но многое по тропе среди оползневых бугров и коряг не пронесёшь и мы ограничились палаткой, спальниками, инструментом, посудой и продуктами. Решили(точнее, я решил) обойтись без копра, грунт поднимали на верёвке ведром. Конечно, нарушение ТБ, но шурфы были глубиной до восьми метров, так что ничего страшного. Проходили шурфы с кайлом, но ничего сложного – нормальная глина и галечник связанный глиной. Мне такая жизнь в кайф. Никто над душой не стоит, сам себе хозяин, вокруг природа. А вот напарник спустя полмесяца заскучал. Конечно говорит, гораздо легче, чем в шахте, и обратно в забой его не тянет, но он привык быть среди людей и работать с техникой. Так что как только возможность представилась, он подался в помбуры.
Позже он закончил курсы бурильщиков, потом техникум, женился, дети появились.
Временами его ставили начальником отряда и он начальствовал, порой по году, пока не срывался в пьянку, на месяц –полтора, после чего его снимали и он снова шёл в бурильщики
Усть –Калманка
Если не ошибаюсь, в феврале 1972, сразу после того, как я вернулся из томского университета, с сессии, меня послали на разведку месторождения песчано-гравийной смеси в Усть –Калманку.
Начальником отряда был Бажин Геннадий Степанович, маленький шустрый мужичок, заядлый шахматист, умудрявшийся постоянно портить отношения с начальством. Он был фронтовиком, бортовой стрелок на штурмовике Ил-2. На фронт он попал в 1944 году, при нашем господстве в воздухе и реальных воздушных целей практически уже не было. А посему, при возвращении домой, когда им попадалась вражеская колонна, лётчик, обстреляв её, делал горку и давал возможность и своему стрелку пострелять по врагу. Как то лётчик сделал горку над колонной своих войск, и Бажин тут же открыл огонь. Хорошо, лётчик сразу понял, в чём дело, и начал снижение. А ещё хорошо то, что никого не убили, так, парочка раненых. Только это спасло их от трибунала и начальство и в авиации и на земле постаралось этот инцидент поскорее «исперчить». С тех пор так и повелось. Бажин постоянно попадал в какие то неприятные истории, но всегда умудрялся выпутываться из них с минимальными потерями.
К тому времени, как мы приехали, Бажин умудрился поскандалить со своими рабочими и два человека уволились, осталось трое. В бригаде должно быть пять человек и Бажин предложил мне и топографу Чащину занять их место. Нам с ним по специальности работы было мало. Документация и опробование ПГС много времени не занимает, умственных затрат тоже, да и топографу разбить профиль дело если не минутное, то на час максимум.
И мы с удовольствием согласились. Надо сказать, что разведка велась комплектом ручного бурения, уже тогда это была экзотика, а теперь уже трудно найти человека, который бы его видел, а тем более работал с ним. Что такое комплект ручного бурения? Прежде всего это деревянная или металлическая тренога с блоком(копёр), с одной стороны треугольника копра вороток, обычно деревянное бревно, в которое насквозь вдеты два лома. На вороток намотан трос пропущенный через блок. Бурение шло со льда, поэтому всё начиналось с того, что мы долбили во льду широкую лунку, достаточную, чтобы туда могла пройти шестидюймовая труба. Были у нас и восьмидюймовые комплекты, но здесь, слава богу, больших валунов не было, и можно было обойтись и этим диаметром.
Иногда, около берегов, попадались заливчики, отрезанные льдом от основного русла. Вода в них находилась под давлением и выплёскивалась из лунки фонтаном. Потом в лунку опускалась обсадная труба с зубцами на конце. Если предполагалось, что здесь большая глубина, на трубу сразу одевался хомут – два бревна с врубленными на конце каждого полукруглыми отверстиями. Эти брёвна были прожжены насквозь и соединялись винтами таким образом, чтобы эти отверстия были против друг друга. Когда обсадная труба, или колонна обсадных труб становилась на дно, хомут поднимался повыше, винты затягивались, один, самый увесистый, забирался на хомут рядом с трубой, а остальные начинали вращать обсадную колонну, двое с одного конца хомута, двое с другого, до тех пор, пока не станет ясно, что глубже уже не загнать. После этого, если требуется, ставили ещё одну трубу, задирали хомут повыше, укладывали на него деревянный полок(в центре полка была дыра под обсадную трубу) двое залазили на полок, а двое становились к воротку. В обсадную трубу вставляли колонну буровых штанг с привинченной на конце желонкой, штанги обхватывали металлические жимки, что позволяло бить желонкой по материалу в обсадной трубе. Что такое желонка? В данном случае, это труба, на рабочем конце которой «калитка», открывающаяся внутрь трубы. Песок, или песчано-гравийная смесь свободно заходит в трубу, а вот когда труба поднимается, материал давит на калитку, она захлопывается и из трубы уже ничего не выпадет, а вот вода выльется. Есть, правда, желонки, которой вычерпывают воду, но это не у нас, у гидрогеологов. Желонкой работают, пока не вычерпают материал из обсадных труб, потом трубы снова закручивают, загоняя в глубину, и процесс повторяется. Когда то комплекты ручного бурения были более сложными, с лебёдками, были комплекты «эмпайр», когда трубы загонялись с помощью лошади, но осталась самая простая, классическая конструкция.
Так бывает всегда, когда появляется что то принципиально –новое. Автомобиль вытеснил кареты, тарантасы и всякие там «фиакры», а телега осталась.
Вот и мы с Чащиным заняли своё место в бригаде. Участок был чуть ниже моста на Чарыше, берега там с выходами гранитов и ложе реки гранитное. Глубина скважин была шесть -восемь метров, и это определялось чётко по тому, как желонка начинала стучать о камни.
Жили мы там, по моему, в гостинице, во всяком случае ужинали в ресторане. Как то к нам за столик подсели товарищи в лётной форме – мы лётчики, представились они. Мы засмеялись – а мы лёдчики. Познакомились, и это знакомство потом пригодилось. Во всяком случае, весной мы вылетали в Барнаул на самолёте санитарной авиации. Но это потом было.
Следующий участок был возле села Усть-Журавлихи. Там и гранитов не было, и галька поменьше, зато скважины приходилось бурить до двенадцати метров.
В те годы инженерно- техническим работникам запрещалось исполнять обязанности рабочих(во всяком случае, за зарплату) поэтому Бажин оформлял наряды на «мёртвые души».
В феврале всё сошло нормально, деньги мы получили, и к Бажину вроде никаких претензий не было.
А вот в марте… В марте мы переехали на Обь, в село Акутиха. Бурили так же в русле реки, только там гравия и гальки не было, был песок, что не бурить. Река там дробится на множество проток, к берегу, а тем более, на лёд, на машине не подъехать и Бажин арендовал у местного бакенщика лошадь с санями. И наряды он оформил на этого бакенщика. И всё бы ничего, даже то, что бакенщику было уже семьдесят, сошло бы с рук, но у бакенщика не было одной ноги. Кто то из рабочих капнул нашей бухгалтерше, она послала запрос и, получив соответствующий ответ, написала заявление в прокуратуру.
Но денежки с Чащиным мы получить успели. В апреле отряд вернулся в Усть-Калманку, надо было разбуривать скважины по берегам Чарыша. Здесь мы уже в качестве рабочих не были задействованы. Да и нужды не было – трое справлялось. Часть скважин вообще бурить не пришлось – выходы гранитов, часть была полностью сложена суглинками, и только в немногих было полезное ископаемое. А так, как заказчиком было речное пароходство, нашим транспортом был большой катер, причём моторист был в отдельной каюте, а мы в открытом трюме. Обычно он подвозил нас поближе к точке, там, где можно было пристать к берегу, сбрасывали сходни (точки были размечены ещё зимой, и Чащина с нами уже не было), я смотрел, стоит ли бурить, вытаскивали инструмент и бурили. Но однажды всё пошло не так. Катер вдруг стал описывать круги, а потом пошёл прямиком на остров, на гранитную скалу, которая образовала этот остров. Мы сделать ничего не могли, рубка была закрыта. Хорошо, нас догнал другой катер речников , на борт запрыгнул какой то парень, заскочил в рубку и отвернул от скалы в последний момент. Оказалось, наш моторист был мертвецки пьян.
Ну, а когда мы вернулись домой, на Бажина завели уголовное дело за приписки. Меня тоже вызывали повесткой, но я не пошёл, и меня оставили в покое.
Бажину повезло, что дело взял себе следователь прокуратуры Тамбовцев. Он когда то был, как и Бажин, техником геологом в Нерудке, и даже получил статус первооткрывателя Алгуйского месторождения талька. Статус он этот получил чисто случайно, будучи за маршрутного рабочего с геологом Шевелёвым. Но, тем не менее, медаль ВДНХ и значок первооткрывателя на груди.
Однако, в геологии он работать раздумал, кончил заочно юридический и пошёл по следственной линии. Ну и, конечно же, он сделал всё возможное, чтобы дело замять. Бажин опять вышел сухим из воды.
Год 1972
Весной 1972 года мы проводили разведку месторождения мраморов для мраморной крошки в селе Усть-Муны. Начали мы в апреле. Рабочими были молодые парни из Барнаула, приписками они не были развращены и вообще были образцовыми представителями советского рабочего класса. Без иронии.
Я провёл маршруты и задал, согласно проекта, канавы вкрест простирания пласта. К концу мая горные работы были закончены, и мы отправились в Барнаул.
Месторождение мрамора в Усть-Мунах одно время отрабатывалось, но село разрослось, взрывать стало опасно, и карьер закрыли.
А к тому времени вновь всплыл вопрос об Ажинке. Санитарно-технический фаянс забыли, бокситы тем более, но возникла потребность в сырье для производства керамической облицовочной плитки.
Я предложил разведать месторождения на Фёдоровском и Карабашском участком и провести оценку участков Старая Вятка и Генеральский Лог.
Остановились мы в Фёдоровке, где ещё оставалось три жилых дома. Я встал на квартиру к той хозяйке, у которой в прошлом году квартировала Раиса, а мужики поставили палатку.
Была у нас бригада горняков и буровая ЛБУ -50. Хороший станок, мог бурить и шнеками, и змеевиком с ложкой и ударником.
Начальником отряда был Архипов, причём он был начальником сразу двух отрядов = в Сростках и в Ажинке. Он наезжал эпизодически, а так, как он завёл себе любовницу в Карабинке, то фактически мы начальника и не видели.
Вынести скважину и провести съёмку на участках приехал топограф Чащин с помощницей, Таней Волковой. Чащин пошёл ночевать ко мне, хотя хозяйка его только что не выталкивала, а Волковой захотелось романтики(она работала буквально несколько дней после каких то курсов) и поселилась в палатке. Бичи перед ней рассыпались мелким бесом – Танечка то, Танечка сё – это пока брага в голову не ударила. А как ударила, стали требовать от Тани выполнения известных услуг.
Ночью она прибежала к нам в избу в слезах и практически голая. Нет, на ней была ночная рубашка, но на улице был дождь, и это она думала что одета, а для нас то она была нагим-нагёшенька. Ну, хозяйка её успокоила, переодела во что то, чаем напоила.
Я задал горнякам, а это был опытный бич Якимов с напарником три шурфа в лесу к югу от Фёдоровки, а на месте бывшей деревни начали бурение. Шурфы были тяжёлые, глина не поддавалась лопате а кайло в неё влезало и вязло, мужики рубили глину топором и поднимали в бадье на поверхность. Склон был оползневой, глина находилась под давлением и временами выстреливалась кусками, в результате шурф пришлось крепить в разбежку, чтобы можно было его опробовать. Ну и вишенка на торте – жуткая загазованность шурфа. Пришлось привести с базы ручной вентилятор и время от времени крутить насос.
А буровики пришли к нам из экспедиции 15 района и сразу начали качать права.
Что это вы себя перед местными как надо не поставили. Вот мы, да перед нами в таких деревнях туземцы на цырлах ходили и всё что надо с поклонами подносили.
Вот они и решили себя «поставить» и зарубили у кого то из дедов борова. В деревне оставалось три семьи –бабка, у которой я квартировал и два деда. Деды были фронтовики, а тот, у кого зарубили борова, к тому же два раза был на зоне. До войны служил в войсках НКД и зону охранял, а после войны сам попал за колючку – воровал лес, который сплавляли молем по Бие.
Так что запугать их было сложно. Деды съездили к участковому, написали заявление и «террористы» загремели под фанфары. Якимов сразу «просёк масть» и слинял, а его напарник, примкнувший к буровикам, тоже схлопотал полтора года.
Архипов привёз рабочих, но все они до того кайла в руках не держали. Помню был парень лет тридцати, бывший механик рыболовецкой экспедиции, тощий мужик с коричневым лицом заядлого чифириста, он имел диплом врача, но сразу после получения диплома загремел в тюрьму и по специальности не работал. Несколько позже пришёл бурят Сундуков. Это был стопроцентный бурят, не метис, но почему у него была такая фамилия – не знаю.
Ставить их на недобитые Якимовым шурфы смысла не было – не та квалификация. Я их поселил в каком то пустом доме в Старой Ажинке и задал им линии шурфов по склонам на участках Старая Вятка и Генеральский Лог.
Прислали нам и новых буровиков. Пока всё не успокоится, я решил провести разведку на Карабашке, тем более, что пара скважин была остановлена в водоносных горизонтах, чтобы их добурить нужны были обсадные трубы и желонка.
Но новая бригада к бурению так толком и не приступила. Поддав, они куда то поехали на самоходке и засадили её в болото. Чтобы вытащить буровую, угнали трактор, засадили и его и сбежали из отряда. Архипов с кем то договорился, кому то заплатил, вытащили и буровую и трактор, но мы остались без буровой бригады. Но вскоре появился Петров. Он предъявил начальнику кучу разных «корочек», среди которых были водительские права и удостоверение бурильщика. Всё решилось само собой, мы выехали на участок, он в качестве бурильщика, я –помбура. Мачта у станка была телескопическая, сначала надо было её поднять, в потом уже выдвинуть на всю высоту. А бурильщик сделал наоборот, мачта пошла вперёд и сплющила кабину. Не знаю, кто догадался, но мы изнутри кабины поставили лом. Привязали его тросом к мачте и мачту двинули назад. Конечно, на кабину после этого было страшно смотреть, но зато залезть в неё стало возможно.
Так я снова стал помбуром. На шнековом бурении я помбурил, дело знакомое, но теперь уже не моё. К счастью, помбурил я дня три или четыре и у нас появился новый работник, Иван Моторин, который и стал помбуром. На наши обычные кадры он был не похож совершенно. Хорошо одетый, и манеры не те, явно ни сидеть, ни бичевать не доводилось.
Оказалось, у него был диплом техника лесоустроителя, но после армии его занесло в Белоруссию, где он женился, завёл двух дочек и стал работать в торговле.
Но жена ему изменила, он подал на развод, а тут ещё в коллективе, где он работал, начались посадки, а так как у него тоже было рыльце в пушку, он срочно взял расчёт и мотанул в Сибирь. Барнаул он выбрал наугад –название понравилось. Хотел податься в Гипролесхоз, но подъезжая к Барнаулу обнаружил, что потерял паспорт. А без паспорта куда – только в геологию.
Кстати, позже оказалось, что паспорт он не потерял. Он его просто засунул не в тот карман и не обнаружив на привычном месте запаниковал. Но эта случайность резко изменила его судьбу. Ни в лесное дело, ни в торговлю он так и не вернулся, закончил курсы буридьщиков и остался в геологии.
Карабашку мы разбурили быстро. Глины были цветные, надежда на светлый черепок отсутствовала и мы разбурили его шнеком по вешкам, вынесенным топографом. Вот только меня смутили два слабо выступающих пологих бугра, попавших как раз в квадрат между разведочными скважинами. И я поставил на эти бугры скважины для отбора технологических проб. И не зря. Бугры оказались сложены плотной неогеновой глиной и являлись частями мощных линз, подошва которых была только чуть выше уровня разведки. Раньше эти глины слагали озёра, а так как они плотнее вмещающих глин, произошла инверсия рельефа, на месте впадины получился бугор. А если бы я не заподозрил неладное, эти площади включили бы в подсчёт запасов, и при разработке выявилось их не подтверждение. Впрочем, разработки так и не случилось, плитка из глины этого месторождения оказалась недостаточно морозостойкой и для наружной облицовки не годилась.
Закончив с Карабашкой, мы вернулись на Фёдоровку. Нам привезли обсадные трубы, желонку и мы решили начать с добуривания старой скважины. Бросили обсадные трубы и начали вычерпывать накопившуюся в скважине грязь. А это что –Иван вытащил из желонки какие то лохмотья и бросился в сторону с явными рвотными позывами –брезглив он был катастрофически.
Вытащили мы кишки и куски мяса и поняли, в чём дело- кто то из дедов жаловался, что у него поросёнок пропал. Этот поросёнок не просто пропал, он попал в нашу скважину. Разумеется, памятуя о судьбе прошлой бригады, дедам мы ничего не сказали.
Петров был разгильдяй ещё тот. Хотелось бы употребить иное слово, рифмующееся с тем, что я привёл, но здесь нельзя. Станок был смонтирован на базе ЗИЛ -157, и раздатка у данного водителя держалась на одной шпильке и была прикручена проволокой.
Как то к нам приехал начальник и Петров стал объяснять, что бурение идёт медленно, потому что нет каких то там запчастей. Начальник уехал доставать запчасти, а я пошёл к горнякам, это километров за пять –семь от Фёдоровки.
Возвращаясь, вижу - лежит на дороге ударная штанга с буровой с отломанным «мальчиком» - резьбой для соединения со стаканом. Ну всё, отбурились. Мы по четвертичным суглинкам и неогеновм глинам проходили шнеком, опробовали их на керамзит, потом обсаживались и дальше шли ударным стаканом.
В лагере станка не обнаружилось, а дорога там одна, никуда он деться не мог. У костра сидел и пил чай Моторин. Я у него спрашиваю – а Петров где?
-Сказал, что кепку поехал покупать.
Ну что пошли искать буровую. Нашли след, где он съехал с дороги, пошли по нему. Вот он наехал на старый фундамент, но под острым углом, его отбросило в сторону, иначе бы он упал в открытый подпол. А вот следы оборвались на краю очень крутого склона, почти обрыв, к счастью, не очень высокого. А у подножья стояла наша установка, в которой мирно спал водила. Я снял провода со свечей, чтобы он, проснувшись, зря не садил аккумуляторы, и мы отправились было восвояси. Только пришли в лагерь, загудела машина, из неё вышел радостный Архипов, в руках у которого были эти самые запчасти. Однако, как он наши физиономии увидел, сразу всё понял.
-Петров то жив?
Вернулись мы к машине, которая стояла на небольшой площадке, заканчивавшейся новым обрывом, под которым протекала протока Бии.
Петрова спасло то, что приделанная кое как раздатка вырвалась, а с ней и кардан, и всё это воткнулось в мягкий чернозём и остановило машину.
Архипов растолкал Петрова, он, как я и предполагал, одной рукой потянулся к ключу зажигания, а другой –к рычагу переключения скоростей. Но коробка передач тоже лежала на земле и в полу зияла огромная дыра.
Петров посмотрел на нас, и я единственный раз в жизни увидел, как в усмерть пьяный человек протрезвел в течении нескольких секунд. Мутные глаза прояснились, в них появилась мысль, и он совершенно трезвым голосом сказал – всё понятно.
Архипов послал телеграмму – срочно пришлите бурильщика с правами водителя. Но Петрову снова повезло. В другом отряде, который «курировал « Архипов, в Сростках, другой бурильщик -водитель, слетел с трассы и не угодил в Катунь только потому, что налетел на камень. И он тоже остался невредим. Но две аварии для одного начальника многовато, и он сделал вид, что его телеграмма касалась сростинской аварии. Ту то скрыть было невозможно, а нашу никто из посторонних не видел.
Вообще, я лишний раз убедился, что счастливые случаи происходят гораздо чаще несчастных.
Больше приключений на бурении не было и мы добурили участок змеевиком. Это было даже удобно –как раз метровый интервал опробования и две полосы керна одна в пробу, другая в дубликат. Потом, обрабатывая полевые материалы, я обнаружил дыры, которые пришлось затыкать уже зимой 1976-1977 годов.
В восьмидесятые годы месторождение разрабатывалось каким то цехом в Бийске, делали облицовочную плитку.
В восемьдесят девятом или девяностом году меня обвинили в не подтверждении запасов. Осенью мне дали станок и я поехал доказывать, что я не верблюд.
Запасы подтвердились, но оказалось, что наш топограф ошибся в привязке месторождения на двадцать метров, сместив его выше по склону. Заказчик прежде всего устроил ниже по склону отвал, который пришёлся на площадь с минимальной вскрышей и максимальной мощностью полезной толщи, горизонт внутренней вскрыши они приняли за подошву полезного ископаемого и вглубь не пошли, а выше по склону резко увеличивалась мощность вскрыши.
Необходимо было столкнуть отвал ниже по склону и возобновлять эксплуатацию. Не знаю, были ли предприняты подобные действия, но уж в 92 карьер точно прекратил работу
Путешествие за пробами
Осенью 1972 года мы стояли в селе Старая Ажинка. Было солнечно и сухо, но всё больше подмораживало утрами, и был ясно, что горные работы надо сворачивать.
Итак мы сделали много- вскрыли разрезы кварц-каолиновых мел-палеогеновых отложений и подстилающую толщу нижнемеловой илекской свиты, сложенную красноцветными плотными глинами и жёлто бурыми алевритами, даже прослой сидеритов среди глин вскрыли.
Всё, надо было вывозить инструменты и пробы. А надо сказать, рельеф там не приведи господи. Срывы оползней шли по контактам разновозрастных пород, причём если в верхней части долины, сложенной лёссовидными суглинками оползни были старые остановившиеся, то здесь, это всё происходило на наших глазах узкие гребни на границах оползневых цирков, широкие и глубокие трещины, скрытые высокой травой . Однажды я встретил дерево, ствол которого был разорван трещиной повдоль. А тут ещё и выходы грунтовых вод добавляли мерзости, создавая оползни – потоки, в которых можно был легко увязнуть. Словом, рельеф свершено непроезжий даже для лошади, а выносить на плечах д дроги –груза многовато. И я решил всё вывези на лодке –благо, Бия то рядом.
Я договорился с соседом, что возьму его лодку и второго ноября пошёл с одним из наших рабочих, Юрой Сундуковым, на берег. Интересно, что несмотря на свою русскую фамилию, это был бурят с типично монгольской внешностью. Надо сказать, что на Бии течение быстрое, но глубина небольшая, а в тех местах и дно ровное, поэтому там плавают на лодках с шестами. Ну и мы взяли шест. Я то думал, что Сундуков туземец, в геологии давно работает, умеет с шестом управляться. А он подумал, что я человек местный, давно работаю в геологии и на лодке с шестом, конечно же, плавал. Оказалось, что ни он ни я в этом деле ничего не смыслим.
Но оттолкнулись, попробовал я, попробовал он, что то получается, но не очень. Решили переправиться на левый берег и тянуть лодку бечевой –правый то берег подмывался и обрушивался оползнями, не пройти. Ну а здесь, где по пляжу где вдоль берега вброд, мы двинулись довольно шустро. Правда, попадались протоки, которые мы всё ж таки, преодолевали на лодке. И вот мимо нас проносится лодка, в лодке мужчина с женщиной и мужик, стоя на корме и ловко орудуя шестом говорит – куда вы прётесь, буря будет, потонете!.
-Кака така буря? Солнце ведь светит, и в голубом небе редкие маленькие облачка.
Дотащили мы лодку до места, переправились на правый берег –там ручей впадает в Бию, участок ровного берега и на нём нас уже ждали горняки, которые стащили туда инструмент и пробы и разожгли костерок. Посидели, поговорили, попили купеческого чайку, но смотрим – небо то и в самом деле покрылось облаками и облака эти стали быстро темнеть. Да и ветерок откуда то взялся. Только мы оттолкнулись от берега, как ветер разыгрался не на шутку, и не просто ветер, а метель началась. Перегруженную лодку стало раскачивать, она раз хлебнула воды, два и начала понемногу оседать, пока не затонула совсем. Мы выскочили из лодки (глубина там была по пояс) подхватили лодку на руки, подтащили к берегу, где поровнее, положили на бок, вылили воду и снова отправились в плавание. Вот только шест и небольшое деревянное весло из лодки уплыли раньше нас. Но не беда. Мы взяли совковые лопаты горняков и стали грести ими. Больше мы не дожидались, когда лодка станет тонуть. Когда воды набиралось критическое количество, мы выпрыгивали из лодки, подтаскивали её к берегу, выливали воду и плыли дальше. Когда лодка подплыла к селу, метель закончилась, но сильно похолодало. Мы вытащили нашу посудину на берег, перевернули её так, чтобы она закрывала пробы и инструмент и побежали на базу –пустующую избу, которую мы арендовали.
Забежав в избу, я достал десятку и сказал мужикам – быстро в магазин, за водкой.
Когда водку принесли мы уже переоделись в сухое. Мне казалось, что после такой проморозки я один бутылку выпью. Но нет. Выпил я от силы граммов сто пятьдесят, меня сморило, и я уснул. Юра тоже быстро сник. Остальное допили те, кто никуда не плавал.
Надо сказать, что ни я, ни Юрка после этого приключения даже не чихнули.
Дальше надо было приступать у буровым работам, и участок Старая Ажинка, где глину добывали с девятнадцатого века, если не с конца восемнадцатого, был наиболее перспективен, но там надо было строить дороги и я связался с участком на месте покинутого села Старая Вятка. Там тоже были выходы глин, но участок оказался бесперспективным, зря потратили время и метры бурения.
В 1991 году вновь возник разговор о разведке Ажинского месторождения, я даже проект написал, но сами понимаете, в 1992 году об этом уже никто и не вспомнил.
До сих пор жалко.
В самом конце 1992 года произошёл случай, который привёл к смене главного геолога партии.Случай, с одной стороны, неприятный, а с другой анекдотичный. Я не знаю, что это был за отчёт, и почему нашему главному геологу, Компанцу Иван Ивановичу взрело в голову улучшить показатели, но он велел автору отчёта, по моему, это была Семдянкина, кое что подправить в результатах анализов. Но сделали они это неаккуратно и товарищ из упраленческого начальства,Куропаткин, обратил внимание на нестыковки и указал на это Компанцу.Наш главный не нашёл ничего лучше, как вырвать страницу на глазах Куропаткина. Кое кто утверждал, что он даже пытался эту страницу разжевать и проглотить. Но, это, конечно, просто досужий трёп хохмы ради.
Но после этого стало понятно, что Компанец на посту главного геолога не задержится. Компанец был был фронтовик, командовал ротой автоматчиков и в нерудке был с самого её основания, даже раньше ещё с Иркутска, с алтайской партии сибгерлнеруда.
Одно время он был главным инженером Нерудной экспедиции, но не сработался с главным геологом, Беляковой, говорят, что конфликт этот потихоньку раздувал Лазовников, и всё кончилось тем, что Белякова уволилась, а Компанца с должности главного инженера убрали и поставили главным геологом.
Компанцу до пенсии оставалось доработать год или два и его поставили начальником поискового отряда.
Но встал вопрос – кого ставить главным геологом?
Кандидатур было две – Верещагин и Лихачёв. У Верещагина вроде вес был побольше –начальник Колыванской партии, и стаж поболе, но он собирался за рубеж и от должности отказался. Верещагин был сыном прокурора края, а Лихачёв – сыном известного в городе хирурга. Верещагин – окончил Томский университет, пел в капелле ТГУ, а Лихачёв – политехник.
Змеи.
Как то в журнале «Наука и жизнь» я увидел фотографию –гадюки Западной Сибири. Почти всех этих гадюк я видел в районе Старой Ажинки, кроме зелёной. Зато на фотографии не было красной гадюки, огнёвки.
Но первый мой близкий контакт с гадюкой, правда, обыкновенной, серой произошёл в 1972 году в Мунах. Я документировал канаву и услышал странный звон. Глянул –на приступке канавы лежала змея. Была весна, было холодно, змея была маленькая, и шипения у неё не получалось, но она молотила хвостом по корню сосны и звенели чешуйки на этом корне. Я вылез из канавы. Думаю –ты меня не тронула и я её не трону.
Другой раз подобная встреча была у Новой Ажинки. Там есть выходы известняков каменноугольного возраста, которые образуют уступ проходящий через русло Бии. У правого берега уступ высокий, и вода скатывается там с высоты два-три-метра, а к левому берегу уступ сходит на нет, и теплоходы «Заря», которые в то время ходили по Бие, прижимались именно к левому берегу.
А по правому берегу известняки слагают пойму, там даже болото есть, частью захватывающее известняки, частью –обычные речные отложения, а на контакте слизь геля гидроокислов железа.
Но отвлёкся – в известняках есть водобойные колодцы, встречаются они редко, и размеры небольшие, не более метра с небольшим в диаметре, но есть. И вот, я спрыгнул в один такой колодец, чтобы отбить образец с его края. На дне колодца какая то трава, и вдруг я услышал шипение. Глянул – между ног голова гадюки. Как меня вынесло из этой ямки, не знаю. Ведь чтобы подпрыгнуть, надо присесть, а присел бы я как раз на гадючью голову.
Но это тоже была обыкновенная серая гадюка. А вот у Старой Ажинки набор был поразнообразней. Прежде всего, в верхней части склона долины, у старого оползневого срыва жили самые большие в округе чёрные гадюки. Совершенно чёрные, как ужи, только без характерных пятнышек, да и форма головы и хвоста сразу говорила, что это ядовитые змеи.
Ниже, там, где были выходы мел-палеогеновых глин и скальных пород жили змеи поменьше, коричневого цвета. Светло коричневые, с тёмно коричневыми ромбиками на спине и узором, похожим на крест на голове.
А огнёвку я увидел один раз, на крутом склоне, сложенном красными аргиллитами выше села и выше нашего участка Генеральский лог. Змейка была маленькая, не более двадцати сантиметров. На всей остальной площади жили обычные серые гадюки, а на дне логов, в ручьях –ужи.
А жёлтую гадюку я видел тоже один раз, под Змеиногорском. Но вообще под Змеиногорском, на ревнёвской поисковой площади мы чаще встречали других змей – коротких, толстых как сарделька, с тёмной спиной и жёлтым брюхом, покрытом крупными чешуйками.
Что это за змея, является ли она подвидом гадюки, или что то иное я не знаю.
Жаль, тогда у меня фотоаппарата не было. Пожалел я об отсутствии фотоаппарата и 26 апреля 2009 года. Тогда мы занимались поисками кирпичных глин и я вёл маршруты возле Шадрино. И вот, на краю оврага от бровки склона долины Оби и на протяжении 400 или 500 метров лежали ужи. И в одиночку, и компаниями. Максимальное расстояние между их скоплениями было не более метра, уползать они не спешили, и надо было идти с осторожностью, чтобы не наступить на одного из них. А в стороне от этой компании, метрах в семидесяти лежал одинокий крупный полоз. Ну, понятное дело – окрестности Барнаула, а народ у нас не особо то просвещённый. Если ужа ещё пощадят, увидев его жёлтые пятнышки, то полозу пощады ждать не приходится. Змея – и хватают палку. А то, что полозы не ядовиты, и если ты перебьёшь полозов, вполне вероятно на их место приползут гадюки, народ не знает.
Так, раньше я, работая на Салаире, часто слышал рассказы от стариков, что они видели гигантских змей, размером с оглоблю. Все рассказы кончались одинаково – видели на сенокосе и литовками зарубили.
Как то я прочитал, что очевидцы преувеличивают размеры змей в полтора раза. Какова длина оглобли? Значит, реально эти змеи были длиной полтора два-метра, максимум –два с половиной. Нормальная длина европейского или дальневосточного полоза. Возможно, подобные змеи жили и у нас. Сейчас не живут. Во всяком случае, все рассказы о гигантских змеях начинались с того, что «это ещё до колхозов было». Последним, кто, как мне известно, видел большого змея, был наш геолог Гелий Сергеевич Трофимов. Змеюку он видел в начале пятидесятых годов у станции Голуха.
Но нормальные, небольшие полозы пока что ещё живут. Я их довольно много видел в окрестностях села Камышенки, где мы вели разведку известняков для строившегося известкового завода. И там было тоже самое, рабочие со стройки беспощадно истребляли полозов, и все мои призывы, что это змеи не ядовитые, что вы место для гадюк расчищаете, как то на людей не действовали.
Но видимо, не только для гадюк, потому что возле села Соловьиха нам встретился щитомордник паласа, змея ещё более ядовитая, нежели гадюка. К счастью, в нашем крае редкая.
Да и гадюк, стоит ли истреблять? Не заполонят ли всё вокруг грызуны?
Щитомордник Палласа
Сыркашевский силл диабазов. Лирическое.
31 мая или первого июня 1973 года я вышел из отпуска. Куда меня направить, пока не решили. До обеда говорили, что я поеду в какой то солевой отряд, но после обеда резко перерешали, вручили мне электрический уровнемер и сказали, что я должен доставить его в Пихтовый отряд гидрогеологу Татьяне Кротовой, и в этом отряде я должен заново передокументировать весь набуренный за зиму керн. До меня там геологом был Вадим Короленко, всю документацию которого за зиму забраковали. Короленко приобрёл среди начальников отрядов кличку Вадимка-Душегуб, после того, как его в отряде шофёр сбил человека и попал под суд. Не знаю, при каких обстоятельствах это произошло, но Короленко с начальников сняли и направили геологом в отряд. Но во первых, он давным - давно был «чистым начальником» и геологической документацией не занимался, во вторых, он по моему, всю жизнь проработал на глинах, а третьих его зимой разбил радикулит и ему было трудно нагибаться над керновыми ящиками. Впрочем, последнее просто его отговорка – не мог же он всю зиму проболеть.
Но разведка в отряде была закончена, бурения не было, проводились гидрогеологические работы, и на них в отряде надолго застряла молодая специалистка, выпускница ТПИ Кротова.
Её я до этого видел один раз, на Новый, 1973 год в компании своей приятельницы Раисы Ващенко. Не скрою, впечатление она на меня произвела, но чтобы любовь с первого взгляда – так нет.
До Междуреченска поездом, до разреза, сейчас уже не помню его номер, на попутке, а потом через хребтик километра два с половиной –три. И вот –посёлок геологов, который звали Шепетиловкой по фамилии начальника Шепетило. Впрочем, сам Шепетило в посёлке не жил, он квартировал на окраине Междуреченска в посёлке Чебалсу(если я правильно запомнил название) и с ним мы связывались по рации. По дороге я нарвал огромный букет диких пионов, марьиных кореньев, но когда вошёл в домик, где жила гидрогеологиня, увидел у неё на столе такой же букет.
В этом домике поселили и меня. Квартировали мы там втроём – Таня, я и Евгений Янович Менделя. Впрочем, он ночевал не всегда, часто оставался в Новокузнецке. Он привозил из Новокузнецка какие то бумаги, отчёты и работал с ними. Кроме того, иногда он помогал мне расставлять ящики керна. Работа была –лучше не придумаешь. Никакой бюрократии, всяких там актов заложения, контрольных замеров, тампонажа. Никаких конфликтов с буровиками по поводу выхода керна. Что есть, то и есть.
Татьяна торчала безвылазно в отряде уже третий месяц, почти все буровики были где то около сорока, моложе был только один, шорец, но и ему было около тридцати. Словом, впервые за длительное время она встретила ровню
Ну и я был, в общем то, похожем положении. Моя компания развалилась, невеста вышла замуж, друг женился на подруге моей «бывшей».
Ну а тут тайга, цветы. Словом, через одиннадцать дней я сделал предложение. Татьяна промолчала. Ну раз промолчала –значит, не возражает, надо вести в ЗАГС.
Но нашу поездку в город отложило одно обстоятельство. Мужики поставили в тайге петлю на лосей, проверяли каждое утро и никто не попадался. А тут- я отдежурил ночь на скважине, на восстановлении уровня подземной воды.
Что это представляет на практике –дежурство на восстановлении? На поляне среди тайги, расчищенной для буровой, торчит оголовок обсадной трубы. Ты сидишь ночь у костра, перед тобой будильник и ты через определённое время, обычно через час(ну, когда восстановление только началось, через меньшие промежутки) замеряешь уровень либо по элетроуровнемеру, либо по ручной гидрогеологической рулетке, хлопушке. Почему хлопушке – там грузик с конусообразным вырезом на конце. Дёргаешь хлопушку и слушаешь - хлопок – значит грузик касается уровня воды.
Утром на дежурство заступила Татьяна, я пошёл в город за продуктами, а бригада занялась перевозкой оборудования для новой откачки.
На следующее утро прибежал кто то из буровиков и сообщил, что в петлю попала лосиха.
Пришли на место всем отрядом. Я посмотрел –ноги вытянуты как палки, труп окоченел –зря зверя сгубили.
Какой то оптимист воскликнул –да ерунда, сейчас кровь спустим –и ничего.
-Нет, говорю, пусть кто хочет, тот глотку и перерезает, я этим заниматься не буду. Взял топор и перерубил лесину, к которой была привязана проволочная петля. Я далеко стоял от морды зверя, но и меня чуть не стошнило от хлынувшего оттуда зловония.
Дня через три мы узнали, что к лосихе повадился медведь. Мы, с шорцем, решили поставить на медведя петлю. Медведь отволок тушу метров за тридцать, туда, где молодые пихтушки стояли кружком и устроил там столовую. Мы высмотрели тропу, по которой ходит медведь и поставили в самом удобном, на наш взгляд месте, петлю. Хорошо, что медведь оказался умнее нас, петлю обошёл. Представляю, что бы было, если бы медведь в самом деле попался, а потом, увидев нас, вырвался. Чтобы мы с двумя ножами сделали? А наши старики залегли с ружьями в засаде. Но нормальные охотники делают лабаз на дереве, а наши залегли на земле. Конечно же, медведь их учуял. Они прождали его часов до пяти –шести, пока не рассвело и ушли. А мы часов в восемь пришли проверять петлю. Мы увидели, что медведь обошёл нашу петлю ниже, по крутому склону, спокойно сходил в свою столовую и позавтракал. То есть, сделал он это в промежутке между тем, как свою лёжку покинули охотники с ружьями и припёрлись мы.
Больше мы такими глупостями не занимались, и я уговорил Татьяну отправиться в Междуреченск. Мы подали заявление, я получил бумаги о подаче заявления и отправился в Барнаул. Моя работа закончилась, а Татьяна ещё оставалась. В барнаульском дворце бракосочетания появление жениха без невесты вызвало некоторое недоумение. Но, тем не менее, заявление зарегистрировали от междуреченского срока и назначили день бракосочетания. Вот правда, приглашения на покупку колец по льготным цена и всякого одёжного дефицита не дали. Сказали –когда невеста приедет.
Минеральные краски.
Когда на моей свадьбе зачитали поздравительную телеграмму от моей приятельницы, я чуть не поперхнулся.
-Пусть вся ваша жизнь пройдёт как медовый месяц.
Через пять дней после регистрации нам предстояло разъехаться как в той песне –помните: Ты уехала в знойные степи, я ушёл на разведку в тайгу.
Она в самом деле уехала в знойные степи Михайловского района, на разведку единственного в союзе промышленного месторождения природной соды –система озёр Танатар. Я, правда, ушёл не на разведку в тайгу, а уехал на поиски месторождений минеральных красок для Гурьевского завода «Труд» в Кемеровской области.
Стояли мы в деревне Гавриловке, там, по правому борту долины реки Большая Талмовая были карьеры по добыче охры, в основном уже отработанные, заброшенные.
А мы вели поиски в нескольких километрах северо – восточнее села, среди берёзовых лесов.
Как то я прочитал, что в Бразилии обнаружены карстовые колодцы, самый крупный диаметром триста метров и такой же глубины, причём наружный диаметр был меньше внутреннего, образуя своеобразный кувшин, на дне которого рос тропический лес. Были обнаружены и менее крупные колодцы, но в наиболее крупный исследователи спустились и обнаружили много неизвестных науке видов растений и животных, правда, животных мелких –насекомых, грызунов и ящериц.
Вот такие карстовые колодцы мы и искали, правда, древние, уже полностью заполненные осадками. В основном это были глины, реже породы, которые в иных случаях назвали бы граувакковыми песками, то есть песками с малым содержанием кварца, иногда гравийники, но здесь это было нацело выветрено и превращено в глины.
А поскольку такие колодцы лежали в известняках, создавался геохимический барьер и соединения железа выпадали в осадок, окрашивая эти осадки в ярко –жёлтый цвет и создавая охру. Кроме охры по окраинам карстовых колодцев попадался и сурик, но он заказчика не интересовал. А ещё по окраинам таких колодцев попадались остатки нацело выщелоченного щебня, замещённого бурым железняком, причём от щебня оставалась только оболочка толщиной один –два сантиметра, снаружи буро-жёлтая, а внутри с гладкой чёрной поверхностью имеющей стеклянный блеск. У меня долго сохранялась пепельница из такого «камня». Я хоть не курю, а выставить гостю такую пепельницу неплохо, как сейчас говорят, прикольно.
Поиски велись, конечно, бурением. По моему, расстояния между скважинами на профиле были через пятьдесят метров. Метра два – четыре суглинка, потом либо известняк, либо красная карстовая глина, и под ней уже известняк. Скважины глубиной восемь –десять метров, а следующая раз – и попала в колодец с охрой. На полную мощность мы их не вскрывали, добуривали до пятидесяти метров и всё. Но подцепив такой колодец, оконтуривали его по сетке, через двадцать пять метров.
Первое время работала одна буровая, причём не наша, а с карьера, УРБ-2А, но водовозка была наша, и водитель наш, Володя Дорохов.
Но это было только название, что была водовозка. У машины не работал двигатель, и не было тормозов. Было только рулевое и ручник.
Работали таким образом – буровая цепляла водовозку, подъезжали к водозаборной скважине, набирали цистерну и ехали до водораздела. На горке машина ставилась на ручник, водовозка отцеплялась и буровая спускалась вниз, после чего машину снимали с ручника и она катилась своим ходом вниз по склону, только успевай выруливать, пока не останавливалась у подножья. Потом машину снова цепляли к буровой и буксировали на участок.
К концу месяца в отряде появилось пополнение, пришла уже наша самоходка, СБУД с нашей бригадой, молодая специалистка, выпускница казанского университета Галия Биктакгирова и шофёр Гена Медведев. Галия была татарочка, хотя внешне её можно было принять за узбечку.
Приехала она в Борзовку с мужем, тоже молодым специалистом, но его отправили под Заринск искать керамзитовое сырьё. Кроме того, у неё была и маленькая дочка, но не от теперешнего мужа, Славы Захарова, которую она оставила с матерью.
На следующий год, родив ещё одну дочку, на этот раз от Славы, она и первую привезла в Борзовку.
Ну, а если учесть, что начальником отряда был Иван Лещинский, то собралась компания, запомнившаяся и Нерудке и экспедиции 15 района- Лещинский, Лобанов, Дорохов, Медведев.
Но начала наша буровая бригада, как и положено, с пьянки.
Потом Лещинский принёс охапку каких то бутылок и рассказал – попросили денег –мол начальник, поиздержались, хлеба не на что купить. Я им дал тройку – ну, купят бутылку вина, а остальное на закусь. А они третий день пьют. Зашёл к ним.
- Ребята, выпить есть?
-А будешь?
-Давай.
Вот, конфисковал у них.
На этикетке было написано –жидкость для разжигания примусов. Изготавливается из отходов спиртового производства. Стоимость бутылки пятьдесят копеек, а крепость –градусов семьдесят, если не больше.
Но пропьянствовали, принялись за работу. Ну и нам с Галиёй только успевай поворачиваться. Плотность охр была невелика, скорость проходки высокая, опробывалось практически сто процентов керна, интервал опробования, если не запамятовал, метр, а если изменения в цвете и того меньше. А ещё оформить заказы на пробы, составить планы, разрезы.
Хорошо, Галия работала старательно и аккуратно, да и вообще с ней было легко работать и общаться.
Сначала мы жили в каком то полуразвалившемся домике у плотины –Галия, я, Дорохов и Медведев. Начальник жил у кого то на квартире, отдельно жили и буровики. Но потом Иван Ярославич нашёл для Галии жильё получше, и нас разместил на другом месте. Это была баня с просторным, хорошо оборудованным предбанником, в котором мы и поселились. Почему этой баней не пользовались – сейчас уже не помню. Но мы топили и, напарившись, плюхались в пруд, который располагался совсем рядом. Там ещё мостки были для удобства.
И вот однажды Лещинский пригласил нас на какую то гулянку. Скорее даже не Лещинский, а его хозяева. Я выпил, немного посидел и отправился восвояси, а Дорохов с Медведевым остались, сказали, вернутся на лодке.
Ночь уже за полночь перевалило, а их всё нет. Я свет специально не выключаю, чтобы парни видели, куда плыть. Наконец послышался скрип уключин и звон цепи, которой лодку привязывали к мосткам. В предбанник зашёл Дорохов –помоги Генку выгрузить.
Мы выходим и я вижу такую картину: лодка стоит у мостков, цепь закрыта на замок, а Гена Медведев продолжает усиленно грести в пьяном дурмане.
Лещинский не зря нам нашёл другое жильё – сентябрь перевалил на вторую половину, похолодало, и в доме с разваленной печкой было бы холодно.
И вот, выпал первый снег. Почему то в тот день работала одна буровая, карьерская. Скважину мы закончили, буровики перегнали установку на новую точку и копали зумпф – то есть прямоугольную яму, куда заливается вода для промывки скважины.
А мы с Галиёй сидели у старой скважины, у костра и пили чай из консервных банок из под сгущёнки. А снег покрыл всё ровным слоем, в том числе и зумпф на старой скважине, заполненный до краёв глинистым раствором. Нет, промывка велась чистой водой, но в процессе бурения глинистый, даже охряной раствор, получался сам собой.
И вот, подлетает наш газончик, и не успел он остановиться, как из него выпрыгивает Лещинский и прямиком в зумпф. Причём он ведь начальник, ему в робе гулять незачем.
Хорошо, зумпфы у нас были мелкие, чуть выше колен он влетел в эту жижу, ну и брызги дополнили картину.
Сентябрь закончился и меня с участка сняли. Вернулась с поля и жена, которой дали, как молодому специалисту, квартиру. Начиналась семейная жизнь
Наконец то с дипломом.
В феврале 1974 года я, наконец то, получил диплом и распрощался с отделом заочного обучения геолого-географического факультета томского государственного университета имени Куйбышева.
Наша группа была по своему уникальна. Конечно, кто то отсеялся на первом курсе, две девушки ушли в академ на втором, а вот оставшиеся… Прежде всего у нас почти все имели дипломы техников. С аттестатом зрелости было только двое –я и лаборанатка из центральной лаборатории. Во вторых из нашей группы только три человека были моложе тридцати лет – опять же я, эта лаборантка и Валера Аксёнов, техник геолог Мамско-Чуйской экспедиции. Два человека на момент окончания были старше сорока и один из них – даже фронтовик, танкист.
И занимались мы все в межсессионное время серьёзно, на сессии, правда, частенько балдели. Конечно, не без исключений, и эти исключения у нас, почему то, имели клички.
Прежде всего Лёша Доманов, Комиссар, староста нашей группы. До техникума он успел поплавать матросом в торговом флоте, звёзд с неба не хватал и готовился к экзаменам, как он говорил, по учебникам для домохозяек. Гуманитарные предметы по брошюрам для политпросвещения, специальные – по учебникам для техникумов или для вузов, где геология является непрофильной специальностью. Но он был хорошим психологом, отвечал бодрым, уверенным голосом и внимательно следил за выражением глаз экзаменатора. Если замечал какое то сомнение, то «сбивался», но так, что преподаватель ему подсказывал. Лёша укоризненно смотрел на него - ну что вы, право, я бы и сам вспомнил. Словом, в любом случае тройка ему была обеспечена, а очень часто он и четвёрку получал.
Второй была сотрудница СНИИГИМСа, фамилии и имени её я сейчас не помню, которая получила кличку Жучка. И Жучкой её назвали вовсе не потому, что она была маленькая и худенькая..
Она прославилась феноменальной способностью «шпорить». Вот два её шедевра.
Экзамен по геологии Союза. Ей достаётся не то Таймыр, не то Чукотка, ну что то на вершине карты. Она демонстративно подтаскивает стол, на стол ставит стул и карабкается на этот стул. Профессор Васильев, джентльмен и дамский угодник, подскакивает и держит стул за ножки. Смотреть вверх , под женскую юбку воспитание не позволяет. А Жучка спокойно достаёт шпоры и изучает их у него над головой. Второй случай вообще произвёл на нас неизгладимое впечатление. Зачёт по петрографии кристаллических пород. Нам было дано задание на дом – подготовить пять образцов, пять шлифов к ним и, соответственно, их описания. Потом садишься на один стул с преподавателем, он кладёт твой шлиф под микроскоп, ставит в крест нитей какой то минерал, а ты должен сказать, что за минерал, какие реакционные каёмки вокруг него, какова структура в данном месте шлифа. В институте для жучки подготовили шлифы с небольшим количеством зёрен, но интересные по структуре, по минеральному составу ну и так далее. И подготовили шпоры с зарисовкой шлифа, где условными знаками были обозначены минералы и прочие особенности шлифа. Жучка села на стул, обняла одной рукой преподавателя, прижалась к нему грудью и он сомлел. Взгляд в микроскоп, вопрос, взгляд в лицо студентки. А она, подняв очи к небу, вроде бы вспоминает, а сама спокойно считывает со шпор в ладони, воздетой над головой препода.
Ну и, наконец, Доцент. Курсом меньше работали сослуживцы, которые говорили о нём – если с казахами насчёт барана договориться, то только его надо посылать , а если задокументировать шурф или скважину, то лучше не надо.
Прежде всего, в экспедиции ему делали все курсовые, контрольные и в этом отношении у него никаких вопросов не возникало. Во вторых, его жена кончала наш университет вместе с теми товарищами, что уже работали у нас ассистентами, преподавателями, вели практики, а кто то уже и лекции читал. Так что и зачёты по практическим занятиям были ему обеспечены. А потом он начинал планомерную осаду преподавателей. Узнавал, кого можно уважить походом в ресторан(про откровенные взятки я тогда что то не слышал), кого бесполезно.
А если бесполезно, он брал занудством –ходил сдавать раз, два, пять. Оставался после сессии. Что то он всё равно усваивал и, в конце концов, добивался своего.
Большинство студентов из нашей группы работали в Елани, геологосъёмочной экспедиции, и дипломы у них были по съёмке. Мой товарищ, Аксёнов, привёз диплом по поискам пегматитов, остальные не помню. Было, правда, два диплома по закрытой тематике. Одна дама с Томска, что то там по циркониевым пескам, и наш фронтовик, из Читы – у него диплом касался редких и рассеянных элементов.
А мой диплом именовался «Особенности геохимими ландшафтов района Ажинских месторождений белых глин». Правда, для этого мне пришлось проштудировать геохимию ландшафтов Перельмана, а также кое какие работы Добровольского и Глазовской.
Но собственно по геохимии ландшафтов мне не было задано ни одного вопроса. Вероятно, в комиссии не было никого, кто был бы в теме. Но зато геология района была интересная. Тут тебе и девон с эффузивами ( я представил комиссии полировки с агатами), и карбон с фауной (редкость для Горного Алтая), и красноцветы нижнего мела и кварц –каолиновая формация мел-палеогена. Словом, за дипломную работу я получил отлично.
Собственно темой моей работы проникся только руководитель моего диплома, Арвидас Летувнинкас и я прочёл его студентам лекцию про новообразования, благо, у меня и образцы с собой были.
Спустя пятнадцать лет я заезжал в Елань. Один из наших, Николай Лихачёв, стал там главным инженером, а Лёха Доманов, комиссар, инженером по ТБ.
Вообще сочетание –закончить дневное отделение техникума и заочно получить высшее образование, сочетание, на мой взгляд, идеальное. Заочное обучение всё же даёт неизгладимый налёт дилетантизма, правда, воспитывает самостоятельность и независимое мышление.
Но в обычных условиях заочник проигрывает более профессиональному дневнику. Чтобы вырваться вперёд, необходимо найти для себя новое, свободное поле деятельности. Так Ефремову, чтобы стать академиком, потребовалось создать новое направление в палеонтологии, а Ульянову, чтобы стать Лениным, партию нового типа. В этом отношении сочетание очного обучения в техникуме, которое даёт заряд профессионализма и заочного в ВУЗе, воспитывающего независимость мышления, сочетание идеальное.
Ну, а когда я нащупал тему, которой никто не занимался – география распространения цветного камня, вышел на архивы «геогнозов» горного округа, это уже стало никому не нужно.
Отряд Левобережный.
Моим первым объектом после получения диплома стали поиски керамзитового сырья на Приобском плато, к западу от Барнаула. Обычно сначала проводят маршрутные работы, а уж потом бурение, но в данном случае это было несущественно. В апреле месяце было пройдено несколько буровых профилей между Павловским трактом и долиной Оби. Скважины были двадцатиметровые, бурились установкой вибрационного бурения на ГАЗ-66 и мы каждый день возвращались домой, в Борзовку.
А в мае начались маршруты. Я исходил и опробовал все склоны Приобского плато от бывшей деревни Лога до долины Касмалы и все овраги вдоль правого борта долины Касмалы.
Обычно меня вывозили в понедельник утром и оставляли в пустовавшем вагончике, где меня ждал, приезжавший из Прутского на мотоцикле мой маршрутный рабочий, Мишка Дорохов, двоюродный брат Володи Дорохова. Я работал неделю, ночуя в этом вагончике, а Дорохов каждое утро приезжал из совхозного посёлка. Вообще то, он учился в сельхозе, но почему то работал у нас, хотя вроде в мае ещё должны быть занятия.
Но однажды меня, почему то, вывезли в среду вечером, я уж и не думал, что на этой неделе будут маршруты. Был конец мая, 27 или 28 число, стояла жара и, собираясь наспех, я схватил только маршрутный рюкзак с рабочей амуницией, полевую сумку и спальник, да сунул в рюкзак кое что из еды. О тёплой одежде я как то не подумал – на улице жара, а вагончике печка. Тем более, что отработать то надо всего один день и две ночи переночевать. В пятницу заберут – банный день.
Но я с огорчением обнаружил, что в моё отсутствие хозяева вагончика забрали печку. Но не беда, тепло ведь. Однако ночью подул ветер. Сначала не очень сильно, а потом уже завыл самым настоящим образом и сильно похолодало. Но ватный спальный мешок, пока он не побывал в химчистке или стирке штука тёплая закутался в него и ночь пережил нормально. Однако утром даже нос замёрз. Вылазить из спальника не хотелось совершенно, но сопротивляться некоторым требованиям организма совершенно невозможно. Выйдя из вагончика, я обнаружил, что ночью выпал глубокий снег. Как то надо было выходить из положения. К счастью, в моём рюкзаке лежала пачка пробных мешочков и длинный тонкий фал. Этот фал я использовал для страховки, опробуя откос Приобского плато. Конечно, просто спуститься можно было и без фала, но опробовать то надо наиболее открытые, а значит наиболее крутые места, с обрывами. Вот я обложился, под геологической робой, пробными мешочками и плотно обмотался фалом. Получилось достаточно тепло, чтобы можно было начать работать. Ну, а к 12 часам дня весь снег растаял.
Обрывы Приобского плато.
Надо сказать, было затрачено много сил и средств, в попытках найти в окрестностях Барнаула и Бийска сырьё для керамзита. Но увы. Глинистые породы(неважно, рыхлые или скальные) пригодные для производства керамзита, внешне ничем не отличаются от пород, для такого производства непригодных. Точно так же они ничем не различаются по химическому или минеральному составу. Только обжиг пробы может дать ответ – пригодна, непригодна. И если бы с самого начала все пробы оказались непригодны, поиски бы давно прекратили, однако, отдельные пробы давали хорошие результаты, но эти пробы были разбросаны по разрезу и площади и единого пласта не образовывали. Но это давало надежду – ну, не на этом участке, так на следующем подцепим. Так и не подцепили.
А в июне месяце у нас с Мишей Дороховым был многодневный маршрут по правому берегу Бии от Бийска до Новиково. Целью маршрута было опробование глин монастырской свиты, опять же с целью определения возможности их использования для производства керамзита.
Эти сине-серые глины образовывали цоколь второй террасы Бии и были перекрыты мощной толщей галечников. Я взял себе рюкзак с продуктами, самый тяжёлый, но он с каждым днём становился всё легче и легче, а Мишка тащил пробы, и его рюкзак к концу дня становился неподъёмным. Конечно, если бы мы так и тащили все эти двух-трёх килограммовые пробы за собой, мы бы никуда не ушли, но мы их оставляли в попутных деревнях, договариваясь о хранении в школе или сельсовете.
Запомнились в этом маршруте следующие моменты: Это прежде всего огромные валуны на склонах второй террасы. Отложения волн прорыва, которые мы видим у того же Яломана, не сортированы, а здесь типичный галечный аллювий и вдруг –полутораметровая глыба, хотя ближайшие выходы коренных в восьмидесяти километрах.
Затем, кости крупного непарнокопытного, небольшого мамонта, или может, носорога, которые мы нашли при подходе к селу Енисейскому. На берегу были частично вымыты кости плюсны и две лучевые кости. Остальные уходили в береговой обрыв. Я осторожно извлёк эти кости, притащил из Енисейского какой то ящик со стружками, уложил кости и оставил на хранение в местной школе вместе с другими пробами. Ящик я привёз в Борзовку, сообщил в музей, но там к ним никакого интереса не проявили, и куда они делись потом –не знаю. Вероятнее всего –просто выбросили.
Интересен и Святой источник между Енисейским и Стан- Бехтемиром. Здесь родники бьют на протяжении нескольких десятков метров, образуя почти непрерывный линейный выход грунтовых вод. Но мало того, это наглядный пример геохимического барьера – грунтовые воды прошедшие через зону аэрации в степном ландшафте и насыщенные карбонатами выходят на поверхность в лесном ландшафте, вдобавок, на месте выхода резко падает давление и карбонаты начинают выпадать в осадок. Но сплошного горизонта песчаника не возникает, имеется горизонт стяжений, карбонаты цементируют песок, образуя пластинки гребни с зубьями, направленными в глубину склона.
Местные говорили, что во время войны пастушка, умывавшаяся из этого источника, излечилась от трахомы, с тех пор это место и почитается святым.
В то время, когда я там был, на глиняной стенке высотой 2,5- 3 метра была вырезана икона. Сейчас, говорят, там и лесенка есть, и беседки, и лавочки для паломников, желающих набрать воды из святого источника.
Ну и, наконец, уже выше Стан-Бехтемира, где отложений второй террасы и выходов монастырской свиты не было, мы шли вдоль коренного борта долины, опробуя, на всякий случай, и его. В одном месте конус выноса старого лога был прорезан новым оврагом, и образовался узкий высокий гребень. Поднимаясь на этот гребень с одной стороны, я чуть не столкнулся с лосихой, поднимавшейся с другой. Всю я её не видел, только морду и часть шеи, но так близко крупных зверей я до того не встречал.
В Новиково коренной борт долины был уже сложен коренными породами. Мы прекратили маршрут и позвонили в контору, чтобы за нами высылали машину.
Месторождение Ореховское на берегу озера Бурлинского
В июле 1974 года меня отправили в новый отряд.
Лето тогда было засушливое, без дождей. Собирались тучи, гремел гром, блистали молнии, а дождь не проливался. Так, порой, упадут две три капли – и всё. В тот раз на небе тоже были тучи, но они не покрывали небо целиком. В частых разрывах голубело небо и над нами светло солнце.
Мы долго ехали от Славгорода – какие тогда были дороги и автомобили – по моему, у нас был ещё старичок ГАЗ -51, но вот, наконец, из за зарослей лоха мы вывернули на край озёрной котловины. Озеро и завод солепромысла были как на ладони. А по розовому озеру гулял хобот смерча, белый от рапы и соли. Так эта картина и осталась в моей памяти. Но долго любоваться на эту картину времени не было. В посёлок нам было ни к чему. Надо было ехать на участок, а на участке нас встретили с восторгом.
Оказалось, начальник задержался из за своих личных дел и отряд давно сидел без продуктов и денег. Парни ловили и варили сусликов, а геологиня, Руслана Семдянкина прятала от них кастрюлю и кричала, что не даст поганить посуду.
Начальником был Иван Ярославович Лещинский. Он хорошо знал Бурсоль и его хорошо знали в Бурсоли. С 1969 по 1972 он был начальником сначала партии, а потом, после того как снизили статус нашей экспедиции, начальником отряда, проводившего разведку озёрного месторождения соли.
Родился он на Львовщине, но не было в нём ни польского гонора, ни украинской обстоятельности, может потому, что вырос в Сибири. Вообще, это был типичный «Ванька-забубенная головушка». После школы он пошёл в нашу экспедицию работать шофёром, а потом закончил заочно осинниковский горный техникум. Дипломную работу ему написал знакомый геолог. Доклад Вани прошёл на «ура», но вот когда начали задавать вопросы, он «поплыл». Так как диплом был по углю, председатель комиссии спросил его –«молодой человек, а вы вообще то с углем дело имели?», на что Ваня не задумываясь ответил – а как же, в Кузбассе вырос, с детства печку углем топил. Посмеялись, но тройку поставили.
На Кузбассе он оказался с отцом. Было у того три брата –один ещё «до советов» эмигрировал в Канаду, другой был красным партизаном и погиб в бою с немцами, а третьего, бандеровца, убили энкаведешники. Отец Ивана помогал обоим братьям и был выслан со всем семейством в Прокопьевск.
В конце шестидесятых отец Ивана и другие родственники вернулись на родину. Засобирался и Иван. Взял он отпуск, чтобы потом подать заявление на увольнение и решил, прежде чем отправиться на «историческую Родину», съездить на свою реальную родину, в Прокопьевск. Его товарищи, тоже, в основном, начальники отрядов, отправились его провожать. И провожали они его в большом сквере(или маленьком парке) на привокзальной площади. Тогда памятника героям не было, был деревянный клуб железнодорожников и сквер вокруг него. «Напровожались» они отменно, и услышав объявление по станционному радио, что объявляется посадка на какой то поезд, откуда поезд они не разобрали, но поняли, что он идёт в Ново…-разумеется – Новокузнецк –они сами туда постоянно ездили в «управу» в командировки- и запихнули товарища в вагон.
Проснулся он в Новосибирске. «Ирония судьбы» ещё не была снята, но ситуация та же. Вышел Иван на площадь, купил пивка, сел на лавочку, и вспомнил, что года три или четыре назад, к начальнику партии, где он тогда трудился шофёром, приезжала племянница десятиклассница и оставила ему номер телефона. Он возьми и позвони. И закрутился по по треугольнику – Новосибирск, Бурсоль, Борзовка, пока не перевёз свою любовь в геологический посёлок.
Он был счастлив. А его подруга, похоже, не очень. Она была моложе его на одиннадцать лет, а тут… Когда ухаживал – привозил цветы, а теперь с поля – грязное бельё. Короче, приехал к нам в посёлок молодой шофёр, и укатила она с ним обратно в Новосибирск. Для Ивана это была трагедия. Он перевёлся в гидрогеологическую экспедицию, но жизнь пошла наперекосяк. Одна беда за другой – обворовали, пожар и, в конце концов, он разбился по дороге в поле.
Моя приятельница, работавшая в той партии с Лещинским, рассказывала – они сидели с Иваном на базе партии, как вдруг в окно со всего маха ударился воробей и разбился. –до конца года один из сидящих в этой комнате умрёт – сказала она. -Да ну, глупости, -ответил Иван, но побледнел. Было это в августе, а в ноябре он разбился. Фамилия шофёра, с которым разбился Лещинский была Воробьёв.
Но когда мы ехали на участок, до этого было ещё далеко.
Наш отряд занимался разведкой крупного месторождения керамзитовых глин. Глины были плотные, красно-коричневые и коричневые, с плотными каменистыми стяжениями известкового состава, часто с гипсом. Однажды мы разбурили слой гипса мощность сантиметров 50- мелкая гипсовая сыпучка с отдельными крупными кристаллами.
Начальник оставил меня, деньги, продукты и уехал. Мы остались одни – две буровые бригады, геолог с гелогиней и опробщица, жена одного из бурильщиков, Дорохова, которая фактически работала поварихой. Всего семь человек, всем – по двадцать с небольшим. Разбуривали участок станками вибрационного бурения, но поскольку глины были очень плотные, вибратор мы сняли и бурили ударно канатным способом. Однажды пришлось столкнуться и с таким малоприятным явлением, как много забойные скважины. Идёт бурение, глубина скважины пятнадцать метров и вдруг следующий замер – девять. Снова идёт бурение – двенадцать, а потом снова десять. Хорошо, бурильщиком был Володя Дорохов, и пофигизма ему было не занимать, другой бы испсиховался и других извёл. А этот начал складывать вокруг буровой стенку из лишнего керна.
Кое как добурили, бурильщик взял ветошь, смочил в бензине, поджог и бросил в скважину. Зрелище ветвящихся скважин, уходящих в глубину, было впечатляющим.
Спустя несколько часов после окончания бурения надо было замерить уровни грунтовых вод и за время, прошедшее после бурения, стенки скважин покрывались солью как инеем.
Почти вся площадь месторождения представляла собой солончаки и солонцы, в другое время мы бы помучились, засадить машину в солонцах – делать нечего. Но в то лето всё пересохло и самоходки колесили по степи как по асфальту.
Вечером на одной из буровых самоходок мы ездили в ближайшую деревню, где были кинотеатр и самоизливающаяся скважина, подле которой был небольшой пруд
Как мы умещались в небольшой, в общем то, кабине ГАЗ-66 всемером, я сейчас с трудом представляю.
Разведка солей меня тогда не прельщала совершенно. Я только что получил диплом и мечтал работать на поисках сырья для тонкой керамики или на цветной камень. Но озеро было относительно недалеко, и не сходить на него было грешно. Соровая полоса(то есть полоса меж высоким берегом и рапой) в то засушливое лето была сухой, я спокойно дошёл до рапы и увидел в ней куст перекати –поля, весь заросший солью. На границе воздуха и рапы был крупный кристалл, сантиметров в пять. Он долго лежал у меня, но потом куда то затерялся.
В начале августа произошла смена караула. Геологиня вернулась на базу, а вместо неё в отряд прибыл Женя Куценко. Он только что отслужил действительную службу в советской армии, но до призыва успел закончить московский геологоразведочный техникум, и даже чуть -чуть поработал. И хотя он родился и вырос в Тульской области, отправился в Барнаул, где уже обосновалась его родня.
Он поставил своеобразный рекорд в нашей Нерудке. В два часа он явился к главному геологу, а в шесть уже усаживался в машину, которая повезла его в наш отряд.
Сразу после того, как начальник с новым техником приехали с базы, мы свернули наш лагерь, спалили на прощанье наш самодельный туалет из каких то гнилушек, найденных на месте брошенной деревни и выехали на новый участок. Новый поисковый участок располагался на берегу другого солёного озера, Яровое, у деревни Каутовка. Сейчас этой деревни нет, да и тогда, она, по моему, юридически уже не существовала.
