Павлов-ВолодЯ...

Часть 2 Павлов-ВолодЯ.(к рассказу Андрон)

Каждый вечер, как только неторопливое солнце золотит лесные макушки мы с археологом спускались с горы-сопки, с Карман-горы, где были пещеры-ямы, в низину заболоченную. И по чуть видной, ежелетно зарастающей кустарником тропинке, пролезали по болоту с обоих сторон на дорогу, ведущую в Новую Деревню, крыши которой тонули в глубокой, густо заросшей молодняком мокрой лощине вдоль ручья, впадающего в речку.
Лет десять – двенадцать назад начали вырубать на Шиньшиньской дороге лес и начался образовываться «филиал» районного «посёлка городского типа» – богатые люди переехали жить сюда, подальше от пятиэтажек и асфальта на природу. (На самом деле дорога-трасса шла к дальнему углу района к посёлку с китайским названием: Шинь Ша).
Десять лет назад было в Новой Деревне всего четыре двора, как помню, а нынче дворов стало двенадцать, не считая тех, что с другой стороны, с более высокой и поодаль, - там появились «особняки», участки большие огороженного лесочка, заборы были из профнастила трёхметровые. Это самые богатые решили отделиться-выделиться и здесь, и до них дорогу подняли щебнем и покрыли асфальтом, а потом, к трассе Шиньшинской, асфальта уже не было – богатые явно выделялись.
Мы ночевали в Новой Деревне у знакомого, с которым, по старинной поговорке – «наши деды в одну солонку хлеб макали», то есть близкие были очень, как братья.
Павлов-Володя – это как-то быстро-слитно звучало в устах местных жителей, - мужик простой и добрый, сказочник и балагур, затейник. За свою жизнь исходивший землю поперёк и вдоль. Жил он по вагончикам и общагам, рабочим-гастарбайтером; года три работал в Москве, а потом по Тюменскому краю, в Сибири Западной; а потом в Сибири Восточной, за Красноярском, и в Иркутской, за Байкалом.
Простых, не свирепых сказок у него не было – (а может и были) по крайней мере, я ни одной не запомнил. Но, сам по себе, Павлов-Володя не злой, из тех, что «готов и рубаху отдать», и поделиться последней краюхой хлеба.
Живёт он большим хозяйством, но землю не любил и завёл себе выделку шкур: он их чистит и солит и дубит в больших чанах, для того аж три сарая длинных в ряд построил. Это дело прибыльное – к нему несли шкуры коров и овечьи со всех деревень района.
С Павловым-Володей живёт родной брат Алёха, тоже человек бывалый, прошедший «медные трубы» вместе с «огнём и водой». В нём, по-видимости, от городского не осталось ничего. А молоденьким он в город уехал и только год назад вернулся на «отцовский корень». Натерпелся. – Ему тридцать три, а смотрится он сорокапятилетним: жизнь помяла до седины в волосах. Он тоже человек добрый и любит порассказать «сказки», и «сказки» его попроще – бывальщина.
Во дворе постоянно крутятся возле больших котлов со шкурами и возле вешал перед сараями две бабы и куча белоголовых ребятишек. У старшего Павлова-Володи поднялся-вырос сын-подросток Никита – такой деловой и степенный малый, как взрослый мужичок. А у Алёхи – соплячки-девчонки с белыми льняными волосами, в простых однотонных крашенных сарафанах в красном и синем. В синем старшей лет восемь, но и младшая года четыре разговаривают они по-взрослому, с полным понятием в хозяйстве, растягивая по-бабьи слова и окая.
---------------------------
Вечером мы вернулись из «похода». Археолог прошёл в домик-флигель в углу двора, предоставленный нам. В этом «маленьком» домике жила-теснилась вся семья Павлова-Володи, пока строился дом-коттедж на кирпичном основании в два этажа с балкончиком.
Меня встретил сам хозяин и присели мы перекурить-поговорить. Работавшие – уже всё закончили, был теплый вечер, лёгкие сумерки, и бабы с ребятами зашли домой.
- Эх-хе, - говорит, вздыхая Павлов-Володя, - житьё наше – кочерыжка («и невкусно и выкинуть жалко» - подразумевалась местная поговорка) –
- Чем недоволен? – спрашиваю я.