В деревне жили преимущественно немцы, но эта деревня разительно отличалась от обычных немецких поселений. В Кулунде в то время по облику сёл и домов можно было без труда определить национальный состав жителей. Конечно, если совхоз только что выстроил улицу, все усадьбы были на одно лицо, но очень быстро приобретали индивидуальный облик.
Конечно, казахские дома в Кулунде были поаккуратнее и поприличнее, чем в Джазаторе или Кокоря, где не было ни заборов, ни огородов, а порой вообще ничего, кроме загона для скота, но всё равно, особо благоустройством они не заморачивались. Украинец обязательно даже бревенчатую избу обмажет глиной и побелит. Русский может вылизать и изукрасить дом, но на хозяйственные постройки у него уже терпения и трудолюбия, как правило, не хватает. А у немцев всё чистенько всё покрашено и изукрашено, и дом, и баня, и сараюшка.
Но это обычно. Каутовку давно объявили неперспективной деревней, обещали в скором времени переселить и забыли. Те кто поактивней, посмелее, переселились сами, а те кто остался, на всё махнули рукой. В результате в Каутовке воцарились застой и запустение, каких я не видел в самых обиженных богом русских деревнях. Я вот даже огородов не припомню. Везде высокая зелёная трава – одно хорошо – в деревне трава, в отличие от степи не выгорела и бегали полудикие куры.
Мы заняли пустующий дом на окраине, недалеко от него была возможность пробурить поисковую скважину. Её пробурили не обычным снарядом диаметром 127 или 89 мм, а диаметром 168 мм.
Вокруг по спирали пробурили несколько мелких(до метра) скважин малым диаметром, воткнули жерди, обмотали их толью по спирали и получился туалет, в котором потребитель услуг был скрыт от глаз наблюдателя с любых направлений.
Зато представьте, с каким звуком падал в скважину «биологический материал». Но пробыли мы там недолго. В двадцатых числах мы вернулись в Барнаул и вскоре снова выехали в поле, в Рубцовский район. Моей задачей было научить молодую специалистку, Лену Шакирову,выпускницу МГРИ, как документировать глины. Познакомились мы оригинально - идём мы с Женей Куценко по базе, вдруг нас догоняет девушка и спрашивает – тоже Лобанова ищете? Ей же сказали, что её введёт в курс дела опытный геолог. Пробыл я там дня два или три. В памяти остался какой то маленький пустой зал или большая комната в школе, где нас поселили, и в углу огромный тарантул
Нерудники.Внизу: Евгений Дмитриевич Куценко, Галина Аркадьевна Вершинина(Куценко), Наташа, младшая дочь Захаровых, Вячеслав Захаров.
Второй ряд: Галина Дормидонтовна Троицкая, Валентина Николаевна Шкатула, Лидия Черемных, Галия Бариевна Биктагирова(Захарова). Стоит старшая дочь Захаровых, Лиля.
Горно-Алтайск
В мае –начале июня 1975 года мы вели работы на Эдиганском месторождении кварцитов. Им занимались ещё в шестидесятые годы, отдельные пробы показали отличные абразивные свойства, наши предшественники соединив выходы кварцитов по простиранию основных структур нарисовали выдержанные пласты и ожидалось, что мы выйдем на хорошее месторождение. Но после вскрытия выходов канавами оказалось, что кварциты образуют гряды по увалам на местах залеченных разломов, а в промежутках нет и намёка на кварциты. А там, где кварциты развиваются по известнякам, они создают тела, именуемые в геологии штокверками, то есть неправильной формы небольшие гнёзда, соединённые сетью прожилков.
Словом, успешно «похоронив» месторождение мы с чистой совестью возвращались домой, как вдруг, между Новоалтайском и Барнаулом нас остановил уазик нашей партии и главный геолог велел разворачиваться и ехать в Горно-АЛтайск. Разворачиваться и куда то ехать будучи рядом с домом мне совсем не хотелось, и я сказал
–Мне вы, конечно, можете приказать, но рабочие вам не подчиняются и они требуют отдыха.
Рабочие, конечно же, тут же стали требовать отдыха.
Мы вернулись в Борзовку. Жена была в поле, я зазвал Лихачёва в гости и напоил компотом из ревеня – я его много привёз.
-Первый раз пью компот из лапши, засмеялся Лихачёв, увидев разваренные волокна ревня.
Наутро мы с Лихачёвым поехали в Горно-Алтайск. Конечно, и шофёр был, но кто – не помню. Лихачёв представил меня первому секретарю Горно-Алтайского горкома, поговорили, и он уехал.
Оказывается, надо было провести(причём срочно) разведку месторождения пироксеновых порфиритов в качестве сырья для щебня.
Для начала, я оставил в кабинет в кабинете секретаря свои шмутки и мы с ним поехали на участок. Полазил я по участку, постучал молотком по камню, и мы вернулись в его кабинет. Надо сказать, этот человек мне понравился –настоящий мужик без претензий, но знающий себе цену. Только мы зашли в кабинет, как зазвонил телефон.
Что там они говорили, сейчас не помню, запомнилась только фраза секретаря горкома – да он здесь.
После этого товарищ секретарь встал и сказал мне – пошли в обком.
-Ну так хоть переодеться надо.
-Молчанов не любит ждать.
И вот, как я был на участке, в геологической робе с рваным плечом, в замызганных сапогах и с дермантиновой полевой сумкой, из которой торчала рукоятка большого ножа, так и отправился к высокому начальству.
Милиционер в вестибюле преградил мне путь, но мой провожатый сказал – он со мной.
Второй секретарь обкома мне не понравился. Уж больно он был аккуратный, прилизанный и театральный. Видно было, что он привык думать о том, как выглядит.
Мы сели за стол и товарищ Молчанов объяснил, что надо быстренько подготовить запасы щебня для Горно-Алтайской строительной индустрии.
- Да как же проводить разведку без поисков? С первого взгляда ясно, что на участке полно разломов.
- Что ты мне о каких то разломах говоришь -раздражённо бросил Молчанов. Он встал, и бросил на стол учебник петрографии.
Вот, смотри, предел прочности до пяти тысяч килограммов на квадратный сантиметр, а ты мне о разломах. Ткнуть пару скважин, и всё.
- Ага. И выбросить деньги на ветер. А партия нас учит бережно относиться к народным средствам.
Молчанов ошалело посмотрел на меня. Так с ним не разговаривали. Но это начальники перед ним тянулись, а мне то чего бояться? Я рядовой геолог, с этой должности не снимают.
Молчанов какое то время молчал, а потом картинно откинулся на стуле и со смешком показал на меня пальцем –бюрократ. Бородатый бюрократ.
Всё ж таки решили пока ограничиться серией канав.
Но это я мог так разговаривать с секретарём обкома. А геологическое начальство взяло под козырёк и пригнало на следующий год буровые. И деньги оказались выброшены на ветер. Там, где камень был действительно прочным и имел незначительную вскрышу, увал вдавался в город, и взрывные работы повышибали бы стёкла в Горно-Алтайске, а где можно было взрывать, порфириты обладали мощной корой выветривания, и до свежего камня практически было не добраться.
Последний мой разговор с Молчановым состоялся на следующий год. Я организовал горные работы, сдавал участок Белоногову, а сам уезжал на поиски облицовочных гранитов.
Молчанов изъявил желание снова появиться на участке. Когда мы заехали в лог, он жестом полководца показал на склоны, где копошился народ, высаживая саженцы деревьев.
Здесь дубы будут, надо же после себя память оставить.
Я хмыкнул –сейчас начнутся буровые работы, всё потопчут. А не дай бог, разработка начнётся – и следа от посадок не останется.
Уезжая с участка Молчанов не предложил меня подвести, хотя и было по дороге. Впрочем, он никогда не подвозил.
Через день или два после моего первого разговора с Молчановым приехал отряд. Мы поставили палатки метрах в трёхстах от крайних домов, выше по логу Каяс. В двухместной поселился я один, а в пятиместной четыре бича. В геологии бичами порой зовут рабочих вообще, но это были натуральные бичи.
Ещё через день пришла буровая, установка вибрационного бурения и приехала геологиня, Галя Вершинина, появившаяся у нас в прошлом году, после окончания Пермского университета. Буровики поставили себе двухместную палатку, а Вершинина поселилась в моей. Дело в геологии обычное и пустых пересудов не вызывавшее. А ночуют ли итеэровцы в разных спальниках или в одном, отрядный народ определял безошибочно.
Я задал линию канав и мы поехали с Галиной на её участок.
Дело в том, что длительные поиски сырья для керамзита закончились безуспешно и Бийск начал возить глину с горноалтайского карьера и решили в срочном порядке доразведать месторождение на глубину, до 20 метров вместо десяти.
Месторождение керамзитовых суглинков одним углом опиралось на месторождение кирпичных глин, с этого угла мы и решили начать. Я снова выступал в качестве спеца по рыхлятине. Первую скважину мы прошли, как и было предусмотрено, до двадцати метров. А вот вторая, выше по склону, под почвенным слоем вскрыла кору выветривания порфиритов и упёрлась в них на двух метрах с небольшим. На месте третьей скважине коренные были уже на поверхности.
Было ясно, что дело тёмное, и мы пошли на действующий карьер. Глубина карьера должна была быть пять метров - полметра вскрыши снято бульдозером и глубина экскаваторной отработки четыре с половиной метра. Так оно примерно и было, но на забое вместо глины в нижней части полотна карьера были вскрыты галечники, а верхней, кварциты. Стало совершенно ясно, что мы имеем дело с не подтверждением запасов.
Я нашёл старшего на карьере и спросил – по плану здесь должен был быть шурф для отбора полузаводской пробы, вскрывали ли они его. Нет –говорит- вскрыли скважину глубиной метра в четыре, в которой было много пробок от водки и даже патроны от карабина.
Ну, всё стало ясно, как здесь поработали наши предшественники. Явно все пробы набрали из расположенного по соседству карьера кирпичных глин.
И мы отправились домой, в Барнаул. Сходили в кино, поели мороженного, и явились пред ясные начальничьи очи. Наше сообщение вызвало панику, мне непонятную. Уже и исполнители, и главный геолог, и начальник партии – никого из тех, кого можно было обвинить, у нас уже не работали.
Наутро нас с Вершининой посадили в уазик начальника, кроме того прихватили старшего геолога Дьяконова и мы снова покатили в Горно-Алтайск. Я только ночь дома переночевал. Увидел, что жена приезжала, наварила варенья из того ревеня, что я привёз и засыпал сахаром и укатила снова.
В лагере мы застали повальную пьянку. Вообще то, начальник нашего отряда, Николай Долгов был геолог от бога, но вот начальником, тем более, начальником, освобождённым от обязанностей геологической документации, его ставить не стоило. Когда не было работы, он сразу начинал пить. Не помню, сразу его сняли, или чуть позже, но вскоре у нас появился новый начальник, точнее – начальница, Валентина Шкатула, симпатичная блондинка. Но ничего от блондинки из анекдотов, до того она исполняла обязанности начальника первого отдела. А что такое настоящий начальник этого отдела знающим людям не стоит объяснять.
Вернувшись из обкома, начальник сказал, что надо срочно найти месторождение, способное восполнить нехватку запасов, иначе обком передаст дело в прокуратуру. Ну и, конечно, по новой разбурить это злосчастное месторождение.
Впрочем, владелец карьера, краевое управление стройматериалов всё равно передало дело в прокуратуру – запасы же им надо было списывать.
Исполнителей разыскали и судили. Однако, учитывая небольшие масштабы ущерба(всё ж таки какое то время карьер отработал) им дали условные срока и лишили дипломов .
Я документировал канавы, в свободное время помогал Галине, которая дублировала старые скважины, а Дьяконов пошёл в Майминскую экспедицию, взял геоморфологическую карту и наметил участки на аккумулятивных склонах, то есть склонах, покрытых мощной толщей осадков.
Со старым участком покончили быстро – глубина скважин там колебалась от 2 до 5 метров и только однажды перевалила за семь.
А потом и горные работы закончились. Какое то время мы работали вдвоём с Галиной, а потом она осталась одна. И я уехал, а спустя какое то время и Валя Шкатула.
Надо сказать, что месторождение Галина Вершинина нашла, но не на тех участке, где наметил Дьяконов – пошли дожди, не везде можно было проехать и она самостоятельно выделила площадь сходную по геоморфологии, то есть на аккумулятивном склоне.. Именно на нём потом и подготовили промышленные запасы.
И хотя обнаружение месторождении яобщераспространённых полезных ископаемых открытием не считается, учитывая особые обстоятельства причастным было решено выдать премию. Главный геолог Лихачёв и председатель разведкома Трофимов выписали премию начальнику отряда Шкатуле, старшему геологу Дьяконову, геологам Лобанову и Вершининой, бурильщику Бочкарёву и помбуру… его фамилию не помню.Но потом появилось начальство и в этомт список включили инженера по бурению, главного механика, ещё кого то и размер премии для исполнителей резко уменьшился.
Белокурихинский отряд
В сентябре меня направили в Белокурихинский отряд, на поиски красных гранитов для облицовки. Отряд стоял не то во втором, не то в третьем логу от долины Песчаной в сторону Черновой, на фасе Алтая, то есть в том месте, где степь резко обрывают горы.
Доехал я поездом до Бийска, на автобусе –вот тут я не помню, то ли до Сычёвки, то ли попросил высадить где то между Сычёвкой и Солоновкой, но я пошёл степью в сторону гор. Уже вечерело и я подумал, что ночью искать лагерь неизвестно где не стоит, и я решил заночевать. Нашёл копну какой то сеяной травы, выкопал молотком в ней нору, залез и загрёб за собой вход. Получилось очень тепло, и хотя утром ударил заморозок, я не замёрз.
Начальником Белокурихинсокго отряда был Женя Куценко, а геологом Слава Захаров.
Они только что избавились от женщин. Женька за кавалерийское седло и свору охотничьих собак отпустил к местному пастуху практикантку, выписав все необходимые справки, а повариха сама уволилась. Рабочие в отряде были настоящие, коренные бичи и повариха была бичёвка, причём, что характерно –узбечка, которую звали Магера. Узбечка то узбечка, но мусульманской девичьей скромности – ни на грош, курила, материлась, имела в отряде любовника, а на базе перед увольнением обокрала наших девушек –техников. Когда в отряде была напряжёнка с куревом, рассказывали, что они на пару с Захаровым собирали окурки.
Долго я в лагере не задержался, меня отправили на выброску. Поставили большую палатку с печкой и поселили нас пока двоих – меня и здоровенного мужика, любовника Магеры, лишившегося своей пассии.
Для начала надо было пройти маршруты, чем я и занялся, а напарника оставил сторожить лагерь и поварить –рядом была дорога от Солоновки на Карпово.
Как то я возвращаюсь с маршрута, усталый, еле ноги передвигаю. Вижу через кусты – у обочины стоит машина и вдоль дороги бегают три мужика, один из них наш.
Вдруг один из «не наших», махнул рукой –да ну её… Ну, в общем вы понимаете, куда её..
Мой товарищ вернулся в лагерь, взял топор и говорит – пошли овцу ловить
Оказалось, мимо лагеря по дороге гнали большую отару овец на бийский мясокомбинат. Не знаю, почему гнали здесь, обычно стада шли другой дорогой, но не важно. Важно то, что одна овца отстала от стада и сейчас шлялась возле лагеря.
Куда только усталость делась. Я схватил молоток и устремился за овцой. Долго не получалось её ударить. Вот догнал, замахиваешься и невольно снижаешь скорость и она выскакивает из под удара.
И вдруг, овечка пропала. Нет нигде. Мы уже хотели плюнуть и произнести ту самую сакраментальную фразу, как увидели – стоит бедолага почти что в лагере, прижалась к стенке скалы. Мой товарищ идёт в обход, подкрадывается и метает топор. Гляжу – топор летит на меня. Я падаю на землю, топор пролетает там, где была моя голова, овца перескакивает через меня, но я успеваю вскочить и бью её со всей дури молотком. Хотел по хребту, но попал по боку. Острие молотка пробило бок насквозь, овца бежать уже не могла, из дыры в боку выходили пузырьки воздуха и капли крови.
Овцу дорезал и ободрал мой напарник. Так что тушёнка тушёнкой, а баранина всё же лучше. Надо сказать, в отряде вообще мясо бывал частенько. С помощью собак, которые оставил пастух, ночью охотились на барсуков. Я как то принял участие в такой охоте, но была уже осень, барсуки залегли в спячку, зато Женька подстрелил глухаря, которого облаял наш кобель и дал нам возможность подойти вплотную. А ещё Славка(но это до меня ещё) убил топором зайца, попавшего в шурф. А позже Женька Куценко застрелил приблудного кобеля и я накормил своих бичей на выброске ( и себя тоже) собачатиной. Но я описал этот случай в «рассказах старого бича» и повторяться не охота.
А спустя какое то время, мне прислали ещё трёх товарищей и мы начали горные работы, которые продолжались до глубоких снегов.
Надо сказать, палатки под снегом –штука не кайфовая. Печка конечно выручает, но в обыкновенной палатке с печкой никогда не бывает тепло. Либо жарко, либо холодно. Пока в печке горят дрова -жарко, лежишь в одном вкладыше. Потом залазишь под чехол, потом в спальник, потом укутываешься, а потом всё равно надо вставать и вновь раскочегаривать печку .
И надо, приходя с работы тащить в лагерь сухостой и рубить его.
Наконец, сезон закончился, Женька сдал в совхоз лошадь и мы дождались машину. Бичи, не пившие весь сезон, и поверившие, что они могут и не пить, стали строить планы своей новой жизни. –Вот получу расчёт…
Ну а дальше разные варианты – устроюсь по старой специальности, вернусь к родным. Словом –либо вернусь к старой жизни, либо начну новую, но в любом случае уже жизнь не бичевскую.
Но только машина въехала в Черновую и показался магазин, мужики забарабанили по крыше кабины – ну как же в дороге без водки.
Выгрузили их в борзовской общаге, и они гужбанили там до тех пор, пока не пропились до копейки, в чём им активно помогли местные пьяницы..
В 1976 году меня назначили начальником Белокурихинского отряда. Я получил деньги, печать, одного бича и двух практикантов -студентов техникума, девушку с парнем и нас, с продуктами, снаряжением и инструментами выгрузили в устье лога Сенного, на берегу реки Быстрой.
Надо было нанять рабочих, но начать я решил с аренды лошади. На конюховке(в тех краях не говорят - в конюшне)я сразу сказал, что кавалерист я никакой и ппросил коня посмирёней.
-Посмирёней, говоришь -как то недобро ухмыльнулся конюх - счас выберу.
И вывел он высокого гнедого мерина, уже взнузданного и передал мне повод. Потом вынес седло и потник.
Язаседлал коня, вскочил в седло, но ещё не успел толком сесть, ещё правая нога не нашла стремя, а Гнедко уже рванул вперёд, и аккурат под стреху. Я едва успел уупасть ему на спину.Пока я шарил стремя, конь вылетел на площадь перед пилорамой и заплясал среди брёвен. На дыбы он не вставал, врать не буду, но и задом бил,и крутился на месте, и прыгал через брёвна. Если бы он стал так выкаблучиываться где ни будь на пашне, или просто на ровном месте, я бы упал, но падать среди брёвен было слишком страшно.
- Ого! Гнедко опять за старое взялся - услышал я чей то удивлённый голос. Оглянулся -какой то мужик.посмотрел, покачал головой и дальше пошёл.
А мне глядеть особо некогда.мой стервец закусил удила, и я сжимая бока коня бёдрами и упираясь в стремена, что есть силы тяну повод, сворачивая морду коня на бок.
наконец он вышел на чистое место и поскакал по обочине дороги, хотя и здесь старался устроить мне подлянку -он скакал как по струнке на ближайший столь и перед самым столбом прыгал в сторону. но шёл он тяжёлым галопом и его попытки выбросить меня из седла успеха не имели.
Да и проскакал он недолго - стал спотыкаться, несколько раз "нырнул" вниз на подогнувшихся передних ногах, после чего перешёл на рысь и , как видно, смирился со своим незадачливым седоком.
Долго не общаясь с лошадьми я быстро от них отвыкаю, робею и мне нужно время, чтобы почувствовать коня.А лошадь то настроение всадника чувствует сразу.
но теперь я осмелел, чувствовал себя в седле хозяином и с огорчением подумал, что конюх подсунул мне коня уросливого, да ещё и "посаженного" на передние ноги.
Без приключений я доехал до Сычёвки,у магазина привязал Гнедко к коновязи. Приторочив покупки я погнал коня рысью в сторону нашего геологического лагеря, потом перешёл на шаг, у речки напоил коня, сам искупался - как шёлковый.
В лагерь я приехал к вечеру.
Дай, думаю, не буду его стреноживать, пусть постоит ночь на привязи, к новому месту привыкнет. Я привязал к поводу длинную верёвку и примотал её к черёмухе среди густой сочной травы. Ну всё, день закончен, решил я, помылся и пошёл спать.
Но только я, умостившись в спальнике, задремал, как явился Валерка практикант, что числился у нас за техник геолога и объявил, что конь удрал. Как же не хотелось вылазить из спальника, наматывать портянки, надевать сапоги и к этой самой черёмухе.
Посветил фонариком. На верёвке болтался кусок повода - значит узда на нём.
Когда я пробую заняться бегом с каким усилием мне даётся каждый метр, как сопротивляется организм нагрузке, как колотится сердце, а тут я прогромыхал сапогами по каменистой лунной тропе три километра и не заметил как, только струйки пота потекли по телу.
Валерка меня опередил, стоял рядом с пастухом, пытался начать говорить, но никак не мог отдышаться.
-Гнедой конь? Высокий. Да, пробегал тут какой то конь, но он мне высоким не показался. Без узды, без седла. Дальше по дороге побежал.
Дальше мы уже пошли. Правда, пошли быстрым шагом, но не побежали. То, что выйдя из узкой долины к фасу Алтая, на широких полянах, конь остановится там пастись, было для меня ясно. Одно непонятно – куда узда делась?
Но, наконец, горы оборвались, и на залитой лунным светом равнине, я увидел Гнедко мирно пасущимся рядом с невысокой косматой кобылкой.
Вот и разгадка. Узды на кобыле не было, а Гнедко тихо позвякивал удилами.
Мы стали понемногу подходить к Гнедко, но кобыла испугано заржала и отбежала шагов на пятьдесят. Гнедко за ней. Так повторялось раза два или три.
-Ну их-сказал я- Никуда он не денется, придёт на конюховку. Пошли в село.
-Нет. Они нас не подпускают, потому что мы люди. Давай овцами притворимся.
-Как это? – удивился я.
-Встанем на четыре кости, поблеем и так к ним подойдём.
-Ну уж нет. Так то они хоть видят, что мы люди, а при твоём маскараде примут за какого то невиданного зверя и трахнут копытом.
-А я пойду.
Чтобы не мешать я лёг в запашистую прохладную траву и стал слушать.
- м-ме-э-э –старательно заблеял Валерка.
Я вцепился зубами в траву, мне почему то стало смешно.
Заржала кобыла, но не коротко, как раньше, а громче и протяжней, всхрапнул Гнедко и раздался дружный стук восьми копыт, вначале громко, а потом всё тише, тише…
Теперь уже ничего не оставалось, как идти в село.
Сдуру мы сунулись напрямик, залезли в какую то болотину, и обходя её сделали длиннющий крюк, зато на конюховку пришли как раз к рассвету.
Там был не тот конюх, что выдал нам коня.
Он посмеялся над нашими приключениями и сказал, что Гнедко, даже холощёного, долго не могли объездить. Взялся один. Ушёл с конём из села. Два дня их не видели. Объездил, но видать перестарался, «посадил» на передние ноги.
Я подумал -бог с ним. Коня без изъянов в чужие руки не дадут, скачки я устраивать не собираюсь, а рысью Гнедко ходит хорошо. Да и относиться я к нему стал как к знакомому. Я снова взял его.
Больше Гнедко из лагеря не убегал. Сначала я его стреноживал, а потом и путать перестал, а проспишь – лезет в палатку, хватает зубами мешок с овсом и норовит вытащить на улицу.
Конь был резвый, правда, как я уже говорил, долго галопом скакать не мог. Зато рысью идти мог сколько угодно. Раз стоило проехать, и он уже запоминал дорогу намертво. Во второй раз можно смело бросать поводья – сам довезёт.
И вот однажды я отправился в село за продуктами. Набил два рюкзака, приторочил по обеим сторонам седла и отправился в обратный путь. Дорога шла через перевал, и когда пошёл крутой подъём, Гнедко вдруг зауросил, и идти отказался. Я тоже заупрямился и решил показать свою «волю». Подпруга ослабла, но я решил – поднимусь вон до той площадки и подтяну, а пока-пусть прёт. Я не я, если не заставлю коня подчиниться –и начал нахлёстывать лошадь концом повода и колотить пятками.
Гнедко покосился на меня и бросился в гору галопом, доскакав до маленькой ровной площадки перед новым подъёмом, он шарахнулся вбок и я плавно взлетел в воздух. Мне показалось, что падал очень долго, как при замедленном кинопоказе. Наверное, так оно и было, если судить по тому, что я совсем не ударился. Гнедко захрапел и попытался удрать, но я, сам не помню когда, успел намотать на руку повод. Гнедко проволок меня с метр или чуть больше по земле, попытался на дыбы подняться и встал.
Седло у него висело под брюхом, рюкзаки волочились по земле. Я поднялся. Конь косился, всхрапывал и старался держаться от меня подальше.
Мне почему то стало жалко его, ругаться расхотелось.
-Гнедко, Гнедко, ну ты что? – осторожно подошёл, погладил шею – конь понемногу стал успокаиваться, потом морду.
-Ну что ты, Гнедко?
Когда он затих, я занялся седловкой. И мне стало стыдно. На спине коня зияла дыра, выгрызенная личинкой овода. Она была затянута кожей и шерстью, и её не было видно, пока я, в сегодняшней поездке, не натёр её, да ещё заставил беднягу скакать в гору с ёрзающим седлом.
Ну что тут сделаешь? Я вынул нож, вырезал в потнике дыру в том месте, где он ложится на рану и вновь заседлал Гнедко.
Садиться на него я не стал, провёл в поводу через перевал и только тогда, когда тропа пошла по пологой долинке, в устье которой стоял наш лагерь, я всё ж таки сел в седло, но уже пустил Гнедко шагом.
Слава богу, поездок больше не предвиделось, и коню я выдал бюллетень на несколько дней. Сходил к пастухам и получил от них банку какой то дурно пахнущей чёрной мази, которой стал каждый день мазать рану.
Вскоре её затянуло.
Поехал я однажды на Гнедко проверять заявку.
Нам сообщили, что на речке Тихой есть красные граниты, и точное место указали. Невдалеке от красных гранитов на карте было показано большое село, но когда я туда подъехал, только по дымам нашёл две избушки.
Был вечер и попросился у хозяина одной – сгорбленного дедушки с шаркающей походкой, переночевать в бане.
Дед повёл меня в баню, определил место ночлега, а потом указал на большущую цепь с мощным железным колом и сказал – вот мы всегда на этот аркан лошадок определяем.
Я вытащил цепь на середину зелёной полянки, дедушка одел на шею моему Гнедко сыромятный ремень, а я, тем временем, взятой у деда кувалдой, забил в землю кол.
Попили мы с дедушкой чаю и я отправился спать.
Рано утром , только начало светать, трясёт меня кто то за плечо.
-А ? Что?
-Убежала ваша лошадушка.
Да провались ты! Я и подумать не мог, что Гнедко сорвётся с эдакой цепи. Подошёл, посмотрел –цепь была, конечно, цела, но сыромятина, которая лет сто пролежала на улице, давно сопрела.
Не мудрено, что Гнедко её оборвал.
Взял я уздечку да полевую сумку и пошёл. Рюкзак с продуктами и посудой, молоток, спальник –всё у дедушки оставил, а сумку нельзя было оставлять, потому что в ней секретные карты.
Я уже километров семь прошёл, когда увидел беглеца. Мне навстречу спускались с горы три всадника и вели на верёвке Гнедко.
Уздечка в моих руках им всё объяснила лучше слов.
-Твой конь? Забирай!
Редко, но приходилось ездить без седла, но у всех лошадей спина была как спина, а у Гнедко хребёт торчал подобно горной цепи.
Короче, когда через эти проклятые семь километров я сполз наземь, трусы у меня уже подмокли от крови.
Обиднее всего, что поездка оказалась напрасной; граниты действительно красные, но только с поверхности, по граням трещин и покраснели они от ржавчины, а если расколоть, то в свежем сколе обычная серятина.
Красных гранитов найти мы не могли. Не то чтобы их совсем не было- но были маломощные зоны вдоль разломов, трещиноватые, из которых хороших блоков не получить.
Вот я и подумал поискать граниты на замыкании разломов – а вдруг выходящие из разломов горячие растворы там окрасили и свежие, не трещиноватые породы.
Положил я в рюкзак хлеб, завёрнутый в полиэтилен, тушёнку, большую консервную банку с проволочной дужкой(чифирбак), кружку, ложку, кусок брезента с верёвками(вдруг ночевать придётся), заседлал Гнедко, приторочил к седлу рюкзак и спальник, воткнул в спальник молото(чтоб не выпал), полевую сумку на плечо, ногу в стремя – нно! Поехали.
А по дороге надо было переезжать реку Песчаную, разбухшую от дождей, которые в то грибное лето порядком надоели. Нашёл место переправы. Согласно правилам техники безопасности чуть ослабил подпругу, вынул удила, сел в седло. Далее, согласно этим правилам, следовало, вынув ноги из стремян, направить лошадь в реку, а когда она поплывёт, оставить седло и плыть рядом, держась за гриву.
Но Гнедко, видать, правил ТБ не читал и в реку идти не хотел.. Я его колотил каблуками, но он, зайдя в воду по бабки, тут же поворачивал обратно.
Надоело мне это. Снова засунул я ему в рот железные «конфетки» и, нахлёстывая поводом заставил идти в речку. И даже когда он поплыл, я не оставил седла, забыв про все правила.
Вывез он меня на берег, привязал я его к кусту, разделся и стал выжимать одежду. И что взбрело в голову Гнедко –разозлился он на меня, что я заставил его идти в воду, или просто моя голая спина ему не понравилась, но только он вдруг вцепился в неё зубами. К счастью, спина не то место, где можно много захватить зубами. Даже не особенно больно показалось. Похлестал я его немного поводом для порядка и посчитал инцидент исчерпанным. Если бы знал, как долго болеть будет, похлестал бы сильнее.
Красных гранитов я не нашёл, но там оказались интенсивно розовые сиениты(это те же граниты, но без кварца) и я решил их обследовать.
Перевезли мы на новое место и лагерь. Я взял на время ещё две лошади, три телеги и перевезли лагерь на новое место. Конечно, через реку с телегами не переплывёшь, ехали в объезд, через Солоновку – такой цыганский обоз.
Поставили лагерь и приступили к работе.
И Гнедко нам тогда очень помог. Мы вместе с ним впрягались в верёвки и спускали по склону здоровенные камни. Перфоратора не было, ручных шпуров тоже, а просто кувалдами, а тем более – молотком- стандартных монолитов из гранитов не выколотишь. Пусть в лаборатории эти пилят.
Наконец, сезон подошёл к концу. Я проехал на Гнедко последний раз дорогу до села и отвёл его на конюховку и сдал конюху. Угостил его последний раз краюхой хлеба с солью и пошёл к машине.
Паспорт
Лет пять назад ко мне в дверь позвонили.Какой то человек в штатском предъявил удостоверение -понятно, опер угрозыска. а потом он протянул мне фотографию покойника.Человеку было далеко за шестьдесят и лицо его мне определённо было знакомо, но кто он, и где мы с ним встречались, я вспомнить не мг.Так я оперу и сказал.
- а вы паспорта никогда не теряли?- спросил он
- да нет, вроде не терял.
Опер ушёл, но это лицо из памяти у меня не уходило. И я вспомнил.
Была середина семидесятых годов и меня поставили начальником геологического отряда. Меня, двух практикантов, студентов техникум, парня и девушку и одного рабочего, завезли на машине на участок, выгрузили шмутки и оставили на берегу горной реки. Мы поставили две палатки, одну для девушки и вторую, большую, для мужского контингента, разожгли костёр, сварили гречневую кашу и заварили чай.
В геологии были на излёте старые, сталинские ещё времена, когда можно было, имея печать, деньги или чековую книжку, на голом месте создать геологический отряд или даже партию и начать поисковые или геологоразведочные работы. Конечно, не совсем на голом - стояли палатки, укрытые брезентом ящики с продуктами, беушная спецодежда, сапоги и спальики(сезонным рабочим новое не положено)ну и, конечно, ппосуда. Утром я отправился в деревню, километров за десять от лагеря -надо было организовать транспорт.Ну историю с конём я уже описал.Второй вопрос - это кадры. Одного рабочего мне дали в отделе кадров. Страннцй тип с безбородым лицом и серьгой в ухе - по тем временам большая редкость.Его так все и звали - Серьгой. где я нанял следующего и не припомню, в какой то из деревень, у магазина. Типичный бывший интеллигент, из заводских итеэровцев. Только что освободился. Решил подзаработать и нанялся гнать скот на бийский мясокомбинат.Договор составили о сдаче не по весу, а по головам.По дороге они меняли свой откормленный скот на деревенских доходяг за отдельную плату.Осенью у них получилась приличная сумма - и официальный заработок и "левый" навар. Решили отметить Вино, водка, ккостёр, на шашлыки потянуло.И вот, имея полные карманы денег, они не нашли ничего лучше, как украсть козу.Вот за эту козу наш товарищ и получил срок.Последним устроился этот Виктор.Он сам пришёл в лагерь, тоже только что освободился.Только сидел он не за кражу козы, а как участник шайки конокрадов. Говорил, зря с цыганами связались - отдали им коней для перепродажи, а те попались.Мол, сидим в юрте, деньги пересчитываем, чтобы поделить да разбежаться, и тут милиция - руки вверх! - здрасьте, приехали.Впрочем, этот Виктор был из чарышских казаков, а те сами лошадники не хуже цыган. потом местный начальник милиции мне говорил, что с этими цыганами всё было не так просто, брали их с перестрелкой, словом - настоящий детектив.
Надо сказать, что у этого Виктора был полный набор документов - паспорт, трудовая, военный, вот только по одним документам он был Виктором Дмитриевичем, а по другим - Виктором Ликандровичем. Мне за это потом в отделе кадров настучали по голове, правда, не очень сильно.
Сами пришли в лагерь и два молодых парня из местных - доработать до осеннего призыва в армию.
Рабочих я поставил на проходку шурфов и канав. Всех, кроме Виктора пришлось учить, благо – я сам когда то горнячил. Это только кажется – бери больше –кидай дальше… А так, как и в любом деле свои тонкости. Вот эти тонкости пришлось новичкам показывать собственным примером, а Виктору достаточно было словами объяснить.
Вот тогда то всё это и произошло. Я поехал верхом в деревню. Сначала по тропе, потом выехал на дорогу. Обычно дорога была пустой, а тут какая то колонна грузовиков. Пришлось прижаться к обочине, и не только привставать на стременах (я шёл рысью), но и пригибаться под ветками. Колонна ушла, я выехал из под склонённых веток, и почувствовал – что то не так. Схватился рукой за карман энцефалитки –точно, блокнота, за отворот которого был вложен паспорт и деньги на продукты не было. Выпал. Я поехал назад, оглядывая дорогу – ничего. В лагере я рассказал о своей беде. Вот Виктор и предложил – давай вместе с тобой пройдём пешком, поищем.
Прошли, ничего. Видать, -сказал он – кто то из шоферов увидел блокнот, остановился и подобрал.
То, что мог подобрать сам Виктор, мне и в голову не пришло.
В июле мы работы на участке завершили и нас перебросили на другой. Молодые местные ребята с нами не поехали, уволились. Поехали итеэровцы(то есть я с практикантами) два бича –Виктор и козокрад. Серьга остался на базе.
Впрочем, больше рабочих и не надо было –детальная документация и опробование разреза.
А тут подошло время сбора кедровых орехов. Практиканты попросили нам показать, как эти орехи растут. До кедрачей было далеко, но мы решили сходить. Шли полдня, сначала были смешанные пихтово- берёзовые леса, потом пошёл листвяжник и только потом, когда мы поднялись в самую вершину речки мы зашли в кедрачи. Но кедрач был не лазовый – стояли прямые голые стволы и ближайшие ветви на высоте метров четырёх. Кедровых шишек, правда, под деревьями было немало, но все они были вышелушены медвежьими лапами. И орешки были – те, которые медведь не раскусил – он ведь щелкать орешки не умеет. Но не будешь же орешки из медвежьего помёта выколупывать.
Но Виктор покрутил головой, осмотрелся, понюхал воздух и сказал – Ночью будет буря и шишек на земле будут кучи. Давайте на ночлег устраиваться. Вроде бы ничего не предвещало ветра, но Виктор уверял –будет ветер, он знает.
Мы набрали хвороста, разожгли большой костёр и стали его подпитывать сучьями, чтобы нагреть землю. Потом угли разгребли, покрыли землю лапником, закрыли лапник большим куском брезента, который, на всякий случай захватили с собой. Потом посидели у маленького костерка, почаёвничали и улеглись на лапник, закрывшись брезентом.
Ночью в самом деле начался ветер и по брезенту застучали шишки, а потом ветер стих и зашуршал снег. Утром мы увидели заснеженный лес и снег лежал на ковре из кедровых шишек.
Виктор взял топор и вырубил из сухих толстых сучьев вальцы для шелушения шишек. – Сук стёсывался до половины, а потом на ней вырубались поперечные рёбра. И этими вальцами шишки раздавливались и из них вытрясались орехи. Медведь, между прочим, действует так же, но лапами. Парня практиканта Виктор уговорил идти в деревню, за лошадью, а сами мы остались шелушить орехи. Словом, на каждого пришлось два ведра орехов, правда, невеяных, смешанных с остатками шишек. Но тоже немало. Когда мы спустились с орехами в деревню, там нас уже ждала машина. Пора было возвращаться. На базе нам сообщили, что впереди ещё один участок. Но Виктор ехать отказался и уволился. Сказал- я ещё успею табунок сгонять в Казахстан, только теперь с цыганами связываться не буду.
Но думаю, никакой «табунок» он не погнал, а завязал с прошлым и начал новую жизнь по моему паспорту. Почему я так думаю? Если бы он продолжил свою карьеру конокрада, то неизбежно бы попался и по отпечаткам сразу бы определили кто он и откуда. А раз сомнения возникли только после его смерти, значит, он свою жизнь прожил честно.
Так что в милицию я не пошёл.
На пастушьей стоянке
В двадцатых числах сентября мы оказались в Кош-Агачском районе. Надо было провести даже не поиски, а рекогносцировочное обследование для выяснения возможности обнаружения кирпичных глин. Практиканты уехали в техникум, Виктор уволился и мы выехали втроём – я, бич-козокрад, и на базе партии мне снова дали Серьгу.
Нас привезли в Кош-Агач, на его окраине я снял комнату в избе у какой то женщины, русской между прочим, что в Кош-АГаче редкость, сгрузили шмутки, машина уехала, а я пошёл к местному начальству.
Секретарём райкома тогда был русский, председателем райисполкома алтаец, а его замом казах. Мой вопрос обращения к высшей, партийной власти не требовал, и я отправился в райисполком. Председатель райисполкома, Бардин мне стразу понравился. Ни грамма апломба, самомнения, сразу вник в суть дела и мы поехали с ним в село Теленгит-Сортогой, в колхоз имени Чапаева. На первый взгляд, он носил русскую фамилию, но она происходила не от русского слова барда, а от алтайского имени Барди.
Обследовать предстояло северный борт Чуйской котловины, там было два села –казахская КОкоря и алтайский Теленгит –Сортогой. Я думаю, в Теленгит-Сортогой Бардин меня повёз потому, что рассчитывал, что с соплеменниками проще договориться.
И в самом деле, мне без разговоров предоставили старенький Газ-51 с шофёром.
Я проездил день вдоль северного борта Чуйской долины, провёз меня шофёр и через Тобожокский спилвей, но тогда я не знал, что это такое –узкое сквозное ущелье соединяющее две долины, в котором никакого намёка на ручей. Вообще шофёр был молодец, в самых, казалось непроезжих местах, он проезжал свободно. Неудивительно – местный и дороги знал.
Я выбрал участок в нескольких километрах западнее села Теленгит-Сортогой, на площади развития глин кош-агачской свиты. Шофёр привёз из Кош-Агача палатку, спальники, продукты, инструменты и рабочих, распрощался и уехал.
Поначалу мы хотели ставить палатку, но увидели невдалеке какое то длинное одноэтажное здание. Как потом оказалось, осенняя пастушья стоянка. На стоянке было две длинные комнаты с печками буржуйками, мебели никакой не было. В стене, отделяющей комнаты друг от друга, был дверной проём, но двери не было. Словом, по полевым меркам роскошное жилище. Мы набрали кизяка, в качестве топлива, сейчас уже не помню, просто ли по степи насобирали, или в загоне рядом с домом были уже заготовлены кирпичи кизяка. Вероятно – последнее. Но только мы успели пообедать и спокойно чаёвничали, как зашумел мотор, послышались голоса и в дом вошёл алтаец, типичный теленгит с тонкими чертами лица и с носом с горбинкой.
-Мужики, это осенняя стоянка колхоза, и эта половина наша.
-Ну что ж, с чужого коня хоть в грязь. Подождите, чайку попьём, вещи вытащим и рядом поставим палатку. Теленгит ушёл, но скоро вернулся и сказал
- Я тут с женой поговорил – холодно на улице. Мы и в юрте не замёрзнем, а вы в палатке задубеете.
Так мы и зажили. В соседней комнате, перегородив дверной прём сеткой от кровати и закрыв его занавеской, поселилась казахская семья, которая пасла стадо коз.
Формально главой семьи был маленький шустрый казах, на фактически командовала его жена, серьёзная молчаливая казашка с орденом трудового красного знамени на жакетке.
У её мужа ордена не было и он, вопреки сложившейся традиции, был не чабаном, а помощником чабана у своей жены.
По русски он говорил плоховато, с сильным акцентом и как то сказал, что ниже Чаган-Узуна не спускался. Наверняка он «гнал», но то, что его кругозор был ограничен –точно.
Как то он разоткровенничался. Был он сыном какого то местного руководителя районного масштаба, но когда загребли Эйхе, а следом и верхушку Горно-Алтайской области, взяли и его отца. Когда началась война, у него обнаружилось какое то заболевание глаз, похожее на трахому, и в армию его не призвали. Мужчин в районе почти нет, грамота у парня есть, и его взяли в обойму районного начальства. Не на первые роли, конечно, что то вроде зава или зама в райпотребсоюз. Но война закончилась, начали возвращаться фронтовики, и держать на ответственном посту сына врага народа стало опасно для районного руководства. Его перевели на пост рангом пониже, потом ещё понизили и, наконец, он был вообще уволен. Но от степи он отвык, ремесло чабана не усвоил, вот и пошёл помощником к жене, которая, наоборот, добилась больших успехов. Но эта подчинённая роль его ничуть не угнетала, он был переполнен оптимизма и умел радоваться и удивляться как ребёнок.
Однажды занавеска откинулась, показалось улыбающееся лицо нашего соседа и раздался крик
- Абталабка прухт призла!
Мы не сразу поняли, что это значило - автолавка привезла фруктово-ягодное вино. Обычно, чтобы выкачать побольше денег у пастухов, которые зарабатывали неплохо, на стоянки завозили дорогой коньяк, шампанское, в крайнем случае – какие ни будь дорогие вина по три рубля с гаком, а тут –дешёвое фруктово-ягодное вино. Кстати, вина горно-алтайского винзавода –облепиховое, черносмородиновое, черноплодное, были в общем то неплохи.
Но венцом всему была наша задумка пострелять ночью из ракетницы. Сосед пришёл в восторг, начал стрелять куда попало, и самое страшное – направлять дуло ракетницы во все стороны, как расшалившийся ребёнок. Я еле её у него отобрал. Хорошо, что у него запаса ракет не было, только одна ракета в стволе.
Хозяин юрты был его полной противоположностью. И внешне, и по спокойной, иногда слегка ироничной, манере поведения.
По русски он говорил свободно, без акцента, был развит, и по Союзу поездил, и даже в Китае побывал. Он там служил действительную, и когда Советский Союз выводил из Китая войска, его наряду с другими отличниками боевой и политической подготовки привезли в Пекин и Мао –Цзе- Дун поблагодарил их, а в их лице и всех советских военнослужащих, пожал каждому руку и подарил блокнот с авторучкой.
Жена, в отличие от нелюдимой казашки тоже была приятная женщина, и я с удовольствием бывал у них в гостях, где всё было уютно и чистенько. А чистоту в юрте соблюсти это искусство. Ну, конечно, хозяйка она была отменная. Чегень однородный, хорошо сбитый и очень вкусный, курт без волос и муравьёв, что встречалось у иных хозяек.
Конечно, жизнь в Чуйской полупустыне не сахар. Как то мы сидели на бугорке втроём и я спросил у пастухов – что ваш скот здесь ест, травы же нет. Там и в самом деле нет сплошного травяного покрова.
-Как нет? Вот – показали пальцем,- вот. Ещё там. Хватает!
Раз в неделю мы ходили в Кош-АГач, мылись у нашей хозяйки в бане, выпивали, не без этого, отсыпались в тепле без запаха кизячного дыма а утром снова уходили на участок.
Бабка наша была шустрая и бойкая матершинница, из фронтовичек. Выросла она в бедной многодетной семье, где вечно не хватало еды, и только в армии отъелась.
Вообще, тогдашний Кош-Агач на меня произвёл неизгладимое впечатление. Пусто, пыльно, зелени нет. Но чисто. За курильщиком следом обязательно шёл козёл или коза, чтобы тут же подхватить и съесть окурок. Недалеко от дома нашей хозяйки был хозяйственный магазин. Неосторожные продавцы выставили на крыльцо рулон хозяйственной бумаги и у этого рулона собралась толпа – иначе не скажешь- коров и коз, которые разматывали этот рулон и ели бумагу.
Впервые я там увидел верблюдов и произвела на меня впечатление старушка казашка в белых национальных одеждах, которая лихо рассекала на жигулях. В то время и молодая женщина за рулём личного автомобиля редко можно было встретить, а тут старуха, да ещё в такой одежде, прямо из музея этнографии.
Но к концу месяца работа закончилась. Я сходил в Кош- Агач, договорился с проезжим шофёром, чтобы он нас вывез. И первое, что он сделал, это засадил свой 157 у подножья увалов –там били родники, мерзлота подтаяла, а на то, что там, где он пытался заехать, зелёная травка, внимания не обратил. Ну что скажешь – не местный. Пришлось договариваться с другой машиной, чтобы вытащить эту, а учитывая, что это не рядом с трактом дело хлопотное. Но, тем не менее, всё вывезли, разгрузили, и я пошёл звонить на базу. А там мне сказали – жди, придёт машина из Курая, сдашь пробы и имущество на склад курайцам и добирайтесь в Барнаул самоходом. Рабочих я отпустил –проб было не очень много, а имущества – три спальника, палатка с кошмой, да кайла с лопатами. Сам загружу. Слава богу, долго ждать не пришлось. Сдал всё на склад, а тут и попутная машина до Бийска подвернулась.
. Когда мы поднимались на Семинский перевал, все склоны и вершины были в снегу.Зима. Ядумал, что спустившись с Семинского перевала мы снова окажемся в осени, но не тут то было. В тот год, 1976, снег выпал 16 октября и больше не растаял.По моему, рабочие прямо поехали до Бийска, а я вышел в Дубровке, на окраине которой стоял отряд нашей партии.Стояли двадцатиградусные морозы, а люди жили в палатках. В палатках стояли вертикально трубы, в которые были врезаны, под углом, трубы меньшего диаметра. Это были печки, которые отапливались соляркой. Трубы были раскалены до красна и надо было ходить осторожно, чтобы не обжечься. Почему Белоногов, который был начальником, не постарался устроить отряд где нибудь впомещении –не знаю.Сама то он на квартире жил. Но больше всего меня поразила маленькая двухместная палатка, в котрой, без всякой печки обитали молодожёны –Лена Шакирова, только что ставшая Рыбаковой и её муж, Витя Рыбаков. Конечно, любовь греет, но всё же, когда на улице -15-20 с минусом, желательно иметь и другой обогрев.
Отряд вёл разведку месторождения гранитов, по моему – рыбалкинского месторождения.Карьер там работал довольно долго, камень использовали в качестве бордюрного камня, в меньшей мере для облицовки, но сейчас карьер не работает.
Зима в Фёдоровской Заимке
Зимой 1976-77 я был начальником отряда, который проводил доразведку керамических глин в долине Бии. Жили мы в брошенной деревне, от которой остался только один более или менее целый дом с нормальной печкой. Сколотили нары повыше, стол –благо досок в деревне было хоть отбавляй, и начали работу. Правда, проработали недолго – стуканул двигатель на ГАЗ-66, на базе которой была смонтирована наша самоходка. Для хозяйственно –бытовых разъездов –съездить в село за бензином или за хлебом я арендовал лошадь с санями. До ближайших деревень километров восемь, снегопады часты – на самоходке не наездишься. На участке ладно – мы арендовали, бульдозер, прочистит профиля, на какое то время хватит, а тут –всё бурению конец. Сняли двигатель, погрузили в сани, довёз я его до избы, двигатель водрузили на стол и мужики стали пытаться его реанимировать.
А мне делать то нечего. Я брал ружьишко и ходил по окрестностям охотиться на рябчиков. Морозы стояли большие, рябчики отсиживались под снегом, но если подъедешь к лёжке вплотную, выпархивали из под лыж, только успевай выстрелить.
И вот, как то, я вышел на водораздельную бровку между долинами Бии и Нени, где крутой склон, почти обрыв, обращённый в долину Бии, был пересечён лосиной тропой. И по этой тропе поднимались лоси. Тропа как траншея в снегу, деваться лосям некуда. Даже если первым выстрелом не убью, перезарядить можно сто раз. Я вынимаю патрон с дробью(у меня была одностволка), вставляю патрон с пулей, а вот закрыть переломку на морозе не получатся. Помучился, помучился, плюнул и пошёл домой, без лосятины и без рябчиков.
Да, да, браконьером я тогда был. И на ружьё у меня разрешения не было, и в обществе охотников я не состоял.
Находившись на морозе, а градусов тогда было тридцать с хорошим гаком, если не сорок – термометра то у нас не было, я вернулся в избу, поужинал, попил чайку и уснул. И снится мне, что лося я таки завалил, на столе лежит не двигатель, а мясо и, почему то рога, хотя зимой лоси безрогие, и ружьё. А в избу заходят егеря.
И вдруг, кто то меня тормошит за плечо. Открываю глаза, надо мной ушанка с милицейской кокардой и я не могу сразу сообразить – сон ли, явь?
Скосил глаз – мяса нет, рогов нет. Ружьё, правда валяется. Встал, оделся. Милиционер ( в каком он звании был не знаю, на полушубке погон не было, вызвал меня в сени.
Сначала он меня спрашивал, где мои люди были такого то числа, когда во Фрунзе(это не в Киргизии, а не левом берегу Бии) обокрали магазин. Когда я его заверил, что все наши были здесь и никуда не уходили, вздохнул и показал мне бумагу. В бумаге предписывалось арестовать такого то, находящегося в геологическом отряде на месте деревни Фёдоровская Заимка. Я уж сейчас не помню фамилию нашего помбура, которого предстояло арестовать. Валерой его звали – помню.
-Ну как он – спокойный –спросил меня милиционер.
-Спокойный, только зубами скрежещет, когда спит, а так спокойный.
Вернулись в избу.
-Ну, не буду скрывать, Валера, я за тобой.
Валера ничуть не удивился, оделся, а потом обратился ко мне – в санях холодно, валенки я сдавать не буду, вычтешь из зарплаты, а робу прими.
Он протянул мне геологическую куртку, повернул, но когда я протянул руку, он её в руки мне не дал, а положил на нары. Такую же операцию он проделал с брюками и ватником.
Вышли мы на улицу, проводили нашего товарища. Надо сказать, милиционер приехал за ним в одиночку, на лошади, запряжённой в сани. И наручники на арестованного не стал одевать.
А роба, которую сдал Валера, оказалась очень тяжёлой. В карманах мы обнаружили ключи. Нет, не гаечные, а дверные. Два, три одинаковых ключа, часто поцарапанные, погнутые.
Отряд я принял у своей предшественницы, которая перешла на работу в отдел кадров. Правда, летом работали две буровые, а к зиме одну поставили на прикол. Персонал отряда был из Новоалтайска и был, практически в полном составе, арестован по обвинению в квартирных кражах. Валера был последним из старого состава.
Реанимировать двигатель не получилось, и мы получили новую установку.
За новой установкой мы с водителем выехали в Барнаул. Гена Медведев её проверил и мы выехали на участок. И мы уже далеко отъехали от Барнаула, когда на машине вспыхнула проводка. Мороз за сорок, суббота, машин на трассе нет и не будет, до ближайшего села далеко.Надо самим выкручиваться. Открыли краны, стали сливать воду. Гена снял с платформы «дипломат» - который подкладывали под опоры мачты –дерево сухое- и стал его колоть топором на лучины, а я пошёл к лесополосе за дровами. Кое как, с помщью бензина развели костёр и стали реанимировать машину.У Генки нашлась бухта старой советской матерчатой изоленты. Мы чистили ножами обгоревшие провода и по новой обматывали их изолентой. Конечно, восстановить всю проводку мы не рассчитывали, главное было завести двигатель.
В перчатках не поработаешь, а голые руки замерзали моментально. Хорошо - костёр выручал.Кое как завели двигатель, в ведре натопили воды из снега, залили радиатор и вернулись на базу.
Но таки машину отремонтировали и снова выехали в отряд.
Ходить на охоту стало некогда.
Бурили ударно-канатным способом, глина плотная, вскрышной горизонт обсаживали, попадались водоносные горизонты представленные кашей из гравия с глиной, который обычной желонкой вычерпать не удавалось, пришлось придумать новую технологию – навинчивать специально изготовленную желонку на ударную штангу. Керн буровики аккуратно выкладывали и постоянного присутствия на буровой, в отличие от вибрационного или шнекового бурения не требовалось, но и расслабляться не стоило. И документация с опробованием, тем более –интервал опробования был полметровый,- требовали времени, да и надо было частенько замерять по тросу глубину бурения, словом –не погуляешь. Хорошо ещё, в отличие от соседнего участка, на этом не было горизонта новообразованных песчаников, а то наш главный инженер выслал нам долото диаметра большего, чем обсадные трубы.
Снега в ту зиму были глубокие и я, время от времени, запрягал лошадь в сани и ехал в ближайшие совхозы –Карабинку или Новую Ажинку и заказывал там бульдозер. Сейчас уже не помню как расплачивался –договор заключал или чековой книжкой.
Бульдозер прочищал один –два профиля и мы спокойно работали до нового бурана.
И вот, при переезде с профиля на профиль самоходка сорвалась в долинку ручья, забитую снегом до краёв. Потому и свалилась, что долинки этой видно не было – всё ровно и гладко. И причём не просто увязла колёсами, а легла на бок и полностью утонула в рыхлом снегу.
Был январь, день хоть и начал возрастать, но темнело быстро. Да и пока доедешь до села, время пройдёт. Так что всё отложили на завтра. На следующий день, по темну, я поехал в Новую Ажинку )это семь километров от участка и заказал трактор. Пока трактор доковылял до участка, наши парни не то что дошли, скорее, доплыли в рыхлом снегу до буровой и прицепили трос. Так что вроде бы трактористу оставалось только одеть трос на крюк и дёрнуть буровую.
Одел, дёрнул. Раз дёрнул, два , снег под ним поехал и он сам свалился в эту долинку и лёг на бок. Трактор утонул ровно по кромку снега и смотрелся гораздо эффектней буровой, как рисунок – красный контур Т-4 на белом снежном фоне.
Ну что тут сделаешь? Тракториста мы оставили ночевать, а я скажу честно, эту ночь не спал. И лошадку я свою запряг практически ночью и в Новую Ажинку я приехал ещё не рассвело.
Но поехал я не к дирекции, а к мехмастерским. Жидкая валюта у меня в заначке всегда была, расплатиться с трактористами я пообещал напрямую, да им и своего товарища надо было выручать. Словом, за мной на участок поехали два трактора. Уж как они сумели провернуть это дело помимо дирекции – не знаю. Конечно, зимой для трактористов работы немного, но всё же… Впрочем, это было уже не моё дело.
Двумя тракторами они вытащили первый, а потом уже и буровую. Вот чтобы это сказать и минуты не потребовалось, а промучились трактористы и буровики до темноты. Надо же было докопаться в рыхлом сыпучем снегу тех мест, куда можно было завести тросы, вытоптать площадку, где ты точно не сверзишься в какую ни будь яму и где можно безопасно работать, да и для того, чтобы тянуть время надо.
Словом, ночевать у нас осталось три тракториста. Ну и нас трое. Выпили. Сначала водки, потом чаю, поговорили. Наутро трактора поехали в Новую Ажинку а мы снова начали бурить.
На базе этого месторождения одно время в Бийске делали облицовочную плитку. Сейчас цех не работает.
Той же зимой, где то в конце января или начале февраля я возвращался из Карабинки на участок. Дорога шла по широкой долине Нени. Заснеженная степь.
Я ехал на лошади, в санях и упакован был как надо – ватные штаны, ватная куртка, пимы, ушанка, варежки, а поверх них верхонки, да ещё и длинный полушубок сверх всего, почти тулуп.
Выезжал из Карабинки - было тихо, но подул ветерок, зазмеилась позёмка и откуда ни возьмись, налетел буран, да такой, что в семи- восьми шагах уже ничего не было видно.
И вот тогда я понял, как это в степи глухой замерзал ямщик. Очень скоро дорогу забило снегом, да так, что лошадь местами тонула по брюхо. Да и вообще дорога вскоре перестала существовать. Никаких следов, и мне всё время казалось, что она поворачивает направо.
Если бы это было в стародавние времена, я бы так и завернул направо, лошадь завязла, выбилась из сил и я, несмотря на тёплую одежду, замёрз бы, в конце концов.
Выручили столбы телефонной линии. Остановишься у столба, посмотришь, в какую сторону провода и какое то время едешь по этому направлению. Потом провода теряются. Остановишься и высматриваешь, пока между снежными вихрями не мелькнёт столб, даже не столб –так, вертикальная тень. Засёк направление, какое то время едешь. Потом снова останавливаешься и смотришь. С каждым разом столб виден всё более ясно, и вот он уже не теряется, и ты едешь прямо на него.
Так и доехал до водораздела Нени и Бии, где дорога круто спускается на место бывшего села Новая деревня. Тогда ещё там пустые дома оставались. И ветра там такого уже не было, и мело не так. А потом, за деревней начался березняк, вообще почти тихо стало.
Полёт ножа.
После Фёдоровской заимки наша «ступа» начала колесить по алтайскому краю разведуя месторождения кирпичного сырья для колхозов и совхозов.
Весной 1977 года, закончив работы в Мартыново, мы с Геной Медведевым решили съездить к друзьям в Калтык, где стоял наш большой отряд, работавший на мрамора.
Медведев ушёл к буровикам, а я – геологу Захарову и буровому мастеру Бухмиллеру.
Уселись мы в конторе за столом, разлили бутылочку вина, сидим, разговариваем. И взбрело же нам в голову метать нож. Поначалу метали нож в оштукатуренную стенку, но и расстояние мало и вообще – не то. И вот, самый из нас благоразумный, Виталий Бухмиллер, кидает нож в дверь. И это навсегда осталось в моей памяти –как при замедленной киносъёмке, медленно открывается дверь и летит нож. И хотя между ножом и дверью был уже острый угол, нож в дверь воткнулся. В открытую дверь вошла техник-геолог Таня Смычагина. Хорошо, она девушка спокойная, неторопливая и всё делает основательно и медленно. Другая, вроде стремительной Галки Вершининой, точно бы получила нож в грудь.
Татьяна посмотрела на нас и спросила – что с вами. Я тоже посмотрел на друзей – лица белые. Кто то молча указал на нож.
Таня спокойно вытащила нож и положила на стол.
Это у меня одно из наиболее ярких воспоминаний. Но вот спустя много лет я спросил Смычагину – но оказалось, она этот эпизод напрочь забыла
15й район.
Остаток зимы и весну 1977 года я промотался по деревням, занятый поисками и разведкой месторождений кирпичного сырья для колхозов и совхозов. Заедешь в конце месяца не несколько дней, сдашь финансовый отчёт и опять в дорогу.
И вот, в конце апреля я узнаю, что нашего главного геолога, Лихачёва снимают с должности. В Майме, закончив работы и отправив людей и оборудование, они остались с начальником отряда в опустевшей комнате общаги, которую только что занимал отряд и устроили пьянку. Комендантша тут же позвонила второму секретарю обкома Молчанову, который надзирал за нашими работами, тот выразил неудовольствие, а наше управленческое начальство тут же взяло под козырёк. И я понял, что пора валить и мне.
Дело в том, что у меня не сложились отношения с Евгением Янычем Менделя, который у нас фактически выполнял обязанности начальника геолотдела, проверяя все полевые материалы, и с нашим главным инженером, Шкандыбиным.
Тянулось это уже давно. В конце 1972 принимались материалы Ажинского отряда. Глин для санитарного фаянса там не нашли, бокситов тоже, но глины оказались пригодны для облицовочной плитки, и в Бийске нашёлся заказчик. Я написал программу, мы провели разведку Фёдоровского и Карабашского месторождений и изучение разрезов у Старой Ажинки и Старой Вятки. И вот, на техсовете по приёмке полевых материалов Менделя стал меня целенаправленно топить, и главный упор был не на качество документации, а на принципиальную негодность методики работ. И сеть не та, и опробование проведено не так, и вообще это выброшенные на ветер деньги и Лобанова надо если не расстрелять, то… Ну, в должности меня понижать было некуда, разве что уволить, но выговор и лишение премии –тоже было бы неприятно..
Лихачёв, который увидел, что я тону, объявил перерыв. Я походил, успокоился и вспомнил, что, что за корочкой блокнота у меня лежит сложенный вчетверо протокол другого техсовета, на котором рассматривалась предложенная мной методика работ и Менделя этот протокол подписал. После перерыва я предъявил этот протокол и обсуждение потекло уже совсем в другом русле. После окончания техсовета Менделя подошёл ко мне и сказал - ну ты и подложил мне свинью. Странно – я оказывается ему ещё и свинью подложил.
С тех пор Яныч придирался к любой моей запятой, а так как я разиня по жизни, найти такие запятые было несложно.
А с главным инженером ещё проще – у меня мать была в больнице и я отказался ехать в поле пока её из больницы не заберу. Было много крика, он вызвал кадровичку – откуда к нам такой техник явился? Ах, он без диплома !? Мы совершили ошибку, приняв его на работу, но эту ошибку можно исправить.
Но пока я был техником, и даже когда стал геологом, главный инженер мне был до лампочки, но вот когда я стал начальником отряда…
Но с Лихачёвым у меня были отношения приятельские, старый начальник партии, Сизиков тоже ко мне благоволил, а новый, хотя и относился ко мне с подозрением, и даже грозился повесить за… в общем, не за шею, когда мы помяли облицовку старой ступы, но зря не придирался.
Но начальник высоко, а без Лихачёва некоторые товарищи мне жизни точно не дадут. И я подал заявление на увольнение. И как специально, в мае для ступы работы не оказалось, и меня уволили без отработки.
Я сел на электричку и поехал до станции Сосняк, в Гидрогеологическую экспедицию 15 района. А куда ещё? Можно было, конечно, в ТИСИЗ, но командировки по сёлам меня не прельщали, а в 15 районе уже были наши.
Главного геолога, Красницкой, на месте не было и я пошёл к главному инженеру.
Он спросил меня – тут у нас открывается Алтайская партия, поиски подземных вод для орошения, пойдёшь? Я пожал плечами – мол, куда деваться.
А он, тем временем, листал мою трудовую книжку. И вдруг говорит – постой! Берёт телефонную трубку и говорит – Анатолий Иванович, вам Лобанов знаком? А он здесь, у меня сидит.
Потом положил трубку и говорит мне – подожди.
Через какое то время в кабинет зашёл Сизиков, взял меня за руку и увёл с собой.
Так я стал геологом партии 1501.
Партия 1501 была организована в 1976 году, но сезон 1977 года был первым её полевым сезоном. Начальник партии был до того начальником Нерудной геологоразведочной партии Западно -Сибирского геологического управления, партия была на самостоятельном балансе и её база была вполне сопоставима с базой экспедиции 15 района, да и численность тоже. То, есть нынешняя должность была для него явным понижением статуса. Но дело в том, что незадолго до того он перешёл в главные инженеры управления промстройматериалов, должность гораздо масштабнее, нежели начальник Нерудки, но быстро оттуда ушёл. И правильно сделал, вскоре после его увольнения среди руководства промстройматериалов начались аресты. Словом, как в анекдоте – жена, у нас ревизия была, меня уволили. А что ж ты такой радостный? Так остальных посадили.
Но карьера была сломана. В ЗСГУ его, в лучшем случае, взяли бы начальником отряда или съёмочной партии без всяких перспектив роста. Но выручил Мокин, начальник экспедиции 15 района, с которым они были старые приятели, взял начальником новой партии с прицелом, в будущем, на должность главного инженера. Новая политика руководства 2 гидрогеологического управления предусматривала ставку на местные кадры, с постепенной заменой москвичей.
Сизиков был плотный, коренастый сангвиник. Что меня в нём восхищало – так это умение держать дистанцию. Сегодня ты с ним выпиваешь, он рассказывает анекдоты и поёт неприличные частушки, но назавтра тебе и в голову не придёт ему напомнить об этом, не то что словом –взглядом, интонацией.
Старшим гидрогеологом был Куров – полная противоположность Сизикову –чернявый, «продолговатый», хотя тоже невысокий и по темпераменту меланхолик. Он пришёл в 15 район из Повалихи, из Гидрогеологической экспедиции ЗСГУ.
Из старшего поколения были Сизикова Тамара Васильевна и Раиса Оконечникова.
Сизикова в Нерудке была сначала петрографом, а после того, как все шлифы стали сдавать в Новокузнецк стала завлабораторией.
Но поскольку муж получил в геологическом посёлке Сосняк квартиру, переехала к нему, устроившись в партию геологом.
В 1977 году ещё выезжала в поле, а потом плотно села на камералку. В то время женщины старше сорока лет в поле были редкостью
Из старшего поколения была ещё Раиса Оконечникова, физгеограф и секретарь первичной парторганизации. По моему, это было её основное занятие, в поле она не выезжала, мотивируя это наличием какого то кожного заболевания, а 1977 году материалов для камеральной обработки ещё не было.
Основную же ударную силу составляли мы, молодые, всем нам тогда было где то лет по 26 -30.
Бруева появилась в экспедиции раньше образования 1501 партии, они с мужем прибыли из Иркутского университета в 1974 г. Муж её уже стал инженером по ТБ, а она гидрогеологом отряда, который занимался водоснабжением воинских частей. В принципе вся партия была создана для удовлетворения потребностей Сибирского военного округа, но нашей задачей было составление карт специального назначения.
Валентина Воронова, физгеограф партии, после окончания Томского университета успела поработать, по моему, в школе, учителем географии.
Володя Малолетко, гидролог, до экспедиции работал в какой то лаборатории Томского университета, который перед тем закончил. Он был сыном доктора географических наук, профессора Алексея Малолетко, но все потуги профессора втянуть сына в науку успеха не имели. Его больше привлекала коммерция и он уже тогда с успехом приторговывал мумиём.
Я тоже попробовал, но у меня не пошло – нет коммерческой жилки.
В экспедиции, к тому времени, набралось много знакомых лиц из Нерудки.
Ещё до Сизикова там оказались Куренский, которого назначили начальником Чуйской партии и Подрезенков, возглавивший мехмастерские.
А Сизиков перетащил своего личного шофёра Ломоносова, начальником водоснабженческого отряда поставил Архипова, который, в свою очередь, увёл за собой большую часть буровиков Тайлепского отряда. Ну и, примерно в одно время со мной, появились Лещинский и Дорохов.
Словом, везде свои. Но дело осложнялось тем, что работа на военно-геологической съёмке требовала второй формы допуска, допуска к совершенно секретным материалам, а это оформлялось в КГБ. Без этого я не имел права заходить в помещение партии 1501. А посему я приезжал в экспедицию часам к десяти, показывался на глаза Сизикову и Курову и шёл в Чуйскую, открытую партию. Там все разъехались в поле, было пусто, я ложился на две сдвинутые банкетки, подкладывал под голову подшивку каких то газет и спал до обеда. Потом обедал, шёл купаться, ещё раз показывался на глаза начальству и часа в четыре шёл на электричку.
В конце концов Сизикову это надоело, он плюнул на все правила, завёл меня в камералку 1501 партии, дал в руки «Методические указания» с грифом «секретно» и сказал –изучай. Дня через два я выехал в поле.
А допуск пришёл только в августе.
В 1977 году, к в середине, а может даже к концу июня я выехал, наконец то, в поле. Выехали мы на уазике-головастике втроём. Шофёр Шишкин, старший из двух братьев Шишкиных, физгеограф Валентина Воронова и я. Воронова была моя ровесница, выпускница Томского университета, но в геологии работала недавно, с прошлого года, организации партии 1501 и в поле была, вероятно, во второй, если не в первый раз.
Воронова была дамой пикнической конституции, с объёмным бюстом, и хотя этот тип женщин меня не привлекал, но я отметил, что она довольно симпатичная.
Но беда была в том, что в поведении её проскальзывало жеманство –не кокетство, а именно жеманство, что меня всегда отталкивало. И, самое главное, она путала полевые работы в геологии с пикником или турпоездкой и требовала галантного к себе отношения. Ну, нет уж. Конечно, где то, учитывая разные физические возможности, я всегда приду на помощь, но у каждого своя работа.
И нараставшее взаимное неприятие прорвалось. Мы договорились готовить по очереди. Первой варила Валентина. Варили на паяльной лампе, у Василия был специальный таганок. И хотя паяльную лампу физгеографине разжёг шофёр, всё остальное должна была она делать самостоятельно, хотя она ожидала, что принесём воду и почистим картошку ей мы.
На следующий день выпала очередь Василия. В поле особыми кулинарными способностями блеснуть трудно, но всё было добротное и вкусное. Недовольство Валентины вызвал чай. Василий заварил, как это и положено в геологии, купеческий чай.
-Что это такое, это вредно для здоровья, ты должен заваривать нормальный, человеческий чай, который можно пить. Тут уж мы набросились на неё вдвоём – твои помои мы вчера весь день пили молча. Изволь уважать и наши вкусы. Не нравится –кипяти себе в отдельной кастрюльке и разводи. Вроде бы мелочь, но после этого наши отношения перешли в состояние взаимной непереносимости и холодной войны. Однако, это касалось только наших отношений в поле, а в камералке, или на гулянке всё было нормально – разговаривали, даже танцевали.
К счастью, вдвоём мы в поле выезжали редко. Но стоило оказаться в поле… Любая мелочь, на которую я бы в иных условиях не обратил внимание, здесь раздражала. Конечно, конфликты начинала Валентина, но я и за собой заметил, что в её присутствии становлюсь мелочным и склочным.
И вот, в июле 1978 года мы выехали в длительный маршрут. Они отрабатывают Калгуты, Тёплый Ключ, а я ухожу в конный маршрут до Бертекской котловины и далее к перевалам Канас и Бетсу Канас, а после этого уже совместно, отрабатываем долины Джазатора и Тархаты до Кош-Агача.
Но доехать мы смогли только до Онгудая - стуканул движок. Кое как дотянули до заежки Курайской экспедиции, и встали на прикол. Конечно, позвонили на базу, получили распоряжение ждать машину и стали ждать. Кроме нас в гостинице уже был ещё один отряд, потерпевший крушение – москвичи из научно исследовательского института гидрогеологии и инженерной геологии – у них перевернулся уазик, причём шофёр пострадал, ему ухо то ли совсем, то ли частично оторвало и он ходил с повязкой. Остальные были целы. Кроме шофёра был мужчина примерно моих лет, может чуть постарше и парень с девушкой, только что закончившие… В общем, только что то закончившие.
И, наконец, наутро после первой ночи, проведённой в гостинице, появился третий отряд – геодезисты верхом на лошадях.Начальником отряда был инженер –геодезист, кумандинец по национальности.
Надо сказать, что в советское время была политика направленная на слияние мелких племенных союзов в один народ. Но если теленгиты, телёсы, челканцы, тубалары и прочие, не говоря уж алтай-кижи, признавали, что они единый народ, алтайцы, то кумандинцы упорно отстаивали свою особость.
В отряде геодезистов было ещё двое –рабочий и практикант из новосибирского института геодезии и картографии. А рабочим был брат начальника. Он закончил химический техникум, работал в Бийске на том самом «взрывном» заводе, но завод ему надоел, он одно время был подручным у уйгуров в шашлычной, а потом его взял к себе брат.
Они перешли через Яломанский хребет, определяя по звёздам точные координаты тригопунктов, и теперь ждали, когда за ними из Бийска придёт машина. Словом, та ещё компания людей, которым нечем заняться. А тут ещё приспел мой день рождения. Очень вовремя. Геодезисты сказали, что по дороге они купили овцу(мы сделали вид, что поверили в то, что они её действительно купили) и эта овца их вклад в общий стол. А их товарищ, который усвоил хитрости уйгурской кухни, сделает прекрасный шашлык. Ну, а всё остальное – это уже забота остальных.
Да, забыл сказать, что самым большим отрядом был наш – шофёр Володя Кузнецов, Воронова, я, практикантка Оля и маршрутный рабочий Саша Чекренёв, только что после армии.
Народ пошёл по магазинам, а мы с Вороновой на склон хребтика, в лес –благо он был рядом, набрали кислицы и жимолости(собирали без разбора, в одну тару) а потом Воронова сварила прекрасное варенье.
Надо сказать, никаких трений ни тогда, ни, тем более, позже, на гулянке, между нами не возникало.
Но день рождения прошёл, а работы нет. Душа требует продолжения банкета. Собрали по сусекам у кого что было но оказалось –мало. Решили провести операцию «пушнина». Собрали бутылки, и свои, и те что валялись вокруг гостиницы, затарили в мешки и повезли на лошадях в приёмный пункт.
Это дало возможность ещё на какое то время продлить веселье, но вскоре я вынужден был дать телеграмму – «Таня, вышли двадцать Онгудай», после чего заслужил в Борзовке кличку «отец Фёдор» - тогда как раз вышел фильм «Двенадцать стульев».
Но всё когда то кончается и кончилось одномоментно. Москвичи исправили свой автомобиль и ещё обкатывали его, как за нами пришёл ГАЗ -66, ведомый Валентином Шишкиным, младшим из двух Шишкиных, и в тот же день дождались своей машины и геодезисты.
В Джазаторе я сел на лошадь и мы отправились с проводником, а остальные продолжили свой путь на шестьдесят шестом.
После того как закончился конный маршрут, в последние три дня которого я не видел ни одного европейского лица и не слышал русской речи, лица товарищей по отряду мне показались просто родными, даже личико Вали Вороновой.
Но идиллия продолжалась недолго. Я обнаружил, что Валентина выложила веши из моего рюкзака во вьючный ящик- освободилось место из под продуктов, а мой рюкзак приспособила для посуды. Это меня взбесило. А Воронова не поняла? Ну и что? Если рюкзак немного запачкался, но он всё равно старый и я его постираю. Она и в самом деле его постирала, так и не поняв, что меня возмутил не урон, нанесённый моему рюкзаку, а то, что она рылась в моих личных вещах.
И вскоре наше неприятие друг друга достигло апогея. Сейчас смешно вспомнить, но тогда мы даже не могли обращаться друг к другу напрямую: Саша, передай Александру, говорила она маршрутному рабочему.
-Оля, скажи Валентине –обращался я к практикантке.
А маршрут был интересный. И не только с точки зрения геологии и географии.
В одном месте я обнаружил пулемётное гнездо времён гражданской войны, сруб из лиственничных брёвнышек с бойницей, сделанной раструбом, с более широкой внешней частью. Гнездо было на вершине скалы, но не там, где бы расположил его я, насмотревшийся фильмов о войне – на крайней скале, картинно нависавшей над плоской безлесной поймой, а в глубине, в ряду точно таких же скал. Потом я понял – так то не сразу обнаружишь, откуда стреляют, а мёртвое пространство этого пулемёта простреливалось из другого пулемётного гнезда, расположенного на моренном вале, перегораживавшем часть долины. Мы спросили проезжавшего мимо молодого казаха и он сказал, что здесь красные подловили отряд белогвардейцев и положили около трёхсот бойцов.
Заехали мы и в отряд Курайской экспедиции, который вёл работы на полиметаллы. Но не керн поразил нас – в тазах мокли огромные, яркие фиолетовые и малиновые грибы. Это были местные моховики, но у нас было впечатление, что ярко –красный гриб –это гриб ядовитый. Потом то мы и сами их ели за милую душу.
Около Мухор-Тархатинской заставы меня поразило обилие сурков тарбаганов, их размеры –собака собакой- и ярко-рыжий цвет. Эх, сколько мяса! Но ставить ловушки времени не было, а стрелять рядом с заставой я не решился. А добыть сурка здесь бы труда не составило. Они ни машин не боялись, ни людей, которые вышли из машины.
Конечно, всё было хорошо, но этот затянувшийся скрытый конфликт в отряде выматывал.
И вот, мы остановились в Курае, на базе Чуйской партии. К нам подошли какие то туристы и попросили их добросить до базы у ледника... Ак Тру, если не ошибаюсь.
Мы согласились, наш шофёр повёз их к леднику, а мы остались на базе. Вернулся он к вечеру, с ним расплатились спиртом.
И этот спирт смыл накопившееся за последние дни напряжение, и мы вновь смогли общаться нормально.
Больше мы с Вороновой в поле не работали. И надо сказать, в геологии я с 1966 по 2015 год, с небольшим перерывом, где то лет в шесть в девяностые годы, да и прошлым ,2017 летом работал в поле. И всегда я умел уживаться с самыми разными людьми, но вот здесь… Какая то трудно объяснимая психологическая несовместимость
Проводник.
В начале августа 1978 года мы, вдвоём с проводником, Адолганом Нургалиевым, выехали из Джазатора вверх по долине реки Ак-Алаха. Разумеется, мы ехали верхом на лошадях. Мой маршрут проходил по реке Ак-Алаха, потом по реке Кара-Алаха, затем надо было пересечь напрямую плато Укок, спуститься в Бертекскую котловину и, в итоге я должен был выйти к ледникам на перевалах Канас и Бетсу –Канас.
Моим проводником был казах из села Джазатор. На старых картах это село обозначалось как Белеши. Тогда мне только –только стукнуло тридцать, а проводнику было уже шестьдесят. Тогда то он мне казался стариком, а с высоты нынешних лет – мужчина средних лет, чуть ниже среднего роста, сухощавый, несомненно монголоидной внешности, но с достаточно рельефными чертами лица. Впрочем, у казахов я никогда не встречал таких плоских лиц как у монголов или алтайцев из Усть-Кана. На первой ночёвке мы не стали ставить палатку, а расстелили большой кусок брезента, на который я бросил свой спальник, а Адолган свою шубу. При выезде мы и ему предлагали спальник, но он отказался. И потом, за всё время маршрута мы палатку не ставили – погода стояла сухая и даже на плато Укок, в холодные ночи, мы укутывались в этот брезент и никогда не мёрзли.
Ну, а в первый вечер мы развели костёр и стали готовить ужин. Открывая тушёнку, я сказал Адолгану – я специально не стал брать свиную тушёнку, вы же мусульманин.
Он засмеялся -дурак, надо было брать, и побольше.
Да, Адолган был истинно советским человеком. Я никогда не видел, чтобы он молился или совершал ритуальные омовения. И за плечами его была война. Действительную он служил в кавалерии, в пулемётном эскадроне. Осенью 1941 года он должен был демобилизоваться, но –война. В начале осени вызывали добровольцев на фронт и он тоже вышел из шеренги. Лучших стрелков и пулемётчиков отобрали для подготовки десантников. Прошли необходимую подготовку, совершили пару прыжков, но оказалось, что нужды в десантниках нет. Не было необходимости выбрасывать бойцов на парашютах, чтобы оказаться во вражеском тылу – достаточно было просто зайти куда ни будь в лес и подождать – и всё –ты уже в тылу у врага.
У них отобрали десантные шлемы, выдали ушанки и отправили на фронт. Но тогда он провоевал недолго –был ранен. На фронт он попал когда уже вовсю шло Сталинградское сражение. Но воевал он не в Сталинграде, а где то севернее. Дослужился до командира отделения тяжёлых пулемётов и закончил свою боевую биографию на Украине, у Кировограда.
Говорит – только выпал снег, и они на снегу были отличными мишенями для обороняющихся немцев. Он заметил, что на него направляет снайперскую винтовку немец и выстрелил в него из автомата. Не попал, но и немец второпях попал не в голову, как целил, а в руку. Пуля перебила локоть и плечо левой руки, и как он держал левой рукой автомат, так у него рука в этом положении и осталась. Нет, разогнуть он её мог полностью, а вот согнуть до конца не получалось. А посему у него был длиннющий мундштук, с помощью которого он и курил, сидя верхом.
Сейчас, спустя сорок лет, я вряд ли смог бы повторить этот маршрут. В памяти остался спуск по крутому гранитному склону, покрытому толстым слоем мха, по которому лошади сползали лёжа на боку и мы клали ногу на седло, чтобы её лошадь не раздавила о камень. Помню, как шли над пропастью по тропке, проложенной по сланцевой осыпи, и мне было страшно – как бы мой мерин не подскользнулся на сланцевой плитке. Если бы я был один, то несомненно, спешился и повёл коня в поводу. Но Адолган ехал впереди и никаких признаков беспокойства не выказывал. И я, опустив поводья, старался не показать страха, только в стремена опирался краешками носков, чтобы успеть соскочить.
Как я узнал, Адолган последний раз проходил этим путём двадцать лет назад, но только один раз он засомневался в правильности выбранной дороги. Тропа завела нас в долину, заваленную курумником. Тропа была явно маралья, они пробираться через эти каменюги были привычны, а лошади могли и ноги переломать. Вот сейчас уже не помню, перевели мы там коней в поводу, или Адолган вернулся и нашёл другой путь. По моему - последнее.
На плато Укок была уже осень, карликовая берёзка горной тундры пожелтела, но вот заморозков ещё не было. И было очень много гнуса – нас эта мерзота не трогала, но коней донимала. Стукнешь лошадь по холке – и вся ладонь в крови. У меня был карабин, но никакого зверя за всё время пути мы ни разу не увидели – ушёл к снежникам и ледникам от гнуса. Было много сурков, но это пока сидишь в седле. Спешишься – все попрятались. Был соблазн стрелять с седла, но я боялся –лошадь меня не знает, я её тоже. Испугается выстрела, сбросит, убежит. Что потом делать?
Зверей не было, но часто попадались ямы, глубиной по полтора два метра, которые наделали медведи, выкапывая сурков. Я их документировал как шурфы.
И вот, на выровненной части плато, после крутых склонов, курумников, тундровых болот, мы вышли на ровное поле и Адолган начал меня обучать кавалерийской науке – шенкель, трензель, строевая рысь, манежный галоп, полевой галоп. И когда мы перешли на полевой галоп, я что то заменжевался.
_Адолган Нургалиич, тут суслинных норок полно, как бы чего не вышло.
И только я это сказал, конь Адолгана попал одной ногой в норку, к счастью, идущую горизонтально, ногу не сломал, но пропахала грудью по земле метра два. Меня бы бросило вперёд, и не знаю, усидел бы в седле. Разве что успел за гриву уцепиться. А Адолган только отклонился в седле назад, но для стороннего наблюдателя он как сидел прямо, так и продолжал сидеть. И мундштук из рук не выпустил.
Три или четыре дня мы не встречали ни одного человека. Наконец, мы стали спускаться с плато в Бертекскую котловину. У подножья склона стояло два дома. На двери одного дома, побольше, висел большой замок, у второго дверь была открыта. Ну, и разумеется, непременный загон для скота. Навстречу нам вышел полноватый казах в довольно странном прикиде – пиджак с цветными искрами, страшно модный в начале шестидесятых(я купил такой летом 1965, на деньги, заработанные в качестве грузчика на авторемонтном заводе), белая, и что характерно, чистая рубашка, из кармана пиджака выглядывала дефицитная много цветная шариковая авторучка, но вот ниже пояса… Ниже пояса были заляпанные солдатские брюки, а ноги были в галошах, запачканных навозом. Это была стоянка местного колхоза, но работала она только зимой, когда перегоняли скот. А летом здесь жил Рапык со своей собакой. Ближайшие соседи, были километра за три-четыре, на метеостанции. По моему, мы внутрь к Рапыку не заходили. Поговорили, он похвастал, что его собака притащила ему уже двадцать сурков, попрощались и поехали дальше, на метеостанцию.
Подъехав к метеостанции, мы увидели большущий, метра в три высотой, деревянный крест на цементном основании. Я спешился, подошёл к кресту, полный трагического благоговения и прочёл:
«Здесь похоронены три года двух молодых жизней» -и фамилии имена и отчества каких то двух парней.
На метеостанцию мы зашли, попили чаю. Там жила и работала семейная пара. Записывали показания приборов, пекли себе хлеб. Коней у них, по моему, не было жди, когда заедет в гости Рапык или пограничники. Летом ещё полбеды, а каково им было зимой?
Поговорив и попив чаю мы поехали дальше, к заставе. У какой то речонки пили воду собака и лошадь, на которой сидел пограничник. Он подъехал к нам –кто такие, куда.
После того, как мы сказали, что на заставу, он махнул рукой –ну ладно, езжайте . Не прошло и двух –трёх минут, как догнал и обогнал нас. И хотя мы шли галопом, мне показалось, что мы стоим на месте – его высокий конь-красавец имел совсем иную скорость, чем наши монголки. Впрочем, не думаю, что он бы прошёл там, где прошли они.
Но на заставе нас ждала неожиданность. Общее правило работы в погранзоне такое – если просто в погранзоне, достаточно пропуска, но если маршруты непосредственно вдоль линии границы, на соответствующую заставу приходит сообщение, в котором указывается, кто и когда будет работать и пограничники дают сопровождающего. Но на этой заставе никто о нас ничего не знал. Как потом оказалось, наше начальство известило Забайкальский пограничный округ о предстоящих работах, и на границе с Монголией наших товарищей ждали и дождались. Но эта застава на границе с Китаем принадлежала к Туркестанскому пограничному округу, где о нас и слыхом не слышали.
-Ну что с вами делать? –сказал начальник заставы? Отправлять в отряд, в Урыль?
Мне стало не по себе. А как мы будем добираться обратно из Урыля? Добро бы лошадь была своя, её не надо было отдавать хозяину в Джазаторе.
Ну, я конечно, взмолился – можно как ни будь иначе, мы ведь не просто так, оборонный заказ.
Начальник взял мои документы и стал их по телефону диктовать в Урыль всё, до последней буковки. А потом донёс до нас решение начальства – поживёте пока на заставе, пока с вами в отряде разберутся.
Надо сказать, что меня не разоружили, я сам поставил свой карабин в пирамиду к солдатским АК- 74. Был там и РПК. На границе с Монголией, кстати, тогда ещё были АКМ.
Пограничников мой карабин заинтересовал –Это что, АКС?
Для них, оказывается, и АКС был экзотикой, а уж мосинский карабин тем более.
- А как его заряжают?
Адолган взял карабин, я ему дал обойму, он вставил её и разрядил карабин, дёргая за рукоятку затвора со скоростью, которую я даже представить себе не мог. Только патроны по полу застучали. Вот что значит – старый солдат.
Три дня мы прожили на заставе. Хорошо, не надо было варить, нас поставили на довольствие. Хлеб, который они пекли сами, был очень вкусный, а вот сушёная картошка в супе – не очень. Кроме пограничников на заставе были военные строители погранвойск, застава ещё достраивалась. Командиру строителей, майору казаху, делать было особо нечего и мы три дня резались в дурака, в результате чего я выучил казахские числительные от шести до десяти.
Через три дня из Урыля, наконец то, пришло решение – отправить нас обратно.
Обратно мы старой дорогой не пошли, перешли через перевал и отправились к реке Джазатор по долине Жумалы. Здесь уже мы шли от юрты к юрте. В юртах и ночевали. Нас усаживали у низкого столика и угощали чаем и казахскими кушаньями. Адолган по казахски что то объяснял хозяевам, из его речи я улавливал только два слова –геолог и секрет. А мне он тихонько говорил – ты давай, не стесняйся, ешь.
Я не помню, сколько дней мы шли по Жумале. И всё это время в юртах никто по русски не говорил. Первые дни казахская речь звучала для меня как шум мотора. Потом она стала распадаться на отдельные слова. А потом уже появились и слова, которые я понимал. Вот так бы пожить в иноязычной среде с месяцок, глядишь бы и язык выучил.
Но всё кончается и мы вышли в долину Джазатора и перешли на его правый берег. Пришло время расставаться.
На прощанье Адолган сказал мне – верхом ты ездить умеешь, штанины из сапог не вылазят. Вьючить научился. А вот узлы вязать так и не приучился. Чему вас только в университете учат. Действительно, узлы нас вязать не учили и, наверное, зря. И интересно, почему для него то, что штанины из голенищ не вылазят, служили критерием умения ездить верхом. Конечно, во время нашего последнего чаепития мы говорили не только об этом, но это запомнилось.
А потом он взял чомбур моего Серко и поехал в Джазатор, а я остался ждать машину.
Встретились мы с ним через два года и я его не сразу узнал. Расставался я с бодрым мужчиной, а встретился с дряхлым стариком. Оказалось, у него умер сын.
А я на ледниках в своей жизни так и не побывал. Но это уже другая история.
Осенью 1978 года мы работали на стыке Новосибирской и Кемеровской областей. Нас было трое –водитель Володя Кузнецов, гидролог Владимир Малолетко и я. Стоял октябрь, было уже холодно, временами выпадал снег, а мы работали на уазике с кузовом, на который была установлена будка. В ту пору при механизированной уборке сена не рулоны заготавливали, а «кирпичи», объёмом с силикатные блоки.Мы выложили такими «кирпичами стену будки, на дно набросали побольше сена, в который закопали спальники – какая то защита от холода создана. А чтобы ветер не выстужал наше жилище, мы уезжали ночевать в окрестности Юрги и забивались в посадки сосны.Сосны были уже выше нашей машины, росли часто, и мы втискивались в междурядье так, что сосновые лапы скребли по стенкам нашего фургона.
В октябре темнеет рано, работу мы тоже заканчивали рано, до ночлега делать было нечего и мы объезжали все клубы от окрестностей Новосибирска до Юрги –где какой фильм «кажут» - надо же как то время занять.
В конце концов Малолетко попросил меня отпустить его в Барнаул – больших рек нет, а замерить скорость течения, глубину с моста да описать берега ты и без меня можешь.Потом дашь мне данные, я перепишу.
Так и договорились. Он вернулся в Белоярск, а я остался дорабатывать. В Белоярске он хотел отсидеться в подполье.Наш дом стоял на окраине посёлка, на краю леса, Вова решил ни в контору, ни в местный магазин не наведываться, выводил свой мотороллер и краем леса выезжал из посёлка.
Но остаться незамеченным ему не удалось, каким то образом его усекла Сизикова Тамара Васильевна. Та ещё разведчица. Тогда я жил в Белоярске, но на выходные приезжал к жене. Так вот, являюсь я пятницу домой, меня встречают жена и свояченица, «руки в боки». С кем это ты в обеденный перерыв под ручку ходил? Я и в самом деле прошёлся под ручку на обед с соседкой, гидрогеологиней Алтайской партии Олей Щепелевой - и вот вечером это уже стало известно жене, которая в то время была в Борзовой Заимке. Как узнала? Жена долго шифровалась, а потом созналась, что донесла ей всё та же Сизикова.
Тува
В начале июня 1979 я прилетел в Кызыл . В мае у меня были маршруты по Горному Алтаю, 30 мая , уже возвращаясь, мы попали на Семинском перевале в настоящий буран, но внизу было уже лето. И в Кызыле было жарко и пыльно.
Начальником отряда был Щербина. Он приехал в Кызыл заранее, арендовал автомобиль и дом под базу, и посадил огород. Так что лук и редиска на столе были свежие. Кроме того, он оформил лицензию на отстрел марала и гидрогеолог Крылов незадолго до моего появления добыл мяса.
Через день –два мы выехали в маршрут на вахтовке ГАЗ -66. Производителями работ были москвичи, гидрогеолог Саша Крылов, а физгеографом его жена, Тамила. Нас, белоярских(я тогда тоже жил в экспедиционном посёлке) было двое – Володя Васильев, водитель, и я, геолог. И кроме того было две практикантки из новочеркасского техникума, которые у нас были оформлены маршрутными рабочими. Разница в специальностях проявлялась только при написании отчёта и составлении карт, но здесь я был послан на прорыв, в этом отчёте я не участвовал, а в поле каждый из нас вёл весь комплекс наблюдений – и физгеографию, и геологию, и гидрогеологию, хотя, конечно, старались чтобы маршрут был максимально насыщен объектами по специальности. Поэтому Тамила вела автомобильные маршруты вдоль дороги, а мы с Крыловым расходились от дороги на пять километров в разные стороны. Дорога там почти везде, кроме самого водораздельного хребта, шла вдоль крупных рек, поэтому мы каждое утро накачивали большую лодку, и одну из маршрутных пар выбрасывали на другой берег. Один день я работал перевозчиков, высаживал Крылова с напарницей на другом берегу и возвращался к машине, другой день он перевозил нас. Обе практикантки были невысокие, крепенькие. Как звали ту, что ходила с Сашей, я уж и забыл, как звали. Тамара, кажется. А вот я ходил с Ларисой Чжен, кореянкой. Самой настоящей. Вот только выросла она не в Корее, а в селе под Ростовом и говорила с сильным южно- русским акцентом. Забавно было наблюдать, как где ни будь в Кызыле к ней «клеились» тувинцы, заговаривая на своём родном языке, а она их отшивала на южно-русском говоре, непривычном для Сибири.
Мы вели двухсоттысячную инженерно-геологическую съёмку, скальные породы нас интересовали постольку - поскольку, поэтому маршруты проходили по притокам рек, тропы там были везде, и особо тяжёлых маршрутов не было. Да и погода стояла хорошая. Жарко, иногда налетали короткие дожди, но тоже тёплые, даже если вымокнешь – через час-два уже сухой, хотя мы старались пересидеть дождь под куском полиэтилена. Обратный путь, когда возвращаешься после опробования родников потяжелее, особенно если учесть, что тогда пробы воды отбирались в стеклянные бутылки, но что нам тогда был этот груз, молодым и здоровым.
Отработав дней десять, мы возвращались в Кызыл, камералили, мылись в бане, загружали флягу подсоленным мясом и снова выезжали. Не помню, в первом или во втором маршруте я увидел, как у подножия склона, из под крупноглыбовых развалов вытекает не просто большой родник, а настоящая река. Пройдя с полкилометра выше вдоль склона я понял в чём дело - в скалах чернел вход в пещеру, а в пещере текла настоящая река. К сожалению, изучение пещер в нашу задачу не входило.
В конце июня в нашу группу включили ещё одного москвича. Тогда он мне показался старым, хотя ему, не было и пятидесяти пяти. Пробыл он у нас недолго, и запомнился мне потому, что вместе с ним пришлось пережить неприятные минуты. Не помню почему, а сочинять не буду, но мы с ним остались в палатке, поставленной на берегу реки, а вахтовка поехала куда то в село. Вполне вероятно –за водкой. Вроде погода стояла хорошая, но только они отъехали, начался ливень. Дело было к вечеру и быстро стемнело. Мы зажгли свечку и стали играть в дурака. А ливень всё усиливался и что неприятно, речка вышла из берегов и стала подбираться к палатке. И вот она уже и в палатку заползает язычками. Я предлагаю снять палатку и переставит повыше, но мой старший товарищ возражает – палатку тронешь, она сразу начнёт протекать.
-Но зато спальник и вещи останутся сухими.
-Нет, давай не дёргаться до последнего.
И в самом деле, вскоре по крыше палатки не капли дождя застучали, а зашуршал снег и подъём воды остановился. А потом и вахтовка подъехала.
С Ларисой мне было комфортно работать. У неё был лёгкий характер, и работать умела. К тому же, она восхищалась мной как геологом и, кажется, была в меня чуточку влюблена.
Тридцатого июля мне стукнуло тридцать один и в отряде устроили мне роскошный день рождения. Купили на базаре свинины, сделали с маралятиной фарш, налепили пельменей. Выпили посидели, потанцевали. Большой фарфоровый чайник с олимпийским мишкой, который мне подарили в отряде долго мне потом служил.
С Ларисой мы потом гуляли под звёздами, разговаривали. И, по моему, она ждала, что мы начнём целоваться. Но меня в Барнауле ждала жена на последнем месяце, и целоваться при таком раскладе было как то «не комильфо».
На следующий день, в маршруте, я ощутил какой то холодок в отношении Ларисы ко мне. А тут я ещё её и разочаровал . Как обычно, мы должны были пройти пять километров, сделать описание, опробовать родники и вернуться. Но здесь уже через два километра мы вышли на водораздел, хотя судя по карте до водораздела надо было ещё топать да топать. Какой можно было сделать вывод – что то геолог с ориентировкой напутал. Мы вернулись, я доложил ситуацию Тамиле. На следующий день Тамила поехала разбираться и выяснила, что карта устарела, дорогу проложили на новом месте. Вроде бы я был реабилитирован, но ненадолго.
Мы работали тогда на минусинской дороге, у хребта, вершины которого образовывали фигуру лежащей женщины, обычно это хребёт именовали Спящий Саян.
Мне надо было подняться на плато перед «головой» спящего Саяна, пройти по азимуту несколько сотен метров, чуть менее километра, потом изменить направление и по другому азимуту выйти в ущелье к каровым озёрам..
Почему по азимутам – тайга, вершины гор были не видны. Здесь тропы не было, бурелом, и я, считая шаги, начал накидывать их число, думая, что здесь и шаг короче, да и вообще где то перелазил через коряги не считая. Да перестарался и прошёл больше, чем было намечено. Словом, мы снова вышли не туда, где намечали закончить маршрут, а к «волосам» Спящего Саяна.
Лог обрывался огромной троговой, то есть ледниковой, долиной с отшлифованными гранитными стенками. На краю долины стоять было жутковато –сорвёшься не упадёшь, покатишься, но пока докатишься до подножья, мясо сдерёшь до костей. Но красиво.
Конечно, я сориентировался по карте, куда вышел, и маршрут был не пустой, описание пойдёт в копилку, но в глазах Ларисы я упал окончательно. И реабилитироваться я уже не смог, на следующий день мы вернулись на подбазу и я вылетел в Барнаул.
В своей жизни я почти ни о чём не жалею, но иногда думаю – а может зря я её тогда не поцеловал?
Крыловы
С Крыловыми я познакомился в январе 1978 года. Экспедиция 15 района долгое время была чисто московской. В Белоярске была база, автомобильный и буровой парк, мехмастерские, склады, а специалисты приезжали из Москвы, отрабатывали сезон и уезжали в Москву обрабатывать материалы, составлять карты и писать отчёт.
Но в 1975 году решили сделать ставку на местные кадры и организовали две партии. Одна базировалась в окрестностях Алма-Аты, в Капчагае, а наша в Белоярске. Осенью 1977 года мы сдали первые полевые материалы и москвичи, взявшиеся за проверку этих материалов, схватились за голову. Удивляться не стоит, в системе второго гидрогеологического управления ни мы, ни руководство партии до того не работали, а пришли из Западно - Сибирского геологического управления, где были совершенно иные подходы. Вот и решили в Москве организовать для новичков курсы повышения квалификации. Большинство «курсантов» были местные, из Белоярска, из Капчагая приехали Владимир Шварцман и Жаломан Булеев. Шварцман был молодым специалистом, а Булеев –калач тёртый, в геологии работал давно, но тоже не из системы, он только что приехал с Чукотки, где работал на разведке золота.
А из Москвы приехали супруги Крыловы. Зачем их послали на курсы –не знаю. Ладно –Саша, но Тамила была старой спецуровской волчицей.
За нас взялись всерьёз. Главное было вдолбить в наши головы, для чего нужна эта работа, каковы требования заказчика к информации. Много времени посвятили дешифрированию аэрофотоснимков, словом, наши учителя, приезжавшие из Москвы в алтайскую глушь, деньги получали не зря.
Но естественно, мы не только учились. Гулянки чаще всего происходили у меня – помешать никто не мог, с женой мы в тот момент состояли в гостевом браке, переезжать в Белоярск из Борзовки она раздумала, а я и не настаивал. И, конечно же, за столом и в танце мы познакомились гораздо ближе, чем за «партами». Самой заметной женщиной в нашем окружении, была, несомненно, Тамила. И это притом, что она была не из тех женщин, что стремятся обратить на себя внимание – ни заметной косметики, и особенных одежд, ни «умных», а тем более –громких разговоров, но когда появлялась она было ясно –это царица.
Кроме Жаломана, который к тому времени уже давно перевалил тридцатилетний рубеж, нам всем было по 27-30 лет, Шварцман только чуть помоложе, и Тамилу я считал своей ровесницей, как и её мужа, Александра. И для меня не просто удивлением, шоком было узнать, что Тамила старше мужа(а значит и меня, мы с ним одногодки) на 17 лет и он ушёл к ней от молодой жены и маленькой дочери. И только в танце, когда лицом к лицу, да и то, всматриваясь специально, я заметил тонкую сетку морщинок у глаз.
Я спросил у неё, откуда взялось её имя. Ну, в общем то, ситуация обычная для конца двадцатых, начала тридцатых. Прочитали её родители книжку, в которой была такая героиня, арабская девушка Тамила, вот и назвали дочь.
Снова мы встретились уже в Туве. И там я до конца понял, почему Крылов предпочёл Тамилу молодухе и почему он ей так дорожил. Все какие то мелкие неурядицы, конфликты гасли в её присутствии. Она на голову превосходила нас и как специалист, и как личность, но ни разу, ни словом, ни интонацией не дала нам это почувствовать. И, по моему, она обладала экстрасенсорными способностями. Как то мы, три великовозрастных мальчика, Крылов, водитель Васильев и я вздумали метать топор в цель, и, конечно же, закинули куда то в лесную чащобу.
Тамила обратила внимание, что мы бродим среди кустов как неприкаянные. Узнав в чём дело, она пошла и принесла топор, впечатление было такое, что она сама его только что положила. Когда мы развлекались с топором, работы не было, машина сломалась. Не помню, что с ней стряслось, но Васильев провозился дня три или четыре, пока наладил. И всё это время я собирал грибы, а Крылов ловил хариусов. Грибы мы жарили, а вот хариусов ели чуть подсоленными. Иногда Крылов бродил по окрестностям, с мелкашкой. Карабин он оставил на подбазе(а я свой вообще в Туву не стал брать), а взял с собой ружье и мелкашку. Ничего на выстрел не попалось, но как то вечером он прибежал возбуждённый – маралов видел. Завтра рано утром пойду на солонец и подкараулю, надо ружьё пристрелять.
Но утром мы проснулись под шум дождя. Конечно, ни на какой солонец Крылов не пошёл. И правильно сделал. Только –только мы вылезли из спальников в лагерь подкатил мотоцикл с двумя седоками, которые предъявили документы егерей. Кто стрелял, зачем? Крылов предъявил документы на оружие, показал пень, в который засадил три пули и егеря расслабились. Один из них осмотрелся и со смешком сказал – А вы знаете, что находитесь в рыбном заказнике? Что за ловлю рыбы здесь штраф пятьдесят рублей и по пятёрке за каждую голову?
Конечно же, мы не знали, иначе бы не стали разбрасывать по поляне головы и обсосанные косточки хариусов.
Словом, нам повезло. Разумеется, в отряде была ещё лицензия на отстрел марала, но она лежала, вместе с карабином в Кызыле. Доказывай потом, что ты не верблюд – факт браконьерства то был бы налицо.
Но всё кончается. И дождь кончился, и машину исправили и пора было в маршрут. В однодневные маршруты мы ходили с практикантками, а тут был маршрут двухдневный, и мы пошли вдвоём с Крыловым. Гидрогеологических наблюдений не было, геология и физгеография и маршрут вёл я, а Крылов сопровождающим. Нас довезли до верховий реки Большой Кебеж и мы оправились вниз по долине. В самом верховье была ещё горная тундра, долина была завалена глыбами, покрытыми густым толстым слоем зелёного мха, куда ставить ногу не было видно, приходилось каждый раз нащупывать, подолгу стоя на одной ноге. Потом спустились в зону тайги, глыбовых развалов не стало, пошла тайга, точнее даже не тайга, а безобразная вырубка –рубили не сплошняком, выборочно, и зимой, пни были нам по пояс, но всё заросло высокотравьем, пней этих видно не было и они постоянно упирались в живот. Вдобавок, сучья убрать никто не удосужился и идти, в конце концов, стало совершенно невозможно и мы пошли по руслу Большого Кебежа, обходя берегом только глубокие омута. Конечно, идти по гальке и мелким валунам, по которым бежит быстрая река тоже удовольствие ниже среднего, но, по крайней мере, видишь, куда ногу ставить.
Точки наблюдения описывал я, а Крылов в это время рыбачил на омутах. Коротенькое удилишко, леска с крючком и грузилом, без поплавка и всё. Не помню, на что он рыбачил, но было интересно смотреть, (в прозрачной воде омутков всё было видно как на ладони) как рыбы подходили к крючку и заглатывали его вместе с наживкой.
На ночь мы нашли более или менее чистую полянку, чтоб не у самой воды, натянули брезентовый полог, соорудили костёр –нодью из трёх брёвен, сварили уху, поели и легли спать.
Утром мы доели уху и отправились дальше. А дальше появилась хорошо натоптанная тропа. Конечно, где то ей перегораживали валёжины, где то низко склонились сучья. Но вообще то – не то что вчерашний ужас. Вот только этот ужас просто так не прошёл. Сашку разбил радикулит, а у меня отказало колено. Когда то, работая грузчиком я, разгружая хоппер с цементом, долбанул себе кувалдой по колену, с тех пор, при сильной нагрузке колено у меня переставало работать как надо. И теперь, когда встречался сук, нависающий над тропой, Крылов проползал под ним чуть ли не на коленках, а мне, чтобы перелезть через валёжину, приходилось ногу забрасывать на неё руками. Словом, из русского плена два гренадёра брели.
Контрольный срок выхода из маршрута у нас был одиннадцать часов дня. Мы дошли к вечеру, хорошо, ещё засветло. В точке выхода дорога подходила вплотную к долине реки, и нам хорошо было видно и вахтовку, и то, как Тамила отмеривает по обочине шаги взад и вперёд.
Кто то мне тогда говорил, что первый муж у неё пропал без вести – маршрутная группа не вышла из тайги и её так и не нашли. Правда, потом мне говорили, что это случилось с мужем Вишневской. Но ведь было такое. И понятно, что она чувствовала, когда Крылов задерживался в маршруте. И наверняка, так было не один раз.
После Тувы я Крыловых не встречал. Говорили, что у Тамилы нашли рак груди, лечение прошло успешно, процесс остановили, но сказали, что надо опасаться резкой смены климата. Однако, Крылова поехала в Монголию с мужем. Конечно же из за него. В Монголии образовали новую экспедицию от нашего объединения, которая обслуживала нужды Монгольской армии и группы советских войск в Монголии. А новая экспедиция открывала и возможности карьерного роста и возможность заработать
Но где то году в 90м или 91 Монголия тоже стала «хапать суверенитет» и экспедицию выперли из Монголии. Все разъехались по домам. В Москве у Крыловой процесс возобновился и она сгорела за три месяца.
И думаю, дело не в смене климата. Надежды на интересную работу, карьеру, хороший заработок, которые они связывали с Монголией, рухнули. И в Москве их тоже не ждали. Оборонный заказ сокращался – вы помните, как Горбачёв распинался в миролюбии, а всякие собчаки хаманили армию. Ещё меньше было надежд на заказы от Минводхоза. Изучение условий переброски вод северных рек наши демократы –экологи объявили чуть ли не преступлением, новые оросительные системы никто проектировать не собирался и работ в этом направлении не предвиделось. И новые города больше не строились и заказы от Госстроя точно не поступят. Всё. И будущего впереди не было, и прошлое объявляли ничтожным.
Крылов так больше и не женился. Когда я, в 2000 вернулся в экспедицию, слышал, что к тому времени он уже умер.
Я и овчарка
Лето 1979 года я отработал в Туве. Домой попал в начале августа - отпустили, потому что жене пришло время рожать. Родила она 18 августа, в пятницу, дочку Юленьку, а в понедельник я уже ехал с начальником Чуйской партии Куренским в Кош-Агач. Надо было доделывать прошлогодний «хвост». На это раз с пограничниками все вопросы были решены и первый самолёт, который полетит на заставу, захватит и меня. Этот первый самолёт уже должен был ждать меня в Кош-Агачском аэропорту, но не тут то было. Нам сказали –нелётная погода, ждите. Над Чуйской степью стояла безветренная сухая погода, и даже солнце было, но над Бертекской котловиной, как сказали нам, буран. И как только погода наладится, нам сообщат.
Куренский увёз меня в свой вагончик, сказал – жди, вот моя овчарка Чара, вот каша, вот консервы сгущенного молока без сахара, будешь её кормить –и укатил.
Остались мы вдвоём с этой сукой в вагончике. Вокруг- степь, точнее – полупустыня, где то в километре – кошара , в другую сторону, километрах в полутора, буровая и вагончик.
Пару раз я заводил бензиновый движок, но потому плюнул на это дело – книг не было, телевизора тоже – зачем в таком разе нужно электричество?
Иногда я ходил в гости к буровикам, посмотреть телевизор. Геологиней там была москвичка, она была значительно старше меня, худая, много курила и мы как то с ней не сошлись. Ни флирта, ни откровенных разговоров не получилось, и особого стимула таскаться на буровую не было.
Однажды я с шофёром и одним из буровиков, почему то свободным от смены, съездил на калым – казахи на сенокос пригласили. Главное, конечно, было не в нашей рабочей силе, а в машине, им надо было сено с сенокоса привести в село. Ну и для меня дело не в побочном заработке а в развлечении.
Мы то думали быстро управимся – сенокос то вон за той сопочкой. А потом оказалось, что не за той сопочкой, а вот за той, дальней. Словом, на сенокос приехали уже после обеда. Трава была скошена, мы вместе с казахами сгребли скошенную траву и погрузили в машину. Сенокос был в пойме какой то реки, трава была зелёная, но низкая, сантиметров десять, ну пятнадцать максимум. Сказать, что казахи эту траву скосили, язык не поворачивался. Можно сказать – сбрили. Загрузили машину и повезли траву в село. Как это обычно бывает у казахов, забора вокруг дома не было, траву они разгрузили без нас, просто свалили кучей у дома, вот и всё. Местные мужики сказали, что дождей не бывает, поэтому стог складывать нет смысла. Огородят изгородью из колючей проволоки, чтобы верблюды не съели и всё.
Приглашали, конечно же, нас посидеть –отметить, но мы отказались – солнце уже село за сопки. А когда выехали в степь уже наступила ночь, и как назло было пасмурно, звёзд не видно, куда ехать неизвестно. Да ещё, как назло, заехали на оросительную систему. Куда ни ткнёшься, арык. Кое как выехали, и поехали наугад, пока не уткнулись в какой то пастуший домик. Хотели спросить где мы, куда ехать – но куда там. Конечно же, нам не открыли и в разговоры вступать не стали. Раздосадованные мы развернулись, поехали дальше, и отъехали совсем немного, как в свет фар попал мой вагончик.
Словом, всё хорошо, что хорошо кончается.
Но основное время у меня было занято войной за жизненное пространство. И воевал я с собакой Куренского, Чарой. Эта восточноевропейская овчарка себя чувствовала в вагончике хозяйкой, а я, по её мнению, был так, временный малозначимый квартирант. Конечно, она была права, но я тоже требовал к себе уважения, хотя бы потому, что её кормил.
Она с трудом смирилась с тем, что в вагончике у меня топчан, хотя и его она любила оккупировать – на нём же лежал мягкий и тёплый спальник. Но когда я заставал её лежащей на топчане то без церемоний сбрасывал на поли она не протестовала. Моя территория, мои правила. Но стоит шаг сделать от топчана, или руку протянуть –рычит и хватает за руку. Не кусает, нет, но синие пятна от зубов остаются. Но согласитесь, жить в помещении, и не иметь права сделать лишний шаг от своего ложа утомительно. И я начал постепенно оттеснять собаку, приучать её к тому, что вот этот метр от топчана тоже мой. И этот –тоже. Постепенно я отвоевал себе довольно приличную площадь, но до середины вагончика так и не дошёл.
Приехал Куренский и забрал меня из этой ссылки – на перевалах выпал глубокий снег, пришла настоящая зима, и ни о каких маршрутах уже не могло быть и речи.
А в январе я подал заявление на увольнение. Так на ледниках я и не побывал.
Гидрогеолого-мелиоративная партия
В августе 1979 года жена родила нам дочь. До этого она жила в Борзовке, я в Белоярске,
Ездили друг другу в гости(обычно я к ней) и всё было прекрасно. Вариант «любовная лодка разбилась о быт» был исключён напрочь.
Но в 1978 году умерла мать, её коллеги адвокаты подсуетились, попробовали её квартиру забрать, но другая мамина коллега, старый юрист –цивилист, то есть специалист по гражданским делам, составила мне исковое заявление с указанием трёх статей, по которым я имел право на квартиру. Эти две так, ерунда, а вот это – серьёзное основание. А там было сказано, что если человек более полугода не проживает в квартире, он теряет на неё право. А дальше шёл длинный список исключений: служба в армии, работа на крайнем севере, ещё что то и –работа в полевых партиях и экспедициях. А и Нерудка и экспедиция 15 района формально считались полевыми подразделениями. Словом, квартиру я отсудил, сделали ремонт и, постепенно жена перебралась туда.
А потом и я. Мне этого совсем не хотелось, но ведь сами посудите, бессовестно, если твоя женщина ночей не спит, качая малышку, а ты в это время кайфуешь.
Но беда в том, что тогда автобус до Сосняка не ходил, только до чайной, и ходил редко, а надо было как штык к восьми, потому что тогда всё было под грифами, и работа начиналась с того, что ты получал в спецчасти опечатанный чемодан.
Электричка тогда выходила в шесть с чем то, шла она не до Сосняка, а на Заринск, надо было выйти на Депо и бежать на дорогу, чтобы поймать 111 автобус.
Словом, когда человек после хронического недосыпа садится в электричку, велика вероятность того, что он заснёт. И просыпался я, почему то, на Укладочном. Потом ждал электрички в обратную сторону… словом, опаздывать я стал регулярно. Однажды я ехал вместе с другими барнаульцами –Фридом и Куренским. Они разговаривали, а я сел на другое сиденье, привалился к окну, попросил разбудить и заснул. Они, конечно, забыли. Потом, спохватившись, стучали в окно, на которое я навалился, но бесполезно.
А главным геологом тогда был Слободской. Мы его звали удавчиком –маленький, но с круглым выступающим животиком. – Помните рисунок удава в «Маленьком принце». Но, видимо, удавчиком его звали не только поэтому.
И для меня наступили чёрные дни –до каких пор будут продолжаться твои опоздания, у тебя же квартира в экспедиции И т.д. и т.п.
И я решил уйти. В Нерудку возвращаться было как то «западло», и я решил заняться наукой. Пришёл к Винокурову, который тогда руководил лабораторией от Иркутского института и занимался проблемой засоления земель вокруг кулундинского канала и предложил ему тему –изучение изменений в структуре и минеральном составе глин под воздействием засоления.
Винокуров принял это на ура, и мы с ним договорились, что всё, он меня берёт.
Я подал заявление, спустя 15 дней пришёл к нему, а он разводит руками. –Обстоятельства изменились, тему закрыли.
- Так что ж вы не предупредили, не позвонили в экспедицию, я бы заявление забрал.
-Да вот, закрутился. Пока вот на месяц есть работа в НИС университета, а потом либо ты что то найдёшь, либо я что то придумаю.
Он и придумал – устроил меня гидрогеологом в Гидрогеолого-мелиоративную партию.
Там я пробыл больше года. Составлял карты уровней и минерализации грунтовых вод на орошаемых участков и написал отчёт по тематическим работам – изучение условий засоления орошаемых участков, а летом выезжал на обследование этих участков.
И вот, однако в августе 1980 мы выехали на обследование орошаемых участков в Чуйскую степь, причём выехали вместе с главным инженером.
Сопровождал нас в поездке по участкам молодой казах –гидротехник.
Он жаловался мне, что отец не разрешил ему взять в жёны алтайку –мол, лучше женись на русской.
Я тогда не мог взять в толк, почему? Раса одна, язык близкий, у алтайцев, на мой взгляд, чуть помягче, но они могут понять друг друга. Это потом я узнал, что ислам авраамическая религия, наряду с иудаизмом и христианством, а посему мусульманин может вступать в брак только с представителем того народа, кто почитает священные книги, а алтайцы язычники.
А ещё мне запомнилась молодая техник гидротехник , тоже казашка, которая жаловалась на председателя колхоза – участок проблемный, есть угроза засоления, нормы полива превышать нельзя, а он заставляет поливальщиков работать – что, они зря деньги будут получать?
И вот, в Чуйской степи мы закончили. Остался один участок, у Джазатора.
Работали мы на Газ -66, вахтовке, в ней же и ночевали. И я предложил остановиться у моего друга Жени Куценко, который был начальником отряда, отбиравшем полузаводскую пробу недалеко от Теленгит- Сортогоя. Шурф был на склоне, от воротка были сделаны мостки и глину сразу загружали в кузов грузовика. Шурф били в мерзлоте, кувалдами и клиньями, меня поразило обилие надкрыльев жуков в породе. Делать Женьке было совершенно нечего, и я предложил ему съездить в Джазатор.
Кош-Агач тогда был пограничной зоной, но в Джазатор надо было получать отдельный пропуск, и Женя отправился в райисполком.
Если бы председателем райисполкома был по прежнему Бардин, Куценке вряд ли бы удалось навешать ему лапшу на уши, но Бардина сняли. В Кызыл Мааны детсадовские дети наелись какой то травы и двое или трое из них скончались. Комиссия установила, что в питании детей не хватало витаминов, кому то из начальства надо было отвечать, и Бардин попал под раздачу. С алтайцем Бардиным я познакомился в 1996, мы с ним ездили к председателю колхоза, он живо интересовался что к чему, а его зам, сменивший его на посту, Кабдуали Ахметович, был начальник с большой буквы Ч, и в какие то мелочи вникать считал ниже своего достоинства.
Вот Женя и навешал ему на уши лапши, что ему нужно срочно посмотреть и опробовать в Джазаторе пески – отощители для глин месторождения и ему нужен пропуск для проезда.
Я был уверен, что авантюра Куценко потерпит крах - от Джазатора до месторождения больше сотни километров, и никакая экономика такие перевозки не выдержит, и что пески есть гораздо ближе, их даже с дороги видно – но нет, Кабдуали Ахметович проглотил весь Женькин бред и выписал ему пропуск.
Вечером мы с Женькой набрали дождевиков( в Чуйской степи в то лето, что удивительно, шли дожди), отварили, пожарили и стали есть. Наш Главный инженер пришёл в ужас –как можно есть поганки. Потом, несмотря на стоны начальства(а кто же повезёт отравившихся в больницу) к нам присоединился и шофёр.
Один участок в Самахской степи, недалеко от Джазатора, мы обследовали быстро, отобрали пробы, но не уезжать же, решили порыбачить.
Сначала мы думали, что чем дальше от народа, тем меньше рыбы, до Аргута доехали – но нет клёва, хоть тресни.
И тогда я сказал – а поехали туда, где все рыбачат, есть на Джазаторе такое место.
И в самом дел, такое место было. Там было оборудовано кострище, из больших стволов, отполированных за долгое время задами, сооружены вокруг кострища скамейки.
Там приток впадал в Джазатор после каскада водосливов и водопадиков – с дороги их не видно, но если подняться вверх по течению – зрелище эффектное. А в устье притока была галечная коса, далеко вдававшаяся в русло Джазатора.
Куценко с шофёром вышли на косу рыбачить, я пошёл вверх по притоку собирать огромные малиновые моховики, а главный инженер завалился отдыхать. Когда я пришёл с ведром грибов, у рыбаков уже было ведро хариусов. Не знаю, что может быть вкуснее жареного хариуса. Может быть, жареный омуль?
Следующий год мне запомнился тем, что будучи на обследовании участков у водохранилища Логовского ловили бреднем щук, а около села Ильинка в пойме Оби ставили сети на линей. Вот сама работа – как велись замеры и отбирались пробы из режимных скважин, как брались пробы грунта, где эти участки были расположены, как они выглядели – ничего этого в памяти не осталось. А ведь я спустя восемнадцать лет вспомнил и показал товарищам, порядок и места залегания пластов на Коргонском месторождении, и если я не смогу сейчас точно привязать запомнившиеся по работе в 15 районе необычные родники, но они до сих пор перед глазами.
А тут –будто этой работы и не было.
Правда, тематическими работами заниматься было интересно. Я наделал ручных перфокарт – знаете, продеваете колоду карт спицами, трясёте и выпадают карты, на которых объекты с искомыми свойствами. Я установил, что ни один фактор, сам по себе, какой бы он сильный не был, к засолению не ведёт, необходимо сочетание хотя бы двух. А сочетание большого числа факторов может привести к засолению, если даже эти факторы сами по себе вроде бы недостаточны.
В 1981 году у меня был короткий выезд в поле. Я не помню, где были орошаемые участки, которые мы обследовали, у Батурино или у Ильинки, но стояли мы в пойме Оби за Ильинкой. Там были глубокие озёра в старицах вдоль тылового шва долины. В глубине были родники, старицы не зарастали, вода в них холодная, но верхний слой прогревался. Шофёр привёз с собой сети и мы ловили линей. Шофёр только что вышел из больницы, где он лечился от сифилиса и я чувствовал себя не очень комфортно,хотя старался вида не показывать. Надо сказать, он был немец по национальности, но, тем не менее,неряха страшный. И одевался как попало, и машина грязная, но я убедился, что немецкая натура всё равно вылазит.Ломаем хворост для костра, гляжу – а у него хворостины одинаковой длины и уложены ровненько в стопочки.
Может бы я и продолжал работать и дальше, тем более, что меня назначили исполняющим обязанности старшего гидрогеолога с соответствующей доплатой, если бы начальник не предложил мне списывать на цементацию скважин гораздо больше цемента, чем это положено, цемент будет продаваться, а мне, соответственно, комиссионные. Я отказался и доплату тут же сняли.
А тут мы поехали сажать картошку с борзовскими, и Сергей Троицкий сказал, что требуется геолог для работ на цветной камень и он может замолвить за меня словечко главному геологу. Я решил, что это выход.
Опять Нерудка
Когда жена узнала, что я возвращаюсь в Нерудку, она со мной неделю не разговаривала. Ну как же, в Гидрогеолого - Мелиоративной партии если в лето на месяц выедешь –это хорошо, а в Нерудке поле круглогодичное.
Меня взяли на общие поиски декоративного камня в Змеиногорском районе для нужд Колыванского камнерезного завода. Тогдашнему главному геологу, Юрову, я поставил одно условие – я пишу проект, отрабатываю поле и пишу отчёт.
И вот, я снова сижу в нижней камералке. Уже нет Жоры Рудько – он уехал к себе в Черновцы, позже закончил заочно второй ВУЗ, стал доктором двух наук – географических и геолого-минералогических и возглавил ГКЗ Украины. Уволились и уехали в Татарию Галия и Слава Захаровы. Славка тоже сделал нехилую карьеру, став главным геологом нефтепромысла в Лангепасе. В конце нулевых они, по дороге в Белокуриху, заезжали в Барнаул. Ну вот Галию, встретив на улице, я бы узнал, а вот Славу – ни за что. Где тот тощий фрондёр и ёрник? И животик появился, и щёки, а главное, совершенно изменились манеры и речь – а что поделаешь, положение обязывает. Только иногда прорывается старый Славунчик из под этого имиджа ответственного товарища. Или господина? Ещё многих нет, а ведь прошло то всего четыре года.
Ушёл из жизни и Евгений Яныч Менделя. И начальник партии сменился, вместо Звягинцева стал Борисов.
В своё время Захаров написал стихотворение о перепутанице, которое кончалось, как пример совершенно невозможного – бичи от водки отказались и сделал Звягинцев прогул.
Бичи от водки, конечно, не отказались, но Звягинцев, достигнув пенсионного возраста, оставил должность начальника и ушёл работать мотористом. И трезвенник Звягинцев развязал и стал частенько выходить на работу «под градусом». Как то зам начальника Колосков стал принюхиваться к нему, на что Звягинцев ответил своеобразно – он согнулся, выпятил зад и позлопав по нему сказал
- Саша, когда ты у меня здесь нюхал, у тебя лучше получалось.
Следует упомянуть ещё одного геолога, которого я уже в Нерудке не застал –Зеличенко, который в партии имел кличку Вова-кодекс.
Все мы- и я, который закончил свою геологическую карьеру «без петлички и лычки» и ребята, которые потом сделали хорошую карьеру, были фрондёрами и подчёркивали свою независимость от начальства.
Не таким был Вова-кодекс.
Партия вела разведку крупного месторождения цементного сырья и геологом там был Николай Долгов.Но угораздило же его, поддав, поехать с нетрезвым шофёром, предполагаю – за водкой. Но шофёр прозевал поаорот, машина слетела с дороги и шофёр, сдуру, выскочил из кабины и его накрыло кузовом перевернувшегося автомобиля. А Коля спал и отделался выбитыми зубами, которые оставили отметину на бардачке.
Вместо Коли на участок послали Зеличенко. Освоившись, он потребовал, чтобы его, поскольку он работает на таком важном объекте, назначили старшим геологом.Никому бы из нас это и в голову не пришло.
Объект курировал старший геолог Сычёв и Зеличенко сделал всё, чтобы произвести на него благоприятное впечатление. После защиты отчёта он забрал Зеличенко в «управу», своим заместителем. Но спустя какое то время Зеличенко поянл, что какой то рост в карьере является тупиком. Максимум, на что он мог рассчитывать – это сменить Сычёва на посту ведущего специалиста по нерудному сырью, но Сычёв был молод, и это была весьма отдалённая перспектива. И Зеличенко покинул «Запсибгеологию», уйдя геологом на шахту, а спустя какое то время стал парторгом шахты. Но грянула перестройка и Вова –кодекс носом почуяв, в какую сторону дует ветер, ушёл с шахты геологом на угольный разрез. В 1991 году он уже был освобождённым председателем стачкома карьера. Но всё же он проиграл. Забастовщикам кинули кость – угольные предприятия приватизировали как закрытые акционерные общества, но уже в 1992 начались их банкротства и шахтёры, так много сделавшие для победы «демократии» остались у разбитого корыта. Троицкий говорил, что в 1992 или 1993 он встречал Зеличенко, тот с компаньонами организовывал какое то дело, но после этого о нём ничего слышно не было. Вряд ли он сумел вписаться в рынок. Всё ж таки коммерсант должен обладать независимым характером.
Проект я закончил в феврале и сразу же после защиты проекта выехал в поле.
Был такой Майско-Бердский отряд, мы вели поиски известняков и глин для проектировавшегося цементного завода. Завод планировали в расчёте на железную дорогу, которая должна была пройти через Салаир от Средне-Сибирской до Белово.
А пока что там была глухая тайга, и до ближайшего леспромхозовского посёлка Кордон было не меньше пятнадцати километров. Мы, правда, стояли на месте бывшей деревни Бобинка, от которой осталась изба, которая служила нам столовой, и жила повариха. Да была ещё баня, в которой мы парились пихтовыми вениками. Было ещё два вагончика, в одном жили ИТР – начальник, Иванов, буровой мастер Феофанов и геологи –я и молодая специалистка Раиса Архипова, а во втором буровая бригада. На пол пути от Бобинки к участку стояла ещё землянка, которую выкопали и обустроили для себя два старых бурильщика. Они были одиноки, на отгулах им ехать было не к кому и они оставались в землянке, квасили понемногу брагу.
До меня геологом там был Александр Ванифатьев. Он, вообще то, был солевиком, но тут его послали на прорыв. Но кроме того, что он был классным геологом солевиком, он ещё и был страстным охотником. И вот в прошлом декабре, уйдя на охоту, он заблудился в тайге. А на Салаире даже человеку бывалому заблудиться проще некуда. Скрылось солнце за тучки – и всё, ориентиров нет. В Горном Алтае или на Саянах есть характерные вершины, на которые можно ориентироваться, в ленточных борах – гряды, дающие общее направление структуры, хотя бы кругами ходить не будешь, а на Салаире всё одинаково. Одинаковые увалы, одинаковые долины.
Но он вышел сам, проблуждав пять дней и питаясь подстреленными белками.
Как то в камералке мы вспоминали свои приключения, часто заканчивавшиеся травмами и выговорами и кто то сказал – зато в старости будет что вспомнить. А Ванифатьев вдруг грустно и тихо сказал – а будет ли она, старость? До старости он и в само деле не дожил, умер в конце девяностых от рака.
Вообще то мы в нашем вагончике жили дружно, и чаще всего втроём – Иванов часто уезжал по делам в Барнаул. Я кличку приобрести не успел(а может, просто не знаю, как меня звали за глаза), но начальника буровики звали Хитрый Ян, а мастера – Фофан. Когда надо было сообщить буровикам что то приятное, в вагончик шёл Иванов, а если какую то гадость –посылал Феофанова. Конечно, буровики понимали, что к чему, но осадок то остался.
А вот у нашей геологини было сразу два прозвища –РТ-140/80 и Кармен.
РТ –это, вообще то на буровой разворот трубный, но в данном случае это расшифровывалось так - Риса Тихоновна, оклад 140, выход керна не менее 80%.
Ну а Кармен из за её яркой, совершенно не славянской внешности. Она явно была из цыган или евреев выкрестов. Но что удивительно, перестройка сделала из неё ярую антисемитку.
Буровые у нас стояли в бревенчатых тепляках, которые перетаскивали тракторами, но керн всё равно приходилось документировать на улице, однако, больших морозов не было, уже март наступил.
Керн мы оперативно отправляли на базу, там его пилили на две части и анализировали.
Анализы были хорошие, и самой большой проблемой на участке был карст. Конечно, отдельные каверны и щели шли параллельно слоистости, но я высказал предположение, что интенсивность закарстования приурочена к древним уровням грунтовых вод и составил разрезы, где увязал интервалы закарстования по скважинам исходя их этой гипотезы. А это осложняло месторождение и, хоть и ненамного, снижало запасы. Юров был недоволен, что я вылез с этой гипотезой, но я вылез. Вот только проверить её не удалось. Перспективный участок мы выявили, а к разведке так и не приступили. Да и железная дорога не заработала. Было уже готово почти всё, оставалось соединить отрезок длиной сто метров, но в 1992 году рельсы сняли, провода тоже, столбы свалили, станции разрушили. В начале нулевых, правда, на основе насыпи железной дороги построили дорогу автомобильную. Дорога получилась загляденье – профиль то железнодорожный, без крутых подъёмов и спусков, без крутых поворотов.
В начале марта Раиса уехала в Горно-Алтайск на соревнования, которые регулярно проводило наше объединение. Это были лыжные гонки, волейбол, стрельба и шахматы.
Когда Раиса с начальником вернулись в отряд, они принесли сногсшибательную новость-контора сгорела.
Ну, пожар конторы заслуживает отдельного рассказа, а пока что я спокойно доработал март и в конце месяца отправился в Барнаул.
Пожар в конторе.
Когда в контору пришла пожарная инспекция, и обнаружила в бухгалтерии плитку без присмотра, по партии сразу же был издан приказ, запрещающий использовать бытовые электроприборы. И, разумеется, никто этот приказ выполнять не собирался, только стали чайники прятать. Пока я сидел в нижней камералке, чайник находился в моём столе –очень удобно -слышно, работает или нет. Чайник то был с дефектом, он порой выключался, и надо было пошевелить штепсель.
А когда я уехал в поле, чайник стали прятать на подоконнике, за занавеской.
И вот, это пятница была, уже под конец дня зашла в камералку погреться и попить чаю Альбина Крамаренко. Она только что закончила заочно томский политехнический, а до того работала на больших буровых поварихой и лаборанткой по приготовлению бурового раствора, и вот, с дипломом и маленьким сыном она приехала в партию. А после того, как она сказала, что её муж буровик, её не только приняли на работу, но и без разговоров дали квартиру.
Правда, оказалось, что мужа то никакого и нет, то есть он есть, но в данный момент они в ссоре. Но поезд ушёл, не выгонять женщину с ребёнком из квартиры. Надо сказать, что года через два данный муж явился. А пока её послали на прорыв – керна было много, лаборатория не справлялась, и её поставили пилить керн. А поскольку в дробилке было холодно и скучно, она и ходила к нам. Чайник она поставила, заболталась и забыла про него, тем более, что чайник никаких звуков не издавал.
А ночью напряжение подпрыгнуло, и чайник включился. Включился, нагрелся(сторожиха потом говорила – я вижу, какой то красный шар на подоконнике, но в ум не взяла), от чайника загорелась шторка, а там заполыхала вся контора.
Я не даром заострил внимание на том, что пятница была. Только что закончили большой отчёт по месторождению природной соды, работали на него все кто мог, сверхурочно и по субботам и, и вот, четырнадцать томов в пяти экземплярах легли на стол в нижней камералке. В понедельник погрузят в уазик, увезут в управу и причастные получат, наконец то, свои законные отгулы. Но отгулы сгорели вместе с отчётом. Хорошо ещё, что тома уложили не по порядку, а как попало. Верхний сгорел полностью, а ниже получилась пирамидка по мере увеличения не сгоревшей площади. Надо сказать, что нижняя камералка, в которой начался пожар, пострадала меньше верхней. Остальные помещения не горели, но только были сильно задымлены и закопчены. В панике из бухгалтерии, которой ничего не угрожало, два мужика выкинули в окно сейф. Потом его вшестером кое как затащили. Виновника пожара искать было не надо. Альбинка сам громогласно заявила –это я дура, чайник не выключила.
Спасло её то, что вся мебель в камералках, так же как и калькуляторы(компьютеров то тогда не было) была давным давно списана, и ущерб по основным фондам составил мизерную сумму косметического ремонта. А при такой сумме ущерба уголовное дело не заводится.
А тот ущерб, что понесла партия от сгоревших отчётов и полевых материалов – так это же не основные фонды.
Ограничились тем, что всем, кто в пятницу был в нижней камералке влепили выговор.
Когда я вернулся с поля, народ сидел в клубе и переписывал документацию. Кто то брал кусок пепла, в который превратился лист бумаги, смотрел на него под углом и диктовал, а второй(чаще –вторая) переписывал. Тогда я лишний раз убедился –полевую документацию надо вести карандашом.
Елена Рыбакова (Шакирова)
Вообще-то выговор за пожар влепили не всем, а только единственным представительницам слабого пола из нижней (так называемой мужской) камералки, то есть мне и Галке Куценко, назначив нас главными виновницами. Мы, естественно, возмутились, но нас уверили, что выговор ничего не будет значить и нас наказывают только потому, что нам единственным ничего не грозит. Почему нас не могли наказать более строго, уже не помню, из статуса молодых специалисток мы вроде бы уже вышли, может быть из-за маленьких детей? Ну и еще сладко напели про то, выговор скоро снимут, а премии нас ни в коем случае не лишат, а даже напротив, поощрят за самоотверженность. Конечно, все произошло наоборот. А Альбинка вообще оказалась не причем, хотя, если б не ее дурной язык, всё могли списать на короткое замыкание. Впрочем, обиды у меня на нее никогда не было, ну вот такой она была человек, своеобразный, но не вредный, светлая ей память. Кстати, информация о том, что я являюсь виновницей пожара, как-то дошла и до управления и когда я приехала в командировку (а почему-то это еще была пятница), то Новокузнецкие ребята веселились все кто как мог: от "Опыт приехали передавать, и день-то выбрали удачно" до "Да-а, что-то застоялась наша контора, пора какой-нибудь фейерверк-то устроить". А уж что говорили по поводу нашего пожара местные борзовские жители, которые нас, геологов, скромно ненавидели и иначе, чем евреи, не называли, так это просто восторг фантазии! Для примера рассказ очевидца, услышанный в автобусе : " Пожар, говорят, из-за чайника случился! Да водку они из этого чайника глушили, а из розетки-то вытащить забыли, вот ток-то через спирт пошел и все взорвалось".
Лето 1982 года
В поле в 1982 году выехал, по всей видимости, в июне. Почему я так думаю – до меня в отряде геологом был Саша Брыкин, они работали в Ельцовском районе, а потом организовали Белорецкий отряд и Брыкина назначили его начальником. Вот я вместо Брыкина и поехал.
Мы вели поиски мраморов в долине реки Уксунай. Долина Уксуная была узкая, что называется, ящикообразная, с плоским заболоченным днищем и меня, первое время, удивляли следы паводка на высоте 7-8 метров над руслом.
Обнажения были только на стыке поймы и коренного склона долины, вот здесь то мы и маршрутировали, то по щиколотку, а то и по пояс в болотной жиже. Здесь было безопасно, минеральное дно рядом, но донимал гнус – пауты, слепни, какие то пёстрые кусачие мухи.
Начальником отряда был Троицкий, а геологом кроме меня Лена Сафонова. Она ходила с худощавым мужиком, только что устроившимся в партию. Но он так в Борзовке на всю жизнь и остался и, почему то, приобрёл кличку Фортепьян. Он, прежде чем Лене начать документировать, находил на склоне место поровнее, или у подножья посуше и разводил костерок.
Я ходил либо один, либо с маленьким мужичонком, которого ещё в прошлом году бичи прозвали Браткой Лю. Костёр мы не разводили. Отмахивались и матерились. Кайфово было когда русло в маршруте прижималось к склону долины. Тогда мы имели обнажение мраморов протяжённостью метров десять а то и более двадцати и брели к нему в одежде. Потом выбрасывали на камни рюкзаки, полевую сумку, молоток и какое то время плавали в одежде и в сапогах. Потом раздевались, выжимали одежду. И я начинал обстукивать и описывать обнажение.
Гнус на это время нас покидал. Так может, залетит какой ни будь заблудившийся паут, а в общем тихо.
Но надо было идти дальше. Залазили в робу, натягивали сапоги и снова по болоту. А стоит чуть - чуть вспотеть – и на тебя тут же набрасывается полчище этих тварей.
Днём нас донимали всякие пауты и слепни, а вечером, чуть начинало темнеть, комары.
Но был промежуток, когда солнце скрылось за деревьями, но темнеть ещё не начало, буквально час, может чуть больше, когда дневной гнус уже угомонился, а ночной ещё не вышел на охоту. Мы к тому времени возвращались в лагерь, готовили ужин и купались.
Тогда я впервые увидел на Сафоновой купальник с открытыми ягодицами. Вроде бы она тоже читает мои мемуары. Скажу Лена, на гормоны это тогда сильно действовало.
Был у нас и один двухдневный маршрут. Я шёл по одному берегу Уксуная, Троицкий по другому, и отметили на картах, где мы встречаемся на обед и на ночлег. Спальников мы с собой, конечно, не брали. И большого костра не разводили – тепло было. Завернулись в брезентовый чехол и заснули. Вот только комариный звон долго мешал заснуть.
На следующий день я вышел к тому месту, где мы должны были встретиться на обед. Встреча намечалась на берегу, по которому шёл начальник. На карте была поляна, никакого болота. Я взял азимут и пошёл. В начале и в самом деле поляна, но потом пошли кочки и, наконец, ровная поверхность с ярок зелёной травой, от которого у знающего человека волосы дыбом встанут. Трясина, не пройти. И я, вместо того, чтобы взять обратный азимут, пошёл напрямик к склону долины и влез в болото. Нет, трясины там не было, но сначала был изматывающий кочкарник, а потом пошла ляга – по пояс и по грудь в грязной жиже.
А у меня такая особенность – я мог по молодости жрать сколько угодно и не полнеть. Но за всё полагается расплата, и при сильных физических нагрузках сахар у меня быстро перегорает. Так случилось и в этот раз. Когда я вышел на тропу и сел у ручья, после первых глотков воды мне стало дурно. До лагеря я еле доплёлся. После этого я всегда беру с собой в полевую сумку пакетик с рафинадом.
Конечно, работы были интересные, но практических результатов они не дали. Мрамора много, мрамор декоративный, но уж больно велика оказалась мощность вскрыши. Это и по маршрутам было ясно, но на одном участке попробовали бурить и тоже ничего. Но бурили уже после нас, А мы отправились в Горный Алтай, поиски строительного камня для притрассовых карьеров.
Никаких особых воспоминаний об этой работе не осталось. Запомнилась только гора Узлек, сложенная кварцевыми порфирами. Обычно породы, богатые кремнезёмом светлые, а эти были почти чёрные. Мы с Троицким спускали с горы тяжеленные монолиты в рюкзаках, и я молил об одном – чтобы лямки не оборвались.
Чойский район, где мы работали, своеобразен . Тайга влажная, в затишке встречается такая разновидность гнуса, как мокрец. От комара и мошки борода спасает, а от этой сволочи, не спасает ничего. Зато малейший ветерок, малейшее дуновение воздуха – и нет его.
Местами там был такой густой подлесок, что порой десятки метров шёл по веткам кустов, не спускаясь на землю.
Да ещё я там набрал много чаги, которая нас выручала в лихие девяностые.
Ну и, конечно, не забыть встречу с маралом. Я сидел на обочине старой, зарастающей дороги, и метрах в пятидесяти от меня на дорогу вышел красавец рогач. Он постоял, дал на себя полюбоваться и ушёл в тайгу
Но больше всего запомнилось озеро Телецкое.
Закончив работы, мы решили туда съездить – сколько работаем на Алтае, ни разу не были. Мы проплыли по озеру на теплоходе. Тогда ещё был жив основатель гидронаблюдательного пункта Белё. Вот сейчас забыл фамилию. Можно конечно в интернете найти, но я ведь не исследование пишу, а мемуары.
В Белё мне запомнился забор, сделанный из прибитых к брегу небольших стволов, вкопанных комлем вверх. Переплетающиеся корни создавали фантастическое впечатление.
По проекту Ревнёвского отряда мы начали работать только в августе.
По проекту предусматривалось отработать две площади – Гольцовскую и Ревнёвскую.
Начали с Гольцовской площади и лагерь поставили на берегу реки Гольцовки, на той самой поляне, где стоял мой лагерь в 1970 году. Площадь работ была шире, чем тогда, но объём меньше. Проходимость хорошая, да и обнажённость тоже. На этот раз сланцы, закрытые чехлом рыхлых отложений, нас не интересовали, значит, без горных работ можно было обойтись, а прочные, устойчивые породы, к которым и были приурочены яшмы, слагали хорошо обнажённые безлесные гребни и высоты. Тогда я не знал, что мы ходили по следам горного инженера 18 века Аврама Гериха, и яшмы на горе Сосновой, первооткрывателем которых я себя считал, давным - давно обнаружены этим «геогнозом». Что то новое выпало только на долю Троицкого, который нашёл проявление декоративных порфиров в верховьях реки Гольцовки.
Ревнёвская площадь имела совершенно другой характер – это была пихтовая тайга с примесью осины и берёзы. И хотя огромных старых деревьев там не было –лес не один раз вырубался и отрастал, но это всё равно была тайга с подлеском и буреломом. Безлесными были только Южные склоны Ревнюхи и Западного Шкиля, но они были покрыты зарослями жёлтой акации. Гибкие стволы толщиной в руку стояли вплотную, были наклонены в одну сторону, вниз по склону, и вниз по ним ещё можно было спуститься, разрывая штаны, но вот вдоль склона, а тем более, вверх, пройти было совершенно невозможно. Выручали только просеки геофизических профилей, которые сделали рудноалтайцы. Я видел, как они шли по этим профилям. Топором рубить эти заросли бесполезно, стволы гибкие и поэтому у рабочих были обоюдоострые мечи, на манер древнегреческих, только заканчивались не остриём, а расширением в обе стороны, получалось подобие двухстороннего ятагана. Вот они и шли, размахивая этими мечами вправо и влево.
Лагерь мы поставили вблизи давно заброшенной деревни Борцовки, на старой, частично размытой лесовозной дороге, по которой уже несколько лет никто не ездил.
Палатки выстроились в ряд, и нижней на дороге стояла палатка Лены Сафоновой. Утром на мокром суглинке мы увидели огромные медвежьи следы. Медведь прошёл по дороге, не доходя метров пяти до палатки, свернул в тайгу, и в пятнадцати метрах выше лагеря снова вышел на дорогу. Лена после этого стала класть под спальник ракетницу, но больше медведь так близко к лагерю не подходил. Вообще, и медвежьи следы, и свежий, ещё с парком, помёт, мы встречали часто и по следам выяснили, где кто живёт. Огромный самец жил на нашей стороне реки, на другом берегу жила медведица с медвежонком, а ближе к Лазурке, на склонах горы Плющатой, тоже одинокий медведь, но более мелкий чем «наш». Но следы и близкое присутствие медведей нас тогда не пугало. В тайге было полно ягод, в основном, конечно, кислица, но была и чёрная смородина, и малина, и медвежий помёт был переполнен ягодами. Так что зверям охотиться, тем более –охотиться на человека не было никакой необходимости.
Могу сказать, что я медведя даже слышал, но вот видеть вживую ни тогда, ни вообще когда в жизни не довелось. Да, честно говоря, я не особенно по этому поводу и расстроен.
А вот косуль мы тогда видели часто, они постоянно паслись на борцовском пустыре.
Конечно, места красивые. Один вид, открывающийся с Ревнюхи, чего стоит. Правда, однажды я там страху натерпелся. На подходе к вершине идёт гребень скал, вершина гребня представляет ровную площадку, но с разрывами в полтора –два метра. В одну сторону обрыв метров в пятнадцать, в другую –метра четыре-пять. Но тоже достаточно, даже если насмерть не разобьёшься – кто тебя там среди глыб найдёт. Я шёл по этой гряде, перепрыгивая между останцами, и вдруг сильный порыв ветра подхватил меня в прыжке и я приземлился, если не на самом краешке обрыва, но близко к тому.
Но работали мы не зря. Конечно, обнаружение новых тел на уже на известном поле распространения проявлений полезных ископаемых не даёт права на первооткрывательство, но тем не менее, себя то мы могли в то лето считать первооткрывателями.
Я нашёл Южно-Ревнёвское проявление яшм, проявление порфиров на Западном Шкиле, Троицкий на Северном Камне тёмные, буровато-зелёные яшмы с розовыми прожилками, а Сафонова на Западном Шкиле, яшмы гольцовского типа, но с редким синеватым оттенком.
Однако, тела следовало оконтурить, но это отложили уже на будущий год.
Полузаводская проба.
Ещё в пятидесятые годы на Салаире было разведано месторождение известняков и глин для производства цемента, оно не использовалось, и было решено испытать возможность использования этих глин для изготовления керамзита.
Вот и послали меня осенью 1982 года руководить отбором полузаводской пробы. Под моим началом была установка вибрационного бурения с двумя бурильщиками, которым предстояло пробурить куст скважин глубиной двадцать метров, набрать двадцать тонн керна и отправить его для испытаний на завод.
Участок располагался в черневой тайге, никаких сёл, только полуразваленная изба с глинобитной русской печью. Избушка стояла на краю крутого склона, почти обрыва и в полу избушки зияла дыра, через которую было видно противоположный берег речушки.
Эта речушка впадала в другую, более приличную. Через эту речку был мостик, по которому мы и заехали на участок. Но мостки был настолько ветхий, что только мы успели проехать, как он рухнул. Почему не под нами – непонятно.
Была ещё дорога, по тайге, и там тоже был мостик, но его развалили трактора, которые таскали лес, через два дня после того, как мы обосновались на участке. Словом, мы оказались отрезаны от мира, как на острове. Руководить мне было нечем, парни свою работу и без меня знали и мои обязанности свелись к хозяйственно –бытовому обслуживанию.
Стоял октябрь, снег выпадал и пролежав день –два таял, было холодно и мокро и без печи пришлось бы трудно. Заготовкой дров я особо не заморачивался. Валил сухостой, обрубал сучья, делил брёвна на обрубки, которые можно было занести в дом и топил печь «по шорски» -то есть засовывал в топку два-три бревна и пододвигал по мере их прогорания. Ну а потом готовил еду –обычно кашу или лапшанники с тушёнкой. Одно было плохо- не было хлеба. Ближайшая деревня далеко, за речкой. То, что приходилось снимать штаны, чтобы преодолеть речку вброд, хоть бродить по холодной воде удовольствие ниже среднего, полбеды. Беда была в том, что в село я приходил уже после обеда, когда хлеба в магазине уже не было и оставлять его для меня отказались. Ну что ж. Мужики смирились –лапшанники так лапшанники.
Заготовка дров и приготовление пищи много времени не занимали. А чем же заниматься? Через дыру в полу можно было наблюдать за лосями, которые приходили на солонец на берегу речки, а можно было бродить по тайге. Я уже говорил, что тайга тогда была глухая. Мне геолог, который вёл разведку месторождения в пятидесятые годы, говорил, что встретил здесь гигантского полоза. Кстати –это было последнее свидетельство о гигантских полозах на Салаире. ВО всяком случае –из известных мне.
Однако в октябре в тайге делать особо тоже нечего. Ни грибов, ни ягод. Походил, посмотрел на следы медведя – и как то «энтузазим» спал.
Но, слава богу, всё заканчивается. Бурение мы закончили, мостик, разваленный тракторами починили и как то ночью нас разбудил свет фар в окна и гул мотора. Приехали за пробой и привезли нам колбасу и …хлеб!
Была глубокая ночь, голодными мы не были, но встали и стали есть хлеб с колбасой. Главное-хлеб. Такого вкусного хлеба я не ел никогда. Утром мы загрузили глиной УРАЛ и ЗИЛ. И поехали. Но оказалось, что трактора разворотили размокший от дождей суглинок на том, что местные называли дорогой, проехать не было никакой возможности, и мы стали прорубать просеку в обход непроезжего участка. К ночи кое как выбрались из тайги, но на подъезде к деревне новая беда – на косогоре ЗИЛ заскользил вниз. Кое как затормозили, но было ясно –полностью гружёный он не выедет. Подогнали Урал, стали перегружать часть глины в него, а потом, когда ЗИЛ выкарабкался – ту же операцию обратным порядком.
Наш бурильщик выпрямился, чтобы передохнуть, и вдруг засмеялся. Сказал – если из деревни увидят, ни за что не поверят, что мы глину перегружаем. Подумают – комбикорма пи…м.
Но, наконец то, уже глубокой ночью выбрались на трассу и вымотанные в усмерть устроились спать. Я прикорнул в кабине УРАЛа. И приснился мне сон – я еду в кабине того самого ГАЗ-51, в котором я начал свою геологическую карьеру маршрутным рабочим. Я на правом сиденье, у дверцы. В машине трое –я, начальник партии, с которым я в тот сезон путешествовал, а за рулём моя мать, тогда уже покойница. Машина едет прямиком на высокую кирпичную стену, я гляжу – а мать спит. Мне страшно – Григорий Иванович, возьмите руль, Григорий Иванович! А он молчит и улыбается. Перед стеной какие то кирпичи машина запрыгала по ним и остановилась, а я проснулся.
Когда мы приехали на базу, я узнал, что Григорий Иванович умер. Нет, не в ту же ночь, где то за неделю до того, но вот –поди же…
Опять на ступу
После того, как мы отобрали на Голухинском месторождении полузаводскую пробу, меня вызвал наш главный геолог. Он сказал, что в связи с развёртыванием сельского строительства, необходимо обеспечить совхозы и колхозы сырьём для местных кирпичных заводов, а поскольку ты, как никто другой, имеешь богатый опыт работы с рыхлыми отложениями то, только ты можешь поднять и обеспечить…
Короче, давай дружок, на ступу и вперёд. Конечно, он сделал мне порядочную гадость, болтаться зимой на открытой всем ветрам самоходке, не задерживаясь на одном месте дольше двух недель, удовольствие ниже среднего, но ведь как обставил. Хоть и знаешь, что врёт, но всё равно приятно.
Это совсем не то, что Лихачёвское- сгною на ступе, пусть и сказанное в шутку.
На ступе я не одну зиму отбыл, поэтому разные события могли слиться воедино.
Отряд ступарей состоял из двух самоходных установок вибрационного бурения на ГАЗ-66(ступ) и одной вахтовки, переделанной из каротажки. Барабан с лебёдкой и приборы были выброшены, отсек, где раньше была лебёдка, использовали для перевозки проб, в салоне были установлены лари, в которые укладывали отрядное имущество, а сверху можно было спать, нары и откидной столик. А ещё была печка. При нужде в дороге могли переночевать семь человек. Теснота, конечно, но не на морозе.
Почему семь? Две буровые бригады по два человека, два геолога и шофёр вахтовки. Начальником отряда обычно был один из бурильщиков, иногда эти обязанности исполнял я.
В первую зиму начальником у нас был некто Евдокимов, помбуром у него Иван Калинин, а другая бригада –Бурильщик Чуканов, помбур Волков.
Калинин играл на гармони, Волков на гитаре, и у них и у Чуканова были прекрасные голоса. Они даже концерты в местных клубах устраивали.
Ну и бессменный шофёр вахтовки Ольга Дюндикова. Ольга странным образом сочетала некую мужиковатость, не женскую физическую силу и девичью застенчивость. Жила она одна, хотя побывала и замужем, но сказала – не понравилось. Была она из местных, представитель знаменитой борзовской фамилии браконьеров и налётчиков. Её двоюродный брат, вместе с цыганом Максименко(тоже борзовским) в конце семидесятых организовали банду, грабившую главным образом контейнера с ценным грузом во время перевозки, иногда сельские магазины. Повязали их после того, как они грабанули оружейную комнату ДОСААФа и унесли тридцать стволов. А так, как случилось это перед 7 ноября, на уши поставили и милицию, и КГБ.
Ольга мне созналась, что братик и её в банду блатовал – им нужен был автомобиль с шофёром, но она отказалась. В отличие от других Дюндиковых, Ольга лосей и косуль втихаря не била, но она знала весь Алтайский край с точки зрения добытчика. Где в какое время надо брать колбу, где и в какое время можно собирать ту или иную ягоду, где сады и лесополосы с плодовыми деревьями и кустами. И в отряде она была палочка выручалочка. Ужин мы готовили, не то чтобы сообща - у кого есть настроение – Чуканов, к примеру, варил прекрасные борщи, я цыплёнка табака(нам давали в поле лоток с замороженными куриными тушками), остальные могли приготовить кашу или традиционные лапшанники. Но обед – это заслуга Ольги. Представляете – морозяка, а на участок приходит вахтовка, в ней тепло и через какое то время зовут обедать.
Я работал на ступе с разными геологинями, но больше всего, пожалуй, с Альбиной.
Я сразу взял на себя составление планов и разрезов, а на неё спихнул всю рутинную работу – составление актов контрольного обмера, составление описей проб, прочую писанину такого рода. И несмотря на то, что Альбина производила впечатление человека абсолютно безалаберного, документацию она вела, может и не очень аккуратно, но чётко, никогда ничего не пропускала и не забывала, в отличие от меня. Так что тандем у нас получился хороший, но за ней надо было постоянно следить. Я сам заочник, и уже писал, что заочное обучение даёт неизгладимый налёт дилетантизма, но у Альбины это проявлялось особенно ярко.
Ведём мы поиски кирпичных глин для какого то колхоза в Благовещенском районе. Граница Приобского плато, от суглинков краснодубровской свиты остались одни обрывки среди песков кулундинской, и мы гоним два параллельных профиля. Смотрю –Альбина что то увлеклась. Сажусь на ступу, догоняю её, спрашиваю, она, дымя своей неизменной беломориной, отвечает – а вон видишь тот бугор? Там наверняка глина есть.
-Альбина, но этот бугор не то что за границей нашего колхоза, он за границей Благовещенского района.
Вообще вроде бы ничего сложного в работе на кирпичное сырьё, но там много значит умение быстро ориентироваться. Надо подготовить запасов не более, чем на 25 летний срок амортизации завода, производительность одной ступы до ста метров бурения за смену. Порой до обеда заканчиваешь одну стадию работ, в обед надо определиться с типом месторождения и выбрать сетку для новой стадии.
Надо сказать, что первые годы, пока не приехал муж и сын не пошёл в школу, она брала Алёшку с собой в поле. Приезжали к заказчику, она договаривалась с дирекцией и сдавала сына утром в детский сад, вечером забирала. Неделя, две, новый переезд и новый детский сад.
После одного такого переезда я смотрю – все отверстия у вибратора забиты снегом. В чём дело? Оказывается, ступа слетела с насыпи, хорошо- в глубокий сугроб и легла на бок. А в ней ехала Альбина с сыном(Евдокимов в кабине вахтовки). Потом водитель, Иван Калинин рассказывал, поначалу до неё не дошло, вылезла из кабины, и как ехала вязала, так и продолжает вязать. Потом затрясло. Ну и ещё комичный случай – пошли мы с ней размечать скважины. Я тону в снегу по пояс, а она идёт по насту, только дым от беломорины клубится.
Чуть позже приезжает ступа с Евдокимовым, начальник в одних ботиночках матерится. Оказывается, Альбина вместо своих сапог одела его, размера на три больше не заметив этого, и шла по насту как на снегоступах. Евдокимов доработал до весны и ушёл. Не знаю потому ли ушёл, или просто после того, но последним его объектом были работы в совхозе Войковский. Там долина Чарыша подрезает Порозихинскую ложбину древнего стока и ветром надуты огромные дюны, высотой метров в двадцать –тридцать, в промежутках между которыми и залегали наши суглинки. Профиля шли так, что мы поднимались по пологому склону дюны, а скатывались по крутому. А когда машина выскакивала на гребень что там впереди и внизу видно не было. Евдокимов из кабины выходил и спускался пешком, а Альбинке –хоть бы что.
Жаль её. Сына они с мужем вырастили хорошего, он воевал во второй Чеченской, поступил в институт. А Альбина в лихие девяностые торговала газетами и страшно этим тяготилась. И вот, Троицкий пригласил её в свою фирму. Они вели поиски песков в пойме Оби, за Затоном, только не со ступой, а с маленькой передвижной буровой, работавшей от двигателя мотопилы «Дружба». Она была страшно рада и горда, что снова в геологии, но перед самым днём геолога у неё случился инсульт. Вызвали скорую к речному порту –где бы она искала уазик среди стариц- пока довезли. Словом, в сознание она так и не пришла.
Виктор Борисов А Дюндикова знаю, меня Саня Бакин с ним познакомил. Небольшого роста мужичок, с черной бородкой, цыганистый на вид. Они в свое время не просто тир ДОСААФ подломили, а тир "Динамо", т.е. милицейский и там были и пистолеты и винтовки и прочее. Вышли на них быстро и когда за Дюндиковым пришли, а это же Борзовая Заимка, деревня, точнее, поселок, в лесу, он попросился в туалет сходить, у оперов, которые его брали. Спокойно, не дергаясь. Ну те и повели его в деревенский сортир.А чего, парень худенький, двор за забором, куда он денется. Он зашел, а там под крышей, внутри, ПМ был припрятан, один из тех, которые взяли в тире. Вышел и стал так же спокойно стрелять в милиционеров, они врассыпную, а он в огород и в лес ушел. Но потом все равно взяли. Сидел во Владимирском централе, пользовался огромным авторитетом за этот свой подвиг. Когда вернулся, местные урки хотели его поставить "смотрящим", он отказался, сам по себе воровал. В начале девяностых, когда меня с ним познакомили, он только что вышел из СИЗО. Молодой опер пытался его там расколоть, пугал сложностью жизни в тюрьме. На что Дюньдиков ему ответил - Ты чем меня хочешь напугать? Тюрьмой?! Так она для меня - дом родной. Ты сегодня что ел? А время было лихое, голодное. Ничего? А я на копченую колбасу смотреть не могу, надоела. Это в камере-то))) Дом у него на Борзовке, из бревен построен - ни одного бревна не куплено, все в окрестном бору спилены.
Ревнюха 1983
В начале лета 1983 года меня назначили начальником Ревнёвского отряда. Но поехали мы сначала не на Ревнюху, а на Чинету. Время бичей отошло и рабочих мне дали на базе. Два молодых мужика из какого то села в Первомайском районе, один молодой казанова, а второй –семейный, с двумя дочками, но что то в семье пошло не так и он подал на развод. Ещё был совсем молодой парень, явно умственно отсталый а вот кто был четвёртым – не помню. А ещё пацана –практиканта, по моему, из техникума.
ЧИнетинское месторождение мрамора было открыто ещё в 1786 году Петром Шангиным, уже в наше время его, наряду с прочими в КРаснощёковском районе обследовал Троицкий и порекомендовал как перспективное. Но он то дал рекомендации на разведку залежи мрамора на склоне, где были декоративные, полосчатые разности, он их там и канавами вскрыл.
Но при нашей экономической системе не было никакого резона их разведывать и делать дорогостоящие площадки под буровые на скальном склоне. А посему выбрали участок на плоской вершине сопки, практически –небольшом плато. Ну и что, что там бело серые мрамора рядовой окраски и подобными мраморами с коелгинского месторождения весь Союз завален. Зато никаких лишних затрат, перевыполнение плана по бурению при высоких экономических показателях, а значит и премия.
Буровой отряд там уже работал, а нашей задачей было пройти магистральную канаву и три расчистки. И палатки мы поставили на этом плато, но в некотором отдалении от буровиков. И жили как то отдельно. Единственное, что нас связывало, это водовозка. Он привозила воду не только для бурения, но и для питья и бытовых нужд.
Стояла страшная жара, а больше шестидесяти процентов площади было обнажено. Но это было полбеды. В то лето было нашествие гусениц шелкопряда, такие волосатые гусеницы в красно-коричневую полоску. Кроме кукушек их ни одна птица не клюёт, но кукушки были внизу, в логах, а на наше плато они не залетали, и редкие мелкие берёзки стояли почти голые. Мы обеденный стол поставили как раз под берёзкой, но есть предпочитали в палатке. Сидишь за столом, и слышишь хруст - это гусеницы жрут листья и на стол падают их какашки в виде маленьких зелёных шестерёнок.
Рыхлой вскрыши почти не было. Надо было освободить мрамора от щебня и плит, слабо связанных новообразованным карбонатом, типа известкового туфа, пористого, коричневато-жёлтого. Никто из новых рабочих в жизни кайло не держал, приходилось им показывать всё личным примером. А так как работы геолога у меня было мало, я тоже взял себе расчистку и начал вскрывать мрамора производительнее любого своего рабочего.
Что делал практикант я не помню, но по идее, он должен был выполнять роль повара. А какую же ещё?
На работу мы выходили в шестом часу, и мрамор на расчистке был ещё тёплый. Работали часов до одиннадцати, а потом ложились на кошму в палатке и часов до шести пили чай. После шести снова выходили на работу, часов до восьми, и только потом нормально ужинали. Стенки у палатки были полностью подняты, так что это был, по сути дела, полог – а иначе при такой жаре не выжить.
Как то мы лежим так, тихонечко байки травим, и вдруг кто то говорит – а что это Людка на высоких каблуках шастает?
Выглянули, но это у самой стенки палатки «прошастала» вовсе не Людмила Архипова, геологиня бурового отряда, а лосиха.
Я уже писал о Раисе Архиповой, с которой работал в Майско - Бердском отряде, так вот это была её старшая сестра.
И тогда же со мной произошёл другой случай, связанный с копытным. Над участком нависал небольшой обрывчик, над которым рос мелкий осинник и кустарник. Это было единственное место, где можно было укрыться от посторонних глаз для выполнения некоторых мероприятий. И вот, сижу я в задумчивости и вдруг, слышу топот, сквозь кусты проламывается что то рыжее и в метре от меня тормозит здоровенный рогач косули. Передние ноги уже стоят, но туловище продолжает движение, его заносит вбок, он останавливается, разворачивается, бросается обратно. Был бы у меня нож – зарезать его труда бы не составило.
Когда я рассказал об этом, практикант мне высказал – так ловить его надо. Ну, такая дурацкая мысль мне и в голову не пришла –ловить рогатого сильного зверя.
В июле мы таки поехали отрабатывать Ревнёвский проект. Того пацана из техникума у меня забрали, за то дали двух практиканток из киевского университета –Ларису и Изабеллу.
А ещё машину и старшего геолога Придухина.
Лагерем мы встали на старом месте и в тот же день, точнее – в ту же ночь, Изабелла сошлась с одним из наших горняков, тот, что казанова из села. Эти знали, чего друг от друга хотят, и хлопот с ними не было. А вот у Ларисы с другим горняком, который разводиться с женой надумал, закрутился роман. Романтика, ночные прогулки. Ночь, а их в лагере нет. Однажды я даже ракетами сигналил, а они, сволочи, рядом с лагерем в кустах сидели. Нет, чтобы предупредить.
Шутки шутками, а ягод в тот год в лесу не было, и медвежий помёт был с костями и шерстью. Как то мы идём, Придухин показывает на кучку, из которой торчат обломки костей и шерсть и говорит –так вот найдут помёт, а в нём эмблема - МИН ГЕО СССР.
В тот сезон толку от Придухина было мало. Он был не самоцветчик, и вообще не нерудник. Юров пришёл к нам главным геологом с условием, что ему позволят проверить его идею о наличии руды в Егорьевском районе, вот он Придухина и взял под этот проект. Долго они там бурили, нашли несколько рудных точек и проявлений, но месторождения, оправдавшего бы добычу с такой глубины, так и не обнаружили. Придухин оказался не у дел, вот его к нам и направили. Это он потом, освоился, обнаружил проявление яшм на Большом Кайсыне и даже стал главным геологом Нерудки, а пока что был балластом.
Он начал картирование проявления гора Плющатая, предварительно переименовав его в Луговское –ну, что это –Плющатое. А уж яшмы плющатые вообще не звучат. Другое дело –луговские яшмы. -Почему Луговское ? -Так ведь вершина реки Луговой. -Какая вершина, здесь водораздел. -Всё равно –Луговая рядом. Ну, Луговское так Луговское.
Они вдвоём с Ларисой взяли верёвку, разметили её, и стали по профилям замерять все обнажения и выработки, попадающие на профиль.
Я считал это лишней тратой времени –для наших целей глазомерная привязка шагами была вполне достаточна, а при подготовке запасов всё равно без инструментальной топосъёмки не обойтись. Но так и Придухин и Лариса были при деле.
Пристроить к делу Изабеллу оказалось трудно. Ну, то что горожанка не знала, что топорище это рукоятка топора, а не большой топор – это ладно. Но ей ведь нельзя было и любую работу в геологии поручить, даже составление описей проб, не говоря уж о документации. Я поражался сочетанию эрудиции и тупости, впрочем, не мог определить, в самом деле, она тупая, или придуривается. Ни от какой работы не отказывалась, но делала её так, что желание ей поручить делать её снова отпадало. Но борщ она варила вкусный, на этом и остановились.
Закончился июль, закончилось и время наших практиканток.
Для Ларисы её роман с работягой, который был старше её на десять лет, был летним приключением, а вот он к этому отнёсся серьёзно. Но, в общем то, закономерно. В тайге он был на своём месте, близость, которая возникает в тайге под звёздами, далеко не всегда сохраняется на городском асфальте. И, по моему, они оба уволились. Во всяком случае, я его в августе не помню, а в сентябре его точно не было. В октябре он приезжал в Борзовку ко мне вместе с женой, с которой помирился и просил характеристику.
В родном селе, после скандала, учинённого женой, он поддал, развёл во дворе два костра и стал «делить» имущество - это не тебе, это не мне. Когда сосед его пытался остановить, начал буянить и на него завели «дело».
А Изабелла уехала в другой, буровой отряд, но слухи о её сексуальных приключениях доходили и до нас.
А в августе у нас появилась другая практикантка, высокая казачка из Новочеркасского техникума.
Ей не было восемнадцати, так что наш казанова ограничивался с ней душеспасительными разговорами.
Придухин тогда изучал наши материалы и был занят идеей систематизировать выявленные проявления.
И вот, как то утром, я говорю дивчине – я в маршрут, Придухин камералит, мужики на канавах, сготовь обед.
-А что сварить?
-Перловую кашу, проще некуда.
- Я не люблю перловку.
-Ну тогда рисовую. Возьми рис в будке.
Нет бы сказать – я в жизни ни разу не варила. Нет, перловка ей не нравится.
Помните рассказ –Мишкина каша? Но там пацаны, когда у них каша полезла из кастрюли, стали её отчерпывали, пытаясь её доварить до конца.
А наша героиня, когда каша долезла до края большой кастрюли, просто сняла её с огня. Причём она вместо риса засыпала всё таки перловку. Хорошо, тушёнку туда не бросила.
Придухин отчерпал нужное количество каши в кастрюлю поменьше и доварил. Так мы делали ещё раза два, а потом выбросили остатки.
В конце августа я оправил в Барнаул машину, практикантку и Придухина. За ненадобностью. Конечно, машина бы не помешала, но Придухин с шофёром поставили брагу, Придухин быстро напился, что то забарагозил и упал, а шофёр полез со мной в драку. Я брагу вылил, а потом под удобным предлогом, спровадил лишних людей.
Собственно, кроме хлеба и курева в селе нам ничего не было нужно, а мимо регулярно ходили лесовозы. Мы давали шоферам деньги и они привозили всё необходимое.
А в начале сентября на участок привезли трактор, цистерну на тракторных санях и станок УКБ 12/25 тоже на тракторных санях и двух буровиков.
Мы пробурили картировки на проявлении Южно -Ревнёвском и стали бурить скважину по яшмам на проявлении Луговском. Дело было муторное, долгое, и чтобы занять горняков я задал им шурфы на вершине горы Северный камень.
На Северный камень было две дороги –в лоб, по крутяку и крупноглыбовым развалам, либо в обход, через седловину, разделяющую Ревнюху, Северный Камень и Западный Шкиль.
И вот, как то я иду по этой седловине, а впереди, на старой дороге, стоит лосиха. Я постоял, посмотрел и пристроился к кустам, на которых ещё сохранилась малина. Лосиха постояла посмотрела и пошла ко мне. Ветер дул от лосихи ко мне, зрение у них слабовато, а вертикальные размеры у меня как у лося. Пришлось кричать – куда дура!.
Кроме лосей там пасся табун лошадей. Сам по себе, без людей. Мы спрашивали у местных - а медведей не боитесь?
- А медведи за лето задирают две- три кобылы. Это дешевле, чем держать пастухов.
Но сезон закончился, а зимой нас с Придухиным посадили писать отчёт.
Речной отряд
Летом 1984 года меня назначили начальником речного отряда. У Ещеркина, настоящего начальника этого отряда прихватило сердце, и его временно перевели инженером по ТБ.
Нас привезли на берег Чарыша ниже сёл Белоглазово и Тугозвонова(хорошие названия, не правда ли?), выгрузили два маленьких вагончика, комплект ручного бурения, инструменты, доски гвозди и всё прочее и уехали. Надо было подготовить запасы песчано-гравийной смеси для отработки земснарядом Обского пароходства, вот и решили не ждать зимы, а построить плот и начать бурение с него. Но поскольку скважин ещё не было, как геолог я был не нужен. Но скоро убедился, что и как начальник я не востребован. Это в прошлом году мне надо было рабочих заставлять, учить, какие то бытовые проблемы решать, а здесь ничего этого делать было не надо. Отряд работал давно, все роли были распределены и люди отлично знали, что надо делать и без начальника. В отряде был формальный лидер –бригадир Широков, который непосредственно распоряжался на строительстве плота и, как я потом увидел, на бурении. Было два здоровенных, сильных мужика, которые оспаривали друг у друга неформальное лидерство и напившись оспаривали это лидерство кулаками. Один был не из Борзовки, во всяком случае, не из геологического посёлка, а второй –Саша Кузнецов, более известный под кличкой Каша.
Был и арбитр, разруливавший внутри отрядные конфликты, Фортепьян и, наконец, ни на что не претендовавший трудяга, Шатохин. Словом, я был совершенно лишним. Ну, не совсем, конечно. В конце месяца надо было подготовить финансовый отчёт и составить наряды.
Жаль, я рыбалкой не увлечён – самое место для рыбалки. А так я уходил за соседнюю деревню, Метели, прыгал в Чарыш, и течение меня несло к лагерю.
Иногда весь отряд выходи с бреднем рыбачить, после чего мужики меня угощали стерлядкой. Ну и, как говорится в известном мультфильме, строили мы строили, и наконец построили. Установил копёр, погрузили трубы, отволокли плот выше участка и оттолкнулись.
Но все наши попытки встать на точку кончились провалом. Сбрасывали два якоря, дополнительный груз, течение волокло плот, только хруст гравия под якорями доносился.
Только на одной точке мы сумели зацепится, но добурить скважину не смогли. Течение понемногу сносило плот и уже метра через три проходки трубы накренились под углом почти сорок пять градусов.
Пробурить оказалось возможно только крайние скважины по концам профилей, у самого берега, где течение потише.
Только начали работы, как приехал технический надзор в лице Крестовоздвиженского.
Привезла его Ольга Дюньдикова на вахтовке топографов. Почему то в то лето она не путешествовала со ступой.
Не помню кто намекнул мне, что Крестовоздвиженского положено «угостить».
С какой стати мы будем тратить деньги, сказал я? Он что, сможет пломбу на установку ручного бурения поставить? Или напишет рапорт, чтобы меня с начальников снять? Но всё равно я человек на этой должности временный.
Ну, мужики свозили его на рыбалку, он остался доволен, хотя и написал список замечаний, которые надо устранить, прежде чем начать бурение. Но написал явно для проформы, и уезжая сказал – первый отряд, где меня не напоили.
Добурили мы свои скважины, собрались и уехали. Так закончилось моё командование речным отрядом.
Впрочем, это отрыгнулось потом, когда я оформлял пенсию, в пенсионном фонде отказались признавать моё пребывание в Речном отряде за полевой стаж. Геологосъёмочные отряды в списке есть, геологоразведочные, геохимические есть, а Речного нет. Я говорю, но вы же признаёте за полевой стаж время, когда я был начальником Ревнёвского или Кытмановского отряда, а здесь почему? Ну, Ревнёвский и Кытмановский – это названия, а речной, это наверно вид работ. Я хотел было плюнуть на эти два месяца –полевого стажа у меня и так как у дурака махорки, но в Нерудке не позволили. Это у тебя два месяца, а у других то полжизни. Нашли какой то приказ об организации речного отряда, целью которого является проведение поисковых и геологоразведочных работ… Словом, интересы Нерудной партии были защищены.
Озеро Кучук
Осенью 1984 года меня с начальников убрали и послали на озеро Кучук, на Кучукское месторождение мирабилита.
А Кучукское месторождение – это Кара-Богаз Гол в миниатюре. Кучукское озеро составляет одну систему с гораздо большим озером Кулундинским. И хотя солёность Кулундинского озера меньше, чем на Кучуке, на обоих озёрах имеется донная залежь мирабилита-стеклеца. Интересный минерал – пласт состоит из длинных шестоватых кристаллов, его двупреломление такое, же как и у воды, поэтому в воде его не видно. Вытаскиваешь мирабилит из буровой трубы – рукам холодно. Но положишь на палубу –он быстро обезвоживается с поверхности, покрывается белёсой коркой безводного сульфата, тенардита, а потом начинает плавиться в своей собственной воде, вода испаряется и скоро от былой красоты и следа нет, только белый порошок.
И так же, как Кара-Богаз-Гол является заливом Каспия, Кучук, по сути, залив Кулундинского озера. Когда то их связывала солёная река, из которой рапа перетекала в Кучук. Сейчас открытого водотока нет, но сохранился подземный сток, который на поверхности выглядит как заболоченная ложбина с пятнами красной травы. Именно такой цвет имеет трава, растущая на сильно засолённых площадях.
В шестидесятые разведку Кулундинского озера вела партия нашей экспедиции. А на берегах озера Кулундинского имелся полигон, на котором каждую среду производили учебное бомбометание лётчики со славгородского военного аэродрома В геологии если за числами месяца ещё и следят, и то – в основном начальник, которому в конце месяца надо сдавать отчёт, то дни недели как то мало кого интересуют. И вот, наши товарищи работают на этом островке и вдруг видят, что к острову летят самолёты. Они к лодкам, но как назло – ветер, который мешает отчалить. Кое как сумели убраться до начала бомбёжки. Правда, Иван Лещинский, сказал им – а что вы перепугались? Бомбы то демонстрационные, убить могло только прямое попадание.
Меня послали «на прорыв», производить разведку рапы и новосадки на озере. Что такое рапа я уже объяснял. А новосадка- это соль, выпавшая в течение данного летнего сезона. Вообще –месторождение озёрной соли –это не объект, это процесс. Постоянно происходит обмен между рапой озера и коренной залежью соли, между рапой, которая пропитывает соль и между рапой собственно озера. Но наиболее чувствительна связь между озёрной рапой и новосадкой. Прошли дожди – новосадка растворилась, соль перешла в рапу. Стоит жара – соль из рапы выпадает на дно озера. А подсчитать запасы соли в рапе и в новосадке необходимо, а для Кучукского озера –особенно, потому что там именно рапа является полезным ископаемым. Но ты начал разведку с одного края озера, а погода изменилась коренным образом и там, где ты только что вёл опробование, выпала новая соль, или растворилась старая.
Поэтому разведку рапы и новосадки производят осенью, когда температура рапы понизится до такой степени, что садка галита, то есть поваренной соли, прекратится, но озеро ещё не охладится настолько, чтобы началось выпадение водного сульфата натрия, то есть мирабилита. Вот тогда соотношение рапа –новосадка стабильно. Но это буквально несколько дней. Надо успевать.
А работали мы таким образом – небольшой понтон, на который укладывают трубы земснаряда, буксировал вполне приличный катер, с трюмом, с рубкой –всё как положено. На понтоне двое рабочих, а на катере –моторист и я с рацией. На берегах два топографа с теодолитами. Один направляет по профилю, командуя в рацию –правее –левее, а я, соответственно, дублирую команды мотористу, а второй выставляет на точку.
-Приготовиться! –А следом уникальная команда, которую больше нигде не услышать – бросай ноги!
Ноги, разумеется, железные. Это стойки, которые становятся на дно и удерживают понтон в неподвижности. Потом я перебирался на понтон, замерял рейкой глубину, отбирал в бутылку пробу рапы, запечатывал бутылку соской, под которую затыкалась этикетка, а рабочие, тем временем, пробоотборником пробивали слой новосадки, замеряли её мощность и я отбирал пробу новосадки в стеклянную банку, которую закрывал пластмассовой крышкой, опять же с этикеткой. Кучук- озеро сульфатное, в рапе растворено много этого самого сульфата натрия, кроме того и с берега ветер несёт тонкую пыль этого самого сульфата. А что это такое? Да это же английская соль, довольно мощное слабительное. Первые два дня это довольно чувствительно, а потом организм привыкает. Но вот что интересно –на озере ты находишься под постоянным наблюдением двух теодолитов, и за одном из них –женщина. Кишечник это понимает и молчит, но стоит сойти на берег, или на озере подплыть к буровой платформе, где бурили разведочную скважину –сразу бежишь в туалет
И вот, дело уже шло к завершению, как наш катер налетел на старую обсадную трубу, оставленную в озере нашими предшественниками. Разведки на озёрах проводятся с периодичностью в двадцать лет, во всяком случае, так положено. И обсадные трубы положено выдёргивать, но здесь, вероятно, помучились, помучились, и решили – и так сойдёт –ведь не видно. Вот катер со всего маху на эту невидимую с поверхности трубу и налетел. Треск, катер становится на дыбы, а я слетел с крыши рубки в открытый трюм. Однако, высоко было, но, как ни странно – ни синяка, ни ссадины, хотя мог бы и кости переломать. Но без потерь не обошлось. Рация тоже упала, и толи разбилась, то ли, восстанавливая её на место, я контакты перепутал, только она «сдохла». А самое главное- труба пробила днище и в трюм полилась вода. К счастью, не очень сильно и моторист успел «выброситься» на берег до того, как мы совсем затонули.
Рапу из трюма вычерпали, в дыру забили деревянную пробку, получили запасную рацию и снова вышли… не в море конечно, но на озеро.
Работали мы уже на дальних от посёлка профилях и, навёрстывая упущенное, топографы продержали нас в акватории до тех по, пока в теодолит можно было хоть что то разглядеть. А темнеет в сентябре довольно быстро. Топографам то что – их машина подобрала и на базу, а мы оказались на ночном озере. И оказалось, куда идти неизвестно. Погода пасмурная. Небо тёмное, почти чёрное, компаса на борту нет, а на берегах – россыпи огней. Посёлок в стороне от берега, его не видно, светят только причальные постройки, но это не отличимо от огней прибрежных деревень. Моторист пытался найти путь к причалу по наитию – ничего не получалось. Я уже предложил лечь спать и дождаться утра, но выручила нас Ольга, работавшая шофёром у топографов. Она выехала на пирс и стала водить из стороны в сторону фароискателем. Все огоньки неподвижные, а этот явно маячит – сюда, сюда. Вот мы на него и поплыли. Вернулись уже в два часа ночи, в третьем.
Но беда одна не приходит – течь в катере увеличивалась и плавать на нём было уже нельзя. Решили сделать то, что надо было сделать с самого начала –поставить на понтон лодочный мотор. Но только начали работать – у топографов сломалась рация. Пока закажешь, пока привезут – начнётся садка мирабилита, и считай, все работы псу под хвост. Хорошо – начальник, который работал на озере и двадцать лет назад, сказал, что в его время обходились без рации – на берегу зажигали на профиле три больших костра и, двигаясь в створе костров выдерживали профиль, а сигнал остановки подавали ракетами. Но всё ж таки, две рации у нас оставалось, на точку нас выставляли по рации, а по профилю шли, выдерживая курс в створе двух костров из горящих покрышек.
Вот так прошло моё первое знакомство с геологоразведочными работами на солях.
Кытмановский отряд
Зиму 1984-1985 я провёл в камералке. Впрочем, не знаю, может месяц я на ступе и провёл – смешались у меня в памяти эти выезды.
А в камералке я писал отчёт по разведке месторождения песчано-гравийной смеси в русле Оби, недалеко от Камня-на Оби. Написал и повёз защищать в «Кузню» как мы называли управление в Новокузнецке.
Защищался я первый раз, и первый блин вышел комом. Запасы не утвердили. Впрочем, моей вины тут не было. Придрались к тому, что не изучен вред отработки месторождения для рыбного хозяйства, а чтобы этот вред оценить, надо определить содержание ещё одной фракции, то ли очень мелкой пыли, то ли очень крупных глинистых частиц. А поскольку в пробах обнаружено содержание аморфного кремнезёма, надо отобрать технологические пробы и изучить поведение сырья непосредственно в бетоне.
Словом, необходимы дополнительные полевые работы. А так как убедились, что если бурение в русле на Чарыше невозможно, то на судоходной Оби тем более, и всё перенесли на зиму. Но весь комизм ситуации в том, что заказчик, получив результаты поисково-оценочных работ, приступил к отработке месторождения, не дожидаясь результатов разведки, благо заказчиком было речное пароходство. А пока дождались зимы, пока провели полевые работы, исследовали пробы время шло. Отчёт дописывал уже Митин, и когда он защитил, наконец то, запасы, они были уже практически отработаны.
Весной 1985 года меня назначили начальником Кытмановского отряда и сразу после Дня Победы мы выехали в поле. Целью отряда были поиски строительного камня в Заринском, Кытмановском и Тогульском районах.
В отряде кроме начальника была техник –геолог Таня Гашникова, кроме того были горняки –Бобровский, Братка Лю, Петя Гаврилов по кличке Красивый и Качесов. Качесов прошлой осенью был у нас трактористом, а Гаврилов, вообще то, шофёр, но почему в тот раз они были не на технике, а работали кайлом, не знаю. Ещё у нас была машина, но кто был шофёром – убей бог не помню.
Для начала мы встали в тайге за Новохмелёвкой. Был май, и мы решили попробовать как это жить собирательством. Конечно, эксперимент нельзя назвать чистым, у нас был хлеб и постное масло, но за неделю мы объели поляну метров в триста в окружности, если не больше –сморчки, папоротник орляк, пучки.
Но в геологическом плане результат был отрицательный. По долинам рек обнажались выветрелые сланцы и песчаники, перекрытые мощной толщей суглинков. Выше, правда, были выходы кварцитов, но далеко от дороги.
Другие участки были уже в более обжитых районах, в долине Чумыша и его притоков.
В 1984 году осень была дождливая и снег выпал очень рано, большие площади зерновых убрать не успели и сейчас, в мае 1985 года вовсю шла уборка. Вроде бы, такое зерно в пищу не годится, только на технические нужды, но не пропадать же добру.
Суслики, обычно тощие весной нынче были жирные и важные. Мы ловили сусликов, Петя Гаврилов стрелял голубей, и это стало нашей основной пищей. Вот только Таня от этого страдала –голубей она не ела так как это символ мира, а сусликами брезговала. По моему, она всё время пока мы работали по этому объекту, питалась только сгущёнкой.
Спасением для неё было то, что мы в какой то деревне поселились в брошенном доме, по всему видно – недавно брошенном, и нашли на чердаке подвешенное копчёное сало, завёрнутое в какую то тряпицу.
Но с точки зрения геологии мы мало что интересного нашли – везде выходы слабых осадочных пород, а где и были известняки, то там была мощная толща вскрыши.
В Тогульском районе, правда и граниты, были, но массив небольшой и интенсивно выветрелый.
На всякий случай, мы изучили два участка с выходами относительно свежих алевролитов – в конце концов, у Казанцево алевролиты же разрабатывают на щебень, но практический результат дали поиски только в Заринском районе, где мы откартировали выходы кварцитов у села Кокорского. Вообще то заказчик не очень охотно берёт кварциты – слишком крепкий камень, слишком большая нагрузка на дробилки, но за неимением гербовой… Тем более, вскрыши практически не было, от Заринска близко и густая сеть дорог.
Истинно-православные христиане
Так прошли май и июнь.
А в начале июля весь отряд сняли с геологических работ и отправили на сенокос в подсобное хозяйство объединения в селе Бахта. Весь отряд, кроме Тани Гашниковой. Ну, и машину отобрали.
Отработаете заездку, пятнадцать дней, и на отгулы. Сено будет косить тракторная косилка, стогомёт складывать, а наша задача – сгребать сено в валки. Я выписываю пять деревянных граблей и мы идём на склад их получать, но граблей на одного не хватает, и Петя Гаврилов говорит – как это нет? Давайте тогда вот эти, и показывает на железные садовые грабли. Ладно, получили и их.
Бахта –село в ЕЛьцовском районе, в глубине тайги, дорога скверная. По дороге, по моему, в Ельцовке, к нам подсел местный, точнее – из нашего подсобного хозяйства.
За несколько километров до Бахты нас догнала пара мотоциклистов. Увидели в кузове нашего спутника, поздоровались с ним, перемолвились парой слов и скрылись по тропе, идущей параллельно дороге.
-Разведка, сказал попутчик –парни из Садовска, проверяют, кто едет.
Он рассказал(я тоже ехал в кузове), что рядом с Бахтой посёлок Садовск, где живёт секта истинно православных христиан. Когда русская православная церковь признала советскую власть, истинно православные христиане отказались это сделать и в Садовске собрались именно такие люди. Они не признают советского времени и календаря, новой орфографии, не пускают детей в школу и отказываются служить в армии. Время от времени в селе устраивают облавы, и если обнаружат парня призывного возраста, его сажают за уклонение от воинской службы, потому то мужики и проверяют, кто едет.
Несколько дальше тайга расступилась, пологий безлесный склон из за которого выглядывают крыши домов. На склоне появляется стайка детей – а это ближняя разведка, смеётся попутчик- сейчас доложат, кто едет.
До села мы доехали уже вечером, было ещё светло, но солнце скрылось. Разгрузили машину и утром она должна была уйти обратно. Погода стояла хорошая, на небе ни облачка и решили пока с палаткой не заморачиваться, поставили кровати, постелились, поужинали и легли спать.
Проснулся я от воя. В свете фонарика, которым светил Бобровский, стоял, согнувшись, Гаврилов, подняв одну ногу, в которую воткнулись зубья железных граблей. Тех самых, которые он сам выбрал. Оказывается, ночью ему приспичило в туалет, и он, почему то, попёрся через завалы наших шмуток. Утром машина пошла обратно в Барнаул и по дороге завезла его в Пуштулим, в больницу.
Началась рутинная работа на сенокосе. Почему наша работа не была механизирована –не знаю. Есть ведь механические грабли. Но это уже не наше дело, наше дело было грести.
Как то вечером я встретил недалеко от нашей стоянки мужика и спросил у него время. -По вашему столько то, а истинное время –такое то. И помедлив спросил –бобринная шапка не нужна? Мне бобриная шапка, тем более, за такую цену была не нужна. Но постепенно я узнавал всё больше подробностей о Садовске.
У них не было ни колхоза, ни совхоза, зерновые они не сеяли, но держали много скота. Осенью к ним приезжали заготовители из потребсоюза и скупали у них скот. Кроме того они браконьерствовали, выделывали шкуры, как добытые браконьерством, так и давальческие, местное начальство смотрело на них сквозь пальцы, а они расплачивались шкурками.
Тракторист из подсобного хозяйства женился на женщине из Садовска, и хотя он был советский, садовские его терпели, так как он был им полезен –лишний канал связи с местным миром, и кроме того он наладил им дизельную электростанцию и провёл свет в дома. Участковый попробовал срывать провода, но не тут то было – электростанция общественная, провода частные и государство к этому отношения не имеет.
Потом, уже в начале перестройки я узнал, что в Садовске, помимо всего прочего был и тайный подземный ход, по которому парни, в случае чего, могли удрать в тайгу – ведь главное, было дожить до двадцати семи лет, когда закончится призывной возраст.
Когда рухнула советская власть, я думал, что вот сейчас то Садовск расцветёт, нет проклятого совка, нет облав, свобода. Но реформ и Садовск не пережил.
Казалось бы, почему? А потом понял. Ведь все хозяйства в округе стали жить как садовск. И зачем заготовителям ехать в глушь, если можно закупить поближе? И если в советское время у потребсоюза выбора не было – колхозы и совхозы сдавали мясо на мясокомбинат, а частники предпочитали сами везти своих бычков и хрюшек на базар, то они и сбить цены садовским не могли. А теперь то сам бог велел нажиться на богобоязненных лохах.
Словом, сейчас Садовска нет
Ну, а за нами через пятнадцать дней пришла машина. По дороге мы заехали в Пуштулим и забрали Гаврилова, которого как раз в этот день выписали из больницы.
А потом нас направили в Трусово, на поиски строительного камня. В Трусово я был десять лет назад, был дня два или три и ничего и, главное, никого, не помнил и начал всё как обычно – с визита к председателю колхоза.
Началось всё неожиданно.Участок, на котором предполагалось проведение поисковых работ председатель не дал – у нас там выпаса для частного стада, где народ пасти будет?
Однако, он сжалился и выделил земли на удалении от села, за бывшим посёлком Калмаций.
.Это был увал, далеко вдающийся в долину Чарыша, сложенный, в основном, роговиками, только по краю, у подножья были выходы гранитов.
Когда мы стояли не в селах, пусть даже и рядом с ними, проблем с горняками не было, а здесь они запили. Причём, удивив местных жителей, они скупили в магазине весь одеколон, за неимением водки(1985 год ведь) и устроили гулянку. Я арендовал в селе пустующий дом, а Таня поставила себе палатку во дворе.
И вот однажды вечером, уже по темноте, подъезжает мотоцикл, местные парни выгружают пьяного в усмерть Братца Лю и требуют – где тут ваша шлюха?
Оказывается, эта сволочь, уговорила местных увезти его с пьянки в лагерь домой, сказав, что у нас есть бабёнка, которая с удовольствием им «даст».
И вот представьте- в избе все спят мертвецки пьяные, помочь они мне не в состоянии, метрах в десяти палатка, в которой тихо работает транзистор, а передо мной три подвыпивших парня, приехавшие со вполне определённой целью, причём физически я даже с их лидером справиться не в состоянии, не то что с тремя.
И вот я начинаю их, точнее одного, самого крупного, который явно за главного, что Братка Лю их обманул, что Таня вовсе не шлюха, а вполне приличная девушка, и им здесь не обломится.
И вдруг, из транзистора в палатке, доносится такая фраза – «но Таня давно уже не девочка»- Не знаю, что там была за передача, но, как ни странно, эта фраза разрядила атмосферу, парни рассмеялись и разговор принял другой оборот.
В конце концов, мы расстались по приятельски и парни отъехали восвояси. И только тогда меня отпустило то напряжение, в каком я был во всё время этих «дипломатических переговоров»
На следующий день, не вдаваясь в подробности, я выдал Татьяне ракетницу, и рассказал всё мужикам.
Конечно, Братке Лю надо бы хорошенько накостылять, но уж больно он был жалок, когда каялся, да и кончилось всё, в общем то, благополучно, и его пощадили.
Когда я сдавал полевые материалы, Придухин высказал мне, что я не отразил геологические структуры и на основании моего плана с замерами элементов залегания нарисовал совершенно фантастическю картину складчатости.
Да какой может быть разговор о складчатости, если углы падения с поверхности 75-85 градусов, это всё может быть делом случая. Я Придухинский план спрятал подальше и нарисовал свой, на котором отразил степень метаморфизма. Впрочем, для практических нужд это тоже не играло большой роли.
Опять Ревнюха
Весной 1986 года я был уверен, что меня назначат начальником Ревнёвского отряда. Но не получилось. Закрыли Кучукский отряд, до того просуществовавший лет двадцать, если не больше, и надо было куда то пристроить его начальника.
Я то всё равно, и будучи начальником, исполнял обязанности геолога, а он, кроме как начальствовать ничего уже не мог.
В начальники он попал из буровиков, но от этого дела он отошёл давно, да и бурение стало совсем иным, чем в годы его юности.
Но этот раз мы палатки не ставили, а остановились в доме, несколько выше по Луговой. В 1983 году там летом жили лесники, но уже третий год он пустовал.
Мы его подремонтировали и заселили.
Согласно новому проекту необходимо было провести поисково - оценочные работы с подготовкой запасов категории С2 на проявлениях Ревнёвском, Луговском и Западный Шкиль.
Требовалось пройти канавы, расчистку на месторождении Луговском, но главными видами работ было бурение и геологическое картирование.
Бурение предполагалось осуществлять заездками, двумя бригадами. Бурильщиком в одной был Исланкин, во второй –Нагибин. А вот помбуров, так же как и горняков я забыл начисто.
А ещё был тракторист Курочкин и новый шофёр –женщина лет тридцати.
Нагибин и Курочкин переживали семейные драмы. У Нагибина жена ушла к прапорщику, а Курочкин до недавнего времени сам был прапорщиком, но у него жена ушла к гражданскому и он уволился из армии. Кстати, он подарил мне офицерскую полевую сумку, которая мне прослужила до 2000 года.
Горняки мне не запомнились вероятно потому, что объём работ был небольшой, и в конце лета их уже не было. Для проходки расчистки я договорился с бульдозеристом из Лазурки и, содрал почвенный слой с корнями, разворотил верхний слой скальных пород, а для такой площадной выработки это намного упростило задачу.
Эх, посмотреть бы сейчас, что от нашей расчистки осталось, спустя тридцать два года. Впрочем, карьер в гольцовских яшмах у села Мошкино был как новенький и спустя полтораста лет.
Череватов поначалу завёл те же порядки, что и в большом стационарном отряде. Утром к нему приходила наша шофёрша, он выдавал ей путёвку, она расписывалась в специально заведённом журнале, и садился к ней в кабину. Собственно, машине особ ездить было некуда. Утром отвести людей на участок, вечером съездить за ними и привезти в лагерь, да иногда съездить в село за продуктами.
Не знаю, как это получилось, но наш начальник сказал, что учитывая какие то недоработки и переработки, чтобы вовремя уехать на отгулы, буровики должны работать по четырнадцать часов. Ни свет ни заря их привозили на участок, где они первым делом ложились спать.
Я в эти дела не вмешивался – как то несостоявшемуся начальнику командовать в отряде не с руки.
А бурение шло из рук вон плохо. Какой то умник (не буду показывать пальцем) установил маленький станочек с двигателем от мотопилы «Дружба», на тракторные сани.
Скважина была на крутом склоне и получился мёртвый замер более двух метров. Мёртвый замер – это расстояние от вращателя до устья скважины. Страшенная вибрация, постоянные обрывы снаряда, да и нагрузка на забой недостаточная. Словом, не столько бурили, сколько ловили снаряд, да и бурили сантиметров по двадцать в день.
Наконец, бригада Исланкина уехала, и приехал Нагибин. По моему, приехал он без помбура, и его обязанности стал исполнять Курочкин. Той цистерны с водой, что он притащит, за глаза хватало на неделю бурения.
А Нагибин увлёкся Тамарой(О! вспомнил как нашу шофёршу звали). Симпатичная бабёнка, но в отличие от Дюньдиковой, смущённой я её никогда не видел, а краснеть она не могла в принципе, но вот материлась не переставая.
Но я знал женщин, которые часто матерились. Иная матерится так, что эти словечки встроены в речь так, что их и не заметно сразу. А иная матерщинку употребит как припечатает-образно и к месту.
А у неё мат выпирал на первое место, нужно, не нужно, и обращал на себя внимание как грязь на новом платье.
Но Нагибин её оправдывал – она не такая, а мат – это форма самозащиты среди грубой мужични. Но почему же наши геологини, и та же Дюньдикова до этого не опускаются?
И потом, говорил я –она время от времени привозит тебе водочку. А если баба, которая не является алкоголичкой, спаивает своего партнёра, значит, семейные отношения она с ним строить не намерена. Но Нагибин продолжал любить и надеяться.
А когда эта надежда рухнула, он перестал выезжать из отрядов на отгулы. Сначала он жил на Пыже, потом на Мунае, и когда буровые работы на Мунае прекратились, остался сторожем на карьере.
Там и погиб. То ли застрелился из ружья, то ли застрелили.
Кое как мы эту скважину добурили, следующая должна быть на расчистке. Сани туда тащить было неудобно, мы сняли станок с саней, привалили глыбами и бурение пошло гораздо быстрее. На Ревнёвском месторождении мы уже и забыли про трактор. Один переносил станок, второй насос, а я снаряд.
И когда осталось только геологическое картирование в отряд прислали Таню Гашникову.
Ну, Ревнёвское месторождение я сам исползал, а вот на порфирах Западного Шкиля она оказалась к месту. Я её спускал на фале по отвесной стенке и она там зарисовывала трещины и замеряла их горным компасом.
А когда основные работы закончились, я решил проверить одну свою идею
Канавы на Луговском месторождении показали наличие пологопадающих зон дробления мощностью двадцать –тридцать сантиметров, являющихся составляющей частью крупного разлома. Ревнёвское месторождение тоже пересекал пологопадающий разлом в виде зоны будинажа(глыбы в разрухе), На Западном Шкиле пласт яшм оказался маломощным, лежал на порфиритах, и тоже по разлому. И наконец , на новой лесовозной дороге бульдозером тоже вскрыли разлом. И все эти разломы укладывались на линии заложения как и положено по учебнику геокартирования. Я продолжил куда этот разлом идёт дальше. По нему происходил надвиг приконтактовой зоны гранитов на эффузивно- осадочную толщу и яшмы надо искать вдоль него. Я посмотрел снимки и нашёл подходящее место.
Вот туда то я и пошёл, от проявления Луговского вниз по Плющатому ключу.
И какова же была моя радость, когда я увидел выходы яшм и эпидозитов.
Я прогулялся вдоль берега, налюбовался на обнажения и стал документировать последнее обнажение вверх по течению реки. Это был уступ метра три –три с небольшим, а от стенки уступа отслоились и стояли торчком, распирая друг друга, пластины в виде линз, по каря сантиметров десять –пятнадцать а в центре до полуметра высотой метра два с половиной.
Обычно я в маршруте осторожен, а тут расслабился. Солнечный день, радость открытия. Словом, как я сидел на уступе, так и встал на одну из этих пластин. Вся пачка пластин наклонилась и стала заваливаться в сторону реки. Моя правая нога провалилась между пластин и я стал падать вместе с ними. При этом весь вес моего тела пришёлся на голень, которая упиралась в край каменной пластины. Наконец, пластина легла на землю и по ней прокатились вышележащие.
Счастье, что я оказался на самом краю пластины, и рёбра пластин были не параллельные. Кирза на моём сапоге была содрана до брезента, но саму ногу не придавило, болело только то место, которым я упирался в камень. Да ещё рукоятку молотка сломало.
О продолжении маршрута не могло быть и речи, и я поковылял домой.
Думал –ещё вернусь, но не довелось.
Жаль. Так много в жизни осталось недоделанного, незавершённого.
Зиму 1986-87 годов я снова провёл на ступе. Начальником отряда и бурильщиком на одной из установок был Чуканов, вторым бурильщиком Иван Калинин, а помбурами Витя Волков и какой то здоровенный парень по имени Саша.
Слева Чуканов, справа я. А в центре помбур. Он был у нас недолго и как его звали –величали я не запомнил
Вообще объекты и сёла на ступе в памяти как то сливаются, вспоминаются отдельные моменты.
Разведка кирпичного сырья для первомайской птицефабрики. Нас селят в общежитии, и стоило нам устроиться, как в нашей комнате появляется какая то дама неопределённого возраста с кусочком торта – вот, разрешите вас угостить. Оказалось, это кусочек торта она сама где то перехватило, и это было единственная пища. Нам она предложила в расчёте на то, что мы её накормим чем то более существенным.
Поужинали, поговорили –
-А Оля будет ночевать у меня.
Зашли мы в её комнату. Кровать, постель и табуретка, на которой стояла электроплитка. Всё. Более никаких вещей, даже чемодана. На спинке кровати висело её бельё – то есть одна смена на ней, одна на спинке кровати. Чуканов посмотрел на неё и сказал –нет, с тобой будет ночевать Саша – и показал на помбура. Воспринято это было как нечто само собой разумеющееся.
Через два дня встретили её на улице. Лютый морозяка, а она в рваных валенках, из которых торчат обмотанные какими то тряпками ноги. Радостная – дали работу, что то там штукатурить
Потом мы узнали у местных –за аморальное поведение её выселили из Ленинграда, какое то время работала на птицефабрике, но за пьянки и прогулы была уволена, перебивалась неизвестно как, и вот снова получила работу.
Чёрная Курья, возможно – январь. Мы поехали на какое то озеро, сказали, там зимняя рыбалка хорошая. Приехали уже по темну. Многие рыбаки уже отправились по домам, но много ещё рыбачат. А рыбачат там так – Пробивают во льду две широкие лунки, а между ними траншею во льду и гонят воду по этой траншее из одной лунки в другую. Одни гонит воду, а второй ловит сачком рыбу – озеро то заморное, карась к лункам рвётся.
Наши раздолбили свежий ледок на старых лунках и тоже принялись так рыбачить, используя вместо черпака и сачка совковые лопаты.
А я пошёл вдоль лунок, откуда рыбаки уже уехали. Смотрю – в одной траншее карась стоит, во второй. Я взял ведро и пошёл.
Закатываешь рукав, пробиваешь ладонью тонкий ледок и прижимаешь к этому тонкому ледку карася. Раз – и он уже в ведре. К следующей лунке. Ведро я наловил быстрее, чем Чуканов с Ольгой.
Нижняя Чуманка. Конец марта или начало апреля. На участке снежно –водяная каша. А дома –холодина. Нас поселили в какой то квартире с неисправными батареями и разбитым унитазом. По полу ползали мокрицы. Все сгрудились в какой то маленькой комнате, для женщин сгоношили какие то лежанки, сами умостились на полу. (Техником у нас тогда была Гашниква).Утром, не вылазя из спальников, шофера разводили паяльные лампы под таганками, на которых стояли вёдра с водой. Когда из вёдер шёл пар, в комнатке становилось более или менее тепло и можно было одеваться.
Жаль, Но Ивана Калинина и Вити Волкова давно нет в живых. Витька любил свою жену и дорожил семьёй, тем более –дети были. А жена имела любовника, пивника с Южного.
И как то, воспользовавшись дракой, или специально её затеяв, он убил своего соперника. С нашей стороны в драке участвовали Волков, Иван Калинин и ещё один, не из геологии. Пивник этот оказался крутым криминальным авторитетом и его убийства Виктору не простили. Его несколько раз избивали смертным боем и, наконец, он умер в тюремной больнице. И хотя он всю вину взял на себя, убили и Калинина. Он уже работал не у нас, а где то на заводе. Прямо во время обеденного перерыва воткнули нож в печень. Осталась жена, тоже наша геологиня, татарочка Аниса и сын. А третий после этого уехал с Алтая куда то.
А с Таней Гашниковой довелось вместе поработать ещё весной 1989 года. Меня назначили начальником отряда, причём освобождённым, ступа была одна, старых буровиков уже не было, на ступе работали Балан и Саша Калинин, младший брат Ивана.
Нам предстояло провести работы на кирпичное сырьё в Усть Канском и Усть-Коксинском районах. Было начало апреля, снег уже таял вовсю и я думал, что если в Усть-Кане снега нет, то в Усть Коксе и подавно. Но Усть Кокса нас встретила сугробами. Это потом я узнал, что Усть-Канская степь –каштановые почвы, сухо, снега выпадает мало, и он даже при морозе испаряется, потому то там и живут южные алтайцы, пасущие скот круглый год. А Уймонская степь – чернозёмы и там живут потомки «оседлых ясашных», русские зеледельцы.
А в мае месяце мы вели поиски кермзитовых суглинков(безуспешные, разумеется) около села Голубцово. Работало две ступы, второй геологиней была Шахова Люда, а я освобождённым начальником. У меня накопилось много отгулов, и я не торчал всё время на участке, наезжал время от времени с Ольгой Дюньдиковой.
А иногда мы ходили в местный клуб и я танцевал с Гашниковой.
Тонкая, сухая, но очень сильная, что называется –жилистая, она, по словам её подруг, была отличной хозяйкой, умела красиво одеваться, не просто в красивую одежду, а и красиво её носить, но вот мужчин и парней не имела. Любое прикосновение, даже самое невинное – поддержать за локоток, а тем более –приобнять за плечи, отвергалось. Но танцевала хорошо.
В девяностом она сменяла меня на кварцитовом массиве Кивда. Оттуда её увезли с сильными болями в животе, и в 1991 она умерла от рака. Что то с гинекологией. Всего 31 год.
Лето 1987 года я провёл в буровом отряде. Начальником его снова был Череватов. У нас было два станка колонкового бурения, жили в палатках, туалет делали сборно- разборный, из керновых ящиков.Очень удобно.
Работали заездками и меняла меня Рая Архипова.
Первым объектом были работы на аплитовидные граниты возле Лифляндки, это там, где позже открыли карьер на габбро. Глыбы габбро торчали там и тут у подножья сопок, а граниты слагали увалы.
Наш начальник не сумел вовремя оформить земельный отвод и мы встали.В былые времена он бы спровоцировал пьянку и потом мог бы со спокой ной душой сказать, что эти проклятые бичи сорвали работу. Но 1987 год – это разгар антиалкогольной кампании, отряд трезвый и всем ясно, кто виноват в простое.
Но всё ж таки бурение началось, но результаты были отрицательные – аплиты перемежались с корой выветривания габбро и запасов там не набрать.
Но зато наши буровики увлеклись промывкой. В шламе оказалось много бронзита – ярко жёлтого биотита и кто то сказал, что это золото. Мои слова, что это золото «кошачье», должного эффекта не возымело, все, кому не лень, набрали в тазики песок из отстойников и побежали на речку.Увы… Чешуйки «золота» попляли по течению.
Вторым объектом была гора Шишаева у Третьяково. Желтовато-розовые граниты, которые слагали гору и небольшой увал, примыкающий к основному массиву, сложенный белыми гранитами, отделённый от горы полосами ярко –зелёной травы, под котрой труха, кора выветривания лампрофиров, пород основного состава.
Надо сказать, что зумпфов буровики не копали, вместо него был большой железный чан, в который наливали воду.
Последним объектом была разведка трусовского месторождения роговиков.
Там меня насмешил Череватов. Надо было установить антенну для рации наклонный луч. Антенна представляла сосбой проволоку, натянутую между двух шестов( у нас их роль выполняли соединённые буровые штанги) и провода к рации. Вот только осоновная часть антенны должна быть ориентирована перпендикулярно к направлению передающей станции.
Я смотрю карту, определяюсь, в какой стороне Барнаул и определяю направление по компасу.
Череватов недоверчиво – не может быть!.
Останавлвает местного пастуха – в какой стороне Барнаул? Пастух небережно машет в ту же сторону, что определил и я.
Но начальник не верит. По тому направлению, что определил он, связи нет. Тогда он поступает следующим образом - одна штанга врута намертво, а со второй трое или четверо буровиков идут по кругу, а Череватов у рации слушает, где лучше приём. Конечно же, правы оказались мы с пастухом.
Первый раз в Бурсоли
В 1988 году я попал в Бурсоль. Начиналась новая разведка месторождения. Перестройка была в разгаре. В стране начинались крутые перемены. Впрочем, в геологии они начались ещё до перестройки. Как ни сопротивлялся наш главный инженер, но система заездок и отгулов прочно укоренилась и у нас. Почему сопротивлялся? Когда ставка делалась на бичей, то в буровых отрядах бурение шло тоже круглосуточно, в три восьмичасовых смены. В конце месяца начальник привозил деньги, бурение останавливалось, и начиналась пьянка. У всех бичей были прогулы, все они были на крючке, единственное жильё у них, обычно было в отряде, и из них можно было вить верёвки, не заморачиваясь особо, созданием бытовых условий в отряде. А когда началась работа заездками, в буровики пошли уже и люди семейные, во всяком случае – независимые от начальства. Именно они стали устанавливать порядки, да и бичей теперь необходимо было обеспечить жильём, чтобы они не болтались в отгулах в буровом вагончике и не смущали своей пьянкой рабочие смены. В больших стационарных отрядах они сами сооружали себе землянки или рубили избы на отшибе, но это временное решение. Всё равно пришлось им давать квартиры в посёлке и расширять жилищное строительство. Использовать бичей стало невыгодно и везде, где только возможно, поверхностные горные работы стали заменять бурением.
У нас на озере тоже была отгульная система, бурили, конечно, не круглосуточно, но смена тоже была двенадцатичасовая. На озере работали две маленькие буровые установки с двигателем от мотопилы «дружба», установленные на плотах. Наша бригада работала на том самом понтоне, на котором мы вели разведку новосадки на Кучуке, а другая – на самодельном плоте из бочек. Основными лицами на озере были ведущий геолог по солям Ванифатьев и начальник отряда Зулин. Работали мы на подряде, и места освобождённым начальникам не было.
Ванифатьев работал в другую заездку и только во время пересменки мог давать нам методические указания. И начальник отряда исполнял обязанности бурильщика на нашей «буровой платформе», собирая во время пересменки акты контрольных замеров, претензии и заявки. На каждой буровой работало три человека – бурильщик, помбур, геолог. Были в отряде ещё шофёр и «береговой матрос» - техник геолог, приводившая в порядок пробы, которые отбирались на озере. В нашу заездку это была жена начальника, а в другую –Полина Фомина для которой Бурсоль стала уже родной. Одно время она работала на понтоне, даже туалет соорудили, но всё равно –неудобно. При первой возможности сняли геолога с золота и отправили на озеро, а её «списали на берег». Утро начиналось с того, что машина привозила нас к причалу и мы шли о шатающимся мосткам через соровую полосу к каналу рапопровода. По этому каналу к заводу подходила рапа, которую закачивали для промывки бурта добытой соли. Обычно бурильщик тащил лодочный мотор, помбур –бензин и питьевую воду, а я –ящики со стеклянными поллитровыми банками для опробования. Потом ставили мотор на лодку, загружали её и тащили бечевой до выхода канала в озеро. В то время уровень рапы был высокий, соровая полоса была сильно заболочена и птицы, всякие кулики и чайки, обычно гнездившиеся на соровой полосе, теперь вили гнёзда на валах, обрамлявших рапопроводный канал. Сначала мы ходили мимо сидящих на кладках птиц и мимо гнёзд с яйцами, потом –мимо мамаш с птенцами. Когда шли всем кагалом, вшестером, птицы вели себя смирно. Но не дай бог, что то забыть, или сломается лодочный мотор или станок, и потребуется что то привезти с берега, и вы идёте по птичьему базару вдвоём – вспомните фильм Хичкока «Птицы». Знаете, это по настоящему страшно, когда огромная чайка мартын (пусть даже не она, а меленький куличок) несётся точно на твоё лицо, целя тебе прямо в глаза. И хотя знаешь, что будет потом –всё равно – страшно. А потом она перед самым лицом взмоет вверх и произведёт прицельное бомбометание, сбросив тебе на голову порцию помёта, пахнущего гниющей рыбой.
Выведя лодки на озеро, мы плыли на свои понтоны мимо вешек, расставленных топографами. Бурлинское озеро мелкое, даже во время высокого стояния рапы его глубина не превышала двух метров, поэтому постоянного присутствия топографов не требовалось Они заранее разбили сеть и выставили на местах бурения вешки – арматурные прутья с флажками. Причалив к понтону Коля Зулин переставлял двигатель с лодки на понтон, помбур Володя Румянцев выгружал продукты, запчасти, бензин, а я – ящики с банками. Наши товарищи на другом понтоне сразу принимались за работу. Мы – нет. Пока буровики проверяли состояние станка, заправляли, в случае необходимости, движок бензином, я заправлял и «раскочегаривал» паяльную лампу и ставил чайник. (Для этого у нас был специальный таганок). А когда вода закипала, я доставал заварку, засыпал в чайник, вынимал из ящика кружки и что ни будь к чаю сахар, вафли или даже копчёную рыбу и садились чаёвничать. Надо сказать, и поэтому выработка у нас была в полтора раз выше, нежели у соседей. Конечно, играло роль то, что Зулин был более опытный бурильщик, но и чаепитие он организовал именно потому, что опыт имел. Когда протрясёшься несколько километров по жёстким волнам солёного озера, необходимо снять эту тряску, которая действует и на твоё настроение. А посидели, успокоились, настроились на благодушный лад – и работа пойдёт спокойнее, какие то неполадки, задержки уже не будут раздражать.
Кстати, Румянцев никогда не называл вафли вафлями – «за падло». Только «печенье в клеточку». И не удивительно – его общий тюремный стаж равнялся 17 годам, из них три месяца в камере смертников.
Как он сам говорил про себя – зоновская масть –баклан. В общем, обычная шпана маленького сибирского городка. Тогда не было этого выражения, но каждый из них хотел чувствовать себя «крутым» и таскал с собой то, что можно было считать оружием – нож, кастет, маленький топорик. А у Вовы был пестик на ремешке и поскандалив с каким то гражданином в автобусе, он пустил его в ход. Убийство из хулиганских побуждений, а это, по советским законам, убийство с отягчающими обстоятельствами. От десяти до пятнадцати или смертная казнь с конфискацией имущества. Парню уже исполнилось восемнадцать и областной суд отмерил ему «вышку». Верховный суд кассацию отклонил и только Президиум Верховного Совета удовлетворил просьбу о помиловании. Во внимание приняли то, что его отец машинист, передовик производства, а дед, священник местной церкви, до революции скрывал Куйбышева. Расстрел заменили пятнадцатью годами, которые он «оттрубил» от «звонка до звонка». А потом было ещё два года – за драку. Другого и привлекать бы не стали, но он то пошёл как рецидивист.
Работали мы на арендном подряде и реально участвовали в управлении производством, решали что выгоднее – посылать свою машину или заказывать автомобиль с базы, ждать банки для проб с базы или закупить их у местного населения. Мелочи, конечно, но всё это мы решали сами, и это поднимало нас в собственных глазах. И Румянцев, с его семнадцатилетним тюремным, и не уж не знаю с каким алкогольным стажем, изо всех сил старался нас не подвести. Его задача была –следить за наличием горюче-смазочных материалов, за тем, чтобы лодочный мотор и движок станка работали бесперебойно.
И за все два сезона работы он ни разу нас не подвёл. Но начинались отгулы и начиналась пьянка. После отгулов он был благодушен, покладист, но координация у него была нарушена, гул движка мешал ему слышать команды бурильщика, хотя со стороны это было и незаметно. Но мы то видели его не со стороны. Но скоро это проходило. Движения становились чёткими, штанги и ключи уже летали в его руках, но он становился всё более раздражённым, к концу заездке на смене его раздражал уже любой пустяк, хотя он и умел себя сдерживать. Организм требовал алкоголя.
А мы с бурильщиком в то время были трезвенниками. Я –после лекций поборника трезвости Жданова, он – после слуховых галлюцинаций в результате запоя. Причём бросил пить без лечения, кодирования и какого то либо постороннего вмешательства.
Вообще Николай Зулин был человеком замечательным. Свою самостоятельную жизнь он начинал в качестве профессионального футболиста в команде одного североказахстанского города, и был не на последних местах. Видимо поэтому он и в армию пошёл не со своим годом, будучи уже не только женатым, но и разведённым человеком. Развёлся он буквально перед призывом и просто по какой то несчастливой случайности попал не в физкультурную роту, а артиллеристом в расчёт безоткатного орудия. На совместных учениях стран варшавского договора в Польше он получил очень серьёзную травму во время автомобильной аварии. Ближайший военный госпиталь был на территории ГДР, где он провёл почти год, и выписка совпала с демобилизацией. Впрочем, если бы не демобилизация, то его бы просто комиссовали. О продолжении футбольной карьеры не могло быть и речи, семья рухнула, и он уехал в Барнаул, к матери. А мать его жила на Горе. В те годы слава у Горы была «та ещё». Месяц прошёл в пьянках и драках а потом он пришёл в геологоразведочную партию помбуром. Потом курсы бурильщиков, он получает в посёлке квартиру, и вот, в один прекрасный момент завязывает с пьянкой, женится, кончает заочно осинниковский техникум, становится начальником отряда. И во время перестройки, во время борьбы за подряд, за участие трудового коллектива в управлении производством он в первых рядах. Да и неудивительно –задатки лидера у него всегда были. Ещё будучи просто бурильщиком, в 82 он организовал в отряде забастовку. В отряд не завезли хлеба – мол машины нет, обойдётесь лапшанниками. Когда бригады не вышли на смену, машина тут же нашлась, всё что надо завезли, но участникам забастовки записали прогул и лишили тринадцатой.
Но в 89 ситуация была уже другая, и геологическое начальство всерьёз отнеслось к требованиям нашего отряда. Речь шла о создании отношений на паритетных началах, чтобы подразделения платили администрации за конкретные услуги – методическое руководство, снабжение, организация заказов и т.п. и отвечала рублём за свои промахи точно так же, как и отряды перед руководством. На фоне шахтёрских забастовок администрация вынуждена была прислушиваться к голосам «снизу», тем более, что ситуация была аналогичной по всему объединению «Запсибгеология».
Осенью к нам приехал генеральный директор, который заявил о том, что объединение вышло к министерству с инициативой сквозных паритетных отношений от отряда до управления и далее –министерства. Это создавало возможность перехода к реальным социалистическим отношениям на производстве, преодоления наёмного, буржуазного по сути, характера труда. Тем более, что разрабатывался план перехода на работу по предельным нормативам стоимости, что ликвидировало бы необходимость выполнения ненужной работы ради вала. Но мы же не знали, что наверху уже было принято решение о реставрации капитализма, что скоро начнётся вой о «проклятых комуняках», уничтоживших «генофонд», народ замрёт в изумлении и не обратит внимания на то, как ловко выворачивают его карманы.
Но думали мы об аренде, об отношениях с начальством и о деньгах на берегу. А на озере надо было работать. Конечно, у каждого было своё дело, но если что – и буровики мне помогут с опробованием, и я как то дня на три подменил Румянцева, когда у него от ржавых засолённых труб ладони распухли как подушки.
Но вообще то на озере было спокойно. Как это у Гоголя? –Редкая птица долетит до середины Днепра.
До середины озера – тоже. А что ей делать на озере? Рыбы нет, сколько ни будь крупных букашек –тоже. Только микроскопический рачок артемия, а для его ловли нужна пасть кита, а не птичий клюв. А озеро было вроде тем же самым и каждый день разным. То голубое от неба, только у борта видишь розовый цвет, то всё не то что розовое, ярко малиновое, то свинцовые волны качают понтон. На западе озера был ложок, из которого постоянно выходили вихри, и довольно большие. Я всё ждал, что они превратятся в смерч, подобный тому, что я видел в 1974 – не дождался.. В 1989 году в карьерах, которые было хорошо видно с озера, взрывали отслуживший свой срок ракеты со Славгородского аэродрома. Подъезжал грузовик и кран, ракеты снимали с машины, складывали в штабеля и уезжали. А потом вырастал чёрно-красный куст, он опадал, в небо взмывал столб дыма, превращавшийся в гриб, потом ножка гриба опадала и оставался правильной формы тор, бублик серого цвета с металлическим блеском, который медленно уплывал по ветру. Ей богу, если бы я не видел всё с самого начала, то начал бы рассказывать об НЛО. И вот что интересно –когда не занят непосредственно опробованием или документацией, а просто стоишь и наблюдаешь за буровиками, то даже не видя взрыва, стоя к карьеру спиной, какое то шестое чувство заставляет тебя оглянуться – ты видишь столб дыма, превращающийся в гриб и только потом доносится звук взрыва.
Два раза нам приходилось возвращаться с понтона вброд, волоча за собой лодку.
Первый раз мы попали в грозу, ливень залил свечи, залил и нас, и нам ничего не оставалось, как прыгнуть в рапу и идти к берегу. Интересно, что когда глубина приближается к двум метрам, вброд идти уже невозможно, рапа выталкивает. Передвигаешься странными прыжками, цепляешься кончиками пальцев за кристаллы новосадки, отталкиваешься, какое то время плывёшь в рапе, снова находишь дно кончиком пальца.
А капли дождя, падая на тяжёлую рапу, выбивают из неё фонтанчики мелких капелек, и ты боишься, чтобы они не попали тебе в глаза. А потом ещё блеск молний и громовые раскаты и становится не по себе – ведь мы оказываемся на озере самыми заметными мишенями.
А второй раз что то случилось с лодочным мотором, мы разделись, засунули одежду в носовой отсек лодки и пошли. При этом я разделся догола, а мужики, блюдя правила приличия, остались в трусах. Пока брели, по глубине в трусах ты или без трусов значения не имело, а вот когда вышли на мель, соль засохла, трусы стали «жестяные», растирая ноги и то что между ними. Вот тогда то они мне позавидовали.
Где то в середине лета 1989 года в отряд прислали практикантку из «чёрных» узбеков.
Не знаю, что у них был за техникум, но подготовлена она была плохо, ей можно было поручать работу только на уровне знаний десятого класса, при этом глупой назвать её было нельзя.
Рассуждая о порядках в Узбекистане она говорила, что ей придётся самой искать жениха, такие как она находятся посередине «табели о рангах» невест.
Больше всего ценятся девушки из глухих кишлаков, за них дают хороший калым. За неё никто калым давать не будет, и подыскивать жениха тоже. А вот за девушку с высшим образованием не только калым не заплатят, её без приданого вообще замуж не возьмут.
Интересно, что во всей Бурсоли она выбрала себе в подруги бабёнку, о которой шла слава… Как о девушке с низкой социальной ответственностью. Видимо, завидовала её свободе, искала в ней то, чего не хватало самой
Усть Таловка
В начале сентября или в самом конце августа 1988 года меня направили на поиски цементного сырья на Усть-Таловскую площадь в Курьинском районе.
Моей задачей было произвести документацию и опробование по профилям. Обнажённость была великолепная, на известняках был только тоненький, прерывистый слой почвы и то не везде. Опробовалось всё – и известняки, и сланцы – ведь в случае отработки сланцы большой помехой не будут, известняк всё равно надо смешивать с глинистыми породами. Но сланцев было мало, в основном – известняки, среди которых попадались и интенсивно мраморизованные, белые иногда со слабым розовым или голубоватым оттенком. Набрав в рюкзак приличное количество проб, я складывал их в кучку и шёл дальше. Потом пробы забирали на машине. После окончания маршрутов я думал, что поеду домой, но не тут то было –меня оставили на заездку документировать скважины. И на эту заездку приехал Коля Зулин, с которым мы сошлись в Бурсоли.
Стояли мы в палатках на берегу речки Локтёвки, и хотя стоял сентябрь, вода холодная, с Зулиным мы всё равно ходили купаться.
А ещё в отряд приехали молодые специалисты из Еревана, армяне, разумеется, Армен Григорян и его жена Гоар.
Армен был, что называется, наш человек, пролетарская косточка. До ВУЗа он работал проходчиком на строительстве какого то тоннеля, приехав в отряд он трезво оценил уровень своей подготовки и сказал, что сначала ему надо поработать помбуром.
Его красавица жена была человеком совершенно иной породы, и работа её интересовала поскольку-постольку. Да в общем то, кроме маркировки керновых ящиков ей и доверить то ничего было нельзя.
Мы слушали рассказы Армена раскрыв рот. Началось с того, что Армен, подбросив на ладони горсть мелочи сказал –в первый раз столько монет вижу.
Оказалось, сдачу в Армении не сдают, и монетку для того, чтобы позвонить в телефоне автомате надо где то покупать.
Всё то, что у нас только –только начало пробиваться, чего ещё стыдились и что скрывали, в Армении уже распустилось махровым цветом.
Особенно меня поразило то, что надо было платить не только за сделанную операцию, скажем, аппендицита, но и заплатить неквалифицированному врачу, купившему диплом, если выпала его очередь делать тебе операцию, чтобы он эту операцию не делал. А потом заплатить врачу, реально сделавшему операцию.
И что ещё на меня произвело впечатление, так это та ненависть, с которой он говорил об азербайджанцах. Когда я спросил его о причинах этого, он, с каким то напряжением, сказал – а ты знаешь, что турки в 1915 году полтора миллиона армян перерезали? – Но ведь в 15 году, и турки. –А, азербайджане это те же турки. Больше я этой темы не касался, но об армянских порядках продолжал расспрашивать.
Но если Армен, сравнивая порядки в Сибири и Армении, находил, что у нас лучше, то его жена была совершенно иного мнения. Дочь главного зоотехника района она с гордостью говорила, что они продукты не покупали, им всё привозили на дом: и мясо и овощи, и мёд.
Как то на буровую пришёл мужик и сказал - овца убежала, надо стричь, а не могу поймать. Поймаете –отдадите мне шкуру и половину туши, а остальное ваше.
Разумеется, Зулин её поймал, я зарезал. Один из буровиков меня покритиковал – не так как надо я зарез сделал. Но критика наказуема, ему пришлось её обдирать.
Шашлыки вызвался готовить Армен. Шашлыки получились очень вкусные, хотя, на мой взгляд, полтуши на восемь человек было маловато.
В начале октября заездка закончилась и меня сменили. А вскоре и вообще работы свернули.
Армен, по моему, работал на базе, а Гоар в камералке. Но работой и жизнью в Борзовке она была недовольна. И что меня поражало в ней, так это её циничная откровенность
- Работать надо там, где что то можно украсть. А что можно украсть у вас? Резинку? Ватман?
Словом, она таки вынудила Армена подать заявление на увольнение и они в ноябре уехали в Армению. Но они уехали не просто в Армению, а в свой родной город Дилижан, где в декабре произошло землетрясение. Живы они или нет – не знаю.
Период 1987-1991 годов мне не то что не запомнился, но как то всё смешалось в памяти. Если летние периоды ещё более или менее восстановить можно -работа на озере или изменения 1991 года не забыть, а вот что было той или иной осенью, зимой или весной смешалось.
Ну, прежде всего была обязательная работа на ступе. Выезжали мы единожды с Люсей Спириной. Разведка месторождения кирпичного сырья в Карабинке была осенью(только какой) а закончились работы поисками песка у села Подгорного в Красногорском районе уже по снегу.
Помню, в Карабинке наш отряд из семи человек разместили в двух комнатах, и хозяйкам гостиницы спросила у Спириной – как ты можешь спать с мужиками? Она то имела в виду –ночевать в одной комнате – но Спирина не задумываясь ляпнула –А со всеми по очереди. Хозяйка выпала в осадок.
Но ведь была ещё разведка месторождений кирпичного сырья в совхозе под Новоалтайском, в совхозе Барнаульском, где мы действовали-злодействовали с Альбиной Крамаренко. А ещё отбор полузаводской пробы в Алексеевке Благовещенского района, где я сидел уже один. Про работы с Гашниковой в Усть- Канском и Усть –Коксинском районах, и поисках керамзита под Голубцово я уже писал. А ещё работы на Фёдоровском месторождении керамических глин, когда меня обвинили в не подтверждении запасов и пришлось доказывать, что я не верблюд. Вроде много всего набралось. Но была ведь ещё работа на разведке месторождения строительного камня в Усть –Калманке зимой ( опять же -зимой, только какого года?), когда мы работали заездками и меня меняла Галя Тесленко. А после Усть –Калманки мы поехали в Ново-Шипуново, вести поиски строительного камня для местного колхоза. Да-да, колхоз имел свой карьер, станки для бурения скважин под взрывчатку и дробилку. Осенние работы на КОргоне, на Усть-Таловском участке известняков, сидение на песках песчано-гравийной смеси в облепиховых «лесах» на правобережье Катуни, поиски песков на обском острове. Как то это было ещё можно разместить в памяти, если бы не камеральные работы. Было же ещё написание отчёта по поисково-оценочным работам на Ревнёвском и КОргонском месторождениях, составление технико-экономических соображений по Коргонскому месторождению, составление сводки месторождений и проявлений цветного камня по Алтайскому краю по состоянию на 1.01. 1990 г. А ведь это требовало большой работы в архиве Алтайского края, в Фондах Запсибгеология и командировок в Бийск и Елань.
Так что буду писать как вспомнилось
1990 год
1990 год начался с того, что в апреле месяце мы выехали в село Кумылыр, тогда ещё Горно-Алтайской автономной области. Начальником отряда, если не запамятовал, был Бородич. Отряд состоял из самоходной установки колонкового бурения, водовозки, вагончика и вахтовки.
А ещё нам дали молодую специалистку, выпускницу семипалатинского техникума Айгуль Жаманову. Это была крепенькая и весьма симпатичная казашка. Но мало того, что она была симпатичная, она была ещё и весьма толковая девица. Схватывала всё на лету, и характер у неё был лёгкий, она сразу стала своей в отряде. Занимались мы поисками строительного камня и разбуривали площади распространения гранитов.
В конце мая –июне мы занимались тем же самым, но уже в окрестностях Горно-Алтайска. Ситуация там была совсем иная, нежели в среднегорном Кумылыре. Зона выветривания там была весьма развитая, а гранит в таких условиях, с точки зрения подготовки запасов строительного камня, ведёт себя весьма коварно. Любая другая порода(кроме, конечно закарстованного известняка), если она прочна с поверхности, то тем более будет прочной на глубине, а вот гранит –нет. Ставишь станок на прочную гранитную плиту, начинается бурение – и через три- четыре метра снаряд лезет как в … Словом, прозевал бурильщик этот момент, керна нет, зато полный отстойник дресвы. И такой горизонт дресвы, разделяющий участки прочного камня может достигать нескольких метров, до десяти и более, что делает разговор о месторождении бессмысленным.
Иногда мы с ней гуляли по Горно-Алтайску, где она приковывала к себе взгляды не только местных парней, но и бабушек на базаре. Дело в том, что разгуливала она по городу в шортах, а местные девушки, тем более, алтайки, тогда себе такого не позволяли.
А меня поражало обилие кошек, раздавленных автомобилями. Это потом я понял, что кошки чувствовали приближение землетрясения и метались сломя голову.
Но Зайсанское землетрясение я, к стыду своему, проспал. Конечно, оно не было восьмибальным, как в эпицентре, но в Горно-Алтайске чувствовалось весьма отчётливо. Но наш вагончик стоял на бугре, его постоянно шатал ветер, и что когда шатало вагончик, было не понятно. А вот ребята, которые в тот момент работали в Усть-Коксинском районе, говорили, что было страшно, особенно, когда с гор покатились камни.
Вскоре Айгуль уже могла работать самостоятельно, и в июле мы работали без неё. А Её, по моему, направили на обязательную обкатку на ступе в Кош-Агачский район.
Проработала она у нас до поздней осени 1991 года. Она говорила – всё бы ничего, но зарплата маловата. В конце 1991 года уже всё шло к концу и к отработке срока молодого специалиста тоже относились снисходительно. Она уволилась и уехала в Таджикистан, на Памир, где работала геологом её сестра. А вскоре там началась гражданская война и дальнейшая судьба Айгуль мне неизвестна.
А мы в июле провели доразведку месторождения гранодиоритов в Рыбалке. Кто видел мемориальный комплекс в Барнауле на Привокзальной площади видел и этот камень.
Сейчас карьер не работает.
На доразведке Рыбалкинского месторождения.
Было пробурено несколько скважин, а августе начались совсем другие работы. На карьер мы приехали втроём – я, Володя Румянцев, с которым я работал на Бурсоли и Архипова Раиса Тихоновна. Магниторазведка выявила в промежутках между обнажениями дайки пород основного состава, менее прочных и более подверженных выветриванию, нежели гранитоиды. Ну и, кроме того, надо было подсчитать прогнозную блочность камня на новых площадях, примыкающих к ранее разведанным. А Архипова должна была работать в камнерезном цехе карьера и определять не просто выход блочного камня, а выход конечной продукции – бордюрных и облицовочных плит из блоков.
Нас поселили в гостинице при карьере. При заселении «хозяин» гостиницы, показывая нам номера и «удобства» завёл в кают-компанию, где стоял телевизор и сказал – тут иногда гадюка выползает, так вы не бойтесь и её не трогайте. Она не укусит. К счастью, этой соседки мы так и не увидели. Я змей не боюсь, но одно дело – гадюка в природе, и совсем другое –в твоём жилище.
Отработали мы тогда весь месяц. Почти весь месяц мы прожили в гостинице втроём, но однажды дня на два заселили какую то компанию, то ли родню, то ли знакомых начальника карьера. Перед отъездом они устроили гулянку и пригласили нас. Мы с Раисой с лёгкой душой отказались. Отказался и Румянцев. Сели мы смотреть телевизор, глянул на Володю – глаза пустые, а пальцы, не останавливаясь, скребут подлокотник кресла. Да, тяжело ему этот отказ дался.
Но у него стимул был для воздержания – у него где то в Средней Азии проходил действительную военную службу его сын, и он должен был приехать к нему на свидание.
Пусть он видел его в жизни несколько раз, пусть и не растил, но хотел произвести на сына благоприятное впечатление. Он выдержал четыре месяца трезвости, но вернувшись в Борзовку из воинской части сына с облегчением напился.
Юрга
Говоря о работе ступы в 1989-1990 годах, я совсем забыл о разведке кирпичных глин в Юрге. Кто был из буровиков в той заездке я не помню, по моему, Чуканова не было и я был исполняющим обязанности начальника. А вторым геологом была Ольга Рогова, молодой специалист. Уж на что Таня Смычагина человек неторопливый, но Ольга могла ей дать сто очков вперёд. Крупная, представительная, она делала всё обстоятельно, с какой то вальяжностью. А на ступе, когда надо за смену задокументировать и опробовать до ста метров керна, да ещё, по правилам, прослушать керн радиометром, надо было успевать поворачиваться. Правда, на практике мы керн не прослушивали, замеры делали по пробам, но всё равно, работа была напряжённая. Неторопливость Ольги страшно раздражала буровиков, они начинали ругаться и скорость её работы ещё больше падала. Причём делала она это не нарочно, не из вредности –просто так получалось. Мужики плюнули и смирились, а Ольга, понемногу, обрела минимально необходимый темп.
Но ходить в общественную баню стало мучением. Все мужчины помылись, давно вышла наша вторая(точнее первая) Ольга, Дюньдикова, а Роговой всё нет и нет.
В Юрге нам предстояло провести детальную разведку месторождения кирпичного сырья для Юргинского машиностроительного завода. Я уже говорил, что какой это год не помню, но в барнаульских магазинах на полках было уже шаром покати, а здесь изобилие. С колбасой в Барнауле напряг начался с началом семидесятых, а здесь на полках лежали мясные деликатесы, да не по коопторговским, а по государственным ценам. Впрочем, в Барнауле и в коопторге деликатесов не было, только колбаса докторская и ещё какая то, с салом.. Но губу то нам закатали быстро – для приобретения дефицита надо было предъявить паспорт с юргинской пропиской.
Ну и ладно. Не помню, где нас тогда поселили, но помню, что там была плита с духовкой и Рогова запекла курицу в стеклянной банке. ОРС тогда нам частенько выдавал зимой в поле замороженные куриные тушки.
Топограф произвёл выноску скважин, стояли готовые вешки – бури –не хочу. Одно только напрягало- на участке когда то проходили военные учения. Всё было перекопано, и на последствия этих учений я отнёс и невысокий вал, пересекавший весь участок. К счастью, на сам вал ни одной скважины не попало, но две были к этому валу впритык.
В самый разгар работ на одной ступе «полетел» вибратор. Можно было, конечно, его снять и поставить ударник, но предстоял отбор полузаводской пробы, а это лучше делать большим диаметром, чего ударный стакан обеспечить не мог.
Я поехал на ступе в Кемерово. По моему, водителем тогда был Саша Калинин. Я как рассудил - в инженерной геологии вибратором не бурят - о ненарушенной структуре грунта после такого бурения и вспоминать не стоит, а установки то приходят с вибратором. Я рассудил правильно и вибратор они мне отдали без особых разговоров. Единственно – я продал им по госцене ящик тушёнки.
Когда работы закончились я, с директором ещё не существующего кирзавода поехал к директору совхоза, на землях которого располагалось наше месторождение. Совхозный босс встретил на с с недоумением. – Что вы ко мне с этой землёй прицепились? Я давно отдал вам её под золоотвал, к тому же здесь вот проходит ваш газопровод высокого давления и провёл по обозначенному на плане валу. Не знаю, выдержал бы этот газопровод, если бы мы пробурили скважины не в метре от него, а непосредственно в него уткнулись вибратором.
После окончания буровых работ отряд уехал, а я остался. Но не один, из Барнаула приехали завлабораторией Шишкина и технолог Карева – предстояло провести полузаводские испытания пробы глин. Обычно я в таких делах не участвую, но здесь испытания предстояло провести на кирзаводе юргинской зоны строгого режима, и меня оставили для оказания моральной поддержки нашим лаборантам.
Не забуду этой картины – наши женщины оценивают характер кирпичей после сушки, а на трубах в сушильном цехе как птицы на нашесте сидят зеки и глазеют на лаборанток. И пусть Валя Шишкина была горбунья, но ведь женщина, и с симпатичным лицом, а у Каревой и фигура была вполне ничего. Словом, для сидельцев с большими сроками впечатлений было хоть отбавляй.
Документацию по испытаниям пробы мы оформляли в лаборатории кирзавода. Завлабораторией угостил нас купеческим чайком и пока шёл неторопливый разговор он расхаживал по своему кабинету с кружкой в руке. Шишкина и скажи ему – да вы садитесь.
- А я уже сижу. И хожу сижу, и стою –тоже сижу.
Зелёные человечки
Не помню точно, или в декабре 1989, или в декабре 1990 мы стояли в селе Кара-Чумыш, это к югу от станции Артышта –два, вели поиски мраморизованных известняков для мраморной крошки. Установки стояли на трелёвщиках, имели тёплые салоны и укрытые мачты, проехать могли где угодно, ни больших снегов, ни больших морозов не было, так что никаких сложностей.
Было два участка, один в тайге, у подножия восточного склона Салаира, а второй на изолированной гряде к северо-востоку от Кара-Чумыша.
Как то вечером я вышел во двор и обратил внимание на необычно крупную и яркую звезду, как маленькая горошина или крупное зерно гречки на расстоянии вытянутой руки. И мне показалось, что она, в отличие от других звёзд, не мерцала. Ну, постоял, постоял и пошёл в избу.
Утром приехала ночная смена, ребята как раз бурили на этой безлесной гряде. Они тоже обратили внимание на эту звезду, но увидели, как из «звезды» опустился световой луч, но не до земли, потом изогнулся и потух, а этот светящийся объект улетел в сторону Алтайского края.
На следующий день их перебросили на таёжный профиль и на гряду они вернулись через неделю. И снова ночью увидели этот объект на том же самом месте. Посмотрели, посмотрели –никаких лучей, никаких полётов и пошли бурить, только водовоз остался в кабине трактора.
И вдруг эта «звёздочка» сорвалась с места и полетела в сторону Кузбасса, причём точно над буровой. У трактора погасли фары, на буровой погасли низковольтные лампочки, высоковольтные замигали, стрелки приборов задёргались. «НЛО» пролетел и всё стало как было.
После новогодних праздников (тогда они не были такими утомительно длинными) я явился в контору. На проходной меня прижали грудями к стенке две наши дамы и стали допрашивать –Ну, какие они, инопланетяне?
А я понять ничего не могу. Какие инопланетяне, и что я о них могу знать?
К сожалению, до меня доходит поздно, и я не сразу сообразил, что речь об этой самой звёздочке с хвостиком. А в Борзовке уже пошли разговоры, что над буровой завис корабль инопланетян, и в иллюминаторы выглядывали «зелёные человечки».
На острове.
В октябре, а вот какого года не помню, нас направили на поиски песка для нужд обского пароходства. Было это либо в конце восьмидесятых, либо в самом начале девяностых.
Мы приехали в речной порт, краном погрузили на баржу две наших ступы(агрегаты вибрационного бурения на базе ГАЗ-66), вагончик и мы поплыли вверх по Оби.
Помню, мы были в кабине плавучего крана, с такой высоты мы Обь ещё не обозревали. А потом на каком то острове, сейчас уж не помню, выше Бобровки или выше Рассказихи, речники выгрузили на берег наш вагончик и ступы и уплыли восвояси.
Остров был большой, пустынный, кое где старицы, где то заросли кустов и деревьев, но в общем то везде можно было проехать.
Нас было шесть человек – две буровые бригады и два геолога, я и Саша Митин.
Начальником нашего отрядика был Чуканов.
Работа была рутинная, но ведь природа вокруг! И за весь месяц работы мы не увидели ни одного человека, а ведь Барнаул то рядом.
Незадолго перед окончание работы мы сходили на рыбалку. Мелкая старица, давно заполненная осадками и заросшая травой. Воды –ниже колена, и в этой воде полно щук. Весной остров был затоплен, а потом вода стала постепенно спадать и рыбе деваться было некуда. Мелочь они слопали, теперь оставалось только их наловить и съесть их самих, что мы и сделали.
После окончания работ первым с острова отплыл я – помахал руками проходившей мимо «Заре», она пристала к берегу и забрала меня вместе с большой сумкой, полной щучек.
За остальными снова пришла баржа и плавучий кран. Кран погрузил на баржу вагончик и сломался. Геолог и бурильщики уплыли на кране, а помбуры, они же шофера, остались сторожить свои машины.
Чувствовали они себя в вагончике на барже, которую качали волны весьма неуютно. Хоть и подложили под колёса вагончика брёвнышки, а вдруг сорвётся, упадёт в реку?
И прожили они на барже больше недели. Был ноябрь, навигация заканчивались, суда возвращались домой и сигналили, проходя мимо баржи. Я думаю, об этой истории знало всё пароходство. Но всё кончилось благополучно. Вагончик не упал, кран починили, станки вернулись на базу, а шофера домой.
1991 год.
В начале летнего полевого сезона 1991 года, где то до июля, наверное, моё положение было двойственное. Я числился в отряде Бородича, который вёл поиски месторождений строительного камня, но имел свой подотчёт и мы с шофёром объезжали площади, на которых предстояло начать бурение. Эти участки я исхаживал маршрутами и выбирал уже конкретные участки. Буровики жили в вагончике, и мы тоже предпочитали ночевать там, но это уж как получится. Вроде всё было так, как и прежде, но развал уже начинался. И для нас первым сигналом этого стало то, что мы впервые не получили со склада тушёнку, вместо неё была выдана килька в томатном соусе.
В июне я свои работы закончил, и нам предстояло вернуться в Барнаул. Позавтракали последний раз у Бородича и отправились в путь. По дороге остановились перекусить и выяснили, что ложки то мы забыли. Не беда говорю,- сейчас по быстрому вырежу –на выставку не пойдут, но кашу черпать можно.
-А ни к чему. Сейчас палочки сделаю, поедим по китайски – возразил мне шофёр.
Надо сказать, что в тот год мы получили на складе быстроразваривающуюся пшеничную кашу. Очень удобная и вкусная. Ни до, ни после я её не встречал. Между прочим, советского производства.
Товарищ научил меня пользоваться палочками и рассказал, где он с ними познакомился. Оказалось, он родился в белогвардейской казачьей станице, среди семёновцев, которые после поражения ушли в Китай. Помните, фильм был «Я, Шаповалов Т.П.», где есть эпизод с такой станицей. Но несмотря на весь антисоветский настрой, после разгрома Германии казачки поумнели, и с началом советско-японской войны, когда начался призыв в японскую армию, точнее, вероятно, в армию Маньчжоу-го, станица снялась с места и вместе со скотом ушла в тайгу. После войны он, какое то время, работал на лесоразработках у китайцев, где выучился китайскому и китайским обычаям.
А потом, по совместной договорённости, всех китайцев из Союза отправили в Китай, а русских в Россию.
Я, говорит, раньше китайский понимал свободно, а сейчас уже нет. Когда наши ведут передачу на Китай, всё понимаю, а вот уже китайское радио - не всё понятно.
А потом меня передали в отряд Зулина. У буровиков произошёл какой то конфликт с геологиней, конфликт стал разрастаться и от греха её убрали.
Всё лето мы колесили по Горному Алтаю. Помню, в Усть-Кане, наобещав местному начальству золотые горы, Зулин выцыганил на местном сырзаводе большой кирпич сыра. Не за так конечно. За деньги, но при тогдашнем дефиците это было большой удачей.
Покидали мы Горный Алтай в сентябре. По дороге мы остановились на Семинском перевале, год был на шишку урожайный, мы набрали кедровых шишек, спустили мешки в люк водовозки и решили поужинать. Только развели костёр, как Гаврилов набрал из бака бензина и сказал – а ну ребята, быстро отмываем руки от смолы.
Руки отмыли, а тут и чай поспел. Сидим, пьём. Подходят двое – что мужики, много шишек набрали?
- Да нет, пока ещё не лазили. Вот сейчас поужинаем и пойдём.
-А билет есть? –Нет? Тогда мотайте отсюда.
Последним нашим объектом была разведка месторождения гранитов у села Красная Горка, это был останец на левом берегу долины Оби.
Там я выкопал последний в своей жизни шурф. – Склон крутой, буровую без подготовки площадки не поставить, а готовить площадку - проще шурф выкопать. И я выкопал. Шесть метров сорок сантиметров, в одиночку, с двойной перекидкой.
По моему, это был не только последний шурф, выкопанный мной, но и вообще последний шурф, который был пройден в Нерудке вручную. Потом, если требовалось пройти шурф, нанимали экскаватор, да и шурфы проходились в порядке исключения.
Ульченко
Да, и чуть не забыл. В 1991 году я не сразу от Бородича поехал к Зулину. В июле же у меня отпуск был! И я поехал на калым к свежеиспечённому новому русскому.
Был некто Ульченко(да он и сейчас есть, но только уже далеко не новый). Этот деятель втёрся в доверие к нашему главному геологу и он пустил его попастись в моей сводке, где он выцепил сведения о проявлении облицовочных гранитов Иконостас.
Вот этот Ульченко и предложил мне провести поисково оценочные работы на гранитах.
База у него была в Чое. Что - что, а втереться в доверие, навешать лапшу на уши он умел и руководство района тоже обаял. В результате он получил под поручительство райисполкома крупный кредит и взял в аренду здание только что закрывшейся двухэтажной гостиницы.
В то время вся наша пропаганда твердила о необходимости передачи руководства промышленностью в руки «эффективных собственников». Вот я и увидел, такого «эффективного собственника». Большего бардака я ни в одном колхозе, ни в одном государственном предприятии не видел.
Только одна деталь – в сенях там свободно бродили собаки и их какашки никто не убирал.
Во дворе у него стояло несколько лесовозов и передвижная дизельная электростанция на Зиле и были люди, которые чем то занимались. Чем –не знаю. Но была повариха. Меню было однообразным –омлет, глазунья и оладушки. Чередование было одно –в один день что то подавалось на ужин, в другой –на завтрак или обед.
Надо сказать, что всю технику он купил либо списанную, либо на грани того. По моему, такое могло себе позволить предприятие, имеющее свою базу и своих механиков, а начинать на новом месте с таким металлоломом - это однозначно разориться.
Но, слава богу, я пробыл там дня два, и мы уехали на участок. В Удаловке он снимал дом, где жила бригада горняков, с которой он когда то работал на Урале.
А на самом участке был перфоратор и мужики бурили в огромных гранитных блоках, лежащих у подножия горы отверстия, заливали их невзрывным разрушающим веществом и делили на блоки. Я облазил участок, провёл детальную документацию обнажений, словом, провёл поисково-оценочные работы. И собрал достаточно информации для написания отчёта.
После того, как я закончил работы на Иконостасе, Ульченко спросил меня, а нельзя ли приискать ещё чего.
- А почему нельзя?
Года два назад съёмщики нашли площадь распространения яшм в вблизи Каракокши. В относительно «близи», конечно. Мы сели в передвижную электростанцию и выехали туда.
Съездил я не зря. Близ брошенной деревни Бижельбик при строительстве лесовозной дороги вскрыли обнажения яшмовых брекчий коричневых и красных тонов, а несколько далее – кислые эффцзивы с явными признаками околорудного покраснения, по которым я отобрал две пробы. Яшмы я отполировал, они оказались декоративны и хорошо принимали полировку, а одна из проб показала повышенное содержание золота. Но наш главный геолог велел мне по этому поводу не заморачиваться – Горный Алтай уже не наш регион.
Ну и, недалеко от места расположения давно уж несуществующей деревеньки Бабучак, на большой захламлённой вырубке, где и стволы лежали, и стояли пропущенные деревья я нашёл обнажения туфов и туфоконгломератов разнообразной яркой окраски, а на водоразделе выходы сургучных порфиров типа коргонских. К сожалению, все эти туфогенные породы, как оказалось позднее, плохо принимали полировку. Как я ни бился, какие пасты не применял – без толку. А вот порфиры были вполне нормальны.
Прощаясь я сказал Ульченко – оформляй участок Бабучак под поисково-оценочные работы. Будет там камень, не будет – а лес то там есть, а официально он вырублен. А у тебя лесовозы –вози в низ и продавай. Он что то невразумительное пробормотал.
А на Иконостасе - сделай горку, возьми в Удаловке трактор, грузи блоки на машину и вози в Искитим, на камнеобрабатывающий завод.
- Ну зачем я буду терять выгоду. Вот я сейчас заработаю на товарной бирже денег, куплю кран шестидесятитонник и буду продавать блоки первой категории.
Расплатился со мной он, правда, по честному.
Перед новым, 1992 годом он поехал покупать кран шестидесятитонник куда то в Подмосковье. По дороге он заехал на родину, в Свердловск и там с неделю с друзьями покувыркался. Когда же он собрался ехать за краном, цены подскочили так, что о кране было уже смешно думать. Куда делись заготовленные им блоки – не знаю.
По результатам работ на Иконостасе я написал отчёт, Ульченко сначала было дёрнулся защищать его под маркой своей фирмы, но в управе сказали, что ни о каком утверждении отчёта тогда и речи не может быть, только если будет печать Нерудки.
После того, как я закончил работы с Зулиным, меня снова послали в Удаловку. Какой то концерн «молибден» там заинтересовался гранитами и я снова занялся поисково оценочными работами по соседству с ульченковским участком. Но эти работы вообще оказались пустыми.
На Иконостас я оформил заявку на первооткрывательство, а на участок «Молибдена» уже была оформлена заявка бийчанами, поэтому присутствие нерудников им было совсем ни к чему.
В начале нулевых там был открыт гранитный карьер, спонсором которого была Москва. Вероятно, они и подобрали ульченковские блоки.
А с Ульченко я ещё сталкивался. В 1993, по моему, он пришёл в Нерудку и попросил оформить лицензию на добычу берилла. Я предложил ему несколько проявлений, но он выбрал, на мой взгляд, самые бесперспективные. Наш тогдашний главный геолог, Карпенко сказал мне – а ничего удивительного. Он же со Свердловска, а там нелегальная продажа камня весьма распространена, в том числе изумрудов и бериллов. Ему нужен документ для легализации этого камня. Если что – вот лицензия – находки кристаллов густоокрашенного аквамарина в аллювии. Ну вот нашёл, а больше не попадается. А дай ему привязку надёжного проявления, в случае чего экспертиза сразу докажет, что камни не оттуда. И вообще, странный товарищ этот Ульченко, смесь шизофреника с прохиндеем. Обычно шизофреники люди бескорыстные, а прохиндеи психически устойчивые, а тут…
И я имел возможность в этом убедиться. Однажды он предложил мне ехать с ним на поиски алмазов куда то в окрестности Телецкого озера.
-Я контактирую с инопланетянами, они указали мне место, где есть алмазы. И я проверил по карте маятником из яшмы – точно там.
Я ему сказал, что за неделю алмазы можно найти только случайно, а для этого не надо быть геологом. А геологические поиски требуют времени и денег. Не буду же я говорить, что я просто боюсь ехать куда то к чёрту на рога с человеком, контактирующим с инопланетянами.
Последний раз я его видел в нулевых. Он жил тем, что с женой разводил кошек дорогих пород и продавал котят.
Но всё равно не угомонился. Был как раз нефритовый бум и он мне предложил заняться нефритом. А я только что в подобной авантюре поучаствовал и рассказал ему об этом.
Он загорелся.
- Говоришь, там белая яшма есть? Давай её китайцам вместо нефрита впарим.
Ну о чём ещё можно было говорить с таким человеком?
Конец 1991 г
Октябрь и ноябрь я сидел в камералке и что то там писал. Возможно – отчёт по мраморам в Кара-Чумыше, возможно – по притрассовым карьерам в Солонешенском районе- не помню.
Но попутно я писал коротенькие сводочки по разным видам сырья.
Тогда я был уверен, что нерудной геологии ничего не грозит – заказчики валили дуром.
В Барнауле, за зеркальной фабрикой, открыли цех по производству кирпичей на основе технологии высококонцентрированных вяжущих суспензий, для чего требовались пески с высоким содержанием кремнезёма, кому то требовалось сырьё для производства магнезиальных вяжущих, кто то собирался производить композитные материалы на основе базальтового литья. А тут ещё возник проект строительства стекольного завода – кучукский сульфат натрия есть, дело за качественным песком. Кто же знал, что придёт Гайдар и всё пойдёт прахом. И абразивные кварциты, и керамические глины, и сырьё для производства кремния – никому всё это стало не нужно.
В декабре я одну заездку, то есть пятнадцать дней, провёл на доразведке Голухинского месторождения цементного сырья. Это была последняя работа на подряде, с совмещением профессий, коэффициентом трудового участия, когда я не считал «за падло» встать к труборазвороту, если помбур в это время уехал за водой.
Потом всё вернулось на круги своя – начальник надзиратель за количеством выполненной работы, геолог – за её качеством.
Начало конца
И вот, наступил 1992 год. Советского Союза нет, нет подряда, начальник уже освобождённый, которому в отряде делать, в общем то нечего. Он и не делает. Мы жили в Паспауле, в каком то производственном здании, на втором этаже, в длинном помещении, похожем на коридор.
Наша задача была произвести разведку небольшого месторождения цементного сырья(небольшого по меркам этого сырья), был заключён договор с германцами и они обещали поставить оборудование для небольшого и экологически чистого цементного завода. Забегая вперёд, скажу, что никакого завода так и не построили, но мы жили ещё инерцией советского времени.
У нас была установка УКБ-200/300 на базе трелёвщика для бурения наклонных скважин и водовозка, тоже на трелёвщике. Станок стоял за речкой в тайге и мы ездили туда на трелёвщике.
Время у меня было, я привёз с собой кучу выписок из всяких книг по истории и писал свою первую «теоретическую» работу –«несвоевременные мысли о коммунизме».
К нам частенько заезжал Женя Куценко, начальник отряда в Пыже, который производил срочную эвакуацию отряда. Власти Горного Алтая, нахапавшись суверенитета, заявили, что не хрена барнаульским геологам делать в Пыжинской тайге, они и без угля обойдутся, на туризме проживут. Срок на то, чтобы убраться дали минимальный и эвакуация скорее походила на бегство.
Основное – станки, компрессор, трактора, дизельную электростанцию, всякое имущество вывезли, но в тайге остались часть керна, часть бурового снаряда, не говоря уж о металлоломе.
А работа была проделана большая. Это был небольшой бассейн с высококалорийными углями высокого качества, и разведка уже шла к концу, даже была пройдена разведочная штольня. Месторождение вполне было пригодно для открытой отработки, но учитывая, что там была уникальная кедровая пыжинская тайга, добычу предполагали вести штольнями. А кроме того, там было открыто(совершенно случайно) и месторождение минеральных вод.
Но всё это так и осталось не востребовано.
Мы отработали полмесяца и уехали на отгулы. Нас никто не менял, заглушили трактора, слили воду, спрятали что можно и уехали. Предполагалось, что мы вернёмся через полмесяца. Но не получилось. В феврале я снова загремел на ступу, на этот раз вторым геологом была Саминская. Работали мы в Горняке, где уже начался развал и мы жили в какой то не работающей столовой. Видно было, что она остановилась только что, но, тем не менее, остановилась.
Отработали мы там менее месяца и вернулись домой. А в начале марта снова в Паспаул. Ну, думаем, за полтора то месяца буровую точно раскулачат. Один трос с буровой для местных трактористов это же какая добыча! Но нет, всё было на месте, только бочонок с машинным маслом исчез. Завели станок, отработали смену, возвращаемся на трелёвщике домой. На въезде в село нас останавливает какой то мужик – ребята, заберите масло. Я на всякий случай его привёз на санях, а то мало ли.
Уникальный народ в этом селе оказался. Ни трос не взяли, ни соляру не слили. А помню, как в Тебе раскурочили приборную панель на буровой или в Славгороде выдернули из шурфа крепь и изрезали монолиты. А уж обокрасть по мелочи, так это в порядке вещей.
А когда потекли ручьи, и нам велели сворачиваться. Всё. Цемент Горному Алтаю тоже оказался не нужен.
И вот, летний сезон 1992 года. На усть-таловской площади, где мы вели поиски цементного сырья необходимо провести поисково-оценочные работы на мрамора.
Мы уже давно забыли, чтобы буровые отряды жили в палатках – прицепил к водовозке вагончик и пожалуйста – в сухости и тепле как белый человек.
Но вот, вагончики куда то исчезли, и нам выдали палатки. Палатки, за те годы, что лежали без дела на складе, сопрели и пропускали воду как марлевые. Пришлось их сверху накрывать рубероидом – лето тогда было ужасное, последний заморозок был в начале двадцатых чисел июня, когда в кастрюле был лёд толщиной в палец.
А до того времени – дождь и дождь со снегом, я ходил в маршруты в старом полушубке и жарко не было.
Но маршруты быстро закончились, а геологу на одной буровой колонкового бурения работы немного, вот мне буровики и предложили поварить.
Варить то не проблема, было бы из чего. А вот варить то было не из чего. ОРС приказал долго жить, и нам не то что тушёнки, а ни кильки, ни каши – вообще ничего не выдали. Из дома мы привезли только картошку, а в селе нам и сала не продали, не то что мяса.
Выход нашёлся в старом испытанном способе – невдалеке была огромная колония сусликов, по краю которой было несколько нор хануриков(природный гибрид хорька и норки).
Мы подъезжали на водовозке и выливали сусликов.
Я их обдирал, сдирал жир, жир перетапливал на сковородке, а сусликов тушил с картошкой и крапивой. Заехали мы когда крапива была ещё молодой, нежной. Но если её регулярно обрывать, вновь отрастающие побеги тоже молоденькие.
А ещё я покупал в местной пекарне тесто и муку, покупал в селе яйца, на сопках рвал слизун и вшивик и жарил на суслином жире пироги с диким луком и яйцами. Перетопленный жир терял свой специфический запах.
Когда ты выливаешь суслика из норки, то в азарте процедура его убийства происходит естественно, само собой.
Но как то буровики привезли мне в тонкой, слегка сплющенной железной бочке двадцать пять зверьков. Их же всех надо было умертвить. Я раздавливал им головы геологическим молотком. Сначала было жалко всех, но потом жалость притупилась. Некоторые сразу не умирали, и к ним уже начинал испытывать чувство, похожее не ненависть. А потом наступило отупение, и последних я добивал уже с каким то любопытством. Думается, это модель того, что испытывали участники массовых убийств людей.
Мужики за поварство расплатились со мной мёдом, который они заработали, пробурив скважину под воду.
Поздней осенью нас отправили на Беловское месторождение мраморов.
Заезжали мы через Чинету и заехали на Чинетинское месторождение, где мы когда то проводили разведку, а в то время там рудно-алтайская экспедиция вела проходку опытного карьера.
Когда мы приехали на участок, выпал глубокий снег. Мы остановились на пустом полевом стане. Рядом был ток и огромный пустой сарай, в котором кроме пары пустых бочек ничего не было. Из бочек и буровых труб мы сделали печку и какой то комфорт себе обеспечили. Но вставал тот же вопрос – пропитания. На этот раз кроме картошки у нас ещё был бумажный мешок с сухим молоком, но суслики уже все попрятались.
Но мы и здесь вышли из положения. Загнали ночью в сарай водовозку и в свете её фар заметались голуби, которых мы насшибали, сколько могли, длинными палками.
А потом снег растаял и полезли грибы. Там росли маленькие, почти карликовые берёзки, только внизу, по логам они становились настоящими деревьями, но под этим берёзками сидело много огромных подберёзовиков, так что и грибной суп, и жареные грибы с картошкой у нас были всегда.
Месторождение это было разведано ещё в начале семидесятых Дьяконовым, были пройдены расчистка, причём двадцать на двадцать метров и небольшой опытный карьер. Зачем понадобились дополнительные скважины на профилях – не знаю.
Впрочем, все работы 1992 года оказались никому не нужны. Керн с Усть-Таловской площади даже не был испытан и, в конце концов, выброшен.
И уже совсем под занавес, перед самыми снегами, я оправился на поиски сырья для базальтового литья на вахтовке с Ольгой Дюньдиковой.
Предполагалось, что в Змеиногроске будет построен завод композитных материалов на основе технологии, разработанной московским институтом НИИ железобетон и бийским НПО «Алтай».
Смысл технологии в том, что НПО Алтай научилось получать длинное минеральное волокно без платиновых фильер. Это волокно укладывается в формы, заливается базальтовым расплавом. А потом длительное время отжигается при определённых температурах. В результате получается материал, уступающий стали только по твёрдости. Его можно использовать в качестве арматуры в железобетоне, в качестве станин и вообще везде, где нет трущихся деталей.
Я взял геологическую карту, посмотрел, где там поблизости имеются достаточно крупные массивы габбро и мы с Ольгой поехали по ним. Я обегал эти массивчики, опробовал. Отобрал и рядовые пробы, и технологические в ящики из под взрывчатки. Заодно взял и монолиты для полировки. Два массива имели декоративный камень, но результаты химанализов показали, что сырьё там на грани пригодности и его использование потребует различных добавок. Зато третий массив, хотя камень там был недекоративный, зато пригоден для каменного литья в естественном виде, без добавок.
Оставалось отправить пробы в соответствующий НИИ, но… сами понимаете, 1992 год, денег нет, о строительстве завода и думать забыли и на следующий год пробы из ящиков вытрясли. В качестве декоративного камня габбро тоже до сих пор никого не заинтересовало.
Солонешенские мрамора
А зиму 1992-1993 я провёл на разведке Солонешенского месторождения мрамора. Я обнаружил его, в общем то, случайно, при работе на строительный камень. А тут в 1989 году нашёлся буржуйчик из новых, официально – директор малого предприятия, заинтересовался облицовочным камнем, ну я ему и предложил солонешенские мрамора. На отгулах съездил, провёл маршруты, опробовал, составил планчик. Ну и оформил заявку на первооткрывательство. Даже свидетельство получил, правда – потерял потом вместе ещё с пятком таких свидетельств. А ещё я раскрутил этого господина, по моему, его фамилия Устинов, на финансирование сводки проявлений и месторождений цветного камня по Алтайскому краю. Я его свёл с нашим начальством был составлен договор и я засел за работу.
Представляете, что за кайф – читать записку твоего предшественника на толстой голубой бумаге о результатах полевых работ за 1785 год.
Или отчёты на одном листе, правда по рудным месторождениям, где есть ситуационный план, план месторождения, разрезы, документация выработок с результатами анализов и описания пород совмещённые с легендой.
До меня пробовали проводить подобные работы, но кончалось это тем, что писали – мол на современных топоосновах тех ориентиров, которые указаны в привязках нет. Я же залез в 50, картографический фонд, проследил по старым картам как менялись названия, установил, как они именуются теперь.
Единственно, что я не выяснил –это как соотносятся современные и старые названия притоков реки Банной(при дедах она именовалась Малым Хаир-Кумином), а там в 50е годы 19 века у колыванцев были карьеры. ( Выяснил я это уже позже, совсем недавно нашёл в архиве карту, где были вынесены и обозначены эти притоки. ) Ну и неизвестно, где находятся Таштинское,Тайнинское и Пштинское проявление кварцитов и яшм. Возможно, можно что то найти в Томске, в документах алтайско-сибирского горного округа, , но тогда не догадался, а теперь кто же такие работы оплатит? Но Устинов рассчитывал, что кроме бумажной сводки мы ему и образцы предоставим, но это уже другие деньги и он от оплаты отказался. Правда, и вернуть предоплату требовать не стал. Но мой отчёт продали за 25 тысяч Алтаймрамор граниту и за 12, 5 тысяч Горноалтайскавтодору. В 1990 году это были очень хорошие деньги и я, набравшись наглости написал рапорт, что поскольку отчёт принёс большую прибыль, чем ожидалось, прошу соответственно мне увеличить премию. Сам удивляюсь –но прокатило.
А Устинов к началу работ на Солонешенском месторождении уже сидел. Было такое громкое дело о растрате денег, выделенных на край. Я уже не помню деталей, замешан был председатель крайисполкома, но деньги крутили через малое предприятие «ИСКРА» владельцем которого был Устинов. Вот его то козлом отпущения и сделали. Года два, однако, отсидел.
Разведку месторождения я воспринял с энтузиазмом. По советским правилам, чтобы тебя признали первооткрывателем месторождения, необходимо чтобы была доказана его экономическая ценность, то есть, проведена разведка и никак не раньше. Помнится, когда Троицкий и Верещагин защитили отчёт по Дуковскому месторождению мрамора, к нам за премией приезжал первооткрыватель этого месторождения, некто Дук. Запасы утвердили году в 1976, а он месторождение открыл в 1935 году .Крепкий дед оказался, дожил.
Вот и я надеялся на значок первооткрывателя и премию. Но не заладилось с самого начала. Мы жили в Барсуково и ездили на участок на трелёвщике-водовозке. Отработали два дня, но мужики поскандалили с местными, единственным в деревне семейством алтайцев, и они перерезали шланг у цистерны с соляркой. Всё горючее вытекло на землю. В ранешнее то время если буровая простоит два дня, главный инженер носом будет землю рыть, через день бы бензовоз пришёл, а здесь –никому ничего не надо. Просидели мы без дела до конца заездки, дождались смены и уехали. Я, правда, побегал за косулями и зайцами, но так никого и не подстрелил. А вот мужики поймали зайца в силки.
Когда снова приехали на заездку, бурение всё ж таки началось. Но на пологих гребнях были либо сланцы, либо мрамора с мощной зоной выветривания, мрамора высокой блочности и декоративности располагались на крутых склонах, которые, к тому времени, успели промёрзнуть.
Кое как мы установили буровую, но водовозка на склоне сорвалась и покатилась вниз раскручиваясь как волчок. Хорошо – камней не попалось, не опрокинулась.
Нам наверху стало страшно, а каково было трактористу? Словом, решили работы пока прекратить и продолжить когда земля оттает. Но когда оттаяла земля, заморозили финансирование. Так я первооткрывателем и не стал.
Золото
В 1993 году, в конце апреля, я попал на разведку золотоносной россыпи на реке Дрезговитая СОлонешенского района.
Поселили меня в бревенчатом домике на полозьях вместе с начальником отряда и буровым мастером. Начальник отряда стал начальником всего несколько дней назад. Раньше он работал у нас в организации, но года полтора назад ушёл на завод, но там не прижился, вернулся в геологию. Надо сказать –не повезло мужику. Пришёл он в партию в апреле, прививки от клещевого энцефалита было делать уже поздно, решил – и так сойдёт. Не сошло. Клещевой энцефалит, долгая болезнь и инвалидность. Но это потом. В то время о был здоров и бодр.
И был ещё буровой мастер. Ну тут разговор особый. Он закончил томский политехнический, недолгое время работал горным мастером на карьере, но недолго. Стал комсомольским функционером , в 1991 году занялся криминальным бизнесом. Не сам по себе, конечно. Главарями были деятели более высокого ранга, а он так, на подхвате – пакет с денежками отвести, документики всякие. Конечно, он в ряды «ходорковских « не попал, но кое что и ему перепало, «Волгу» купил. Однако, что то пошло не так, на границе задержали вагон с «титановыми лопатами» и хозяева ему сказали, что они его не знают, а он их не видел. Комсомола не стало, на карьере место было занято, и он пошёл в нашу партию(геологоразведочную, не подумайте чего), благо, диплом позволял.
На участке мне понравилось. Домик только что срубили, он был чистенький, пах свежим деревом, в нём было тепло и о быте никакой заботы – общепит, в лагере была повариха. И что ценно – баня с печкой, сваренной из буровой трубы не просто большого, а очень большого диаметра, сантиметров в восемьдесят. Банька стояла на берегу речки для того, чтобы можно было из парной прыгнуть в холодную воду.
Я, вообще то не золотарь, и о россыпях имею смутное представление, но поскольку мне доводилось работать со «ступой» -установкой вибрационного бурения, меня и подвязали на это дело. Разведку русловой россыпи вели станком ударно вращательного бурения, который мог бурить по валунникам, а наше дело было разбуривать террасы, где валуны были редки и небольшие по размерам. Мы загоняли вибратором колонну буровых труб до плотика, то есть до коренного ложа речных отложений, вытаскивали её, а потом вибратором же вытряхивали керн, то есть содержимое труб. Керн выползал из трубы, я отделял сорокасантиметровый цилиндр, он падал в ведро, затем следующий, клал этикетки, документировал и мы везли вёдра с грунтом промывальщику. Золото у нас было видимое, но «неподъёмное» - то есть настолько мелкое, что взять в руки какое то отдельное зёрнышко было невозможно. После того, как мы разбурили террасы, нас направили в низовья реки Карамы, теперь уже на поиски золота. Но, увы. Не пошло. Метрах на двух - трёх мы встретили выдержанный горизонт глин, так называемый ложный плотик, в который обсадные трубы не лезли. А бурить глины обычным стаканом для вибрационного бурения смысла не имело – пески ниже ложного плотика мы бы не подняли.
Так что золота мы там не нашли. Правда, в порядке личной инициативы я там пошарился по окрестностям. Оказалось, там есть яшмы и цветные мрамора – по цветному то камню я могу считать себя специалистом, в отличие от золота.
Хотел я оформить заявку на первооткрывательство, но главный геолог сказал – кому теперь твои мрамора нужны, и я решил не заморачиваться.
Доработали мы до конца мая и нас отравили в отгулы, а в середине июня меня снова отправили на заездку в отряд, только уже не со ступой.
Начальник был в отъезде и командовал мастер, который велел нам гнать один из станков ударно вращательного бурения(УБСР, если кому интересно) на новый участок, к Чёрному Аную. Станок на гусеничном ходу и мастер сказал нам – сейчас среда, к вечеру четверга догоните, а в пятницу я за вами заеду, свожу в баню, а потом обратно. Так что продуктов сейчас много не берите, только на дорогу.
И мы попылили со скоростью, чуть более превосходящей скорость пешехода по дороге, проходящей по долине Ануя вверх по его течению. Мимо знаменитой денисовой пещеры, между прочим.
Не помню, вечером четверга, или к обеду пятницы мы дотопали до места. Там нас уже ждал железный вагончик, завезённый для нас заказчиком –какой то золотодобывающей артелью, переехавшей на Алтай то ли с Колымы, то ли с Якутии.
В пятницу за нами так никто и не приехал. Наступила суббота. Проект у меня был и я решил не ждать попусту, а начинать работу. Ну подсчитали наши ресурсы. До конца заездки было двенадцать дней. У нас был мешок картошки, чай и сахар в достатке, какое то количество денег, которых должно было хватить на хлеб, и шесть банок тушёнки. Буровая бригада на УБСР три человека, промывальщик и я, геолог. Итого пять человек.
Конечно, можно было оставить кого то сторожем, и вернуться на базу на попутных, но мы же надеялись, что у мастера совесть есть, и он скоро к нам приедет.
Так как бурение по валунникам идёт медленно, времени у меня было побольше, чем у бурильщиков и я стал поварить. Блюдо было одно – тушёная картошка с листьями ревня и крапивы. Тушёнка в этом вареве практически не чувствовалась.
Но ничего, заездку доработали как положено. Уже под конец заездки, когда я рвал листья крапивы на обед, наш промывальщик решил проявить свою осведомлённость- ты что делаешь, это ведь жгучая крапива, а съедобной является крапива двудомная.
- Вот эту жгучую крапиву ты всю заездку и жрал.
А что делать –двудомной нигде не было, а и эта пошла за первый сорт.
Больше я в отряд не вернулся, и этот мастер вскоре уволился.
Встретился я с ним позже совсем при других обстоятельствах. Я был секретарём первички КПРФ, а после успеха КПРФ на думских выборах к нам пришло пополнение.
Явился и наш бывший мастер. Он полинял, «волгу « пришлось продать, постоянной работы не было, он горел праведным гневом и был готов бороться с несправедливостью. Слова говорил красивые и я его принял. В те годы министерство юстиции не требовало, как сейчас, подтверждать каждый шаг парторганизации бумажками, и мы жили вольно, лишней писаниной себя не утруждали.
Но наш бывший мастер сразу начал нас критиковать –почему мы не ведём протоколы собраний, почему там что то не так оформлено. Старики, всю жизнь отдавшие КПСС, вздохнули свободно, что избавились от лишней бюрократии, а этот…
Впрочем, активничал он не долго. Зюганов выборы не выиграл и многие, кинувшиеся к нам в надежде на карьеру, сразу дали задний ход. И наш герой в том числе. Он позвонил мне и сказал, что больше в партии состоять не будет, но и заявления о выходе писать не будет. Исключили. Но хоть предупредил, а то ведь были такие, что прятались от меня, двери не открывали.
И я убедился, что ненадёжный человек он везде ненадёжен, хоть в геологии, хоть в политике.
Тогда же, но ближе к концу заездки, когда мы сидели у своего вагончика, к нам подъехали верховые, два «чингачгука», не знаю, были ли это алтайцы из Чёрного Ануя, или казахи с Тураты, поддатые, конечно, но самую малость.
Подъехали и стали «качать права» -это наша земля, мы здесь хозяева, а вам здесь делать нечего, собирайте манатки и у..те.
Попытки увещевания –мол мы не туристы, люди казённые, и россыпь которую мы разведуем с собой не увезём, впечатления не произвели.
Посыпались маты, угрозы – вот стемнеет, подъедем и всех перестреляем.
Один из них стал наезжать на меня, наезжать в буквальном смысле, грудью коня, но я стоял на пригорке с крутым откосам , толкнул лошадь и она по этому откосу скатилась. Думал, в драку кинется или схватится за плётку. Нет. То ли то, что их двое, хоть и верхом, а нас пятеро, то ли опасался что у нас в вагончике может быть оружие- старые представления о геологах ещё были живы. Но оружие у геологов отняли уже давно, а у нашей партии и того раньше – милиция прискреблась что оружие и секретные материалы хранились в одной комнате.
И почему то, выехав из ямы на пригорок, он обратил свой гнев не на меня, а на двух наших буровиков –один только что приехал из Казахстана, русский по паспорту, но с явной монгольской примесью, а второй был молдаванином, и тоже внешность характерная – мол что же вы, сами нерусские, а поддерживаете этих колонизаторов -угнетателей.
Наконец, толочь воду в ступе надоело и им и нам, да уже и стемнело и они уехали, на прощанье ещё раз велев срочно убираться и пригрозив вернуться и всех нас в вагончике перестрелять.
Надо сказать, чувствовали мы себя весьма неуютно. Машины, шедшие по чуйскому тракту, и в самом деле обстреливали. К тому же незадолго перед тем убили инженера из треста строительных изысканий, который был в Горном Алтае в командировке.
На следующий день буровики перегоняли станок с профиля на профиль. Пока демонтаж, пока перегон, пока монтаж , пока забурятся – время есть – и я пошёл за ревнем. Листья в похлёбку, а черешки домой, на компот и пироги.
Я прошёл по склону и вышел в широкий лог, первый левый приток Каракола от устья. У подножья склона был маленький приземистый домик – пастушья стоянка и я зашёл туда. И обмер – там сидело человек пять аборигенов и среди них два наших вчерашних визитёра. Выскакивать и бежать было бы глупо, я поздоровался и присел на лавку. Но вопреки ожиданиям, никакой враждебности они не проявили, даже угостили чаем, поговорили совершенно о нейтральных вещах – погода, какой нынче ревень, ну, что то типа этого. Я попрощался и отправился на буровую.
Статуарный мрамор.
В августе прозвенел первый звоночек. На УБСР я временно подменял кого то из геологов, постоянно работавших на золоте, а предоплаты на других объектах закончились и в августе меня отправили в вынужденный отпуск.
А в сентябре я выехал на поисково-оценочные работы на мрамор в Крапивинский район Кемеровской области, в горы Кузнецкого Алатау.
Причём нужен был не просто мрамор, а мрамор статуарный, к которому предъявляются особые требования – равномерная белая окраска, размер блока не менее двух кубов и длина блока подлинной оси не менее двух метров.
Два станка на трелёвщике, водовозка, тоже на трелёвщике и вахтовка на ЗИЛе.
Тогда уже чувствовалось, что геология трещит по швам, и один из наших бурильщиков вахтовке сказал – ну, никакой надежды не осталось, только Вера. И то Георгиевна. Это он имел в виду председателя нашего разведкома.
Моим сменщиком был Фарид Мирхайдаров. Вообще то он угольщик, у нас он вёл разведку Мунайского месторождения угля, но там тоже что то затормозилось, и мы оказались в одном отряде, только в разных заездках.
Отряд стоял в тайге, никакого жилья поблизости не было. Когда то здесь были разработки россыпного золота, при чём разработки крупномасштабные, и велись по всем правилам и отвалы представляли собой рукотворные террасы из сортированного валунника с ровной поверхностью, давно уже заросшей тайгой.
Как то я бродил по тайге, и вдруг обнаружил себя в каком то ином месте. Вышел на прогал на водоразделе, сориентировался по знакомым вершинкам, вышел обратно – как я там оказался? Конечно, этому есть очень простое объяснение, задумавшись, я не заметил, как пересёк дорогу, но хочется ведь таинственного – телепортация.
Сначала мы жили в палатках, а с началом сентября перешли в домики, срубленные прямо в тайге.
В конце сентября выпал снег, да такой, что мы думали всё –зима началась. Но он растаял, и на наших таёжных дорогах установилась такая грязь, что даже наши трелёвщики вязли. Работы замерли, а тут как раз развязка конфликта между президентом и верховным советом.
Помню, перед отъездом я спросил секретаря горкома КПРФ Неменова – вернусь, что делать. Вы то возможно, уже сидеть будете и партию запретят. Неменов возразил, мол они создали какую то непартийную организацию … Сейчас уже не помню какую, что то с длинным названием – ну, говорю, на это не посмотрят.
Так что то, что Зюганов не ввязался в этот конфликт, я считаю совершенно правильным. Руцкой, который в 1991 году говорил, что он будет возить последнего коммуниста по городу в клетке, не тот лидер, из за которого стоило рисковать.
И оказавшись в те дни в Москве, я бы на баррикады не пошёл. Хотя как знать, настрой толпы заразителен.
Но как бы то ни было, а в тайге ничего иного не оставалось, как слушать транзистор. Причём я болел за Верховный Совет, а буровой мастер, с которым я жил в домике –за президента.
И было больно слышать, как люди, которых я уважал, на стихах и песнях которых я повзрослел, призывали создавать штурмовые отряды и говорили о своей готовности взять автомат и идти убивать коммунистов.
Дня через два приехали Мирхайдаров с представителем заказчика. Они всё это время были в Крапивино и сидели у телевизора. Представитель заказчика сказал – вот теперь я узнаю, на кого замыкается наше начальство, на Ельцина или Хасбулатова. Ведь везде «крыши», и у каждой крыши свои люди в администрации, а у администрации свои люди выше.
Заказчиком у нас было крестьянское хозяйство, желавшее выйти со статуарным мрамором на мировой рынок. Сами понимает, что крестьянское хозяйство, способное нанять столь масштабный геологический отряд создали не тракторист с дояркой, а бывший начальник управления сельского хозяйства района.
И к нам наведывались иностранцы. К Мирхайдарову – испанцы, а ко мне –какой то итальянец со свитой из нашего начальства. Итальянец пришёл в ужас от нашего станка –такая вибрация, весь керн разбивается, вы же ничего не сможете сказать о блочности! Как это не сможем – в отличие от европейских геологов мы замеряли, зарисовывали и описывали каждый столбик, каждую плашку керна и отмечали характер торцов керна – по естественной трещине, по механически сколам или по притёртости. И если торец притёрт, значит, здесь была дроблёнка. То есть, хороший камень вы в шлам не пустите, а то что истёрто и размыто, всё равно никуда не пригодно.
В 1993 году требования к качеству работ резко упали, на всё махнули рукой, и я тоже не стал конфликтовать с буровиками из за выхода керна, делая вид, что верю их записям в буровом журнале, где они указывали 80-90% выхода керна.
Если бы знать всё заранее, нарисовал бы в документации побольше щебня – против геологии бы не погрешил, а нужный процент выхода керна натянул. Проверить бы никто не смог. Во первых –керн я сразу опробывал, а во вторых, снова выпал снег и все керновые ящики засыпало. Вряд ли кто стал ковыряться в снегу.
Но ведь у нас как –если иностранец, надо перед ним из кожи выпрыгнуть. Старший геолог объединения по нерудному сырью взял документацию, мою и Фарида, и пересчитал выход керна по нашим зарисовкам. И расхождение то получилось ерундовым – минимум 75 % выхода керна, и то – по некоторым интервалам.
Тем более, что статуарных мраморов мы не нашли. Хороший был мрамор, и чисто белый, и блочность хорошая, но блоков длиной два метра не было. На облицовку -пожалуйста, но такой мрамор ни испанцам, ни итальянцам не был нужен. Да, наткнулся я на оруденение – галенит, но даже на проявление не тянуло –так, рудная точка.
Но что было в отряде хорошо – так это обилие грибов. В основном, лисички и опята. Ещё были грузди скрипуны, но их солить надо. Я насушил мешок грибов и наварил два ведра –один для себя, другой для Фарида и выехал со своей добычей в Барнаул. Позже эти грибы нас здоров выручили.
А в начале ноября снова выехал в поле. После того, как я написал свою сводку, были выделены деньги на выявление обнаруженных мной в фондах проявлений в натуре и их опробование. Выезжали отряды Бабанского, Платонова, Тишеловича, которые привезли монолиты по множеству проявлений и месторождений. Правда, не по всем. Особенно мне жалко, что Платонов не проехал на проявление Церковное – дорогу перегородил забор маральего питомника. Вот там то могли оказаться статуарные мрамора.
А меня направили на оценку и опробование проявлений, на которые я подал заявку на первооткрывательство – эстонские и хайрюзовские яшмы.
Выехал я на вахтовке, водителем которой был Петя Гаврилов.
Эстонские яшмы, в Шипуновском районе я обследовал и опробовал без проблем – дождя не было, по целинной степи можно было проехать где угодно. А вот Хайрюзовские яшмы, в Курьинском районе, пришлось обходить и опробовать уже по снегопаду, временами переходившем в настоящий буран. Хорошо, параллельно моему маршруту, у подножья хребтиков можно было проехать, и окончательно замёрзнув, я спускался к вахтовке и отогревался у печки.
Самое обидно, что всё это оказалось зря. Отполировать успели только часть проб, да и полировки по этим пробам растащили. Осталось только то, что похуже. А большая часть проб так и осталась лежать грудой во дворе Нерудки, постепенно погружаясь в грунт.
А после ноябрьских праздников нас всех оправили в вынужденный отпуск, а в феврале меня и Мирхайдарова уволили по сокращению штатов, придравшись к этой истории с выходом керна. А в общем то –кого то надо было уволить.
Мастерская Чара
В конце ноября или в начале декабря я устроился резчиком по камню в ювелирную мастерскую Эрики Роор. Тогда у неё было другая фамилия, но потом ещё одна.
И вроде бы ювелирная мастерская не геология, но во первых, я там цветного камня увидел больше, чем за всю мою работу в геологии, а во вторых не один я из геологов в то время связался с ювелирным или чисто камнерезным делом.
Собственно ювелирная мастерская располагалась в другом месте, а я пришёл в камнерезную мастерскую, которая располагалась под трибунами стадиона локомотив. Разумеется, чтобы получить доступ в помещение, Эрике пришлось войти в холдинг, руководителем которого был фактический хозяин трибун и того, что под трибунами.
Когда я устроился, постоянных работников было, по сути два. Невысокий мужчина, который исполнял обязанности механика, завхоза, пилил крупные камни, но резчиком он не был.
Ещё женщина постарше меня тогдашнего, которая была нормальным резчиком.
И были, как я понял, случайные люди с улицы. Как раз один из таких, совсем молодой парень, через три или четыре дня ушёл из мастерской.
Система у Эрики была следующая. Ты вытачивал кобошоны (то есть не гранёные, а просто полированные вставки в серьги, перстни и т.д.) по своему усмотрению. Только изредка она давала конкретный заказ. Потом она просматривала то, что ты наваял, смотрела, нет ли брака, брак отбрасывала, но то, что ты сделал без брака, ещё не факт, что будет оплачено. Эрика отбирало то, что, по её мнению, будет востребовано в магазине и эта продукция оплачивалась. А остальное лежало и ждало своего часа и могло и не дождаться.
Но люди с улицы всякие бывают. Вот этот мальчик органически был неприспособлен к камнерезному делу. Промучившись две недели, он плюнул и ушёл, оставив после себя кучу недоделанных, «замученных» кобошонов. А Эрика сама была классным резчиком по камню, и этот, так называемый брак, состоял в том, что парень не мог уловить тот чуть –чуть, который делает заготовку изделием. Но для Эрики то этот «чуть-чуть» труда не составлял, а основная часть камня, вся грубая работа была сделана бесплатно. Видать, Эрика пользовалась этим приёмом неоднократно, но вот с новым пополнением произошёл облом. Я уже имел кое какой камнерезный опыт, и хоть работа на планшайбе это совсем не то, что на торцевом круге, но, во всяком случае, шлифовать и полировать умел.
Первой моей работой было изготовление мелких круглых кобошонов диаметром миллиметров в семь для какого то браслета. До сих пор помню –вытачивал я их из красной яшмы, которую Эрике привезли с Кольского полуострова. Впрочем, и у нас такой яшмы в засурьинской свите хоть пруд пруди. Вытачивают кобошоны на вертикально установленном металлическом круге, по краю которого впрессована алмазная пыль и круг во время работы охлаждается водой.
Выточил я необходимое количество кобошонов, хоть и ногти стесал до крови.
Шлифовка и полировка уже легче – кобошон наклеивается на большой гвоздь, и больше ты пальцы не обдираешь.
Если вытачивали кобошоны мы на первом этаже, куда была подведена вода, то шлифовали на втором, где стояли двигатели бытовых вентиляторов, собственно вентиляторы, с которых был сняты лопасти. Вместо лопастей мы устанавливали наш рабочие инструмент. Первоначальная, грубая шлифовка велась на самодельных кругах из какой то чёрной пластмассы с корундовым образивом. Мы изготавливали их сами. Время от времени такой круг разлетался, обломки собирали, расплавляли и отливали заново. Иногда полностью делали новый круг, расплавляли пластмассу, размешивали в ней абразив и отливали в форме. А тонкая шлифовка происходила на кожаных кругах алмазными пастами. Для каждой пасты свой круг. Ну а потом полировка на планшайбе с окисью хрома.
Словом, я освоился довольно быстро. Самая большая сложность –это делать кобошоны для серег, ведь они должны быть одинаковы.
Следом за мной пришли Власов и Мартышин. У Власова оказался талант, он сразу освоился, и простые кобошоны, и фантазийные и даже сделал хрустальный шар, причём не на специальном станке, а что называется, на коленке. Потом он освоил ювелирное мастерство и позже, уйдя от Эрики, основал свою мастерскую. Его друг Мартышин был середнячком, и позже в ювелирке он не остался, но и возможности для Эрики наживаться на его браке он не давал.
Не помню, кто кого сблатовал в эту мастерскую – Я своего одноклассника Погодина, или он меня, но он работал на Эрику у себя на дому, делал гарнитур из серебра и камней, которые дала ему Эрика. Но авансировать его она отказалась, сказала, что расплатится только после продажи гарнитура и он больше на неё не работал. Работу ему Эрика оплатила, но гарнитур продали только в сентябре.
По моему, какие то заказы для неё выполнял и наш бывший геолог Леднёв, во всяком случае, я его часто встречал в мастерской, но вскоре он полностью ушёл в свободное плавание.
А потом, уже ближе к весне в мастерскую пришёл и Фарид Мирхайдаров, вместе с которым нас сократили.
Поначалу Эрика играла в патернализм – подарочки детям к Новому Году, забирала в магазин довольно много кобошонов и сразу же их оплачивала.
Но потом её хозяин стал давить – плата за аренду, за свет, за воду, а она, естественно стала отыгрываться на нас.
Но работа мне нравилась. Я освоил не только простые, овальные кобошоны, но и фантазийные, попробовал наносить с изнанки на кобошоны для серёг из обсидиана и мориона узор бормашиной. Узор просвечивает сквозь камень, что придаёт оригинальности украшению.
А уж с какими камнями мы работали! Ну, яшмы и кварциты – это в порядке вещей. Но были и чароит, и авантюрин, и родусит, который шёл под маркой "вороний глаз", и тигриный глаз, и много ещё чего.
Как то мы работали с нефритом и кто то из молодых, Власов или Мартышин сказал – вот обрати внимание, работаешь с нефритом – и какое то иное чувство возникает.
Но, честно говоря, у меня никакого иного чувства не возникло – камень как камень
Однажды в мастерскую пришёл какой то гражданин, представился колдуном и попросил меня выточить ему оберег из обсидиана и нанести на него бормашиной трезубец, но не ОУНОВский падающий сокол, а рога лося. Сделал я ему этот оберег, наши ювелиры оправили его в металл, и колечко сделали, чтобы можно было носить на шее.
Заказал он это, минуя Эрику, заплатил мне из рук в руки и бесплатно погадал.
Запомнилось из его предсказания то, что я достигну известности, но больших денег у меня не будет, в пятьдесят с небольшим серьёзно заболею, и если выживу, преодолею рубеж семидесятилетия.
В общем то всё сбылось. Я приобрёл широкую известность в очень узких кругах барнаульской парторганизации КПРФ, в 56 лет мне сделали операцию шунтирования, и надеюсь, до семидесяти доживу по любому, недолго осталось. Ну, а богатым то мне точно уже не стать.
А однажды в мастерскую пришли два кавказца и протянули мне пистолет. Пистолет был из белого металла, без воронения, вероятно –самодельный, дали бумажку с номером и сказали – вырежи номер , заплатим хорошо.
Я, сославшись на то, что у нас бормашина ненадёжная, отправил их к нашим ювелирам.
Бормашина наша и в самом деле была не фонтан, но мне, прежде всего, не хотелось с подобным делом связываться.
А так всё шло своим чередом. Мы вытачивали и шлифовали кобошоны, обычно, за день вытачивали десять - двенадцать кобошонов, а на следующий день их шлифовали и полировали.
В мастерской было два с половиной этажа. Я уже говорил – на первом вытачивали, на втором шлифовали, но был ещё этаж два с половиной, на который со второго этажа вела короткая лесенка, и там, за дверью, была отдельная комнатка. За этой дверью Эрика со своим тогдашним мужем и гостями пили кофе с коньяком и разговоры разговаривали.
К Эрике часто приходил её сын –подросток. И я подумал – вот Эрика начинала свою карьеру инженером в Горно-Алтайском Силене,(была такая фирма –силовые элементы Лебедева) и нас она сейчас воспринимает как ровню – ну, она начальница, мы подчинённые – так карта легла. А вот для её сына уже есть наглядная грань – этаж два с половиной, где его мать и её компания, которые пьют кофе, и мы в воде или пыли. Как это говорили до революции – чёрная кость..
Но с марта мастерскую залихорадило. Мы попали в вилку. Для богатых дам наш камень был слишком обыден и дёшев, а для продавщиц с базара и для работниц остановившихся предприятий было не до серёжек. Из ювелиров выжили те, кто работал с золотом. Ну и Леднёв нашёл нишу – освоил огранку и оправлял хрусталь и цитрины в серебро. Чиновные дамы покупали охотно – вроде бы бриллианты в платине.
А яшма и даже авантюрин не котировались. Наша дама уволилась, а те заказы, что попадались – в основном их давали люди повёрнутые на камне и эзотерике с ним связанные, доставались Власову и «примкнувшему к нему Мартышину».
До пасхи мы с Фаридом ещё дотянули. И хотя он происходил из мусульманской среды, именно он предложил изготавливать из камня яйца и крестики. Но после пасхи и это никто не стал покупать. И нас из мастерской попросили. Правда, я остался, но уже не в качестве резчика по камню. Наша дама одновременно выполняла и обязанности технички, и когда она уволилась, я взял эти обязанности на себя. Конечно, заработок поломойки –это копейки, но всё лучше, чем ничего. А где то в мае мастерскую и вообще на время закрыли. Надо было искать что то иное.
ИВЭП
И я подался в институт водных и экологических проблем, к Винокурову. Винокуров был тогда заместителем директора по научной работе и я предложил ему тему – физика и геохимия техногенных ландшафтов.
Винокуров послушал мои соображения, проникся и сказал – ну всё, через три года у тебя степень будет.
Я предложил создать карту, точнее -карты техногенных ландшафтов.
Прежде всего карту гравитационных изменений – выделить площади, на которых производилась выемка породы- шахты, карьеры и как это будет выглядеть а количественном отношении – здесь столько то тысяч тонн минус, здесь –столько то. И соответственно - прибавка нагрузки на земную кору в местах застройки –здесь такой то плюс, здесь такой то..
Разумеется, соотнести это всё с основными разломами. Возможно, эти изменения пренебрежимо малы, но может быть послужат спусковым крючком для оживления сейсмических процессов. Затем –карта электромагнитной нагрузки. Карта изменений теплового режима в местах деятельности человека.
Ну и, ландшафтно-геохимическая карта с учётом техногенных ландшафтов. А имея такие карты уже можно определять воздействие техногенной среды на природу.
Я составил программу работ, определил количество проб и анализов на первом этапе и организации, где можно собрать необходимые материалы и Винокуров определил меня в сектор ландшафтной индикации к Цимбалею.
Для начала я пошёл в комитет по экологии, где стал собирать данные по свалкам бытовых и промышленных отходов –местоположение, площадь, объёмы или время функционирования, состав отходов. Прежде всего я начал с барнаульской свалки – опробовал ручей, вытекающий в овраге из под свалки, отобрал пробы и донные отложения ручья на разных расстояниях от границы свалки, опробовал колодцы, которые были вдоль тылового шва склона долины. (Там были самостийные садовые участки).
Анализы по воде я ещё получил, и то не все, а уже донные отложения –фиг. Финансирование прихлопнули, ещё по сути не начав. А какой может быть разговор о геохимии ландшафтов без химических анализов?.
С гравитационной картой меня обломали сразу – и в алтайпромстройматериалах, в архитектуре сказали - плати деньги, получишь доступ к информации. Оставался комитет по экологии, но в сентябре и там сказали – плати деньги. Разумеется, денег у института не было.
Но оклад мне платили, оклад смешной – сейчас уже цифру не помню, но смешной. Но и работы в округе не было.
Дай, думаю, протолкну статьи по старым материалам. Одна у меня лежала в загашнике давно – «Кремнистые и сидеритовые новообразования юго-запада Неня-Чумышской впадины.
Но в ЗСГУ мне отказались проводить её экспертизу – нет выхода на практическое использование, а когда работал в 15 районе я с этим обратился к Малолетко(профессору, а не нашему гидрологу), но тот тоже отказался - с вашей режимной фирмой связываться себе дороже.
В институте, разумеется, статья прошла экспертизу без всяких задержек, и резюме на английском сделали и я отправил её в Новосибирск. В институт геологии и геофизики. Ответ пришёл быстро – статья интересная, но чтобы её опубликовать, необходимо провести рентгено -структурный анализ новообразований для определения минерального состава. Всё опять упиралось в деньги и я понял, что учёного из меня не получится. Я сел и сложил руки, а если компьютер был свободен играл в тетрис или распечатывал свои политические опусы. Цимбалей явно боялся моей деятельности, но и пресечь стеснялся. Но вообще, конечно, скука была смертная. У остальных то были старые материалы, в которых они ковырялись, что то там обрабатывали, а у меня то и обрабатывать было нечего.
После нового года кое какая работёнка появилась, Винокуров взял меня и мы пошли к Ревякину, тот организовал какой то институт «Горного природопользования». Я уже не помню сути совместного проекта, но я тоже принял участие в обсуждении.
Когда мы вышли, Винокуров мне сказал –ты что, дурак? В науке идеями не разбрасываются. В рамках этой программы я составил ландшафтно-геохимическую карту природных ландшафтов, без всяких полевых и анализов, на основе карты четвертичных отложений и почвенных карт.
В институте я не отработал и года. В апреле мои мучения закончились – в нерудке возобновились работы, и я перевёлся туда.
А больше чем через год, я уже не работал в Нерудке, мне позвонили из института, велели подойти. И - приятная неожиданность –заплатили за карту двести тысяч.
Последний раз в Нерудке.
Геофизики проследили структуры каменноугольного возраста в пределах Томь колыванской складчатой зоны, но погребённые под рыхлыми осадками на севере Алтайского края. В Новосибирской области в таких образованиях имелись месторождения каменного угля. Вот такие месторождения надеялись найти и у нас, а то что глубоко – не беда, рассчитывали использовать метод подземной газификации.
И вот я выехал в Панкрушихинский район. Отряд стоял на старом полевом стане, невдалеке – наша буровая, марку сейчас не помню, но рассчитана на глубину бурения в полтора километра. Вокруг была лесостепь, причём весна и лето выдались сухими. Ни грибов, ни ягод. Вообще – работы было ещё меньше, чем в ИВЭПе, только что чувствуешь себя свободно, часы не надо высиживать. Глубина скважины 500-700 метров, пока сделают спуск- подъём – полсмены прошло. А породы однообразные –аргиллиты, алевролиты. За день задокументируешь метров семь-восемь керна и гуляй. К тому же и опробовать не надо. Пролежал на топчане заездку – и отгулов пятнадцать дней заработал. Вообще –глупость, но мне то что –оклад шёл, и полевые тоже.
Забегая вперёд, скажу, что примерно при таком бурении в экспедиции пятнадцатого района мне просто привозили ящики с керном на базу, на скважину я выезжал один раз, при заложении.
Когда наступило лето, за дощатой обшивкой нашего дома зашебуршали летучие мыши.
Но они нас не особенно тревожили, пока не пошли дожди. За дощатую обшивку попала вода, намочила помёт этих зверьков, и дышать в доме стало невозможно. Как то под вечер мы собрались и ободрали эти доски, а мыши стаями полетели к ближайшему лесу.
Вообще по данному проекту было пробурено три скважины. Одна вообще не попала в эту структуру, её остановили метрах на трёхстах в известняках, а в двух было встречено два или три пласта угля мощностью до одного метра. Не те мощности, чтобы сыр –бор затевать и работы прихлопнули.
А в начале сентября я снова попал на Кучук, вновь возникла необходимость в разведке рапы и новосадки. На этот раз всё прошло без приключений –тот же самый заслуженный понтон, с лодочным мотором, два теодолита и просторы озера. Только жили мы на этот раз не в посёлке, а в палатке близ устья реки Кучук. Попробовали поставить сеть, наловить рыбки на уху, но вместо рыбы в сеть попали раки. Ну что же – тоже неплохо. Рабочие ходили ночью ловить раков по берегу с фонарём, а я вытаскивал их из нор в плотном глинистом дне. Как то помню, наварили целое ведро раков. А вдоль берега озера, близ посёлка встречались кучи мусора, да и мусором это было назвать трудно – вещи, вполне ещё пригодные к употреблению, которые оставили немцы, выехавшие в Германию.
А октябрь и ноябрь я провёл в Курье, на разведке месторождения сланцев для притрассового карьера. Скважины бурились установкой УКБ-12/25, с двигателем от мотопилы дружба, диаметр керна небольшой, так что в основном опробование велось по карьеру.
А с нового, 1996 года нам перестали платить зарплату. Правда, партия открыла свою пекарню и нам свободно давали в счёт зарплаты хлеб. Иногда – очень вкусный, иногда –такая гадость – старались ведь муку приобрести подешевле.Раз в неделю на работающего давали стеклянную поллитровую банку свиной тушёнки. Мяса в ней почти не было, голимый жир, но хоть что то.
В феврале я выехал в поле. Отряд вёл доразведку месторождения угля для Талдинского угольного разреза, в тайге за Прокопьевском, а моей задачей было разбуривание глинистой вскрыши и изучение её инженерно-геологических свойств. То ли там гидромонитор собирались применит, то ли роторный экскаватор вместо шагающего, в общем – что то новенькое.
По дороге мы заехали в Новокузнецк. Там стоял ещё один наш отряд, но геологов там наших не было, объект вёл ТИСИЗ. Там было хранилище каких то жидких отходов не то КМК, не то Запсиба и надо было изучить дамбы, нет ли угрозы прорыва. А так как в этой дамбе было полно слитков металла, перемешанных со шлаком и прочего металлического мусора, Тисизовские буровые с этой мешаниной, конечно же, справиться не могли и наняли наши станки и наши бригады. У буровиков этот объект бы в большом почёте, там можно было заработать живые деньги. И не на бурении, нет, на сдаче металлолома.
А в Талдинском отряде, на краю большого оврага стоял вагончик, к которому было пристроено что то типа большой веранды, где хранились консервы, лапша и поленница замороженных кирпичей хлеба. Словом, с питанием в отряде дела обстояли нормально. Мы работали на ступе, по моему –бурили ударником, отбирали и парафинировали монолиты. Вероятно, в задании была указана максимальная глубина скважины, или какой то определённый горизонт. Во всяком случае, уголь мы вскрыли только один раз. Но всё хорошее кончается, и надо было возвращаться к полуголодной жизни на базе.
Если зимой 1993-1994, когда нас отправили без содержания, было мясо, (жена купила осенью), грибы, которые я привёз с поля, то сейчас никаких запасов не было. Какое то время выручали картошка и солонина из погреба, но к концу апреля там было уже шаром покати. Делать нечего. В июле месяце мы с Гончаровым(сейчас он в комитете по экологии и природопользованию подвизается) пошли искать работу. Найти её стоило больших трудов, но всё ж таки, на заводе ячеистых бетонов места для нас нашлись, формовщиками.
Толя Гончаров попал на блоки, я –на панели .
Надо забраться на стопку форм для панелей, застропить форму, поднять краном, перенести на «поля», установить. Потом надо подмести, отбить остатки присохшего раствора, притащить бадью с отработкой, протереть форму отработкой, притащить арматуру, уложить её в форму, привязать петли, уголки и прочее, и залить форму раствором, смесью молотого песка, извести, цемента и алюминиевой пудры. А когда раствор вспучится, поднять форму на специальный верстак и срезать лишнее подобием огромного механического рубанка.
Всё. Остаётся только погрузить форму на платформу и отправить в автоклав.
Работа тяжёлая, причём каждая операция – ничего сложного, но выматывает темп, надо всё делать без перерыва, времени передохнуть нет.
Но зато платили зарплату и выдали талоны в столовую, так называемые мариупольки, по фамилии директора.
В ноябре я уже сам осуществлял заливку панелей.Для заливки существовал самоходный бак на рельсах, «мешалку», в него, согласно рецептуре подавали цемент, известь, алюминиевую пудру и заливали пульпой с молотым песком.
И вот однажды, когда я вёл заливку, мешалка сломалась. Это потом я понял, что надо было мешалку вывести на поля, открыть люки и сразу начать чистить, а я вместо этого, подвёл её к шлангам с водой и стал промывать, как мы делали освобождая мешалку от остатков раствора. Но здесь то мешалка была полная и холодная вода только помогла раствору схватиться. Классический «козёл». И, как назло, из всей бригады остались на месте я и наша щтукатурка, которая заделывала огрехи после обжига в автоклаве. Мастерица заявила – ну чтож, чисти мешалку. И вот, отработав 12 часовую смену я ещё остаюсь в ночь чистить мешалку. А что это значит – в замкнутом пространстве разрубаешь эту слабо схватившуюся смесь и выбрасываешь на «поля». Респиратор не помогает, очень скоро пот заливает лицо, влага забивает респиратор и дышать становится невозможно. Часам к четырём я выдохся и главное – меня вырвало кровью.Я плюнул, бросил всё и ушёл в душ. Как назло, на следующий день работала не наша смена, которой я оставил «козла».
По идее, виновата в этом мастерица, которая должна была велеть мне не гнать «мешалку» на промывку, а поставить на полях и снять кого то с блоков мне в помощь для очистки мешалки. Но во всём обвинили меня, сняли с формовщиков и перевели в подсобники. А это зарплата в два раза меньше и, почему то, не дают спецмолока, хотя точно так же дышишь этой гадостью. А я посмотрел на свои ноги, изъеденные этой смесью, которая попала в короткие сапоги, которые мне выдали на зябе и уволился.
Итак, конце 1996 года я оказался без работы. Заводы либо стоят, либо на них зарплату не платят, в геологии, где осталась работать моя жена наличных денег тоже не дают, изредка что то из продуктов.
А тут я вижу на гастрономе напротив моего дома объявление – требуется грузчик. Директриса, как сейчас помню –Надежда Георгиевна, полная представительная дама придирчиво изучила мою трудовую книжку, что то неодобрительно хмыкнула – мол записей много, записала мой номер телефона и сказала – я передумала пока своего грузчика увольнять, но если что – позвоню. И на следующее утро позвонила. Запил другой грузчик, которым она, в отличие от Толи, который проштрафился перед этим, не дорожила.
Я пришёл и меня сразу поставили, вместе с этим самым Толей на разгрузку машину с молочными продуктами. Мы сняли с машины и поставили на железный пол железные корзины с картонными тетрапаками, а потом специальными грузчиковскими крюками стали затаскивать эти тетрапаки в комнату –холодильник.
И пошло. В гастрономе было три грузчика - двое работали по двенадцать часов, два дня работаешь, два отдыхаешь – я стал таким посменным грузчиком, а третий работал с восьми до пяти и имел выходные субботу и воскресенье. Таким грузчиком был Толя, мужичок чуть постарше меня тогдашнего(мне было тогда 48), не очень высокий, редкий представитель алкоголика смешанного типа. Что такое алкоголик смешанного типа? Ну, есть алкоголики южного типа, которые обычно употребляют винишко, но может такой тип развиться и на водочке. Такой человек постоянно под турахом, но в норме, ну, чуть повеселее обычного. А вот алкоголик по северному типу может быть трезвым и месяц и год – по разному бывает, а потом уходит в запой на несколько дней или недель. А Толя мог длительное время употреблять по чуть –чуть, а потом вдруг срывался и надирался в усмерть. Но Надежда Георгиевна его ценила. Во первых, давно его знала, в третьих, он не воровал ничего в гастрономе, а в третьих он был классный рубщик мяса. Однажды его невменяемого привезли из дома, поставили к колоде, дали в руки топор и он на автомате разрубил тушу, как механической пилой разрезал.
Но когда я пришёл в гастроном, туш уже не поступало. Приходили головы да бараньи рёбра, а с ними то и я мог справиться. Так что положение Толи становилось всё более шатким.
Моим сменщиком был Коля. Ранее он работал мастером на трансмаше, но сел. Как он сам говорил, он организовал на заводе хищение измерительного и тонкого слесарного инструмента и наладил его продажу в окрестные колхозы и совхозы. Опера знали эту схему, но поймать его за руку не могли. Но когда он в юбилейном парке жестоко избил повздорившего с ним прохожего, на нём отыгрались по полной. Говорит – попадись он в другом районе, мог бы и условным сроком отделаться, и «терпила» был не против, но если не смогли привлечь за кражу, впаяли максимальный срок за нанесение телесных повреждений.
Сел он ещё при советской власти, причём второй раз, а посему в Рубцовск, на строгую зону, а вышел уже при демократах. О своём пребывании на зоне в советское время он вспоминал почти что с ностальгией. Работа была тяжёлая, но и платили хорошо. Они в зоновскую столовую почти и не ходили. Объединялись в «семьи», отваривались продуктами под зарплату в зоновском ларьке и варили сами. А вот пришли демократы… Работы нет, заработка нет, жрать нечего, пустая баланда и по зонам пошёл туберкулёз. Меня, говорил он, жена спасла, которая продала дачу и потратила все деньги на его»подогрев» на зоне.
Обычно мы друг друга сменяли, но несколько раз работали в одну смену. Может –Толя в это время квасил?
У нас была своя кандейка в подвале, стеклянная банка, кипятильник и кружки и в свободное от машин и подтоварки время мы пили чай и разговоры разговаривали. Порой он приносил в кармане то пряник, то конфеты, которые спёр во время работы на подтоварке. Вытаскивал и с деланным удивлением говорил – ну, что за руки, всё к ним прилипает.
Но свободного времени поначалу было очень мало. Машина шла за машиной и то и дело продавцы звали в отделы на подтоварку – высыпать в ларь из мешка сахар, наколотить минтая или куриных окорочков, вытащить из холодильника флягу со сметаной.
Магазин принадлежал некоему Петру Куприяновичу. Впрочем, у него была целая сеть магазинов, входящих в какое то общество помощи инвалидов и пенсионеров. С помощью Баварина, к которому он был вхож, это общество (и гастрономы) имели налоговые послабления. Инвалидам же помогает, но вся помощь инвалидам и пенсионерам сводилась к тому, что в центральном офисе при гастрономе на проспекте Космонавтов был кабинет психотерапевта, который, согласно объявлению, принимал инвалидов бесплатно.
Поначалу то гастроном был в собственности коллектива, но в начале 1991 ни товаров, ни покупателей и Пётр Куприяныч уговорил продавщиц перейти под его руку. И в самом деле, и товары пошли, и налоговые льготы. Говорят, первое время он со всеми за ручку здоровался и знал имя –отчество мужей и детей не только продавщиц, но и уборщиц.
Но когда я начал работать, времена эти давно прошли. Проходил по торговому залу маленький но важный, пузом вперёд и никого вокруг себя не видел. Честно скажу –вот тогда я понял, что такое классовая ненависть.
Иногда нас снимали с работы и мы два раза загружали склад при центральном гастрономе, где располагался его офис, мешками сахара с фуры.
Два раза мы отвозили гастрономовский мусор на свалку. Потом директриса заключила договор с мусоровозами и нас на это дело больше не привлекали. Но впечатление осталось незабываемое. Только машина въезжает на свалку, к ней крюками цепляются люди и бегут, чтобы успеть первыми разгрести мусор из машины. Была зима, и люди на свалке чётко делились на две категории . Первые – просто грязные – это приходящие, чаще всего жители Нахаловки. И вторые –не просто грязные, а чёрные. Только вокруг глаз и губ светлая, свободная от копоти кожа. Это – коренные обитатели свалки, которые на свалки и живут, в норах, вырытых в мусоре.
Постепенно я освоился и с гастрономом и с его коллективом. Оказалось, что когда то гастроном был довольно сложным предприятием. Из нашей кандейки шёл ход в большой подвал, где стояли уже не работавшие большие холодильники, были рельсы и подъёмник в отдел гастрономии. Когда то предполагалось, что из машины (сбоку от гастронома был большой люк с наклонным пандусом) товары спускаются в подвал, потом на вагонетках развозятся по холодильникам, потом на механическом подъёмнике поднимаются в отдел. Всё это уже не работало. Из советского наследство осталось только маленькое окно в стене гастрономического отдела, через которое мы разгружали фуры с водкой и металлический пол который вёл в молочный отдел. Зато было два больших холодильника –комнаты, в молочном отделе и отделе гастрономии.
В гастрономе было несколько отделов – молочный, гастрономический, овощной, бакалея и хлебный. А ещё сбоку были пристройки – в одной был пункт приёма стеклотары, а во втором торговали пивом.
Интересно, что в коллективе была дифференциация коллектива по отделам в зависимости от степени наглости продавщиц. Наиболее совестливые работали в хлебном отделе. Завотделом была дочка директрисы, но она была не из торгашек, пришла с завода и отделом руководила как бригадой на своём ХБК. А дальше шло по убыванию «интеллигентности» - бакалея, гастрономия, молочный. Самые халды собирались в молочном отделе. Это было вполне объяснимо - в хлебном товар штучный, обсчитать очень трудно, обвесить невозможно. В бакалее можно уже и обсчитать и обвесить, а в гастрономии, кроме того, можно подсолнечным маслом протереть копчёности, глядишь –и снова приобрели товарный вид. Ну а уж молочка – золотое дно – можно обвесить, обсчитать, а кроме того развести сметану и творог. В молочном отделе работали две подруги обе полные, но если одна сбитая, квадратная, а вторая такая пышка. В первый же день работы я что то купил у неё и она, по привычке, меня обсчитала. Если бы я был просто покупателем в очереди, я бы ушёл и забыл. Даже если бы обнаружил, что обсчитали – плюнул. А тут –покупателей нет, я один. Постоял, посоображал. Поначалу она попробовала отпираться, но я пригрозил, что потребую снять кассу –вернула деньги.
Первая была известна под кличкой Кубышка и славилась своей способностью в любом состоянии, в том числе и будучи пьяной «до изумления» обсчитывать покупателей, причём с улыбкой и совершенно незаметно для «потерпевшего». Причём никто не мог заметить как то, что его обсчитывают, как и то, что продавщица пьяна. Потом, сдав смену, она просто падала. Вторая, Маша, другое дело. Чуть поддав, она сразу краснела и ей надо было с кем то поговорить.
В гастрономии выделялась одна – её любимым развлечением было приставить к лобку или зажать между ног колбасу, которая должна была изображать фаллос и покривляться в таком виде. Как то я увидел, как она ловко запихнула под весы каральку колбасы, когда её завешивали принимая у поставщиков. Она тоже заметила, что я углядел, и сказала мне –ну не могу я обсчитывать здешних старух, но что то я ведь должна иметь?
Конечно, что то все должны были иметь. Когда привозили бараньи рёбра, я становился у колоды с топором и разрубал эти рёбра, отделяя от них хрящи, которыми они соединяются с грудиной. Эти хрящики забирали директриса, бухгалтер и товаровед, а косточки поступали в продажу.
Но и мы, грузчики, тоже кое что имели. Мы ведь имели доступ во все отделы, нас, в общем то не стеснялись, хотя бы потому, что в той же бакалее, когда переставляешь мешки с крупой или пересыпаешь сахар, или возишься в холодильной камере в гастрономии, продавщицы про тебя просто забывают. А значит, ссориться с нами было не резонно. А посему, копчёная рыба, потерявшая товарный вид, доставалась нам. А в молочном отделе вместо тетрапаков стали поступать пакеты с молоком, которые очень часто протекали. Эти пакеты сбрасывали во фляги, и потом молоко, которое из них натекло во фляги, делилось между продавщицами молочного отдела и грузчиками. Ну а пакетами продавщицы оправдывали недостачу. Кроме того, если при перевозке хлеба булку подавило лотком, её тоже отдавали нам. А порой и кто то из поставщиков(редко правда, но бывало) угостит свиной ножкой или каралькой дешёвой колбасы.
Ещё к гастроному относился киоск по закупке стеклотары. В этот киоск мы таскали крюками ящики из под бутылок, которые освобождались после продажи алкоголя в гастрономии. Киоском заведовал бывший полковник. Он служил в закавказском военном округе, командовал полком, потом был военкомом одного из районов Баку, но в 1991 добился перевода в Россию и был назначен военкомом одного из районов Барнаула. В 1992 году, перед приездом Ельцина, в Барнаул приехало начальство из округа и его, как только что приехавшего с Кавказа, попросили обрисовать тамошнюю обстановку. Ну он, с дуру, и рассказал всё как есть – и о межнациональной напряжённости, и о возрастающем количестве уклонистов, и о том, что офицеры продают оружие горцам.
После отъезда высокого начальства его вызвал к себе краевой военком и сказал –тебе квартира нужна? Так вот, пиши рапорт на увольнение и квартиру я тебе сделаю. Не напишешь –останешься без должности и без квартиры.
Мы с ним о многом разговаривали. Помню, когда Родионова назначили министром обороны, он сказал – этот долго на посту не пробудет. -Почему? –Это был единственный генерал в закавказском округе, который не брал взяток. -И в самом деле, долго он на посту министра не задержался.
Был ещё один военный, подполковник. Он заведовал аптечным складом где то на Западной Украине, и при объявлении Украиной независимости тоже счёл за лучшее уволиться.
А у нас он имел стол, за которым торговал очками.
Оба были недовольны, ругали власть, но мои попытки свести их с компартией или людьми из союза офицеров оказались безрезультатны. Вот так, побурчать, пожалуйста, а конкретные действия – лучше я в саду поработаю.
Ну и, кроме того, в торговом зале стояли «комки». Продавщицы там была совсем иная публика, чем наши «коренные торгашки». Только одна раньше работала где то в универмаге, остальные кто работница с завода, кто воспитатель из детсада. Поскромнее были и так не матерились, как «наши». Все продавщицы комков были наёмные работницы, но хозяева комков нанимали их хитро – якобы продавщицы сами предпринимательницы, сами должны и в пенсионный и прочие фонды отчислять. Поэтому, у них постоянно кто то следил за обстановкой, и как только появлялась какая ни будь инспекция, комки закрывались и продавщицы разбегались. Не успела –штраф. Причём ей, а не владельцу. Из владельцев я запомнил только двоих –это были афганцы. Не воины советской армии, сражавшиеся в Афганистане, а настоящие афганцы, пуштуны. Они приехали на учёбу и остались в России, умудрились получить гражданство, причём в то время, когда для «русскоязычных» выезжавших из Азии, это была проблема. Правда один, покрупнее и попроще, вскоре разорился, а второй, маленький и ушлый, открыл второй комок где то на базаре и, по моему, не один.
Была ещё одна пристройка, которую арендовали пивники, два молодых мужика. Потом мы и им стали кеги с пивом разгружать.
Но помимо самого гастронома был ещё и окологастрономный шлейф. Ну, прежде всего, киоск лигапресс, где торговала газетами моя старая знакомая по Тисизу, тоже бывшая геологиня.
А во вторых это были торговки палёнкой. Если стоять лицом к гастроному, то справа располагались стационарные точки, а слева передвижные. Стационарные точки – это бабушки, сидевшие на ящиках и торговавшие, для вида, сигаретами, редиской, солёными огурцами. А в ящике стояла одна-две бутылки водки. Подходящего вида мужичка окликали – водочки не желаете. У них там и очередь была, кто продаёт первой, кто второй. Водку им подвозил какой то порыпанный мужичок на ещё более порыпанном москвиче.
А слева были передвижные точки – две женщины лет за тридцать, которые также останавливали мужиков и предлагали водку. Тем водку подносил мужик, тоже лет тридцати с гаком, очень похожий на шкаф. Наша, местная милиция их не трогала, угощалась у бабок сигаретами, чем их угощали в передвижных точках – не знаю.
Иногда появлялась чужая милиция, продавщицы разбегались, а если не успевали, и увозили в отделение, составляли протокол, они платили штраф и на следующий день снова были на месте. У входа в гастроном сидели нищие. У одного –рыжебородый татарин Шамиль, откуда то из Саратова. Развёлся с женой, ткнул пальцем в карту, попал Барнаул, устроился слесарем инструментальщиком на моторный завод, получил место в общежитии. А потом сокращение, из общаги попросили, путешествуя с квартиры на квартиру, потерял паспорт. А тут замкнутый круг – без паспорта не пропишешься, а без справки из домоуправления паспорт дают очень неохотно.
Ментов тоже можно понять –бомжи сплошь и рядом получив паспорт его продают.
Меня поразил внешний вид Шамиля – малиновый пиджак, мохнатая кепка –новый русский, однако. Откуда, спрашиваю. – да, -говорит--. у цыган в холуях был, они и подарили. Шамиль следил за собой регулярно ходил в баню, и хотя ночевал в подъездах, от него не несло обычной бомжовской вонью, и подавали ему потому исправно. И он, фактически, не пил. Только иногда, в холодные ночи, брал четок водки.
У другой двери стояли двое, молодые парни. Один виртуозно симулировал отсутствие руки, а другой изображал умственно отсталого. Тот, что был якобы безрукий – детдомовец, как он стал бомжом, не распространялся. А у второго сгорел дом, погибли родители. Работал на заводе, как то пили в компании, не хватило денег, и он дал в залог под водку паспорт. Наутро ни продавца водки, ни паспорта он не нашёл. Они жили в каком то подвале, иногда им подворачивалась какая то работа. Однажды жаловались –заработали неплохо, нет что бы жратвы закупить впрок, начали пить. Тут откуда то собутыльники набежали, и вот наши деньги давно уже пропиты, а теперь уже нас кто то поит. А вот когда жрать нечего, ведь ни одна сволочь не покормит.
Словом, ни один в бомжи добровольно не пошёл. Но жизнь бомжа засасывает. Летом было много работы. Помимо обычной разгрузки машин и подтоварки надо было вытащить утром лоток с книгами на улицу, а вечером затащить, а тут ещё квас – одноразовых стаканчиков тогда не было, воду на асфальт спускать было нельзя, вот и приходилось таскать фляги с водой после вымытых кружек и стаканов в туалет. Вот я и предложил Шамилю вытаскивать и затаскивать книжный киоск. И деньги сразу. Шамиль начал менжеваться – мол, вставать надо рано, то, да сё.
-Чё говорю, отвык работать? Шамиль подумал и говорит – отвык.
Иногда в гастроном забредали опустившиеся бомжи, за которыми вился шлейф вони. С ними обычно расправлялась Кубышка, брала грузчицкий крючок и беспощадно лупцевала их по спинам.
А ещё в гастрономе промышляли карманники. Нет, иногда забредали наркоманы, в надежде что то стырить. Одного я поймал, когда он вытаскивал из витрины баллон с шоколадным кремом, других прихватили когда они в наглую пытались утащить контрольные весы.
А эти приходили в гастроном регулярно, часам к пяти, на работу. Было их человек пять-шесть, из них одна девушка. Вообще то их карманниками назвать было нельзя –не та квалификация, пользуясь толкотнёй в толпе, они залазили покупателям в сумки. А шесть человек достаточно, чтобы создать толкотню искусственно. Кроме того, высмотрев, что лежит в прозрачном пакете, они разрезали его, когда покупатель ( а чаще покупательница) выходили из магазина.
С бомжами я был в хороших отношениях. В нашей кандейке хранились вещи Шамиля, порой я выносил им кружку горячего чая.
Иногда в кандейку спускались гости – знакомые Толи или Коли. Нет, водку не пили, только чай. И разговаривали. Один был торговцем наркотиками, второй – лицо без определённых занятий, иногда подворовывал по мелочи на крытом рынке. Но не бомжи.
Но с Толей я проработал не долго. По весне он запил, и часам к одиннадцати уже лежал без движения в кандейке. А тут, как на грех, пришла фура с водкой. Обычно один выставляет ящики с водкой из фуры на окно, а второй стаскивает их в стопки. А тут я один прыгаю как обезьяна. Всё, Толя вылетел, и я порекомендовал своего соседа, фёдора Швана. Мало того, что сосед, мы же с ним были в одной организации КПРФ. Фёдор до того работал бригадиром электриков на ВРЗ, после сердечного приступа стал трезвенником. Представляете в гастрономе двое грузчиков, которые не пьют водку и не матерятся.
А когда пришёл и третий подобный грузчик, бывший главный инженер экспедиции, у продавщиц вообще был шок.
У нас закрыли киоск стеклотары, а невостребованные ящики сгрузили в какую то подсобку. Ко мне обращался азербайджанец, который был связан с подпольным цехом по разливу палёнки, чтобы я ему эти ящики продал. Я отказался, а вот Коля – нет, и попался директрисе. А тут мой бывший начальник, Женя Куценко оказался без работы. Точнее – без зарплаты. В то время он был начальником карьера на Казённой Заимке, но начальником без зарплаты. Ведь в девяностые разделение на буржуев и пролетариев прошло не по линии ИТР –рабочий, как до революции. И не только рядовые ИТР, начальники поделились – выше этой черты хозяева, ниже – никто.
Так что грузчик гастронома в то время была весьма престижная должность –зарплата наличными и без задержек. И вот представьте –трое непьющих, не матерящихся грузчиков, один из которых к тому же приезжает на работу на машине. Женя даже попытался воспитывать продавщиц –типа, матерщина в устах женщины это плохо, но успехов не имел.
У грузчика, помимо его прямых обязанностей были и другие. Например – выдворить пьяного из торгового зала. Но, к счастью, случалось это редко и с особо агрессивными гражданами мне сталкиваться не приходилось.
Много хлопот доставляли воробьи. Казалось бы –ну и что. Летает по залу, ну и пусть себе летает. Но дело в том, что ночью в зале работает сигнализация, воробей неизбежно пересечёт световой луч и фотоэлемент эту сигнализацию включит. А это лишние хлопоты, милиция поднимет и того, кто включал сигнализацию, да и, вероятно, директора.
На моей памяти сигнализация однажды сработала по делу. Стена подвала была сложена бетонными блоками, но в одном месте был промежуток, заложенный кирпичами. Два друга проломили эту кирпичную стену, причём днём –ночью от сотрясения могла сработать сигнализация, ночью забрались в наш подвал и по неработающему подъёмнику поднялись в гастрономический отдел. Если бы они ограничились коньяком, колбасами и консервами, им бы всё сошло с рук. Но захотелось дорогих промтоваров, которые были в комках. Но только они вошли в торговый зал, фотоэлемент сработал и включил сигнализацию. Попались голубчики.
Так что воробья на ночь никак нельзя было оставлять. И вот начинается охота на воробья. Иногда воробья удавалось выгнать. Долго воробей летать не может, ему надо сесть передохнуть, а если ему этого отдыха не давать, он устаёт и вылетает из зала. Но были и умные воробьи. Сядет такой на плафон, отдохнёт –и снова в полёт. Ну что с таким сделаешь? Только однажды мне удалось такого воробья подбить. Я начал махать своей робой сбил его, он упал между горлышек бутылок и выбраться оттуда не смог. Но это же счастливый случай, обычно воробьи так низко не летали. Проблему решили с помощью пивников –арендаторов.
Они приходили к нам со своей воздушкой и охотно включались в охоту на воробьёв.
Гораздо больше хлопот доставили другие не прошенные гости.
Как то, магазин, по моему, уже весь был на аренде, хозяин велел работать не до восьми, а до десяти часов, то есть не по двенадцать, а по четырнадцать часов, причём – за те же деньги. Когда продавщицы попробовали завозгудать, последовал стандартный в те годы ответ – на улице желающих много.
И вот, первый день работы по новому. Двадцать часов, или восемь вечера. В гастрономе ни одного покупателя – ещё никто не знает. И в отделы и в торговый зал вышли крысы, привыкшие что после восьми их время.
Господи! Как же их было много, да ещё и разные. Кроме обычных серых пасюков были и рыжие, и дымчатые и коричневые, одна даже курчавая.
Мне стало жутко. И не только, и не столько от вида крыс, как от того что я подумал – а что же мы едим? Ведь эти твари лазят везде. Они же могут и на стеллажи с хлебом залезть, и в ящики с пряниками.
Вообще, в то время хлеб было вообще покупать небезопасно. В советское время хлеб продавали в специализированных магазинах, где никаких других товаров не было, сейчас хлеб продают где угодно, но он упакован в пластиковые пакеты. А тогда никаких пакетов, хлеб открыт. Вот только что ты таскаешь мороженные окорочка или минтай и тут же пришла хлебовозка и ты к пузу, измазанному минтаем, прижимаешь лоток с хлебом.
А тут ещё и крысы. Их обилие на Потоке было вполне объяснимо. Заводы стояли, столовые на заводах закрыли, буфеты тоже, жрать им стало нечего и они отправились на поиски сытой жизни. Говорили, что видели, как от шинного через проспект космонавтов крысы шли сплошной серой волной, машины остановились. Я этого не видел, но вот на трамвайной остановке у моторного завода были ямы, куда сваливали всякий мусор. Так вот в этих ямах крысы кишмя кишели.
Но с крысами ведь надо бороться. Кому –грузчику, естественно. Пригласили, правда, дератизаторов, они раскидали отраву. Нашли одного дохлого крысёныша подростка. Остальные посмотрели на результат и трогать приманку не стали. Расставили капканы. С помощью капкана я убил одну крысу. Она, каким то образом, заставила капкан сработать, а потом спокойно стала жрать приманку. Вот, увлечённая этим делом она не заметила меня и я её прибил крюком.
Ещё одну мне удалось загнать в угол и прибить этим самым крюком. Вот и всё. Словом, битву с крысами мы проигрывали.
Но потом количество крыс пошло на спад. То ли сыграло свою роль то, что после Примакова начали работать заводы, то ли то, что у нас в подвале поселились две кошки –одной бы с крысами точно не совладать, а с напарником то проще.
Так мы проработали до 1998 года, а потом всё резко изменилось. Вокруг пооткрывались круглосуточные магазины, товарооборот резко упал, покупателей стало мало. Наши воры решили крышевать нищих и те сошли за лучшее уйти из гастронома. Поставщики стали забирать потерявшую товарный вид рыбу, и нам она перестала доставаться. То же самое произошло и с молоком. Да и поставщики – если раньше пришла машина колбасы, отдать каральку грузчику не жалко, а если один лоток -извини-подвинься.
Летом 1998 года, аккурат в день моего пятидесятилетия, меня вызывают в кабинет директрисы. Я то, по наивности, подумал, что она поздравить хочет, юбилей, как никак, а она подаёт мне три приказа –подпиши, говорит. Первый приказ – в связи с резким сокращением товарооборота назначить грузчику Лобанову оклад 70 рублей. Это вместо 700, который был у меня до того. Второй отправить Лобанова в отпуск с оплатой двух третей оклада на два месяца. И третий – через два месяца сократить Лобанова. Я говорю – Приказы на изменение оклада я подписывать не буду. Пусть сокращает с тем окладом, что у меня есть. А если что –подам в суд.
Оказалось, наш хозяин сдал весь свой гастроном в аренду, оставив в штате только директрису, бухгалтера, двух техничек и дворника. Все остальные либо подлежали сокращению, либо должны были написать заявление на увольнение и на приём на работу к арендаторам.
А сокращалась то элита –товаровед, завотделами, кое кто из старых продавцов. И они пошли к начальству –как так, на каком основании. И там пошли на попятную –мол ошибочка вышла и нас сократили со старыми окладами.
Впрочем –это официально. На деле мы так и продолжили работать, только уже на арендаторов. Но трёх грузчиков уже не надо было, достаточно было двух и мы договорились пока работать вместе. Три дня работаешь, шесть отдыхаешь, а кому первому повезёт, тот и уйдёт. Первым нашёл работу Женя и мы остались с Фёдором вдвоём. Фёдор устроился дворником официально и подметал и долбил лёд пока был в отгулах, а я –когда у него была смена, а потом он мне отдавал половину заработка. Кроме того, эти три свободных дня я ещё исполнял обязанности заведующего камнерезной мастерской у некоего Степанищева, но это уже другая история. Попытался я и пособие по безработице получать, но попался на глаза инспектору и пришлось сделать запись в трудовой что я зав мастерской.
А зимой, сразу после нового 2000 года с Фёдором случилось несчастье. Разгружая машину с брикетами минтая, он подскользнулся на льду, упал и повредил спину..
Вообще, спина –это для грузчика больное место. Причём прихватывают тебя поясничные боли не тогда, когда таскаешь большой груз –обычно мы таскали пятидесятикилограммовые мешки, но попадались и старые советские по семьдесят килограммов и снимал с машины девяностокилограммовые баллоны для сварки –ничего. А вот неудачно поднял брикет с окорочками в холодильнике –глядишь и прихватило. Подменишься на день со сменщиком, а дальше хоть плач, а работай. И самое сложное в таком положении даже не мешки таскать, а укладывать на стеллаж лотки с хлебом.
Но Фёдор не просто потянул мышцы – у него соскочило со своих мест два позвонка.
В больнице ему вправили один позвонок, а вот второй, говорят, чтобы вправить, нужна операция. Где ваш полис? А он, как назло, отдал свой полис в дирекцию на переоформление. Кинулся он за полисом, а ему говорят – а ты у нас больше не работаешь, и полиса тебе мы не дадим. -Как так?
-А вот так. В контракте сказано, что при невозможности исполнения работником своих обязанностей, он увольняется. Ты уволен.
-Но это же производственная травма.
- А ты получил её работая на арендаторов. С них и спрашивай.
Но на арендаторов мы работали без документов. Так и остался Фёдор с незалеченной травмой. Работал он потом сторожем, и даже, сделав самодельный корсет, грузчиком в Мария Ра. Там, правда, мешки на плечах таскать не надо, но ведь погрузить на тележку и сгрузить это тоже не так то просто. Кончилось это для него, в конце концов, параличом и смертью.
Отработал я в гастрономе три с лишним года и в 2000 году всё ж таки вернулся в геологию. В интернете есть такой ресурс - Мой мир. И я убедился, что у каждого свой мир. Когда я работал в гастрономе, моими знакомыми были продавщицы, технички, бомжи, торговцы наркотиками, воры. А уволился – и они как то незаметно исчезли из моей жизни. Нет, я не переходил на другую сторону дороги, увидев их, но почему то, они перестали встречаться. Этот мир уже перестал быть моим. И вот Женя постарался забыть свою работу в гастрономе как дурной сон. Я же вспоминаю это время совершенно спокойно. Забыть –это значит вычеркнуть три с лишним года из своей жизни. Зачем?
В 2000 м году, побывав формовщиком, грузчиком в гастрономе и заведующим камнерезной мастерской я вернулся в геологию, в экспедицию 15 района. Но ещё прошлым летом экспедиция меня приглашала на работу, так что это для меня не совсем прошлое.
Но вот осенью 2007 года, услышав, что на доразведку Белиниского месторождения никеля требуется участковый геолог, я созвонился с начальником партии, взял в своей экспедиции отпуск и отправился на автобусе в Целинное.
В Целинном меня встретила машина, и вот я в Шалапе. Разведку там вела какая то экспедиция из Орска, разумеется, частная. По идее, доразведку должна бы вести бийская экспедиция, они и разведку вели, и местный разрез знают, но теперь ведь как – всё через тендер и тендер выиграла уральская экспедиция с самым дешёвым метром бурения. У нас в отряде было две установки- УРБ 2-а-2, которая работала только в дневную смену и УРБ 3, которая работала круглосуточно. Круглосуточное бурение на самоходке зимой, когда в тридцатиградусные морозы надо бурить с соляным раствором, чтобы не замёрзла промывочная жидкость – удовольствие для буровиков ниже среднего. За то дешёвый метр бурения, не то, что бурение в тепляке или в самоходке на трелёвщике, где буровая бригада в тепле.
Заездки менялись через пятнадцать дней, но я договорился, что буду работать месяц и месяц у меня будут отгулы. После месяца работы на участке я вернулся в Сосняк, а потом взял месяц без содержания(тогда пенсионеры имели на это право). На следующий год я повторил такую операцию. В результате я знал и всех итеэровцев уральской экспедиции, работавших на месторождении, и всех геологов байкальской экспедиции, которая вела разведку на соседних участках месторождения. У байкальцев было два геолога на участке, но один, явно гуран, Василий сидел безвылазно всю зиму, а остальные менялись каждые 15 дней.
Я из геологов был тогда самый старший, мне стукнуло 59, но и все остальные были за пятьдесят. И все, так же как и я, в девяностые уходили из геологии и зарабатывали на жизнь кто чем мог. И почему почти все были в возрасте –тоже понятно. Обратно в геологию вернулись те, у кого стаж работы в геологии был заметно больше, нежели эксперименты по выживанию в 90е.
Только два человека за всё время было молодых. У уральцев мужчина чуть за тридцать, заочник, а у байкальцев – совсем молодая буряточка, выпускница ВУЗа.. А побывало их человек 15.
Геологиня, которую я сменил, была на участке с самого начала, с осени. Она мне рассказала, что они до того работали на медноколчеданных месторождениях, и до того серпентинитов, с корой выветривания которых было связано полезное ископаемое, в глаза не видели. А ведь надо было останавливать скважину именно в серпентинитах, причём выщелоченных, потерявших свой классический облик. Кое как они разыскали старика, который в шестидесятые работал на месторождении, тот нашёл и показал им кусочек керна этого самого серпентинита.
Но для меня наоборот, ничего сложного в работе не было. Коры выветривания я знал, и хотя работы велись не на керамику, принцип опробования был тот же.
Чуть позже приехали байкальцы, они тоже такими работами никогда не занимались, что то подобное было только в опыте Василия, который работал на флюорит в глинах.
У нас было три участка -первый, смыкавшийся с ним второй и ещё один, сейчас я номера не помню. У байкальцев было три или четыре УРБ 2-А- 2, но они бурили не с промывкой, а с продувкой, пневмоударником и у них то выход керна был 100%, иногда формально даже выше, потому что они разбивали горизонты кремней, а керн в виде маленьких обломков занимает больший объём, нежели монолит. Вообще байкальцы производили весьма благоприятное впечатление и организацией работ, и культурой труда. Например, они на месте заказали керновые ящики небольшого размера, с удобными ручками, так что можно было не бояться, что она вскользнет из рук. А небольшой размер –так керн приходилось оттаивать и он документировался в помещении, для чего и они и мы арендовали пустующие дома. И их керновые ящики можно было заносить в избу без всяких усилий. У нас же владелец экспедиции заказывал ящики в Перми, на предприятии своей бывшей жены, с которой он развёлся, но поддерживал товарищеские и деловые отношения. И вот фурами через всю страну нам везли эти самые ящики, огромные, обыкновенно без ручек – так их ведь проще загрузить в фуру, но вот затащить в избу проблема, особенно если учесть, что они шире дверного проёма, и их приходилось наклонять.
У меня было два рабочих опробщика из местных, у одного выходные были в пятницу –субботу, к второго –воскресенье понедельник. В результате эти четыре дня мне приходилось таскать ящики за рабочего.
Я жил в Шалапе в избе, вместе с одним из начальников, сменявших друг друга, либо с начальником партии, либо с начальником участка. Я попробовал, как это принято в пятнадцатом районе и Нерудке обращаться к ним по именам, тем более, что они были чуть –чуть помоложе меня, но они на это не поддались. Строго по имени отчеству. Культурные? Но при этом они не просто матерились, они матом разговаривали.
А Шалап находится на той редкостной для Алтая территории, где мужики разговаривают по русски, а матерятся если только молотком по пальцу стукнут.
И мне было крайне неловко за своих начальников, с высшим и средне-техническим образованием, когда колхозники с восьмилеткой говорили на правильном, литературном языке, а они на матерщинном. Бригада УРБ-2-А-2 жила в той же избе, что и я и начальники, но каждый занимал по комнате. А вот буровики с «большой» установки жили в вагончике, который таскали за собой.
Как то на участке возникли проблемы с шофёром на водовозку и взяли шофёра из Целинного. Он прожил пятнадцать дней в вагончике, и к концу заездки стал материться не хуже орчан.
Непосредственным заказчиком была русская медная компания, но официальным держателем лицензии какая то шаражкина контора технокомплекс в Барнауле, из которой к нам на участок частенько наведывался куратор, мой хороший знакомый Гончаров, но не Анатолий, из Нерудки, а другой, Николай Николаич, с которым я познакомился в 2004, на поисках роговиков-звонарей.
Предусматривалась фотодокументация всего керна и этикетки проб должны содержаться в специальных закрывающихся пакетиках. Вот –забыл, как они называются.
На первом участке была линейная охристо-кремнистая кора выветривания, охра с тем или иным содержанием кремней и горизонты сливного кремня мощностью до полутора метров. Мощность этих образований достигала трёхсот метров, но мы бурили только до ста.
А на остальных участках была так называемая площадная кора выветривания –коричневые глины с прожилками ярко-зелёного гарниерита –силиката никеля мощностью 50-70метров.
И на втором участке был выдержанный горизонт магнезита метра три мощностью. Да и на первом участке мы наткнулись на мощную залежь магнезита в несколько десятков метров.
Я спросил главного геолога уральской медной компании – может магнезит и отдельно опробовать, именно как магнезит. - Нет. Если в нём нет никеля, он нам не интересен.
К весне я исчерпал свой лимит отпусков, и работы на участке подходили к концу. Один станок забирали на базу, и надо было что то решать. Мне предложили работу на Урале, но зачем мне это было надо? Прискрёбшись к тому, что мне, в отличие от уральских, во время отгулов оклад не платили, я в последний месяц потребовал, чтобы меня заменили через пятнадцать дней и я ушёл из уральской экспедиции.
Но Гончаров устроил нам, то есть экспедиции 15 района работу на месторождении –откачки на всех подготовленных участках и определение водообильности. И я снова стал участковым геологом, поскольку гидрогеологические скважины использовались и как разведочные с полным комплексом опробования. Наши работы заказчику понравились, и Гончаров сказал, поскольку уральцы и байкальцы уезжают, вы остаётесь единственные, кто знаком с разрезом месторождения и будете выполнять эксплуатационную разведку. Но начался кризис и всё рухнуло. Экспедиции, которые вели разведку и центральная лаборатория потом долго выколачивала долг от заказчика.
Нефрит.
В 2011 году я работал на Бурлинском озере, но на отгулах выпал калым- связался с аферистами или предпринимателями – грань зачастую трудно провести – которые продавали иркутский нефрит в Китай.
А тут они узнали, что какой то старый геолог, на излёте советского времени нашёл нефрит, организовал компашку и наладил продажу нефрита. И вроде бы, они берут его на Салаире..
Для начала они попросили дать консультацию, где на Салаире может быть нефрит. Ну, я им показал, где там тела гипербазитов, и сказал, что наиболее вероятный претендент – гора Лысая. Ребята тут же выставили посты вокруг Барнаула, установили слежку за конкурентами, но на Салаир они не поехали, это оказалась дезинформация, а рванули на юг.
Но неоднократные попытки выследить конкурентов оказались тщетны – у Черги они от слежки отрывались
И вот, вроде бы в Горно-Алтайске есть алтаец, который знает две точки, где есть белый нефрит. Ну, тут мои новые знакомые прямо таки запрыгали от радости – белый нефрит ценится в Китае выше всего.
И вот с первым помощником и другом хозяина я должен был поехать в Горно-Алтайск, поставить там машину, взять на месте уазик с шофёром и проводником и ехать на месте. Там я должен обследовать проявление и дать заключение о его перспективах, а мой товарищ постараться в реке отыскать валуны нефрита.
До Горноалтайска мы доехали без приключений, переночевали, познакомились с новыми попутчиками. Это был старый алтаец, ну как старый –года на два старше меня, выпускник алтайского сельхозинститута, но рано переквалифицировавшийся в лесничего. Трезвенник, между прочим, редкость для алтайца. Да и вообще –редкость в наше время. Вторым, выполнявшим обязанности водителя, был русский житель Горно-Алтайска, высокий красивый мужчина лет под тридцать, бывший боец спецназа ГРУ. Воевал во вторую чеченскую, но ничего не рассказывал.
Утром мы сели в уазик, заказчик сразу рассчитался со мной за то количество дней, на которые мы договаривались, достал из сумки бутылку водки и…Понеслось.
А поехали мы, как оказалось, на Хаир –Кумир. Заказчики шифровались до последнего – а вдруг я звякну конкурентам. Первая точка была в верховьях Хаир-Кумира, но туда мы и близко не попали. Машина слетела с дороги, и то, что мы не свалились в обрыв просто счастье – упёрлись в берёзу. Да и машина, как оказалось, не в том состоянии, чтобы рассекать по бездорожью.
Решили ограничиться второй точкой и поднялись, сколько можно по левому берегу Хаир-Кумира. А можно было километров на двенадцать. Дальше дорога была размыта, а мост сломан. Пешком перейти можно было, а вот переехать – никак.
Поставили две палатки, в одной я с алтайцем, во второй –заказчик с шофёром. Ох, последнему тяжело пришлось – он не пил, а делить кров с вечно пьяным соседом утомительно.
Пробыли мы на месте, по моему, дня три или четыре и всё это время он пил, причём находясь в состоянии не лёгкой, нет, средней стадии опьянения на грани с тяжёлой, но при этом не переходил в тяжёлую стадию, но и не трезвел.
И настроение у него было самое радужное – нефрит, везде нефрит, он вытаскивал на берег валун за валуном, но я видел только кварциты. Конечно, он торговец, с камнем больше имел дел, чем я, но не настолько же я туп?
Ну а я пошёл смотреть с алтайцем его белые камни. Белые камни действительно были, но никакого отношения к нефритам они не имели –альбитизированные кварцевые порфиры с чёрными дендритами марганца.
Недалеко от нас оказался лагерь геологов из Бийска –золото искали. Человек двадцать людей, голов тридцать лошадей, коновязь под навесом, очаг, столовая, баня. Словом, палаточный городок по всем правилам искусства. И начальник парень лет тридцати, очень мне напомнивший нашего Серёгу Королёва. Но наш то Королёв давно плотничал, а тут – молодой начальник.
Я поговорил с ним –про нефрит сказывать не стал – и проводник и заказчик делали из этого жуткую тайну. Сказал, что меня интересует белая яшма(вообще то она меня и сейчас интересует, но от того места где мы были до неё ещё вёрст восемнадцать было) и спросил, какая здесь геология. Он меня успокоил, что на дневной переход вверх по реке те же самые метасоматически изменённые кварцевые порфиры.
Для очистки совести я ещё два дня походил, постукал камни, которые скатились со склонов – ну нет тут и намёка на нефрит. Для зелёных, жёлтых, чёрных и всяких прочих нефритов нужны ультраосновные породы, а для белого нефрита - гранит с огромными, в несколько десятков метров останцами мрамора. Ничего подобного не было и в помине.
Но чувствовал я себя дурацки. Когда я оставался наедине с заказчиком, он мне втолковывал –хорошие горно-алтайцы люди, но как только мы найдём нефрит, мы их «побреем» - это у него было заменой слов: кинем, обманем, наколем.
Но и проводник, когда мы с ним оставались наедине, говорил, что делиться с барнаульцами ни к чему, нефрит найдём – мы и без них обойдёмся. При этом и те и другие видели во мне союзника, точнее – сообщника, готового обмануть ближнего.
Но всё надо заканчивать. И я сказал проводнику, что никакого нефрита тут нет.
Что началось! Да ты даже в гору не залез, не посмотрел, только понизу походил.
Я пытался ему втолковать – ты же не попрёшься в кедрач искать пальмы, но где там!
-Ты мою республику оскорбил, сказав, что здесь нет нефрита!
При чём тут республика Алтай, если мы были на территории Алтайского края, было, правда, непонятно, да ладно
А тут и представитель заказчика протрезвел. По трезвянке он убедился, что глыбы, которые он наворочал, и близко с нефритом не лежали, и мы отправились обратно.
После Горно-Алтайска, забрав свою машину, он слёзно просил меня не сообщать о его поведении хозяину. Он офис переносит в Москву и обещал его взять, если тот пить бросит. Он закодировался, но перед самой поездкой отравился чем то несвежим, и для лечения потребовалось кодировку снять.
-Всё, приеду, закодируюсь снова.
Больше я ни с кем из них не виделся. Да и ладно, деньги то получил.
Снова 15 район
Решил таки продолжить мемуары. Как- никак с 2000 года, когда я возобновил работу в 15 районе, прошло уже 18 лет. Дети, родившиеся в том году, достигли совершеннолетия.
Тогда я вполне серьёзно выполнял обязанности корреспондента «Голоса труда» и в конце марта съездил а Белоярск и взял у начальника экспедиции, Шварцмана, которого я знал ещё с января 1978 года интервью об истории и нынешнем положении дел в экспедиции, чтобы опубликовать его к дню геолога.
Я уже тогда не работал грузчиком в гастрономе, Троицкий взял меня в свою фирму. Вообще то он занимался составлением проектов на карьеры, Составлял эти проекты он сам, кроме того у него работали наши нерудники – Трофимов и Долгов и ещё кто то из горных инженеров.
Но тут у него появились заказчики, которые решили начать разработку мрамора на Чинетинском месторождении и согласились профинансировать составление эталонной коллекции цветного камня по юго-западному Алтаю и он вспомнил обо мне. Я составил проект на составление эталонной коллекции, проект на доразведку Чинетинского месторождения и Троицкий поручил мне подготовить материалы по возможности использования промышленных отходов в качестве минерального сырья. Незаметно подошло лето, и тут наши заказчики сдулись. Сергей Викторович пытался меня использовать в качестве прораба на строительстве собственного коттеджа, но с этим делом я не справился – то ли полностью отсутствовал «энтузазим», то ли за годы монотонного физического труда я вкус к руководству потерял.
И тут я вспомнил, что Шварцман сказал мне, что в экспедиции ведутся работы по геоэкологической съёмке. А я ещё в 70 – е хотел работать в 15 районе, но заниматься не спецурой, а геоэкологией. Тогда не получилось, думаю –может сейчас выйдет.
Я отправился к Шварцману и сказал, что не возьмёт ли он меня на полевой сезон в геоэкологическую съёмку. Но в результате я снова оказался в 1501 партии.
Из тех, с кем я когда то работал в партии не осталось никого. Знаком я был только с Валей Стена, и то шапочно – приезжал в экспедицию за стереоскопом да гулял на юбилее партии.
Мы должны были проводить работы на юго-западе Иркутской области и в Бурятии. В поле экспедиция отправляла отряд впервые за 8 лет. Когда стали собираться, выяснили, что склад пустой. Ни спецодежды, ни спальных мешков. В гидрогеологической экспедиции не нашлось даже «хлопушки» -гидрогеологической рулетки для замера уровня воды в скважинах и колодцах. Пошли по старым работникам –нашли и хлопушку, и спальники, и пару вьючных ящиков. Сапоги мне новая начальница партии, Шестакова купила, одежда у меня была своя, полевая сумка, горный компас и молоток – тоже.
Отряд был, в основном, женский. Начальница –Ирина Шестакова, низенькая, кругленькая, улыбчивая, наполовину татарочка. Гидрогеолог Поволяева Елена - среднего роста, русая, спокойная, с неким меланхолическим настроем и техник Валя Стена- тоже русая, спокойная, но спокойствие её скорее склонялось к флегматизму. Шестакова и Поволяева однокурсницы, более того – из одной группы ГРФ томского политехнического, оба родились в 1966 году, так что тогда им было по 34 года. Стена была постарше, она пришла в экспедицию в 1980 после московского геологоразведочного техникума. И было ещё два шофёра –Маковеев, водитель вахтовки ГАЗ-66, и Стецура, водитель легкового УАЗика. Маковеев был, фактически, моим ровесником – на два года постарше, а Стецура – ровесник наших женщин. Маковеев всю жизнь проработал в экспедиции а Стецура до того был участковым. Не геологом, естественно, милиционером. Но кроме меня все были из геологического посёлка.
Я впервые выезжал в поле после 2005 года и впервые – за пределы территории бывшего ЗСГУ. Развалины, заколоченные дома вдоль трассы, люди, сидящие вдоль дороги с выставленными на продажу грибами, ягодами, орехами – всё это было для меня ещё в диковинку.
Поразили посты ГАИ в красноярском крае – настоящие маленькие крепости и стоящие наготове рулоны лент с шипами для остановки автомобилей. Но дороги хорошие. Разница сразу почувствовалась, стоило нам въехать в Иркутскую область. Нормальная дорога началась только когда подъехали к Ангаре.
От Черемхово мы повернули на юго –запад. Запомнилось, что мы остановились на берегу Большой Белой, сейчас уже не помню, ночевали мы там, или просто короткая стоянка, но подошли к мосту и оценили его состояние. Состояние было ужасное, между досками настила зияли зазоры. Но делать нечего – поехали. И только переехав на другую сторону Ирина хватилась, что оставила свою полевую сумку с отрядными деньгами и документами на бампере. К счастью, сумка осталась на месте. На следующей переправе, через Малую Белую моста не было вообще, брод. Нашли местного товарища, который показал этот брод, но Виктор Маковеев решил немножко срезать. И срезал. Вода захлестнула свечи, пошла через салон. Мы пытались вывести машину из ямы рукояткой, но где там! Течение больно сильное. Хорошо, не все поехали разом. Шестакова нашла где то КРАЗ, который нас и вытащил.
На Малой Белой
Решили разделиться –основной отряд на ГАЗ 66 переходит таки через Малую Белую, а уазик пойдёт в обход и встречаемся в Тунгусске.
Первой деревней на нашем пути была Мото-Бодары. Нам там надо было выяснить условия водоснабжения, установить уровень воды и водприток в колодцы или скважины, если таковые были. Вот мы и остановились у одного дома, где затеяли разговор со словоохотливой бабушкой. Оказывается раньше, при леспромхозах (я заметил, что в тех краях, говоря о прошлом, говорили не при «советах» или при «коммунистах» -говорили –«при леспромхозах». Но леспромхоз закрыли, и вот уже восемь лет в посёлке нет электричества, нет школы –вообще ничего нет. Арендаторы лес рубят, человек двадцать мужиков у них занято, остальные поставили на лодки водомётные двигатели и уходят на них вверх по речкам за зверем, грибами, ягодами и орехом. Ну и, конечно, огороды и скот. Там я впервые увидел сенокосы, огороженные заборами.
По улице шли два мужика. Кто то обратился к ним, но они прошли с отсутствующими взглядами, не обращая на нас внимания.
-А это синяки. К ним обращаться бесполезно. Есть в селе и такие – как живут и на что пьют –непонятно.
По улице бегали ребятишки и мы спросили – а как же со школой?
-Кто то отвозит детей в Тунгусску, пристраивает у родственников и друзей, кто то сам учит, а кто то рукой махнул – в тайге грамота ни к чему.
Когда мы были, это было ещё большое село, но арендаторы уже прекратили лесозаготовки. Я посмотрел интернет – уже через два года население посёлка упало почти втрое и до настоящего времени колеблется в пределах 50-75 человек.
Колодцев и скважин в селе не было, вода из реки. И мы поехали дальше. Дорога была широченная, лесовозная, но за ней давно никто не следил и пятьдесят километров до Тунгусски мы ехали четыре с половиной часа.
А дальше дорога была более или менее нормальная – обычная таёжная дорога. Село Белые Ключи, через которые мы проехали, нас уже не удивило – обычное вымирающее село, в котором жили только старики.
И вот мы выехали в долину реки Китой. Красота удивительная. Горы, огромные лиственницы и тополя на берегу и отсутствие людей.
Людей, мы, правда, увидели – это были туристы, сплавляющиеся на надувных плотах по реке. Москвичи, пожаловались, что в верховьях, когда они завозили имущество в верховья реки, буряты с ними обходились грубо, были настроены явно враждебно. Тогда я с бурятами не общался, но потом у меня сложилось о них вполне благоприятное впечатление. Может там, где заезжали сплавщики, были таковы настроения местных – что город, то норов, а может и сами виноваты, чем то ненароком обидели людей.
Мы проехали сколько могли, пока коренной склон долины не сомкнулся с руслом скальным уступом. Была, правда, дорожка в объезд, по крутому склону, но нашей старенькой вахтовке по ней было явно не подняться. Поехали на уазике – Стецура и я. Нам надо было доехать до метеостанции в верховьях Китоя, но не смогли. Дорога упёрлась в широкое русло реки, которую нам было заведомо не преодолеть. Но там были какие то рыбаки, которые объяснили, что и соваться нечего. Метеостанцию давно закрыли и дальше дороги нет.
Мы вернулись и решили в Октябрьском арендовать лошадей.
Октябрьское было большое село и кроме местных там было много дачников из Ангарска. Но электричества тоже не было. Дизельная электростанция, правда, была и отсутствие электричества было вызвано перебоями в оплате за солярку со стороны местных жителей и бизнесменов, занявших место леспромхоза. Но лошадей арендовать не удалось. В этом большом селе не было ни одной лошади – всех украли и угнали в Ангарск, на мясокомбинат, как объяснили нам местные.
Больше нам в Иркутской области делать было нечего, надо было ехать в Бурятию.
А другой дороги, как через Иркутск нет.
В Иркутске Стецура чуть в окошко не вывалился, увидев большой плакат – «горячие позы». Но оказалось, что эти позы никакого отношения к «камасутре» не имеют и всего лишь бурятская разновидность мант – кушанья, типа больших пельменей, приготовленных на пару.
Уже на выезде из Иркутска водители попросили Шестакову зайти в автомобильный магазин за какими то запчастями. Машины оставили на обочине и водители с начальницей пошли в магазин. В уазике осталась Валя Стена, А в вахтовке в кабине Поваляева, а в салоне –я.
Мы встали напротив арбузного развала, и чуточку поддатая продавщица начала нас доставать –вы загородили меня от покупателей, немедленно убирайтесь. Уговоры подождать, когда вернётся шофёр, успеха не имели. В конце концов, мне это надоело, я вспомнил своё недавнее гастрономное прошлое и оттянул продавщицу по полной программе. Но продавщица сразу узнала во мне «своего», сменила гнев на милость и мы расстались уже друзьями. А Лена в это время в кабине тихо балдела.
Бурятию мы отрабатывали автомобильными маршрутами. Пеших подходов практически не было и мы жили в салонах автомобилей. Только один раз переночевали в общаге какого то ДРСУ. А так – всё в салоне вахтовки. У нас была газовая плита, на ней и готовили. Но надо отдать должное Шестаковой – и работу и питание организовала хорошо. Тогда она была на диете, но диете странной –хлеб она не ела, а вот сало употребляла. Мы с собой захватили две трёхлитровые банки с салом, потом ещё покупали.
И ещё – в то время шли дожди и грибов было –море. Иногда, редко правда, Стецура добывал ружьём какую то птичку. Однажды и я в этом поучаствовал. В Бурятии есть какие то крупные, ярко окрашенные утки, почти что гуси. В стороне от дороги они плавали на небольшом круглом озерце. Машину подпускали, но стоило выйти – перелетали на другой конец озера. Тогда я сел за руль, а Стецура подстрелил парочку прямо из окна уазика.
После аварии на ЗЯБЕ, когда мне пришлось ночью очищать мешалку, я наглотался и надышался в волю смесью извести, цемента и алюминиевой пудры, после чего у меня стала болеть грудь. Когда я получал санитарную книжку, квиток флюорографии мне устроил знакомый врач.
А здесь грудь быстро болеть перестала, и потом, в Белоярске, первая флюорография показала наличие кальцинированного очага, а на последующих лёгкие были уже чистые.
Бурятия оставила неизгладимое впечатление. Жаль. Мне не удалось побывать в её северных районах –болезнь помешала, но и того что я увидел, было не мало. Природа, и похожая, и непохожая на Алтай и северную Туву, где я бывал, заборы, огораживающие пастбища, новый народ. С одной стороны, везде строились дороги, мосты, церкви и дацаны, а с другой стороны – явное запустение в деревнях. В райцентрах и маленьких деревнях это было не так заметно - в райцентре всё равно есть какая то работа, выделяются какие то средства на благоустройства, в деревнях быстро перешли на традиционное хозяйство, а вот на центральных усадьбах колхозов и совхозов это было особенно наглядно. Развалины клубов, пустые и разрушающиеся двухэтажные дома специалистов и только в одном селе мы обнаружили действующую ремонтную мастерскую.
Помню, однажды в райцентре я увидел старую вывеску –Мухор-Шибирьский районный комитет коммунистической партии Советского Союза. Никто эту вывеску не снимал, не закрывал. Просто рядом появились вывески то ли парикмахерской и магазинчика, то ли ещё чего то.
И мне подумалось, что вот так же после крушения римской империи варвары и вчерашние рабы использовали в своих целях старые храмы, на задумываясь о смысле непонятных им надписей.
Самое гнетущее впечатление оставил геологический посёлок на окраине большого села Монды в Тункинской котловине. Вообще –Тункинская котловина –это сказка. С севера горные пики такие острые, как обычно рисуют горы дети, в центральной части котловины, по долине Иркута степи, а у подножья и на склонах гор тайга. Эта котловина –продолжение байкальского рифта, и когда ни будь они сольются с Байкалом, как и Баргузинская и Верхне-Ангарская котловины.
Но я отвлёкся. И Нерудка, и экспедиция 15 района, где я до того работал, в лучшие годы имели по 200 человек списочного состава, а в этой экспедиции было полторы тысячи. У них был большой объём глубокого бурения, проходились разведочные шахты и штольни и вот – всё рухнуло. Посёлок пустой, оставалась только одна семья бывших геологов, остальные дома большого посёлка пустовали. Большущая двухэтажная контора, большая лаборатория, гаражи, мастерские - всё оставлено. Но надо сказать – всё было заперто на замок и местные, в отличие от других, брошенный посёлок и территорию базы не разгромили. Впрочем – металлолом поблизости не принимали, а пастухам буровые станки ни к чему.
Однажды мы посетили небольшой, только что построенный дацан. Местный лама с большим энтузиазмом рассказывал нам об истории буддизма в Бурятии, о его возрождении, о контактах местных служителей с буддистами Тибета. Видно было – парень действительно увлечён.
И совсем другое впечатление осталось от посещения Иволгинского дацана.
Везде киски по продаже благовоний, ароматических палочек, каких то сувениров. Внутри храма фотографировать нельзя – вдруг фотография с буддой окажется в неподобающем месте, но если ты пожертвуешь вот такую сумму на храм –то можно. Везде стоял густой дух торгашества. И я вспомнил, как я, ещё в советское время, был на каком то празднике в Троице-Сергиевской лавре. В храме толпа желала приложиться к мощам, и это мне как то живо напомнило очередь за колбасой.
Долгое время шли дожди, постираться и высушить бельё не было возможности, и вот, наконец, выглянуло солнце. Мы тогда уже были под Улан-Удэ. Встали на Селенге, постирались, развесили бельё, искупались в реке, хоть там вода и была коричневато-жёлтого цвета от глины.
В городе в баню сходили, отмылись и поехали дальше, на Гремячинск, к Байкалу.
На выезде из города наша вахтовка сломалась, мы съехали с трассы по какой то дорожке и остановились. Шестакова с МАковеевым пошли искать запчасти – там рядом и магазины были и заправка, а я отправился по грибы. Грибов было довольно много, но и грибников тоже. Но помимо обычных сыроежек и лисичек там было много грибов, которые я раньше никогда не видел. Они были похожи на наши ежовики, но ежовики мелкие, ярко жёлтого или оранжевого цвета, как лисички, и встречаются редко. А тут крупные, шляпка сантиметров в 10, серые, иногда со слабым сиреневатым оттенком, но как и у ежовиков снизу не пластинки и не трубочки, а сосочки.
Спрашиваю у местных –что за гриб? - Не знаем, но мы их не собираем.
После я встретил эти грибы под Мурочами –Русскими. Сухой бор, других грибов нет, только эти, но много. Но я так и не рискнул их попробовать. И потом пытался узнать, что за грибы –нигде ничего не нашёл.
Но, наконец то, мы на Байкале. Встали мы на высоком берегу, заросшем мелким березняком, склон метров 6 или 7, сложенный галечником, внизу –небольшой песчаный пляж, из под песка кое где торчали небольшие коренные выходы гнейсов.
Через равные промежутки, в несколько сотен метров, вверху столики, внизу –большие лодки. Всё порядком засрано, но застрано в буквальном смысле этого слова, часто встречается нормальное человеческое, реже собачье гавно, но ни бутылок, ни консервных банок, ни иного мусора. Мы там простояли несколько дней, разъезжаясь из лагеря в разные стороны. Мне выпал маршрут до Усть – Баргузина. А утрами наши женщины договаривались с рыбаками и покупали у них только что пойманного омуля, которого мы вечерами жарили. Никакого «с душком» - свеженький, пальчики оближешь.
Но все дни, пока мы стояли на Байкале, дул ветер и озеро просто ревело. К этому рёву мы привыкли, уже не замечали.
Но когда мы вернулись на Селенгу, где то в районе Гусиноозёрска, и был первый вечер в тишине, было такое впечатление, что ты вернулся после шумного, утомительного праздника.
Вообще, Иркутская область мне много дали как геологу. В иркутской области я впервые увидел отложения Сибирской платформы, горизонтальные пласты песчаников и аргиллитов, Саяны и Бурятия- это древние метаморфически сланцы и гнейсы среди которых залегают пласты мраморов. Настоящих метаморфических мраморов. На Алтае я таких не видел. У нас либо мраморизованные известняки, которые мы мраморами зовём по привычке, либо контактовые мрамора, на границе с гранитами. Но не менее, если не более, интересна была четвертичка, тем более, что я, в основном занимался ею. Прежде всего в тамошнем климате граниты и гнейсы не разваливаются, как у нас, на глыбы, связанные мелкозёмом, а сразу, на месте превращаются в песок, который в сухом климате подхватывает ветер. Когда наши женщины сдавали отчёт в Москве, там не сразу поверили в наличие эоловых, то есть принесённых ветром, отложений на крутых склонах гор. Ну и, конечно, базальты. Ближайшие к Алтайскому краю базальты – это трапповые, достаточно древние базальты Кузнецкого Алатау. А здесь - современные базальты, которые залегают в речных долинах там, где положено быть террасам, порой перекрывая галечники и пески. Когда то они сплошь закрывали речные долины, но там, где были мы, центральная часть потока обрушилась и была унесена водой, только в верховьях сохранились такие участки, где река течёт под лавовым потоком. К сожалению, там мне побывать не довелось.
Интересно, что вулканических аппаратов практически нет, излияния трещинные, но охватывают огромную площадь. Возможно – здесь был супервулкан, а это вызывает оптимизм – извержение может обойтись без взрыва.
Одно из последних наших приключений –поездка в Сосновоозёрск. Мы туда отправились на уазике. У меня там работы было мало, в основном поездка нужна была Шестаковой чтобы выяснить условия водоснабжения посёлка, а если есть скважины, определить уровень, дебет и т.п.
По сторонам дороги были поля и березняки, а перед посёлком –хребет с пологими склонами, заросший густой лиственничной тайгой, а за хребтом – обширная безлесная котловина с довольно приличным солёным озером, на южном берегу которого стоял посёлок. Никаких сосен не было и в помине.
Возвращаясь из Сосновоозёрска мы хватились, что когда мы остановились в дороге перекусить, Стецура оставил на полянке нож.
-Не беда, я его воткнул в ствол берёзы, на обратном пути подберём.
Но на обратном пути, только мы спустились с хребтика, как нас остановил милиционер и велел подвести двух буряточек.
Заехали мы и за ножом, и только когда высадили пассажирок, не помню, в Хоринске или в Удинске, нас прорвало. Мы представили, как ситуация выглядела с их точки зрения. Машина сворачивает с дороги в березняк, останавливается, водитель выходит, заходит в кусты и с большим ножом в руках возвращается..
Заключительным этапом сезона был маршрут от Закаменска до Охор-Шибиря.
Закаменск был моногородом – вольфрам молибденовый рудник, горно-обогатительный комбинат и известняковый карьер(известняк был нужен для обогащения руды). Но комбинат зиял чёрными проёмами окон с выбитыми стёклами, в карьере было пусто, а вот в штольне рудника мужики работали. Работали сами по себе, объединялись в артельки, вместо взрыва жгли у стены покрышки, потом поливали раскалённый камень водой и вручную разбирали руду. Случалось, травились дымом от сожженных покрышек, но всё равно – работали. А что делать?
Понятно, что не все были пригодны для такой работы, и не всех она привлекала. Город был в запустении. Вокруг города стояли пустые недостроенные коттеджи, видел я и квартал пустых двухэтажных домов, крашенных в розовый цвет – в Барнауле такие же есть, сделанные из шлакоблоков. На центральной площади пятиэтажки с нежилыми первым и пятым этажами. Но это уже было привычно – масштаб разрушений побольше, но то же самое, что мы видели и в Иркутской области, и в Бурятии.
Дальше мы поехали по довольно хорошей дороге вверх по долине, сначала Джиды, а потом её притока Цакирки. Ехали конечно, медленно, отрабатывая маршрут. Но идиллия закончилась в Утате.
Когда я работал в экспедиции в 70е годы, дешифрирование аэрофотоснимков мы вели сами, а потом это всё отдали в Москву, специализированной партии. Ну вот, специалисты этой партии и определили, что от Утаты до Охор-Шибиря, вдоль телефонной линии идёт широкая автомобильная дорога. Когда же мы спросили в Утате, как выехать из села на эту дорогу, на нас посмотрели как на идиотов. Всё, в Утате конец дороги, тупик. Мы прожили в Утате дня два, познакомились с местными, и Шестакова наняла двух проводников верхом и коня для меня.
Выезжали мы первого сентября, в тёплый солнечный день. Разумеется, первый день мои товарищи отметили, и хорошо, так что в сёдлах их мотало как на лодке в шторм, что вызвало некую тревогу у Ирины, но я особенно не волновался. К завтрему протрезвеют.
Завтра они действительно протрезвели, тем более, что начался нудный, затяжной осенний дождь. Хорошо, что Маковеев дал мне, на всякий случай, плащ химзащиты. Выехали мы на утро с пастушьей стоянки одного из проводников, которого все звали Ортэ .Я подумал, что это такое бурятское имя и тоже стал его звать Ортэ. Потом я узнал, что это прозвище - общественное российское телевидение за склонность к разговорам. На самом то деле, его звали Зорикто. На стоянке, на подоконнике избы я увидел статуэтку из стеатита. Увидев, что я обратил на неё внимание, он как то смущённо сказал - да вот, вырезаю, от нечего делать. Оказалось –мы с ним коллеги, он тоже резчик по камню, работал в камнерезной мастерской объединения Байкалсамоцветы в Улан-Удэ, только, в отличие от меня, он резал не кобошоны, а более крупные вещи, и одна из его ваз стоит в музее, в Улан-Удэ. Но работы не стало, и он вернулся в село, с женой и детьми, где у них в колхозе был пай. Зорикто было лет тридцать с хорошим гаком, вторым был бурят с русским именем Владимир. Ему ещё не было тридцати, но он уже успел как то «зону потоптать» . Вообще второго проводника Ирина наняла просто по просьбе Зорикто – надо дать парню заработать. При советской власти основным видом работ в Бурятии было грубошёрстное овцеводство, но в девяностые оно было ликвидировано. Что такое грубошёрстное овцеводство? Это валенки, шинели, кошма и войлок. Кто был основной потребитель –армия. А часто вы сейчас увидите солдата в шинели? Мы, в геологии, тоже широко использовали кошму – утепляли вагончики, буровые балки, подстилали на пол палаток. Словом, потребителей не стало, поголовье ликвидировали, осталось какое то количество для собственных нужд –и всё.
На продажу выращивали крупный рогатый скот, но с этим справлялись женщины и молодёжь, подростки и юноши, а мужики ударились в браконьерство.
Потом мне Зорикто говорил – знаем, что губим природу, знаем. Но дети то ведь сейчас есть хотят. А поскольку в Бурятии зверь был уже сильно выбит, они ходили на охоту в Монголию, рискуя попасть в земляную яму на монгольской пограничной заставе.
Меня удивило, что все буряты, с которыми я общался, говорили по русски чисто. Вот на юге иркутской области был свой говор – плавный, распевный, а здесь – как дикторы московского радио. У алтайцев и казахов акцент часто заметен, да и у немцев в Кулунде – тоже. А здесь – чистая русская речь. Потом мне один товарищ, долго проработавший в Монголии, объяснил, что фонетика монгольских языков, к которым и бурятский принадлежит, такова, что там есть все те звуки, что есть и в русской речи.
Как только мы вышли в маршрут, начался дождь. Двухсот тысячный маршрут, остановка через два километра, но я писал не слезая с седла, закрывшись плащом. А что –точная диагностика коренных пород была не нужна – карбонатные, сланцы, гнейсы – вполне достаточно для инженерно геологической комплексации. Да и нужно то было, в основном, описать рельеф и физико-геологические процессы, которые там были представлены солифлюкцией, то есть сползанием по склону мёрзлого грунта при оттаивании, в результате чего образуются небольшие терраски.. Ну и попадались кое где маленькие обрывчики, в которых обнажалась рыхлятина, которая и была целью моих работ. Но тоже лазить по обрывчикам необходимости я не видел – щебень, глыбы, процентное содержание, а главное мощность – всё было отлично видно и с седла. Ну и ещё – описание растительности и характера рек, вдоль которых мы шли и которые пересекали. Однажды встретилось на пути болото. То есть, болот было много, но это была трясина. Мы его обходили по самому краю, прижимаясь к скалам и глыбам, и то кони вязли по брюхо. Без проводников, я запросто мог бы в этом болоте утопить лошадь.
Первый день мы шли по долине Цакирки, ещё был тракторный след, часто заезжали на пастушьи стоянки. Что интересно, во всех избушках было электричество. Но вскоре от цивилизации осталась только «бронзовая линия». Телефонная линия между Закаменском и курортом Охор-Шибирь когда то была медная, медную проволоку давно заменила алюминиевая, но местные так и продолжали эту линию звать «бронзовой».
А та «дорога» что увидели москвичи на аэро и, видимо, космических снимках, оказалась следами конских табунов. Это нам рассказал пастух на последней стоянке. В ней уже электричества не было. Когда то по этой тропе гоняли большие табуны лошадей, но сейчас уже не те времена. Только у него остался небольшой табун. У пастухов на всех стоянках были трёхлинейные карабины, а у одного –даже снайперская винтовка. Конечно, без оптического прицела, да и ствол он у неё укоротил и мушку напаял заново, но изогнутая рукоятка затвора сразу говорила, откуда она пришла. Но мои проводники оружие оставили дома. Володя, правда, хотел взять мелкашку но, в последний момент, от этой затеи отказался –на подходе к курорту полно и егерей, и менты могут встретиться – от греха.
Утром мы проснулись – всё было в снегу, и снег сыпал с неба. Но дорога шла вниз по долине реки, сейчас уж не помню названия, и снег снова сменился дождём. А пойма реки, да и низкие террасы были покрыты мощным слоем торфа, в нём то лошади и натоптали множество троп. Сверху это могло показаться следами машин на дороге в распутицу, когда каждая пытается выбраться своей колеёй. Мощность же торфа была почти полметра, во всяком случае –до стремян.
К обеду дождь закончился и мы остановились на обед в домике связистов, которые обслуживали телефонную линию. Мои проводники заварили сухарницу и стали уверять, что сейчас угостят меня традиционным бурятским блюдом. Я только рассмеялся –таким блюдом меня ещё бабушка в детстве кормила. Какое то время мы шли по реке –по галечнику, где по мелководью, где относительно посуху. Жаль, времени не было. По моему, я там видел маленький нефритовый валун. А потом начали подниматься в гору. Там тоже была «автомобильная дорога». Я уже писал, что там граниты и гнейсы сразу разваливаются в песок, и в этом песке лошади тоже протоптали глубокие тропы, правда, троп этих было поменьше.
Мы поднялись на Хангарульский хребет, покрытый глубоким снегом. На следующей стоянке проводники сказали –надо торопиться. Скоро снег начнёт таять, реки поднимутся, и мы застрянем здесь надолго. Так что где только можно, мы шли рысью, жаль, что таких мест было немного. Ночевали, в домиках связистов -хорошо не на улице. Запомнился переход через перевал телефонный. По моему –это был отрог Большого Саяна. Глубокий снег и глыбы гранитов разных размеров. Здесь мы коней вели под уздцы. Первым шёл Зорикто, шёл осторожно, иногда возвращаясь и торя новую тропу. Вторым я, а замыкал процессию Володя, который следил, чтобы ничего не выпало из наших тороков. Лошади изрезали ноги в кровь, но, наконец то, перевал был пройден и мы пошли вниз. Я выбрал время и вытряхнул из голенищ снег. Сапоги были новомодные, с застёжками, но застёжки сразу перестали застёгиваться и весь снег был мой.
Последним испытанием был брод через Зун Мурин. Река вздулась, уже кое где громыхали камни, которые она тащила по дну. Точно – ещё день, а может даже не день, а несколько часов – и о переправе нельзя было и думать. Но задолго до темноты мы остановились на ночлег на террасе этой реки. Почему остановились –понятно, там был домик связистов. Перед домиком торф был изрыт как плугом – кабаны. И мы увидели, как эти кабаны отправились в нашу сторону. Буряты посокрушались, что не взяли оружие и подняли крик, отпугнули кабанов. Придут – коней напугают, ищи их потом –объяснили они.
Наконец дошли до курорта. Там тоже была река, через которую был перекинут подвесной мост. Но как мы ни старались, перевести лошадей по качающемуся мосту мы так и не смогли. Снова пришлось идти вброд. Но это был уже последний брод.
Мы выехали на дорогу, постояли у какого то священного куста, обвязанного ленточками и отправились дальше. Буряты хоть и буддисты, но буддисты недавние, поэтому все языческие заморочки у них ещё живы. А дальше мы отправились уже галопом. По моему, галопом, или хорошей рысью, мы ворвались и в лагерь наших товарищей. Машины объехали горы, въехали в Тункинскую котловину и ждали нас у дороги, там, где мы никак не могли их не увидеть. Ирине тоже сказали о возможном таянии снега, разливе рек и она места себе не находила, да и остальные за нас переживали. И вот они –мы. Первое, что я сделал –снял сапоги и выжал портянки. Может даже переобулся. И только здесь я обнаружил, что полевая сумка моя, которую мне подарил в 1986 году наш тракторист, бывший прапорщик, порвалась. Из неё выпали на дорогу нож, горный компас и увеличительная лупа. Только дневник полевых наблюдений остался в сумке.
На следующий день мы проехали на машине и, к моему удивлению, всё нашли в целости и сохранности.
Не помню уже, в день приезда, или на следующий, мы гостили у родственников наших проводников. Топилась баня, но и водка закупалась, и я посоветовал женщинам на баню не рассчитывать, а отправляться на курортные ванны, к минеральным источникам. Конечно, пьяные буряты были не агрессивны, но довольно надоедливы и бесцеремонны. В баню, где я отмокал, заходили все кому не лень. Одно хорошо – выпить не заставляли. Достаточно было обмакнуть в пиалушку ноготь и стряхнуть каплю – всё, ты их уважил.
Вышли мы к курорту 4 сентября. Потом я узнал, что как раз в этот день в Барнауле погиб мой друг, Виктор Поляков – погиб в автомобильной аварии.
Полевой сезон мы завершили и сделали всё, что намечали. Ну, почти всё.
На обратном пути, на последней стоянке мы устроили гулянку и плясали при свете костра. Потом ещё были поля и ещё были гулянки, но так самозабвенно мы больше не плясали.
Шестакова заняла пост начальника партии после смерти прежнего начальника, Василевского. Я с ним не работал, но знал. Он как раз пришёл на работу когда я увольнялся. Ну, и ещё я пару раз бывал в экспедиции при нём. Шестакова его кабинет занимать не стала, и поселила в пустующем кабинете меня. Первое время мышцы ещё помнили то заряд, что получили во время работы на заводе и в гастрономе. Мне не хватало нагрузки, движения. Я падал на пол и отжимался. Но постепенно и число отжиманий стало сокращаться, и число подходов, и постепенно я это дело забросил. Лень –это дело такое, засасывает быстро.
Я писал отчёт по работам в Иркутской области и маршруту Закаменск –Охор-Шибирь. Мне предстояло составить специальную инженерно геологическую карту и карту условий полевого водоснабжения, а наша физгеографиня, Данута Ерохина, составляла специальную физгеографическую карту. Я не только составил карту, но и сделал электронную версию карты с вебстраницами. Нажимаешь на мышку – и открывается конкретный лист топоосновы. Конечно, научил этому меня Шварцман. Впрочем, сейчас я всё это благополучно забыл.
Отчёт в Москву поехала защищать Данута –для неё это была возможность по дешёвке съездить на родину, в Белоруссию. Это был первый отчёт в объединении за долгие годы не по старым замороженным материалам, а по нынешним полевым работам и принят он был благосклонно. Летом мы в поле не ездили. Наши женщины писали большой отчёт по Бурятии, яа я начал писать проект на новые работы.
Но у нас появилась новая физгеографиня, с которой я работал ещё в Нерудке, Татьяна СМычагина. У нас она была техником –геологом, но потом заочно закончила и географический факультет и здесь уже работала физгеографом.
Она и свела меня с мужем своей подруги, которому потребовались услуги геолога.
Её подруга была четыре раза замужем и от всех мужей имела детей.
Её последним (на сегодняшний день и в самом деле последним) мужем был могучий азиат, настоящий батыр, от которого она имела очаровательную дочку –метиску лет трёх.
Её муж внешне был типичным представителем алтай-кижи – ярко выраженная монголоидность без малейшей арийской примеси, нередкой у других алтайских племён.
Но считать его алтайцем можно было до некоторой степени условно. Сын офицера –пограничника он вырос на дальневосточных погранзаставах, в Горном Алтае впервые оказался только в выпускном классе и алтайского языка он не знал.
После школы он закончил пединститут и очень быстро стал директором школы в Красногорском районе Алтайского края. Я не спрашивал, какой институт и какой факультет, , но подозреваю, что физкультурный факультет барнаульского пединститута. У него была не только внешность батыра, но он был мастером и кандидатом в мастера по нескольким вилам спорта. В этом перечне точно помню, была классическая борьба, стрельба из лука и военное пятиборье.
В лихие девяностые он ушёл из школы, уехал в Горный Алтай, где у него было много родственников, и быстро сколотил первоначальный капитал. Как – он особо не распространялся, но как то обмолвился про «алтайский рэкет». Впрочем – неудивительно. Виды спорта, которыми он занимался, соответствовали, да и внешность тоже. Но у него были не только мышцы, но ещё и образование и мозги, он быстро переключился на бизнес и сумел подняться довольно высоко. Вот только его угораздило связаться с «алтайскими сапфирами», точнее – с синим ювелирным кордиеритом. Но беда в том, что сапфиры уже оседлала чеченская мафия, у которой были не хилые завязки в администрации республики. Его попытка бодаться с этой силой кончилась тем, что отсидев три месяца по вздорному обвинению, и реально опасаясь за свою жизнь он просто бежал из республики, потеряв большую часть капитала. В Барнауле с компаньоном он открыл какой то бизнес, по моему, связанный с ремонтом автомобилей, но мужику этого было мало, и он решил устроить камнерезный заводик. Вот он и связался со мной – оценить сырьевые возможности.
Я взял отпуск и мы покатили на его джипе -он, я и шофёр.
Прежде всего, конечно, на его родину, в Усть –Канский район, в Козуль. Там перночевали у его родни, в аиле – надо же экзотики попробовать, а потом спустились по ЧАрышу до Большого КАйсына. Там я опробовал яшму, обнаруженную, в своё время, Придухиным, но «кабинетных» проявлений не нашёл. Я сумел определить, что Нижний Котёл в их првязках –это Большой Кайсын, но вот соотнести названия притоков, как они звучали в 18 веке с современными не смог.
На среднем котле(Топчугане) опробовали серо-зелёные порфириты и в ручье Брусничном обнаружили крупную глыбу багровой порфиритовой брекчии. Ну и, конечно же, посетили порфириты Кутергена, открытые Шангиным и опробованные последний раз Придухиным.
Выше Мендурсокона когда то, в 50х годах 19 века, был карьер колыванской фабрики, где добывались «кофейные» порфиры. Я не только нашёл эти порфир. Там были ещё и зелёные порфиры с розовыми порфировыми выделениями. Конечно, петрографы бы сказали, что это никакие не порфиры, а метасоматически изменённые туфы, и это не порфировые выделения, а обломки кристаллов. Но, в конце то концов, и знаменитые коргонские порфиры, тоже не порфиры. А кроме того там были древовидные яшмы типа коргонских и порфиритовая сургучная брекчия.
Словом –богатый набор декоративных пород, и это притом, что толком я там не работал –так, прошёл вдоль дороги, да пособирал камни.
А вот в окрестностях Усть-Коксы декоративных камней, описанных в 1904 году горным инженером Горавским я не нашёл –площадь большая, а времени мало.
Возвращались мы через Солонешенский район, где я опробовал обнаруженные мной мраморизованные известняки у села Степного и яшмы на Караме. Конечно же, и в Денисовскую пещеру заглянули.
Во всё время нашего путешествия он мне читал лекции об особенностях местности и поживающих там людей. Например, он говорил, что кош-агачские казахи, которые прикочевали в Чуйскую степь из Китая, и остались там за взятки местному зайсану, чувствуют себя обязанными и к местным алтайцам относятся лояльно. А вот туратинские казахи, изгои, бежавшие сюда из Казахстана, являются агрессивными сорвиголовами. Наибольший национализм среди алтайцев в наиболее бедном и наименее развитом Улаганском районе. Но хуже всего, говорил он, это попасть чужому человеку в Яконур. В Улагане, сказал он, я хоть могу своей азиатской рожей торговать, а в Яконуре население смешанное, и они бьют чужаков не разбирая расы и нации.
Вернувшись в Барнаул я, сдуру, сдал пробы в нерудную партию. Они приняли, обещали сделать полировки, но… Оказалось, что там не осталось людей, которые этим занимались, а вскоре, и самой Нерудки, по сути не стало. Почти всех сократили, осталось три человека геологического персонала, и организация занята добычей россыпного золота. Пробы 2001 года постигла судьба проб, отобранных ранее –их просто выбросили. Я советовал заказчику забрать пробы и отправить в Новокузнецк, но у него начались проблемы с финансами и свою идею о камнерезном заводе он оставил. Но со мной рассчитался, как договаривались. Более того, на мой день рождения он привёз в камералку огромный арбуз.
Осенью ко мне в камералку подселили нового человека –молодого парня, заочника с географического факультета АГУ, который у нас устроился физгеографом. Высокий, тощий, оппозиционно настроенный, но отнюдь не коммунистически. Либерал с лёгким левым уклоном.
Впрочем тогда это на наши отношения никак не влияло. Это потом, когда мы уже общались по интернету, нас разделило отношение к Украинским событиям. Но это потом.
А тогда в камералке поставили горшок с «денежным деревом», под которым копошились маленькие улиточки 1-2 мм в диаметре раковины. Мы всё ждали, когда они вырастут, но они так и остались крошками.
В двадцатых числах декабря нас со Смычагиной послали в Улан-Удэ, собирать материалы.
Ехали мы в купированном вагоне, и от Новосибирска до Иркутска не только в купе –в вагоне никого не было. После Иркутска народ появился но мало.
В фондах Бурятского управления нас встретили не очень радушно – что ж вы перед самым то новым годом явились, мы только своих обслуживаем.Кое как упросил – не ехать же в Барнаул не солоно хлебавши. Но возникла новая проблема – начальник фондов заменжевался, когда я завёл разговор об отчётах по полезным ископаемым. Хорошо, я быстро сообразил, в чём дело – Да не нужны нам ваши вольфрамы и молибдены. Вы нам дайте сведения по месторождениям общераспространённых полезных ископаемых, по стройматериалам.
Начальник облегчённо выдохнул и выдал всё необходимое. Смычагина кроме фондов ещё куда то ходила за материалами, но тоже быстро всё сделала. Да и вообще, управились мы гораздо быстрее, чем я ожидал –выписки делать не надо, то что тебе необходимо, отксерокопируют, карты на диск сбросят.
И слава богу. В музеях мы побывали, оперный театр, почему то спектаклей не давал, а в гостинице был собачий холод. Впору было поддаться соблазну и принять предложение молодой проститутки – симпатичной метиски, заявившейся вечером в мой номер. Я устоял, но позже сожалел, что ценой не поинтересовался.
В поле мы выехали довольно поздно, в конце июля или начале августа.
Наша вахтовка развалилась, и мы выехали на двух уазиках –таблетках. Состав был почти тот же – водители –Маковеев и Стецура, начальник Шестакова, гидрогеолог Поволяева, техник Стена. Добавились физгеограф Смычагина и гидролог Наташа Базуева, жена МАковеева, которую я знал ещё по временам конца семидесятых. Моё место геолога в отряде заняла Татьяна Ситкина, приехавшая с мужем, тоже геологом, из Казахстана. По образованию она геологом не была, гидротехник, но почти всю жизнь проработала геологом, в основном, на казахстанских рудниках, а в лихие девяностые челночила. Испытала многое –и перемерзала, когда ломался автобус, и под дулом автомата побывала, когда их автобус ограбили «братки».
А у меня была особая роль. Во первых – работа с гидрологами, по сути дела, рабочим и пешеходные маршруты по приграничным перевалам, там где машине не пройти.
Всё началось с недоразумения. Поскольку работа вдоль границы, всё надо утрясать с погранцами. В списке, поданном в погранокруг, фамилия Смычагиной была последней и, вероятно, когда передавали сведения в отряд, дежурный слушал телефон невнимательно: Татьяна Петровна Ситкина, Татьяна Петровна Смычагина – видать недослушал –решил, что два раза об одной говорят. И когда мы прибыли в отряд, нам заявили, ч то Смычагиной в списке нет.
-Как нет? Да это у нас основной специалист, без неё нам остаётся только развернуться и ехать обратно.
Но как то этот вопрос утрясли. Вероятно – позвонили в округ.
На следующий день Маковеев, Базуева и Ситкина остались обустраивать лагерь на Селенге - в салонах уазиков было слишком тесно для такой толпы, да и жарко, а мы поехали на заставу, ознакомиться с ситуацией и начать работу. Мы – это Шестакова, Стена, Смычагина и я.А за рулём –Стецура. Поскольку непосредственно вдоль линии границы шастать без сопровождающего нельзя, нам дали солдата. Мы благополучно миновали КПП, оставили позади себя «систему» с контрольно-следовой полосой и поехали вдоль границы.
Но проехали мы недолго. Дорога была размыта, большущая рытвина уже превращалась в небольшой овраг, и дальше можно было только пешком. Смычагина порывалась сама идти, но её убедили, что ей за молодым парнем не угнаться, только тормозить будет, а я описание физгеографических условий сделаю не хуже. И она сдалась.
Вопреки пацифистской ахинее Высоцкого, никакой нейтральной полосы на границе нет. Контрольно следовая полоса, которую часто принимают за нейтралку, устраивается полностью на нашей территории, часто во многих сотнях метрах от линии границы, там, где рельеф и грунт позволяют и землю распахать, и столбики с сигнальной системой поставить.
А граница –это воображаемая линия, на местности обозначенная столбами в прямой видимости друг от друга. И скоро я обратил внимание, что мы идём на запад, а столбы то вправо от нас.
-Мы что, по Монголии топаем?
-Давно уже. Так удобнее.
-А если монгольские пограничники?
-Цирики на конях, топот мы заранее услышим, успеем перебежать.
Пройдя маршрут до конца, мы вышли к «системе».
-Давай, подождём, поедим серебрянку, а то с вышки доложили, что с сопредельной территории на нашу сторону два человека вышли, надо тревожной группы дождаться.
Серебрянка – это ягода, похожая на смородину или нашу каренду, но пресная, никакого особого вкуса. Но ничего другого в сосняках возле Кяхты не растёт, пришлось довольствоваться этим. Вскоре На другой стороне системы появился уазик, из уазика вышел офицер, поговорил с солдатом и мы отправились обратно. Уазик с той стороны системы, а мы пешком – с этой.
Когда мы вернулись, то обнаружили нашу группу не в тени уазика, как оставили, а под каким то прозрачным кустиком, который не давал тени, а кто то вообще разлёгся в салоне уазика с распахнутыми дверьми.
Оказалось, в тень уазика со всей округи стали сползаться кузнечики Палласа. Эти кузнечики не прыгают, только ползают –здоровенные твари, с толстым круглым тельцем и тонким длинным брюшком, поднятым вверх и изогнутым, как у скорпиона. Эти насекомые совершенно безобидны, но согласитесь – неприятно находиться в такой компании, особенно, когда их много, и они ещё и на тебя норовят заползти.
На следующий день решили отрабатывать те маршруты, где машина заведомо пройдёт, а меня передали в распоряжение гидрологов. В тот август жара в Бурятии достигла максимальных значений за всю историю наблюдений. У воды то жара не так достаёт, но представляю, каково было нашей маршрутной группе в раскалённой жестяной коробке уазика.
А мы делали гидрологические створы на Селенге. Витя Маковеев управлял надувной лодкой с мотором, а я замерял эхолотом глубины. На мелких протоках, куда не было смысла затаскивать лодку, я просто шёл вброд и делал замеры глубин топографической рейкой.
А у наших маршрутчиков без приключений не обошлось. Я при сём не присутствовал, знаю по рассказам, и если где приврал – не обессудьте. На следующей заставе им дали солдата –срочника из Дагестана, который давно уже служил, ходил в наряды, но только с нашей стороны системы. Собственно на линии границы он никогда не бывал. КПП там не было, солдатик убрал звено с сигнальной проволокой – система сработала – нарушение границы. Надо сразу звонить и объяснять ситуацию, но рядовой этого не сделал. Он поднял ещё одно звено, пропустил Уазик, закрыл звено с нашей стороны и стал разравнивать след граблями. Все перешли на другую сторону, замешкалась только Смычагина. И вот –тревожная группа тут как тут и налицо нарушительница границы. Впрочем, для наших всё окончилось смешками, а вот солдат, я думаю, наряд без очереди огрёб.
Потом Шестакова рассказывала –дорога петляет между сосен, по времени давно уже должна быть граница, а её всё нет. Решили повернуть обратно и просто пробираться вдоль системы.
Я спросил- а просеку вы пересекали? Да, была какая то, довольно уже заросшая.
-Вот это и была граница и вы довольно долгое время ехали по Монголии. Повезло –на цириков не нарвались.
После этого нам на границе давали в сопровождающих прапоров. Только на Чикое дали ефрейтора – контрактника из местных жителей, у которого уже заканчивался срок службы. Там граница проходила вдоль какой то маленькой протоки, на машине не проехать, но хорошая тропа по ровному месту и мы прогулялись втроём вдоль границы. Третьей была Валя Стена.
На Чикое мы стояли дольше всего. Маршрутная группа отрабатывала территорию до Читинской области, всё можно было отработать на автомобиле, а на Чикое было много работы. В отличие от Селенги быстрое течение и холодная вода, да и створов было больше.
Но зато –лагерь стоял на берегу протоки, в месте стоянки протоку от Чикоя отделял узкий перешеек, а течение в протоке шло, как ни странно, против течения основного русла Чикоя. Протока шла к Чикою по дуге, и расстояние получалось довольно значительное, а русло Чикоя было прямым и расстояние до лагеря по Чикою было коротким.
Я плыл по течению в тёплой воде протоки, потом оно выносило меня в холодный Чикой, я доплывал до известно мне места напротив лагеря и вылезал из Чикоя как раз тогда, когда начинал мёрзнуть и шёл в лагерь. А потом можно было и повторить.
Вот только ни на Селенге, ни на Чикое не было обычной для наших пойм смородины, на Селенге –только мелкая яблонька дичка, а на Чикое –черёмуха.
Потом мы пошли вверх по Джиде. Ну, как пошли. Поехали на наших уазиках. Я не буду называть заставы – прошло пятнадцать лет, люди поди ещё служат, вдруг – начальству на глаза попадётся. Но на мой взгляд наибольший порядок был на заставам, где служили по советски – отцы командиры и солдаты призывники. А вот там, где контрактники из местных –бардак. Им же в первую очередь не наряды и секреты интересны. И даже хозяйство заставы им интересно во вторую очередь –им в первую голову надо своё хозяйство сеном обеспечить, дрова на зиму заготовить, бычка да кабанчиков выгоднее продать.
Вот помню, приехали мы на одну заставу, требуем, чтобы о нас доложили начальству.
-Подождите.
Ждём около часа. Выходит прапор с помятой физиономией.
-Начальник заставы уехал в отряд, сейчас я с ним свяжусь по телефону. Но мы то едем со стороны отряда, дорога туда одна и никаких машин погранцов навстречу не попадало.
Наконец прапор «связывается по телефону» с начальником и соглашается оказать нам содействие. Маршрут должен пройти вдоль линии границы, это в 20 километрах от трассы, но дорогу преграждает Джида. Нам, на уазиках её не преодолеть.
Прапорщик говорит – все лошади на сенокосе, в конюшне остались два жеребца. И солдату – седлай Карая. У него спина сбита. Тогда седлай Индуса.
-У того тоже спина сбита.
-Седлай обоих.
Через некоторое время солдат возвращается и говорит –кони забились в угол и не даются.
Конечно, представьте, у вас на плечах открытое мясо, а на них собираются навьючить тяжеленный рюкзак.
Тогда Шестакова говорит – а в селе есть большая машина, чтобы переехать через реку?
- На заставе есть машина, ГАЗ -66, но в ней бензина нет.
- Как же так, машина для тревожной группы, в ней по любому должен оставаться неприкосновенный запас горючего.
-Да отпустили товарища на похороны, думали, он сто литров истратит, а сто сотанется, а он все двести спалил.
Ага, спалил. Слил свояку или свату в бензобак жигулей.
Но что делать – Шестакова говорит – я заправлю.
- Но и шофёра надо «поправить».
Оказалось, что шофёр-пограничник, находился не в казарме, а у себя дома, в соседней деревне. На нашем уазике поехали в деревню, забрали шофёра, слили из наших канистр в газ -66.
К границе поохали, кроме водителя, я, прапорщик и какой то друг шофёра. Я с 66 имел дело с 66 года, но такого …. Цензурных слов нет –я не видел. Мало того, что скорость постоянно выскакивала и рычаг скоростей держала обструганная палочка, но машина постоянно глохла, и чтобы её завести, надо было выйти и рукояткой поставить вал в определённое положение.
Мы заехали на полевой стан, где пограничники косили сено для своих лошадей и коров. То есть, для боевых коней и коров с подсобного хозяйства заставы. Оружия при них не было и разговор о том, кто ходит в наряды был излишним.
Но зато на границе всё сложилось как нельзя лучше. Когда то там был контрольно-пропускной пункт, сено возили, вдоль пограничной просеки можно было проехать, и ходить почти не пришлось.
Но такой бардак мы встретили единственный раз. Обычно всё было довольно организовано.
Вообще дорога проходила в двадцати километрах от границы, пограничные пропуска на дороге никто не спрашивал, и не удивительно, что жители Бурятии ходили в Монголию браконьерничать. Как то я спросил сопровождавшего меня прапорщика – а как же вы ведёте охрану границы? Системы здесь нет, наряд проходит раз в день.
-Мы же следопыты, а следы остаются всегда. Если граница нарушена в нашу сторону, организуем преследование.
-А если в сторону Монголии?
Пограничник сделал красноречивый жест – поднял руку и опустил.
Это был коренной пограничник –отслужил на заставе действительную, остался на сверхсрочную, до прапорщика дослужился.
Ещё один интересный прапорщик был, местный, бурят. Правда, он не меня сопровождал, а наших женщин.
Служил на границе в Закавказье, как раз тогда, когда начался развал Союза. Воевал по контракту в Карабахе. Но вот на чьей стороне сражался, так и не сознался.
Мы в нашем путешествии взяли моду регулярно купаться в реке. Мы с Маковевым ранним утром, женщины –поздно вечером, по темноте, поскольку купались голыми. Мы тоже, но мы к возможности того, что нас кто то увидит относились спокойно. Начали мы купаться в низовьях Джиды, и по мере того, как поднимались, вода становилась всё холоднее. Закончили мы наши купания в сентябре, в ледяном Иркуте.
По результатам этих работ я составил карту с соответствующим описанием и получил грамоту от заместителя командующего погранвойсками.
Именно поэтому я числюсь ветераном и могу ездить по льготному проездному.
В 2003 году с января месяца нам перестали платить зарплату. Основные работы у нас бюджетные, а раз бюджетных денег нет – откуда взять средства на зарплату, на бензин, даже на краску для принтеров?
Был, правда, очень небольшой объём хоздоговорных работ на бурение и ремонт скважин по водоснабжению, да бурение приборных скважин рядом с какой то воинской частью недалеко от Залесово. Геологическую документацию на этих скважинах вёл я. Первую скважину я задокументировал по шламу и геофизической колонке и почти всё время буровых работ был на участке, жил в вагончике с буровиками.
Но потом заказчик потребовал бурения с керном. Правда, минимальный выход керна не регламентировался, и я документировал уже по керну, который привозили на базу экспедиции в заколоченных ящиках. Ну и, конечно, геофизическую колонку использовал.
Все скважины проходились в гранитном массиве, и задачей было пробурить скважину достаточно большого диаметра для размещения сейсмометрической аппаратуры, скважина должна располагаться в однородных породах, не иметь притока грунтовых вод и быть максимально вертикальной. Казалось бы, в чём проблема? Ведь буровой снаряд сам по себе отвес и если его не наклонять, скважина сама собой получится вертикальной. Ну, ещё при наклонном залегании пластов, да резкой разнице в их буримости может произойти отклонение. Но оказывается, не всё так просто. С точки зрения буровой науки все скважины описывают спираль вокруг некоей оси, и задачей было пробурить скважину так, чтобы спираль эта была максимально пологой и её ось не выходила за пределы ствола скважины. Сначала бурилась скважина малого диаметра с отбором керна, то есть, выбуренных каменных столбиков, а потом скважина разбуривалась уже без керна большим диаметром. Но к лету эти работы закончились.
В поле, конечно, не поехали – ну куда без денег. И даже камеральные работы прекратились –не было краски для принтеров.
Приходили в экспедицию и били баклуши. Женщины вязали или гадали кроссворды, а мужики чесали языки в курилке.
Как написал Ляхницкий –в коридоре холод, мрак, табака вонизма, хмуро бродит по углам призрак коммунизма – призрак коммунизма – это он обо мне.
Кое кто из наших подал в суд по поводу невыплаты зарплаты. Мы с мужиками собрались, поговорили – ну что суд. Постановит выплатить зарплату за счёт продажи имущества экспедиции. А имущества то с гулькин нос – старые станки середины восьмидесятых годов никому не нужны. Продать уазики и компьютеры – мы точно останемся без работы.
Как выживали? Кто как. Буровики что то получали с хоздоговорных работ, Шварцману, как члену территориальной комиссии по запасам платили за участие в заседаниях, за рецензии, Шестаков нашёл какой то калым по рекламной кампании по продаже «Волг», а большинство брало в магазине продукты под запись. Магазин располагался на территории экспедиции, покупательские кредиты рассматривались, с одной стороны, как плата за аренду, а с другой –как авансы работникам. Когда общая стоимость кредитов превышала стоимость аренды, в кредит отпускать переставали. Тогда Шварцман выдавал какой то аванс из дохода за хоздоговорные работы или продавал что то из оборудования. Долг закрывали и магазин снова начинал выдавать кредиты. Все барнаульские, в первую очередь молодёжь, уволились. Кроме меня, конечно. Во первых, в отличие от 96 года у меня положение было не столь критическим -жена вышла на пенсию, а дочь работала. А вот как выживали те, у кого иного дохода, как экспедиционного не было, я с трудом представляя. А во вторых, мне пришла пора оформлять пенсию.
А тут ещё мне подвернулся калым. Илья Бабанский, с которым я когда то работал в Нерудке, сейчас служил главным геологом в «Алтаймраморграните» и он предложил мне работу по детальной документации Дуковского мраморного карьера. Я уже писал, что это месторождение было открыто в 1935 году московским геологом Дуком, разведано оно в было в 1976 году, и Дук ещё успел получить премию за первооткрывательство через 40 лет после открытия. Я тоже в 1989-91 годах зарегистрировал несколько заявок на первооткрывательство, но повторить судьбу Дука мне не удастся. И не только потому, что я могу не дожить. Просто с развитием производства синтетических облицовочных материалов потребность в натуральном камне упала. А судя по тому, в каком положении наша промышленность, потребность в абразивах появится очень не скоро.
Так вот, при разведке месторождения нерудной геологоразведочной партией был пройден опытный карьер и выход кондиционных блоков был определён в 20%.
Но при эксплуатации Дуковского карьера выход блоков едва превышал два процента. Вот руководства «Алтаймраморгранита» рассчитывало, что после документации карьера и подсчёта теоретически возможного выхода блоков, можно будет обвинить Нерудку в не подтверждении запасов и списать их со своего баланса.
Меня поселили в Пуштулиме, в незаселённой квартире, принадлежащей Пуштулимскому карьеру, каждый день меня отвозили на карьер и я начинал работу.
Основными инструментами были рулетка и горный компас. Я замерял и зарисовывал полотно и стенки каждого уступа и все встреченные трещины. Затратил я на это больше недели, но надежд заказчика не оправдал. По моим подсчётам максимально возможный выход блоков составлял 19% - то есть, данные нерудки, в общем то, подтверждались.
На Пуштулимском карьере «Алтаймраморгранит» добывал мрамор баровыми горизонтальными пилами, это хорошо себя зарекомендовало на том месторождении, с пологими трещинами, но на Дуковском эта методика не пошла. Основная система трещин на месторождении имела угол падения 25-30 градусов, и расстояние между трещинами этой системы 20-80 см. Нерудка прошла на месторождении карьер клино-шпуровым способом – бурились перфоратором скважины перпендикулярно основной системе трещин и выламывались здоровенные плиты, вот и соответсвовал выход блоков максимально возможному.
Баровая же пила распиливала блок по диагонали, и вместо плиты получался клин.
Заказчик был разочарован, но всё было сделано нормально, к моим зарисовкам, замерам и подсчётам нареканий не было, и деньги я получил сполна.
Дуковское месторождение по декоративности напоминает Пуштулимское, но к разряду уникальных его не отнесёшь, острого дефицита облицовочного камня не было, и его пустили на мраморную крошку.
Когда я вернулся в Барнаул, Троицкий, как начальник фонда геологической информации, предложил мне поездку на Коргонское месторождение в качестве автора отчёта по месторождению.
Кроме меня и Троицкого выехали Зайцев, начальник геологического департамента и Вертинский, представитель Автодора, которому принадлежало месторождение и два московских буржуя. Поездка, в общем то, была затеяна ради одного из них- высокий, худой, славянской внешности, как его звали величали я, конечно же, забыл, но капиталист он был не хилый. По его словам, у него был самый крупный бизнес по коллекционному каменному сырью на территории СНГ. Он имел какой то рудник в Азербайджане, руда уже не добывалась, но его люди там брали коллекционные образцы, имел он небольшой камнерезный завод в Москве, магазины в Москве, в Японии и ещё где то в Европе. Вообще мир тесен. Шварцман рассказывал, что он в 1991 году был у своего однокурсника в Москве и тот рассказывал, что они организовали кооператив по добыче и продаже коллекционных образцов. Но Горбачёв создавал кооперативы вовсе не для того, чтобы создать «общество цивилизованных кооператоров», для него кооперативы были только промежуточной стадией для перехода к частным предприятиям. И здесь данный господин, как кукушонок, выкинул из дела организаторов этого кооператива. Сказал, что выкупил их доли. Насколько добровольно они продали доли в столь интересном и выгодном деле, можно только догадываться.
Вторым был еврейчик – именно не еврей, а еврейчик, маленький, шустрый, из МНС, в девяностые работал на камнерезном заводе у «большого буржуя», а потом открыл какое то своё небольшое дело, типа «купи –продай», но несмотря на разницу в размере капитала дружба между ними сохранилась и на Алтай он поехал за компанию.
Надо сказать, что денег за это мероприятие мне не обещали, но взяли на полное довольствие. Уже неплохо.
Мы переночевали в Чарышском, а утром вылетели на вертолёте на гору Разработную, где эпизодически добывали бериллы и розовый кварц.
Там было крупное пегматитовое тело, из полевошпатовой стены выступали, как нарисованные, хорошо огранённые кристаллы берилла, близкие по окраске к аквамаринам, но полевой шпат был плотный сливной, молотком кристаллы бериллов не выбьешь, только расколешь, и мы выбивать не стали, но набрали большие куски розового кварца.
Московский «большой буржуй» сказал, что это дело интересное. Розовый кварц такого качества он покупает в Бразилии, подсчитает затраты и, если овчинка будет стоить выделки, организует здесь добычу.
На следующий день мы должны были лететь на Коргон. Вечером были долгие разговоры, он подробно расспросил меня о Коргонском месторождении и сделал вывод – неинтересно. Вывозить камень пять километров по бездорожью – он с этим связываться не будет. Я попробовал раскрутить его на другие проявления – мол есть возможность добывать аналогичный камень на проявлениях с более выгодными транспортными условиями, а затраты на оценку – копейки, но он отмахнулся – зачем мне это надо? Выгоднее купить яшму в Южной Африке. Скажу – судно в Ленинград доставит, скажу – в Новороссийск.
Так что на Коргон мы полетели без москвичей –Троицкий, Зайцев, Вертинский и я. Сесть там вертолёту было негде, он, выше месторождения по долине, там, где не было камней, приложился двумя колёсами к склону, а другим бортом завис над ним и мы выпрыгнули вниз.
Мы походили по месторождению, я показал основные разновидности декоративного камня на месторождении, кроме копейчатой яшмы, но к ней надо было идти по низу, а поскольку вода была высокая –вброд вдоль берега, но начальство отказалось и пошли вниз по долине, к большой поляне, где нас ждал вертолёт.
Следующей остановкой была Колывань. Там я познакомился с Загурским, новым директором завода и разговор зашёл о том, что заводу заказали вазу на барнаульский нулевой километр, по проекту постамент должен быть из серого камня, а ваза из красного. Заказ выгодный, но у завода возможностей организовать отбор блока коргонского сургучного порфира нет, и как выходить из положения они пока не знают. Вот я и предложил им обратить внимание на красные яшмы Шипуновского района. Договорились, что через неделю они дадут мне машину с водителем, да не просто с водителем, а руководителем горных работ завода и я им покажу, где эти яшмы. Не бесплатно, конечно.
Когда возвращались, я оказался в одной машине с «маленьким буржуйчиком». Ехали мы, однако, на двух машинах, те, что повыше рангом в волге Вертинского, а я с буржуйчиком – в «ниве» с Троицким. Дорога долгая, говорили о всяком, и мне запомнился один разговор –он сказал(шёл ведь 2003 год, всё ещё было свежо), что в их среде не сомневаются, что взрывы домов в Москве и Волгодонске организовал Путин, чтобы выиграть выборы.
-А на следующих выборах за кого голосовать будете?
-Ну конечно за Путина. Не за Зюганова же!
Это меня поразило. Кто организовал взрывы – я сказать не могу. Не пойман – не вор. Но если ты уверен в виновности данного политика, как ты можешь доверять ему верховную власть? Ну, ладно, ты против коммунистов, но так голосуй за любого другого либерального кандидата, но не за того же, кого ты считаешь организатором массового убийства гражданских лиц.
Через неделю за мной действительно заехал Загурский, и мы поехали в Колывань.
Почему то за яшмами мы поехали не сразу, и я целый день проболтался на заводе, переночевав две ночи в местной общаге, в одной комнате с молодым камнерезом.
Он мне показал альбом фотографий с его работами – вазочки с фруктами, статуэтки и одна совершенно неожиданная работа – заказ начальника одного из ДРСУ –настольное украшение, половой член в состоянии эрекции в натуральную величину. Но мастер не только размер сделал натуральный, он сделал «изделие» из белорецкого кварцита и цвета подобрал натуральные.
Походил я по заводу, посмотрел. В основном там делали могильные плиты из лифляндского габбро и роговика-звонаря. Заинтересовало меня, как в цехе за компьютером сидела молодая женщина, создавала на экране рисунок, или ретушировала фотографию, а потом это изображение специальный матричный принтер выбивал на полированной поверхности. Увидел и частный заказ – фонтан из лифляндского габбро, струя фонтана держала на весу шар из габбро. Но, на мой взгляд, это было не совсем продумано – однородный чёрный камень и его вращение незаметно. Набирали там и небольшие мозаики типа тех, что сделали мы с Климовым в пору моего заведывания камнерезной мастерской. Здесь я был разочарован – ожидал увидеть струнные пилы, а там всё делали так же примитивно, как и мы.
Через день мы выехали за яшмами. Показал я заказчику два проявления эстонских яшм, которые я нашёл в 1989 году и проявления яшм у села Озерное, обнаруженных партией Колыхалова в 1974 году.
Но мой сопровождающий был недоволен – нет больших блоков.А что он ожидал с поверхности? В одном месте, у подножья скалы был большой монолитный блок, но чтобы его добыть, надо было разобрать довольно высокую яшмовую стенку. Колывань на это не пошла и я их понимаю – организовывать карьер ради одного блока слишком накладно.
Словом, ситуация напоминала старую ситуацию 1906 года, когда Колыванцы решили сделать вазу к 300 летию дома Романовых. Решить то решили, даже наметили, какой они блок будут добывать, а сил организовать добычу камня уже не было. Единственно что сделали –выбили на блоке дату -1906 год. И сейчас получилось почти тоже самое. Красный камень они добыть так и не сумели, да и вообще ничего добыть не смогли и использовали блок, добытый дедами ещё в 19 веке и вывезенный в числе других на вертолёте из каменоломни.
Там лежит довольно много блоков, но это блоки тёмного серо-фиолетового порфира, не особо декоративного, от использования которого отказались петербургские архитекторы и он остался невостребованным. А вот блоков, составлявших славу коргонской каменоломни –светлый серо-фиолетовый порфир, сургучный порфир, сургучная яшма, на каменоломнях не валяется.
Вот из этого, забракованного «дедами» тёмного серо-фиолетового порфира и сделана ваза на нулевом километре.
Но как бы то ни было, а в экспедицию я вернулся с деньгами и смог организовать своё 55 летие, порадовать оголодавших коллег вкусняшками.
В марте 2004 года финансирование возобновилось и нам выдали все долги по зарплате. В то же самое время ушёл на пенсию министр природных ресурсов Артюхов.
В сентябре 2008 года я решил уходить из экспедиции 15 района. Я перенёс микроинфаркт, мне сделали шунтирование в кардиоцентре и жизнь моя изменилась. В поле меня уже брать избегали- спецурщиков хватало, люди в поле рвались, хотя бы потому, что надо было выработать полевой стаж, а для меня хорошая отговорка – операция на сердце не шутка. Да и в самом деле, не шутка. Физически я восстановился очень быстро, но после операции, после наркоза, у меня произошло нарушение внимания, сосредоточенности. Я рассеян по натуре, а после операции это всё усугубилось. К моим картам и тексту отчёта никаких нареканий не было, но вот таблицы – цифры заскакивали не в те колонки и не в те графы, и самое обидное, что проверяя я не видел очевидных ошибок. Вот когда таблица отлежится несколько дней, тогда я мог смотреть на неё другими глазами и ошибки как то проявлялись. Но обычно таблица сразу попадала к другому исполнителю и начинались упрёки – что это мы должны за вас исправлять ошибки. А учитывая, что объём работ уменьшился, заговорили о сокращениях, на пенсионеров вообще стали смотреть не очень то благожелательно. Я попытался найти работу помимо спецсъёмки, и вроде получилось.
Господа из новосибирской фирмы «Сибирская Звезда» заинтересовались ульраосновными породами, я им предоставил сводку по нефритам Алтая, они заплатили за информацию и заказали оценку проявлений. Но так, как они проснулись только в самом конце августа, ехать на проявления в высокогорных районах смысла не было, и решили оценить проявления у Чаган-Узуна и в Чойском районе.
Мы поехали втроём я, шофёр Васильев, с которым я ещё в Туве путешествовал и Егор Кондратьев, молодой парень, физгеограф, только что закончивший Алтайский университет.
Выехали мы 31 августа, но уже первого сентября, на подъезде к Акташу всё было засыпано снегом. Ну, что делать.
Лезть на вершину, где снега ещё больше и искать маломощные жилы нефрита смысла не было. Решил пройтись по ручью, может, хоть глыбы найду. Но нефрита там не было, зато я нашёл глыбы жадеита типичного голубовато-зелёного цвета и коренной выход серо-белого жадеита, прямо в русле ручья. Из маршрута я выходил по ручью, который образовывал в узкой долине каскад небольших водопадов. Вот на краю такого водопадика я подскользнулся на обледенелых уже глыбах в русле ручья и полетел вниз. Высота была метра два с половиной, недостаточно, чтобы разбиться насмерть, но вполне достаточно, чтобы переломать ноги и руки. К счастью, я уж не знаю как и за что я зацепился браслетом часов, но я повис на этом браслете, и когда браслет порвался, от моих ног до подножья было сантиметров 50-70. Но там были глыбы, закрытые мхом и растяжение я всё же заработал. До нашей машины я таки дошёл, и пробы донёс, но на следующий день нога распухла. Помимо нефрита в моих бумагах была ещё и привязка проявления диопсидита, и рельеф там был попроще, и вроде снег сдуло, и я послал туда нашего фигеографа. Вместо диопсидита он принёс образец неплохого змеевика. То же хорошо.
Пока доехали до Чойского района, опухоль на ноге немного спала, я туго перебинтовал ногу и пошёл с Егоровым в маршрут. Это проявление нашёл геолог из Бийска Коржнев и вскрыл его канавой. Красивый камень, но только это был никакой не нефрит, актинолитовый скарн, серовато –голубой, с серебристым отливом.
Мы вернулись на базу, сдали заказчикам материалы и пробы, и через какое то время узнали, что их, в общем то, интересует именно жадеит, причём не как декоративное сырьё, а как банный камень, для каменок. Жадеит камень очень теплоемкий и при любых перепадах температур не трескается. Вдобавок они провели удачную рекламную кампанию, якобы жадеит выделяет целебное излучение, и камень раскупался очень хорошо.
До сего дня они добывали жадеит на Борусском месторождении в Хакасии, но его выставили на конкурс и они боялись, что проиграют конкурс фирмам из Хакасии.
Заказчик сказал, что качество нашего камня их вполне устраивает, и мы с их представителями поехали на проявление. Я надеялся, что они закажут продолжение работ, оценку, а может и разведку, но заказчики посмотрели, поохали и сказали, что в Хакасии у них склоны с углом 15 градусов, а здесь 35. Словом, на этом всё и кончилось.
Про историю с разведкой Белининского кобальт –никелевого месторождения я уже писал. Там тоже надежды на то, что нам закажут эксплуатационную разведку, не оправдались.
Я закинул удочки в фирмочку, которая занималась инженерной геологией и к Троицкому. Работу обещали и там и там, но Троицкий сказал, что у него уже есть работы, финансируемые за счёт краевого бюджета на составлении эталонной коллекции цветного камня по краю и тематические работы на кирпичное сырьё в окрестностях Барнаула. Конечно же, создание эталонной коллекции – это моя идея фикс и я пошёл к Троицкому. Но кризис снова сорвал эти работы и остались только работы на кирпичное сырьё.
В основном это была камералка – обзор геологической обстановки вокруг Барнаула, многочисленных месторождений кирпичного сырья и участков поисков керамзита, анализ качества сырья и его зависимость от литологии. Кроме того был произведён анализ состоянии производства керамического кирпича в барнаульской зоне. Но были и полевые работы, поиски месторождений кирпичного сырья к северо-западу от Барнаула, в районе возможного строительства моста и к югу. На первый, северо=западный участок мы выехали почти полным составом – буровая бригада –Николай Зулин, его сын Василий, Лена Королёва, которая была за техника и я, которому предстояло пройти маршруты вдоль береговых обрывов проиобского плато.
Встретились мы на посёлке Новосиликатном. Вася Зулин был с огромной русой бородой = он только что вернулся из Германии, где полгода прожил в какой то левой коммуне. На следующий день я его узнал не сразу. Он не только бороду сбрил, но и голову побрил начисто.
Николай только что вышел из туберкулёзной больницы, и хотя храбрился, но в глубине души видвть понимал, что это облегчение ненадолго, и старался Василия обучить всему что знал, чтобы он мог бурить самостоятельно.
Скважины тогда документировала Лена Королёва, а я проводил маршруты. Маршруты я проводил на трёх участках – К северу от села Берёзовка, вдоль кромки Приобского плато, к югу от Барнаула, по оврагам в окрестностях села Шадрино и по оврагам около Бельмесёво. Шадрино решили не трогать, к моему сожалению, поскольку там я обнаружил совершенно нетипичные для Приобского плато отложения гравия, а Берёзовский и Бельмесёвский участки мы разбурили.
Для не знающего человека скука, но я то видел там и лёссовый псевдокарст, и новообразования. Но всё же основная работа у Троицкого в 2009-2010 годах была бумажная. Этот отчёт по месторождениям кирпичного сырья вокург Барнаула, пересчёт запасов при разделе месторождения между двумя хозяевами или при изменении гидрографической обстановки, когда река подмывает берег у месторождения.
Весной 2010 я выезжал на документацию карьеров голухинского месторождения цементного сырья и тягунского месторождения строительного камня.
На Голуху мы выезжали вместе с Троицким, там я полюбовался на линзу бокситов, а вот в Тягун я ездил один и провёл на крьере несколько дней.
Но основной выезд в поле в 2010 году –это выезд на разведку месторождения лечебных грязей на большом озере, конечно же, Горьком, в мамонтовском районе.
Мы жили в палатке, на берегу, погода была неустойчивая, только выйдешь на озеро – глядишь – тучи, а там и дорждик. Дожди были, правда, короткие, но в озере работать было прохладно. Мы пробовали работать с лодок – у нас были две лодки, соединённые наподобие катамарана, но зондировать с них было неудобно, всё равно надо было кому то вылазить в воду и держать лодку.А кому то – это чаще всего мне, Николай был помощник слабый и, в конце концов, мы оставили лодки в покое и стали отрабатывать лиман вброд.
Залежь сапропеля залегала на дне лимана, отшнурованного от основной акватории песчаной косой. На берегах мы выставляли колья, провешивали профиль, а потом рулеткой замеряли расстояния точек зондирования, замеряли мощность сапропеля(лечебной грязи), опробовали её и ставили вешку для топографической съёмки.
Озеро было слабо солёное выпадения новосадки не было, возможно –это была солёность морской воды, может – чуть солонее.
Но интересно, до того меня мучили боли в спине, холить было тяжело, но на озере всё прошло.
Зимой я написал отчёт по месторождению грязей и защитил запасы.
Весной 2011 года мы выехали на разведку месторождения известняков для завода по производству извести в окрестностях села Камышенка. Хозяин указал нам конкретное место – ровная площадка, на краю которой был карьер в девяностые годы пытались наладить производство карбида. Троицкий предлагал ему другие участки – и нет выхода непосредственно в село, и геологическое строение проще, но тот упёрся как… А я уже знал, что в поле развития известняков ровная площадка без обнажений свидетельствует об одном – известняка там нет. Но хозяин отказался и от подготовленного мной участка рядом с заводом, но выше по долине. И даже то, что начавшиеся вскрышные работы вскрыли сланцы, его не убедили. Ну что ж, я провёл маршруты, опробовал перекрытый разрез, Зулины(тогда ещё Коля бурил) пробурили картировки и мы выехали в Бурсоль.
Снова я оказался в Камышенке на следующий год, тоже весной. Со мной был какой то родственник Зулиных, он проходил магистральную канаву от карьера вниз по склону, чтобы создать вторую линию перекрытых разрезов. Жили мы с ним в вагончике, который порставили строители завода.
Но чтобы провести подсчёт запасов, а главное –защитить эти запасы, требовалось на глубину. Троицкий договорился с Галактионовым и к нам приехала буровая с нерудниками. Ребят я знал и когда то с ними работал –Чалый и Зембахтин. Но буровая... Это была угебешка, подобная той, на которой я помбурил в шестидесятых. Правда, на ней был установлен насос и она могла бурить по скальным породам, но в принципе, для разведочного бурения по коренным она предназначена не была. Так – картировки. Пройти по рыхлятине шнеком, поставить колонковую и пройти по скальным метра два – три, не больше.
Пробурили метра 23 и встали, а представительный керн смогли добыть только до 19 метров. Но, тем не менее, запасы приняли, может ещё и потому, что завод произвёл на карьере отбор сырья и изготовил партию извести.
Снова Бурсоль.
В 2011 году я снова попал на Бурлинское озеро.
Как говорят, не дай Бог жить в эпоху перемен.
Да, не дай Бог, а мы эти перемены испытали на своей шкуре.
Однако, Бурлинский солепромысел долгое время эти перемены не замечал.
Соль исправно закупалась, на солепромысле постоянно платили зарплату, и зарплату неплохую, тогда как соседние совхозы разорялись, в Славгороде предприятия простаивали или вообще закрывались и рабочие сидели без денег. Но шибко хорошо – тоже нехорошо. В конце нулевых у кого то загорелись глаза на этот лакомый кусок и была произведена попытка рейдерского захвата. Группа молодчиков захватила контору и проходную, избила охрану и думала, что дело сделано. Не тут то было. Это не в городе, где заводские живут чёрти где. Здесь всё по соседству. Мужики поднялись, похватали что у кого есть, вплоть до ружей и загнали захватчиков в болото на соровой полосе. Чем бы дело кончилось, неизвестно, но тут, как кое откуда на лыжах, подскочил автобус с ОМОНом и спас «братков».Казалось бы, можно вздохнуть спокойно – рейдерский захват сорван. Но кто то решил добиться своего не мытьём, так катаньем и промысел лишили лицензии на разработку. Достаточно было одного сезона без добычи, чтобы обанкротить предприятие. Добытую соль растащили, разумеется, не работяги в котомках, а крутые ребята на грузовиках и всё замерло. А в посёлке вся жизнь зависела от солепромысла – там и картошка толком не родила –везде соль. Огороды и сады у местных были в стороне от посёлка и поливались водой из водопровода, который содержал завод. Не стало завода, водопровода тоже не стало. Но озеро то осталось, и на счастье, стоял период низкой воды. Вот и наладили местные мужики нелицензионную, или, по терминологии восемнадцатого века, воровскую добычу соли. Тем более, что половина посёлка – казахи, потомки исконных соледобытчиков. Жили в посёлке кроме казахов и русских ещё и немцы, даже директор был немец, но после остановки завода почти все они уехали в Германию. Целая улица исчезла в посёлке.
В 2011 году администрация края всё ж таки решила возобновить работу солепромысла и обязал этим делом заняться ОАО «Алтайэнерго». Поначалу планировали отказаться от «совкового» наследства, купить немецкий экскаватор -амфибию, но это бы потребовало и каких то амфибий для транспортировки соли и всё кончилось тем, что восстановили ту систему, которая работала с 1947 года –солекомбайн на рельсах и полувагоны, в которые загружают соль. Разумеется, любое современное оборудования три года бездействия в агрессивной среде не выдержало, а здесь… Самодельный солекомбайн, дизельная электростанция в вагоне, да мотовозы –установленные на платформах допотопные советские трактора. Немножко подшаманили и всё вновь заработало. Но новым хозяевам потребовалась разведка месторождения. Да и срок уже подошёл – прошло больше двадцати лет.
И я опять оказался в Бурсоли. Только в новом качестве. Нашего главного отраслевика, Александра Ванифатьева, уже не было в живых. Помню, как то в начале восьмидесятых мы, сидя в камералке за чаем, вспоминали свои приключения, в том числе и те, что кончились выговорами и травмами. И кто то тогда сказал – зато будет что вспомнить в старости. –А Ванифатьев вдруг грустно и тихо промолвил – А будет ли она, старость? -Напророчил – старости он не застал, умер на её пороге. Он прожил хорошую жизнь. Работал шахтёром, потом закончил томский политехнический, попал по распределению в нашу нерудную партию, где и проработал до самого конца. Рак свалил его в несколько месяцев. Конечно, основной специальностью его были соли, но бросали его на прорыв и на другие участки.. Не было и Румянцева. Он так и остался в Бурсоли, работал на промысле, женился, ругался со своей пьющей женой, но после её смерти затосковал и вскоре ушёл вслед за ней.
И птичьего базара не было – соровая полоса высохла и птицы могли гнездиться где угодно, зато на большом водоёме у одной из плотин, которые всё ж таки сделали для регулирования стока талых вод, стали гнездиться цапли.
И даже наш старый заслуженный понтон пропал. Наверное –сдали на металлолом. Но помог солепромысел – предоставил шпалы и из них мы сделали себе плавучую буровую платформу.
В восьмидесятых я работал на Бурсоли, по сути, как техник –документатор, скважины намечены Ванифатьевым, методика документации и опробования – тоже разработаны им. Только выполняй намеченное. А тут пришлось вникать и в методику работ, и в водно –солевой баланс, и минералогию озера. Конечно, сейчас бы я многое сделал по другому, но недаром говорят, что специалистом по какому то виду сырья становятся через три года работы, и то –пройдя полный цикл – участие в составлении проекта, полевых работах и написании отчёта.
Правда, разбуривать всё озеро мы не стали. Провели переразведку одного из блоков, рассудив так – если подсчёт запасов по этому блоку подтвердит результаты разведки 1989 года, то значит и по всему озеру запасы корневой залежи не изменились, ну и, конечно, провести разведку на участках отработки. Про разведку рапы и новосадки можно было уже и не напоминать – это само-собой разумелось.
И кроме того, намечалось проведение опытных работ по садке соли в бассейне, но предусматривалось испытать рапу только Бурлинского озера, да изучить западины вокруг озера, определить коэффициент фильтрации грунтов чтобы определить возможность бассейновой садки в промышленных масштабах.
На озеро приехали почти в том же составе, что и в 1988 году. Хозяин нашей маленькой фирмы так же был в те годы документатором на понтоне, меняя меня на заездках, начальником отряда опять был Зулин, бурильщиком так же один из бурильщиков со сменной заездки, Виктор. Только шофёр и помбур в одном лице был у нас новый – сын Николая Зулина Василий.
Я пошёл в маршруты, благо, озеро обмелело, родники и у уреза коренного берега, и на соровой полосе были как на ладони, а остальные занялись сооружением бассейна и водомерного поста.
А потом вышли в озеро. Теперь два теодолита были роскошью. Топограф выставлял нас по профилю, а расстояния между скважинами отмеряли вброд, рулеткой. Я никак не думал, что бродить по рапе –это такое утомительное занятие.
Это уже на следующий год мы додумались выносить скважины по координатам спутникового навигатора.
Закончив основные работы на блоке доразведки, мы занялись работами на берегу. Прежде всего изучение западин на коренном берегу и соровой полосы для определения возможности создания там промышленных садочных бассейнов –голимая инженерная геология и гидрогеология. Повторять работы 1988 года не было смысла, да и сил – нас интересовало только положение на границе коренного борта и соровой полосы, и я скопировал ту схему откачки, что мы использовали на разведке Белининского кобальт –никелевого месторождения центральная скважина, из которой собственно и производится откачка и гидронаблюдательные скважины, которые должны были сыграть и роль режимных. Увы, зимой обсадные трубы всех скважин вырвали.
Для изучения западин предусматривалось бурение скважин, инженерно-геологическое опробование и проведение опытных наливов. Ну, если с инженерно-геологическими работами я сталкивался не раз, то наливы были для меня новинкой. Спасибо Лене Поволяевой, гидрогелогу из экспедиции 15 района,которая снабдила меня соответствующей литературой. Но, конечно, схему налива мы откорректировали исходя из того, что предстояло определять не коэффициент фильтрации воды, а коэффициент фильтрации соляного рассола. Поэтому на дно обрезка трубы, в котором мы производили налив мы уложили не гравий, а соль-новосадку, и заливали, конечно же, рапу.
И взбрела мне в голову дурацкая идея определить возможность использования карьеров, в которых брался грунт для отсыпки дамб. На дне карьеров мы пробурили скважины, а по стенкам я решил сделать расчистки – вспомнить свою горняцкую молодость.
Работы было довольно много и я решил пообедать –вскипятить чаёк, заварить бич-пакет(лапшу ролтон) и я развёл костерок. Сколько я этих костров пожёг и в тайге, и во всяких ложках, и всегда соблюдал все меры предосторожности. А тут расслабился – сплошного травяного покрова нет, открытый суглинок, трава если и есть, то низкая и хилая, и я костёр как следует не окопал. Сухая трава вспыхнула как порох, хорошо, у меня была лопата, но единственное, что мне удалось – не допустить выхода огня за пределы карьера. А в карьере ещё долго полыхал сухой лох.
На следующий год Николай Зулин с нами не поехал –его уложил в постель туберкулёз. И бурильщик Виктор не поехал – нашёл другую работу. Василий Зулин стал у нас начальником, бурильщиком и шофером в одном лице, а помбуром – его родственник, парень чуть за двадцать, который копал у нас канаву в Камышенке..
В 2011 году мы разведали «эталонный» блок и провели разведку рапы и новосадки. В 2012 оставалось несколько скважин по периферии блока и разведка площадей разработки.
И в 2011 году в озере уровень рапы, особенно по сравнению с 1989 годом был низкий, а к сентябрю 2012 года вся северная часть озера пересохла. До солекомбайна можно было доехать на мотоцикле. Более низкий уровень озера наблюдался только в 40-41 годах, когда летом началась не только садка галита, но и магниевых солей.
Работы в 2012 году мы провели в два этапа. В начале лета мы провели разведку участков отработки, а в сентябре – добуривание окраинных скважин. Кроме того, я прошёл дополнительные маршруты –ведь обнажились новые участки озера. И ходил я не зря. На южной оконечности озера, там, где в озеро поступает максимальное количество грунтовых вод, я обнаружил ярко выраженный геохимический барьера с массовым выпадением карбонатных стяжений. По литературе подобный карбонатный горизонт ранее был отмечен только в Малиновом озере.
В сентябре мы работали на северной, почти пересохшей окраине озера и скважины добуривали уже вручную.
Побывали мы на озере и в 2013 году. Пробурили три скважины на территории промысла, отобрали пробы воды в скважинах, пробы грунта вокруг озера и пробы воды из окрестных водоёмов. А впрочем, этим мы занимались регулярно на протяжении всей работы, только это был уже другой проект – определение влияния промысла на экологию местности. Впрочем, никакого особого влияния промысел, как таковой, на окружающую среду не оказывал, если не считать загрязнения верховодки в непосредственной близости от солевого бурта нефтепродуктами.
Так что я могу сказать, что стал специалистом и по солям. Вот только эта моя специализация на сегодняшний день никому не нужна.
Предпоследнее поле.
После того, как я ушёл от Троицкого, без работы я остался ненадолго. Мне позвонил один господин и предложил заняться поисками серебра.
Встретились. Он взял лицензию на изучение коры выветривания гранитного массива у посёлка Кордон в Залесовском районе на предмет оценки его пригодности в качестве сырья для силикатного кирпича. Но сам понимаешь, сказал он мне – силикатный песок -это заделье. Главное, я отобрал пробы из коры выветривания гранитов и они показали промышленное содержание серебра, золота и платины. Правда, только в одном обнажении, но зато высокое содержание. Меня, правда, несколько насторожило упоминание о платине в гранитах, но, подумал я, университет я закончил 45 лет назад, может, за это время появилось что то новое.
Мы поехали с данным господином на территорию бывшего КХВ, где среди развалин и пустых корпусов теплилась кое какая жизнь в относительно небольших зданиях. Там была база, небольшая по площади, но вполне приличная, какие то склады и двухэтажный офис. Мой работодатель завёл меня в какой то просторный кабинет с офисной техникой, где сидели две дамы. Одна из дам забрала у меня трудовую книжку, сделала ксерокопии диплома и паспорта и выдала бланк анкеты принимаемого на работу. Всё солидно, не подкопаешься.
А уж после того, как новый хозяин приобрёл мне берцы и геологический костюм и выдал офицерскую полевую сумку с карандашами, курвиметром и даже компасом, правда, не горным, а географическим, у меня всякие сомнения отпали. В шаражке, где я до того работал, и речи не могло быть об обеспечении спецодеждой. Одежда, спальник, полевая сумка, компас, молоток – с этим я пришёл, с этим и ушёл.
Я, тогда, наивный, не знал, что этот офис вовсе не принадлежит фирме, в которую я, вроде бы, устроился. Это была собственность «алтайпродснаба», хозяин которого согласился спонсировать моего нанимателя в расчёте на будущие доходы от золота.
Мне пообещали двадцать тысяч в месяц, питание за счёт фирмы и участие в будущих прибылях.
На участке стояли два железных вагончика и экскаватор. Позже привезли ещё вагончик.
Я вообще не понял, для чего нужны вагончики и экскаватор. По моему мнению, на данной стадии работ надо было арендовать в Кордоне дом, благо пустующих домов было предостаточно, какой ни будь транспорт –машину или хотя бы лошадь, провести маршруты, дождаться результатов анализов, а уж потом строить и завозить вагончики, экскаватор и мехлопата.
Один вагончик жилой, один – продуктовый склад и кухня. Обедали мы обычно на улице рядом с жилым вагончиком, там был большой стол под навесом.
Кроме меня в вагончике жило и двое рабочих – один из Залесово, человек семейный, за тридцать, а второй –чуть помоложе, холостяк.
Оба считались участниками второй Чеченской, им что то доплачивавали, но если молодой служил в железнодорожных войсках и реально пороха не нюхал, то старший, десантник, реально был в боях и приходилось убивать. Правда, как и что происходило не распространялся. Сказал только, что ему до конца жизни не забыть запах гниющего и горелого человеческого мяса.
До этого он работал в каком то развалившемся совхозе, а молодой работал в службе охраны грузов в поездах. Был ещё третий, экскаваторщик, но он был местный, из Кодона, и каждое утро приезжал к нам на мотоцикле. Я сразу сказал хозяину, что без бурения мы здесь ничего не сделаем, причём без бурения колонковым снарядом. Конечно, кора выветривания корой выветривания, но упрётся коронка шнека и ты так и не узнаешь, в коренные граниты она упёрлась, в дайку аплитов(они там в, общем то , свеженькие) или просто участок хорошо сохранившегося гранита, под которым ещё метры дресвы.
-Да ну, сказал начальник – ещё на аренду станка деньги тратить, есть же экскаватор. Первые день или два маршруты были вдоль дорог, вдоль новой дороги и старой, уже заросшей, проехать по ней было нельзя, но проходимость по просеке на месте дороги была хорошая. Но на этой дороге я потерял свой фотоаппарат. Выронил и не заметил. Когда хватился вернулся, но где же его, в чёрном то футляре найдёшь в высокой траве. Правда, гораздо позже, осенью, когда трава легла, я его нашёл, но три месяца, которые он пролежал в тайге, даром не прошли.
Второй результат моих маршрутов было то, что я окончательно убедился в необходимости бурения. На склоне вдоль дороги протянулся овраг, и хотя в каждой отдельной точке высота стенок была не более 2-4 метров, понятно было, что мощность суглинков там никак не менее семи метров.
Но хозяин от меня снова отмахнулся. Ну ладно, хозяин- барин. Дальше я уже ходил с маршрутным рабочим-тем парнем, что помоложе Постарше оставался в лагере на хозяйстве, Экскаватор выкопал один шурф у лагеря, я его задокументировал и опробовал, в хозяин погнал экскаватор на склон выше лагеря, Выкопал там яму на всю глубину, доступную для стрелы -4,5 метра –никакого намёка на кору выветривания, превратил эту яму в траншею, загнал в эту траншею экскаватор и выкопал из этой траншеи ещё одну яму. Он достиг глубины восемь метров, но из суглинка так и не вышел. Но он заставлял рабочего, того что постарше, вытаскивать из этой ямы мешки суглинка и промывал их. Не то что золота, по моему, и нормального чёрного шлиха не было, но он с какой то маниакальностью продолжал эти суглинки мыть. От моих слов, что выработки положено закапывать, не дай бог, корова свалится, он отмахивался. Разумеется, при таких условиях я эти ямы документировать не стал.
Слава Богу, хозяин не торчал всё время на участке –помаячил и уехал, а я спокойно занялся маршрутами -надо было составить карту, да и фронт работ для экскаваторных шурфов подготовить. Вскоре хозяин вернулся, но не один, а с делегацией. Основной спонсор, директор, фактически – хозяин «Алтайпродснаба, его брат, ещё какой то мужичок. Мой работодатель, назовём его хозяйчик, набрал в отвалах шурфа дресвы и пошёл промывать на речку. Через какое то время вернулся – в бумажном пакетике золотая пыль и три довольно крупных золотых»клопика». Он подал этот пакетик спонсору и гордо заявил – вот, первое золото с участка.
Это было не просто первое, это было единственное золото на участке. Больше я золота так и не увидел. Я показал спонсору планчик, что составил, обрисовал геологию и попросил купить мне фотоаппарат, в крайнем случае – высчитать из зарплаты. Хозяин бросил хозяйчику, чтоб он купил за счёт фирмы.
У меня такое подозрение, что это золото он специально подбросил в шлих, чтобы раскрутить инвестора на бабки и основной его целью было испытание промприбора и циклонов его собственной конструкции, которые изготовляли зеки на Новоалтайской зоне, где у него была какая то мастерская. Во всяком случае, вскоре на участок привезли узлы и детали этих приборов и работяги начали их монтировать, а мне хозяйчик привёз фотоаппарат, у которого была и функция видеосъёмки, велел зафотографировать приборы, снять на видео процесс промывки и выложить в интернет. Доработаешь до конца сезона – фотоаппарат твой.
А поскольку мой маршрутный рабочий был занят, я задал линию шурфов вдоль подножья коренного склона для вскрытия кор выветривания и линию шурфов вверх по Каменке – местные говорили, что когда то там мыли золото, и я решил, что аллювий тоже надо опробовать.
Хозяйчик привёз раздвижную алюминиевую лестницу, по которой я спускался в шурфы. В отличие от шурфов, пройденных вручную, в экскаваторные шурфы без лестницы или верёвки не полазишь. Правда, вскоре пришлось перейти на верёвку. Задал я шурф на пойме, разумеется, он был пройден до уровня грунтовых вод, и видя, как со стенки шурфа стекают ручейки я немого заменжевался, но потом всё ж таки решил лезть, опробовать стенку. Но только я спустил лестницу, как стенка шурфа рухнула, завалив до половины, если не больше, и шурф и лестницу. Попытка вытащить лестницу успехом не увенчалась. А если бы я успел спуститься? Так что этот шурф я опробовал из экскаваторного ковша.
Промприбор был собран, опробован и хозяйчик с рабочим начал что то без конца промывать. Он даже велел экскаваторщику разбухать небольшой карьерчик, но это была, слава богу, последнее выступление экскаватора. Экскаваторщик сказал, что ему эта работа не нравится, экскаватор должен работать полную смену, а поскольку ему платят за моточасы, он без штанов останется. И уволился.
Хозяйчик с одним из рабочих начал всерьёз промывать песок. Рабочий на мехлопате привозил песок из карьера и они его загружали в промприбор, накопились мешки чёрного шлиха. На этом гранитном массиве была минерализация вольфрамовых минералов, и хозяйчик говорил – если не золото, то вольфрамит в этих мешках точно есть, и его много. Мои слова, что надо прежде провести лабораторные испытания и убедиться, что в этом чёрном шлихе –он отмахивался. Золота он там так и не нашёл. Правда, могло там быть и невидимое золото, но это, опять же, могла сказать только лаборатория.
В один из приездов в Барнаул я пожаловался инвестору, что работы к концу подходят, а в лабораторию так ничего и не отправлено.
Вот мы и поехали с хозяйчиком и сыном хозяина втроём в Новокузнецк, сходили в центральную лабораторию, узнали, какие анализы они выполняют, какие расценки, но на этом, в общем то, всё и закончилось.
Надо сказать, что сын хозяина осуществлял для нас связь с большой землёй( мобильник там был вне зоны доступа) и привозил продукты. Кормёжка, надо сказать, была хорошая. Кроме стандартных круп, муки, лапши и тушёнки, к нам привозили консервы со склада «Алтайпромснаба», потерявшие товарный вид подавленные, но целые. И рыбные консервы, и бобы, а однажды даже консервированные ананасы.
Я продолжил маршруты. Надо сказать, маршруты были тяжёлые – высокотравье, очень много крапивы, заросли выше человеческого роста. А главное – бобры. Раньше, в советские времена, по логам было много пасек, кое где ещё сохранились пруды, на берегу которых они стояли, но дорог уже давно не было, всё заросло, а кроме прудов. Сделанных человеком, появились бобринные запруды, которые подступали к самому коренному склону, кроме того, они навалили много деревьев. Словом, ходить было трудно. Я жалею, что у меня не было фотоаппарата, когда в одном из логов мы шли по пояс в воде вдоль стенок гранитных обнажений.
Мрй маршрутный рабочий у бобриной запруды.
Легче было работать на севере участка и в верховьях Каменки –там были медведи, которые охотились на бобров и протоптали вдоль реки тропы.
Но маршруты подходили к концу, проб набралось много, к нам привезли третий вагончик и он был весь заставлен пробами, а в лабораторию так ничего и не увезли.
Ну, не совсем. Что то хозяйчик увёз своим знакомым в бывший СНИИГИМС, там провели какой то анализ трёх или четырёх проб и прислали снимки с электронного микроскопа и расписали какие минералы там встречены. Но что могли дать эти анализы? Случайные зёрна, которые ничего не могли сказать о валовом составе большого массива, и тем более, об элементах, которые входили в состав минерала в виде примеси.
Наступила осень, уже выпал первый снег. Надо сказать, участок то был большим и нам, для подъездов, спонсор выделил сперва квадроцикл, а после того, как он сломался – «ниву».
Маршруты были почти все закончены, оставался небольшой пятачок, где можно было надеяться встретить обнажения. Но, поскольку подготовка проб к анализу стоила денег, хозяйчик привёз ручную дробилку, я провёл квартование проб, раздробил молотком монолиты и начал пропускать обломки через дробилку, уменьшая зазор, пока не получалась пыль, пригодная для анализа. Но из пятидесяти проб на спектралку что я отобрал, хозяйчик, да и не хозяйчик, а сын хозяина, увёз в лабораторию только пятнадцать. Но золота то спектралка не даёт. Выявилась аномалия ванадия, но в геологическом департаменте мне сказали – кому сейчас твой ванадий нужен.
Наконец то хозяин привёз буровой станок. Но не колонковый УКБ 12/25, как я его просил, а какой то шнековый, на электородвигателе и генератор с бензиновым движком. Я сказал хозяйчику, что в первую очередь, надо пробурить скважины там, где имеются пятна сосняка, там, возможно, пески кор выветривания расположены близко к поверхности. Но хозяйчик меня опять слушать не стал и принялся бурить на той площади, где он уже отобрал и промыл чёрт знает сколько проб из русла, где было выкопано три или четыре шурфа и пройден карьер. Я даже документировать эти скважины не подумал. Вот только напомнил хозяйчику, что он мне зарплату уже длительное время задерживает.
На что данный господин сказал – ты дома давно не был. Вот тебе деньги на дорогу, съезди, отдохни, заодно напиши отчётик по работам, а я приеду и выдам тебе зарплату. Он вывез меня на трассу и оставил. Я дождался кемеровского автобуса и уехал в Барнаул. На следующий день я пришёл к инвестору и сказал – до каких это пор может продолжаться? Пробы до сих пор в лабораторию не отправлены, анализов нет, да и зарплату задерживают.
Хозяин велел выдать мне деньги, а заодно и документы. Оказалось, что все эти анкеты были фикцией, и официально я так и не был оформлен.
Написал я отчёт. Что его писать? История изученности? Кроме двухсоттысячной съёмки шестидесятых годов ничего не было, составил геологическую карту по данным своих маршрутов, описал породы, вот всё. Анализов то нет, о качестве сырья ничего не скажешь. Подсчёт ресурсов? Но если бы хотя бы одна скважина была на водоразделе, вскрывшая кору выветривания. А так… Есть только линия вдоль стыка террас и коренного склона, где вскрыты коры выветривания, а что в глубину? Может там песок содран и одни коренные, или коры выветривания на глубине, недоступной для отработки.
Когда хозяйчик прочёл отчёт он пришёл в бешенство – что ты не дал запасов. Что ты насчитал, так в карьере больше. И что ты на меня хозяину накапал на меня.
Я ему сказал, что сочинять я ничего не намерен, что есть то и есть. И я не привык работать не зная, для чего. Словом, мы поругались, и он сказал, что я больше у него не работаю, и чтобы я вернул фотоаппарат.
А вот фигушки. Фотоаппарат я ему не верну, только хозяину.
Я рассудил правильно. С такой мелочью хозяин связываться не стал. Его сын привёз мне мои шмутки с участка, только молоток, который стоял у стенки вагончика, оставил. Жалко, конечно, геологический молоток не купить, и геологических шаражек, где они были сейчас нет. Но, вероятно, он мне уже не понадобится.
Мои материалы отдали геологу Ковкову, чтобы он написал отчёт, тот сказал, что геология аналогична Бащелаку, где имеется и рудное и рассыпное золото и он сравнит эти два участка и даст прогнозы на аналогиях. Но аналогии аналогиями, но сказать, есть ли золото, если его не видно в шлихе, может только анализ. А анализы, похоже, никто не сделал. Во всяком случае, отчёт в фонды геологической информации так и не поступил. А ведь прошло уже больше трёх лет, и все общие главы отчёта готовы, как и графика.
Геологические мемуары, окончание.А хотелось бы написать – продолжение, но –видно не судьба.
В ноябре 2012 года надо было разбурить один из старых карьеров песка для силикатного кирпича. Ещё летом, вперерыве между основными работами я провёл геологическое картирование этого карьера, который мало того, что был почти отработан, но и в изрядной мере засыпан всяким мусором. Но всё же заказчик надеялся, что там ещё можно что то взять.У него было ещё два карьера, но на одном разведанные запасы уже подходило к концу, а на другом песок был сильно глинистый, местами – форменная супесь. Правда, заказчик храбрился – мол прессы у них старые, и глинистый песок для формовки ещё лучше, чем чистый. Я, правда, не стал спрашивать про качество кирпича.
Игорь, который работал с Василием Зулиным ранее, окончательно переселился в деревню, семьёй обзавёлся и помбуром пошёл я. УКБ.
УКБ 12/25 станочек маленький, снаряд лёгкий, единственно, где приходилось напрягаться – это при подъёме снаряда. Ну и, при транспортировке, но это тоже особых затруднений не вызывало =снега было ещё мало и мы перекатывали станок на колёсах.
Результатом наших работ было то, что связяваться с этим участком смысла не было – почти повсеместно вскрыша, представленная всяким мусором, превышала мощность песков.
Ранней весной мы начали работы по заданию администрации края – поиски месторождений известняка для извести. Поиски предполагалось провести в Петропавловском, Алтайском, Курьинском и Залесовском районах. Первым этапом работ предусматривались рекогносцировочные автомобильные маршруты. По Петропавловскому району мы особо не разъезжали – он нам был знаком по работам у Камышенки, заехали в долину за селом Соловьиха и сразу стало ясно – все горы известковые и склоны удобные для организации карьера. По Курьинскому району мы покатались подольше. Массивы известняка там чердовались с долинами,где не было выходов коренных, и с площадями развития чего угодно, но не известняков. Эти маршруты мы провели вдвоём с хозяином, на его «Ниве». В результате было выделено две поисковые площади – Таловская, где я уже до того работал и Рудовозовская.
Настоящие поисковые работы мы уже проводили с Зулиным на его УАЗИКЕ, появился у нас и третий член команды, тощий парень.которого звали Романом Они вместе работали с Зулиным электриками. За плечами у Романа было два курса какого то института, он прилично знал английский язык, но ни итеэровцем, ни интеллигентом стать не захотел.
Начали мы работы с того, что выбирая место для лагеря засадили машиу, и хорошо засадили. Её пришлось в буквальном смысле выкапывать, поддомкрачивать и подтаскивать под колёса камни и хворост.Провозились целый день и, что особенно обидно, метрах в трёхстах выше по логу оказался прекрасный переезд.
Начались маршруты. Проходимость была прекрасная, и я обходился без маршрутного рабочего. Я уже упоминал, что эти места я знал хорошо, но изменения, по сравнению с 1992 годом произошли явные. Прежде всего, исчезли многочисленные совхозные стада овец, что привело к восстановлению почвенного покрова. И если раньше большая часть площади была обнажена, то теперь обнажения надо было высматривать, хотя их, конечно, их оставалось достаточно. Но мало того, что появился дёрн на плоских плитах известняков, там, где пологие увалы с плоской поверхностью распахивали, появились залежные земли. Идёшь в маршруте – по карте должно быть поля, а идёшь по степному разнотравью и, кое где даже ковыль появился. Никаких следов пашни. Только когда посмотришь с соседнего увала, различимы прямоугольные контуры старой пашни. Но исчезли не только овцы.Совхозное стадо коров тоже ликвидировали. Рядом с нами пастух пас только частное стадо Усть –Таловки. Село было длинное, и он пас коров с западной части, а с восточной пас другой пастух, на сопках в сторону Курьи.
Второе, на что я обратил внимание – исчезли суслики, которые так нас выручили в 1992 году. В 2012 мы не увидели ни одного зверька, только на следующий год стали появляться у норок но – поодиночке.
Вообще то участок был интересный. Были там и нормальные известняки, и мраморизованные, на которые мы работали в 1992, и карст – как ж без него на известняках. Чаще всего – воронки проседания.Одну мы на следующий год разбурили – глина с обломками известняка. В рельефе они выражались слабо, но чётко картировались по яркой зелёной траве. У подножья склона в долине Мочаг были крупные, хорошо заметные в рельефе воронки то ли просачивания, то ли провальные – мы их не разбуривали.
И ещё- но в этом я убедился уже в 2017, когда мы вели гидрогеологическую съёмку –Мочаг отличается интересной особенностью –довольно многоводный в среднем течении, он до реки не доходит а теряется в болоте в нижней части долины. Из болота вытекает ручеёк, который и впадает в речку, но ручеёк это по сравнению с речкой выглядит бледно.
Всё время, пока мы стояли в урочище Мочаг на левом, берегу гудели трактора и машины – фермер пахал и засеивал свои поля.
В долине Белой, где мы поставили лагерь изучая Рудовозовскую площадь, было тихо. Видно было, что по брегам когда то, и довольно недавно, были пашни, но к нашему появлению они уже стали зарастать. До превращения в залежи было ещё далеко – так, пустоши.
На Рудовозовской площади единственное что было интересно –это мрамора на Воскресенском карьере и у села Рудовозово. Впрочем, у меня эти породы даже мраморизованными известняками язык бы назвать не повернулся, но они и в самом деле обладают интересной, хотя и довольно тусклой окраской. И на Рудовозовской площади мы столкнулись с кварцитизацией известняков, которая делает их бесперспективными в качестве сырья на известь.
Словом, я определился с участком разведки –урочище Мочаг, на правом склоне долины.
А затем, если я не ошибаюсь мы поехали в Алтайский район.
Начали мы с Каимского участка.Его не я выбирал, по моему, там рекогносцировочные маршруты провёл хозяин. Рельеф хороший, дорога, известняки кругом. Вот нам и указали конкретный участок.Провёл я там маршруты, ребята выкопали канавы. Известняки были только там, где они выходили на поверхность. Пласт бы разбит разломами, и контактировал со сланцами и глинистыми песчаниками.А выше по склону, вдоль оси увала, где можно было рассчитывать на запасы, резко возрастала мощность вскрыши. Но мало того, и сам известняк был ни к чёрту, весь пронизан кварцитовыми прожилками.
И мы оправились в рекогносцировочный маршрут вверх по Каменке. В самой долине не было никакой возможности организации карьера – слишком крутые склоны.
Рассчитывать можно было только на притоки. Даже если в долине склоны крутые, можно подняться вверх, до плоского водораздела и делать дорогу оттуда. Но везде было плохое качество сырья.Либо кварцитизация, либо переслаивание со сланцами. Для цемента последнее не было бы проблемой, но для извести сырьё нужно чистое.
И только за Пролетаркой мы нашли массив сложенный чистыми известняками. Более того, там были и мраморизованные декоративные разности, хотя их изучение и не входило в круг наших задач. На участок вела дорога среди крутых склонов, но дорога щла по известнякам и вершина лога представляла собой обширную водосборную воронку с плоским днищем, занятую сенокосами, обрамлённую невысокими и относительно пологими склонами, сложенными чистым известняком.
Одно было плохо – воронка то была водосборная, но вся собранная вода уходила в карстовые полости и в логу не было ни водотоков, ни родников. Мы завезли флягу воды, но сразу после приезда прошёл ливень и дорога на выезде из лога, которая проходила по чернозёмам стала непроезжей. Спуститься ещё можно было, но подняться – нет. Словом, мы прекратили умываться.
На участке не было необходимости ни в буровых, ни в горных работах. Правая сторона лога, представляла собой узкий гребень, обрывавшийся в долину реки здоровенным скальным обрывом, а по левой тянулась цепочка почти непрерывных обнажений. Словом, опробовать два перекрытых разреза труда не составило.
В Соловьихе я обежал гору, нависавшую над селом, почти полностью обнажённую, но решили проверить мощность вскрыши у подножья и ткнули пару картировок. Скважину мы поставили недалеко от какого то загона – столбики, опутанные проволокой.Только начали бурить – прибежал какой то мужик – я думал вы мотопилой столбики бурите.
- А что за загон, почему пустой?
-А здесь молодняк содержался, весь на мяскомбинат угнали.И дойное стадо тоже – на бойню.
И он поведал, что соловьихинский колхоз вступил в холдинг «Изумрудная страна». Холдинг обанкротился и банк, в счёт возмещения долгов стал разорять хозяйства. Забрали колхозных коров, технику, что поновее и запчасти. Частное стадо не тронули, но чем кормить ? Колхоз заготовил для колхозников сено, но рулоны лежат высоко в горах и на чём их спускать?
Да, и после этого я другими глазами взглянул на пустые фермы на окраине села. Фермы выглядели новыми, но стояли пустыми. Подумалось – на будущий год их разграбят.
На всякий случай я обходил окрестности Соловьихи, но ничего лучше той горушки мы не нашли.
Впереди был Залесовский район. Я не помню, один я проводил рекогносцировочные маршруты, или вместе с хозяином. По моему- с хозяином.
С известняками там было плохо.Нет, известняки были в достатке, но, как правило, перекрыты мощной вскрышей, а там, где коренные вылазили на увал, это были или кварциты, или граниты. Вот мы(или я) выбрали участок привязавшись к пруду на речке Каменке. Пруд заканчивался небольшим водопадом и на другой стороне была какая то зона отдыха. Но главное не в этом.По берегу пруда и по берегу речёнки, впадающей в Каменку ниже водопада были выходы известняков. И водоразделом был не высокий увал, как обычно, плоское пространство с относительно небольшим превышением над урезом воды, что давало надежду на небольшую вскрышу. Участок явно не распахивали давным давно, среди бурьяна уже поднялись приличные берёзки и пихточки и мы, со спокойной совестью, начали бурение.
Но на второй, или третьей скважине к нам примчался какой то господин на микроавтобусе.
-Вы кто такие? Что вы делаете на частной собственности? Я на вас в суд подам за причинённый ущерб!.
Какой ущерб? Ведь пустошь, давно ничего не сеялось и не сажалось и не одно деревце из произраставших на пустоши не пострадало. Но данный частный собственник долго не унимался и грозил всякими карами. Когда он уехал, мы постарались, сколько возможно, ликвидировать всякие следы бурения, собрались и отправились в Барнаул, тем более, что была глубокая осень и каждое утро начиналось с инея.
На следующий год, ещё в апреле, мы выехали на участок Мочаг. Я предлагал снять квартиру в Усть -Таловке, но моя инициатива поддержки не получила. Мы снова поставили палатку. Предстояло пройти две магистральные канавы длиной по двести метров и скважинами изучить сырьё на глубину. Но прожили мы не долго. В палатке явно был не климат, тем более, что спали то не в старых советских ватных спальниках, а в новомодных пластиковых. Короче, мы свернулись и вернулись домой. Хозяин не ругался, ведь он более был зависим от Зулина, чем он от него. Своего станка у него не было, да и в автомашину Зулины вложили столько средств и труда, что он был недровским чисто формально. И Василий мог спокойно зарабатывать себе и бурением скважин на воду, а вот хозяину найти нового бурильщика со станком, да ещё за такую цену было бы проблематично.
Это я не могу заниматься геологией частным порядком, не имея лицензии, а вода то в хозяйстве всегда нужна.
Но в конце апреля мы вернулись на участок. А Василий вернулся не один, с ним приехала девушка, китаянка, самая настоящая. Он учился заочно в политехническом, и там познакомился со студенткой из Китая, Сяо Фень Линь. Она прходила в институте языковую практику, хотя вообще то училась в Урумчи, на переводчика. Она происходила с юга Китая, и знала свой диалект, официальный китайский язык, русский, английский и понимала уйгурский. Её целью было стать синхронным переводчиком. По русски она говорила свободно, практически без акцента, хотя часто приставала к нам с просьбой разъяснить то или иное выражение, чаще – какую то идиому. Василий поставил ещё одну палатку, в которой они с китаяночкой и поселились. Недели через полторы – две Вася отправил её на автобусе в Барнаул.
Мы остались одни. И на противоположном берегу больше не шумели.Ни тракторов, ни машин, фермер обанкротился и в этом году поля остались не распаханными и стали зарастать какими то синими цветами.
Наконец, канавы были выкопаны, скважины пробурены и мы оправились в Барнаул. Надо сказать, Василий самостоятельно освоил колоковое бурение и двадцатиметровые скважины по известнякам для него уже проблемы не составляли.
Оставалась Соловьиха, куда мы отправились уже без Зулина, с Романом.Точнее, Зулин нас завёз и оставил. Ни бурения, ни горных работ там не предвиделось – опробование обнажений по перекрытым разрезам.
Окончив работу мы день или два пожили, ожидая машину, на квартире у местного «ковбоя». После развала колхоза он, как и многие другие, выживал, сдавая молоко со своего многочисленного стада на камышенский сырзавод. Против ожидания, фермы на окраине села никто не разграбил, но многие дома стояли опустевшими, с заколоченными или даже выбитыми окнами. Но поля не пустовали – их разобрали окрестные хозяйства. Кто то из местных стал работать в этих хозяйствах, переехав в соседние сёла, кто то стал работать вахтовым методом, кто то вообще подался в город. Но начавшееся запустение уже чувствовалось.
Следующим объектом была Каменка, и опять же, в Залесовском районе.
Дело уже шло к осени, начались дожди и я настоял, чтобы мы поселились не в палатке, а в старом вагончике. Кое что починили, прибрались – всё лучше, чем в палатке.Село было давно заброшено, был только один дом, но в полной мере жилым его назвать было нельзя – туда периодически наведывался пасечник. Хозяин вывез нас на участок и махнул рукой – подготовь здесь запасы известняка. Я обходил участок, на нём было два карьера, один постарше, другой явно недавно заброшенный. Я обошёл участок, и убедился, что площадь, примыкающая к старому, нижнему карьеру, более перспективна, там я и сосредоточил основной объём работ.
В тот год было какое то нашествие мух.Они лезли в глаза, в рот и впервые за всё время моей работы в геологии мы были вынуждены одеть накомарники.
Да ещё и плащи не снимали – постоянно мелкий надоедливый дождь.
Вроде бы дело сделано и мы вернулись домой.Но, как оказалось, разбуривать надо было площадь вокруг верхнего карьера, на эту площадь мои скважины тоже попадали, но их было явно недостаточно.
Хозяин посадил меня на камералку, и добурили недостающие скважины без меня. Не помню – сам он выкроил время и съездид задокументировал, или свою сотрудницу Лену послал. Впрочем, речь шла о трёх или четырёх не очень глубоких скважинах, так что мог и сам выкроить время. Со мной он ругаться не стал – видимо чувствовал, что и сам виноват. То он требовал составить проект на разбуривание участка на силикатные пески, площадь которого была строго очерчена, а тут –махнул рукой. Бурите.
Последним полевым объектом у этого хозяина была разведка песков для силикатного кирпича. Рядом с тем карьером, что мы разбурили с Зулиным, был другой и заказчик ещё брал из него песок, но разведанная площадь была почти полностью отработана и на глубину они тоже дошли до проектной отметки, которая во многих случаях совпадала с уровнем грунтовых вод.
Вот и решено было убедиться, что же ещё осталась на флангах и разведать песок на глубину, до слоя водоупора, чтобы можно было брать песок и из под воды.
Зулин, к тому времени, уже ушёл от хозяина и уехал из Барнаула, устроившись на какой то завод в Подмосковье. Говорит, за время геологических странствий он подрастерял заказчиков на воду, конкуренты теснят, а на заводе интересная и стабильно денежная работа.
Но вот у него выдалось свободное время – то ли отгулы, то ли без содержания, и он взялся разбурить этот участок. В основном скважины были мелкие, по водоносу, но по флангам были и глубокие.Особенно запомнилась одна, девятнадцатиметровая, на краю озера жидкого навоза, который натёк из фермы подхоза.
Наконец, бурение закончилось и Зулин сделал ручкой. Какое то время мы с Романом поработали за реечников, когда топограф вёл съёмку карьера.
Роман остался без дела, надо было искать работу и я хотел дать ему возможность подзаработать на последок. В карьере оставались останцы, такие неотработанные башни, стенки которых были закрыты и чернозёмом и всяким мусором. Не мешало бы эти стенки расчистить и песок опробовать, включить в подсчёт запасов. Я взял старый план отработки, на котором я, по глазомерной съёмке, нарисовал изменившуюся ситуацию там, где она могла влиять на будущие работы, вынес скважины, намеченные мной расчистки и пришёл к хозяину- так мол, считаю необходимым провести расчистки. Он раздражённо отбросил мой план – это что! План должен быть таким, чтобы по нему можно было считать запасы. Дожил до шестидесяти лет, а до сих пор не научился планы составлять.
Вот чего я не терплю, так это создавать видимость работы. План я составлял с конкретной целью – доказать необходимость расчисток. А тратить время на составление плана подсчёта запасов, зная, что он никому не пригодится, потому что через неделю топограф выдаст полноценный план, на котором будет нынешнее состояние рельефа в карьере и инструментально привязанные скважины я не считал нужным. Короче, я подал заявление на увольнение.
С хозяином мы имели во много схожий темперамент, какие то сходные психологические черты.Это нас привлекало друг к другу, но и затрудняло совместную работу, особенно – для меня. Короче – если подчинённый и начальник разгильдяи, виновным будет всегда подчинённый. А больших объектов, где я бы уехал и месяц начальника не видел, впереди не предвиделось, а на мелочёвке мы постоянно будем друг друга раздражать. Так что жалеть было нечего.
александр Лобанов
мемуары геолога
© Copyright: Александр Лобанов 5, 2019
Свидетельство о публикации №219112000269
Свидетельство о публикации №219112000269
Рецензии