- А чем довольным быть? Сам знаешь. Вот, лето проходит, а урожая с огорода у нас нет! Нельзя тут жить – на болоте… -
- Болото, вероятно, снизу не даёт ничему расти. –
- Да-а, - отвечал он задумчиво, будто не мне, а своим мыслям, с которыми не расстаётся. Мне уже известна его мечта о счастливой и лёгкой жизни, - я хорошо знал, что под внешней деловитостью, под его умением «чесануть язык» скрывается детская, простая душа, и если он так вздыхает – есть проблема, что-то гнетёт его, тревожит.
Чтобы возразить и вывести на откровенный разговор, я говорю:
- Богатство своё человек в руках своих носит. Возьми Сапунова: вот живёт человек! Заходил я к нему, смотреть мило – точно улей пчелиный, вся семья на ходу, трудится… - указал я на соседа, поселившегося тоже тут в Новой Деревне с нашей же «нижней» улицы поселка года два назад, года два назад всего с многочисленной семьёй.
- Хе, Сапунок! – оживлённо всполохнувшись заговорил Павлов-Володя – У Сапунова семейство не так. Пять сынов! Все жеребцы. Двенадцать рук как один… А ты с этакими посопи! – указал он на своё окно, в котором мелькнули две светлые головки, наблюдавшие за нами. На улице уже смеркалось и в доме зажгли свет, поэтому девчоночьи головы были нам видны, как в телевизоре. Возможно, ждали отца к ужину. Так и не узнал я настоящую проблему.
- У Сапунка – куст-конвейер: один наметит, другой наставит, третий рубанёт, - там всякое дело кипит, хоть дрова колоть! Пойдём-ка ужинать. – И мы прошли в дом.
А о проблеме я догадался, когда к столу вышла его старенькая мать-бабушка. Отца у Павлова-Володи не было давно: ещё живя в посёлке на «нижней»… - был я на похоронах. А престарелая мать-бабушка после похорон заболела психической болезнью, и была отправлена в больницу и более года лечилась в той же Семёновке, в психдиспансере.
- Здравствуйте тётя Клава! –
- А-а? А ты кто? – обернулась она в мою сторону.
- Да я Серёжа – сосед. –
И она вспомнила: - А это ты Серёжа-«маленький»! – у меня было прозвище, на нашей «Нижней», такое. Хотя я за одно лето, в самом последнем классе школы когда учился, вдруг, подрос так быстро, что оказался выше тех, кто был год назад наголову выше меня в школе, прозвище пристало и осталось – «маленький».
Тётя Клава сильно изменилась: она пополнела неимоверно (более 100 кг, думаю). Не лицом, но телом, стала огрузлая с маленькой головой. И во время ужина ела она быстро, торопливо проглатывала пищу кусками, как оголодавшая, пока мы беседовали о чём-то с Павлов-Володей и с его женой Наташей, - она уже всё съела. Наташа, которая ухаживала за тётей Клавой, строго выговаривала-приказывала: «не торопитесь, спокойней ешьте, Клавдия Иванна» - по «колхозному нараспев говорила она. Но тут же быстрым-приказным голосом: «Ну что вы тут зубы свои вытащили на людях (Тётя Клава достала вставную свою челюсть и стала её протирать руками); идите в ванную (совмещенную с туалетом), под краном сполоснёте». И она повела тётю Клаву.
- Вот где проблема? – спросил я Павлов-Володю.
- Да уж сколько с ней мороки! – после больницы ещё спокойнее, таблеток три раза в день и следить за ней надо постоянно! А диагноз – Сенильная деменция! – пояснил он.
Наташа увела тётю Клаву в свою комнату напротив кухни-столовой и оттуда слышался её громкий голос: «Вот лежат раскраски – рисуйте давай! – пока перед сном – карандаши вот вам» говорила она с расстановкой.
И к разговору нашему о тёте Клаве Наташа вскоре присоединилась. Стали они с Павлов-Володей рассказывать про то, что «творит» тётя Клава, пребывая в болезни: Наташа жаловалась, - «устала убирать-мыть туалет, все стены «говном» измазала. Элементарно не знает человек, как надо какать! Уж ору-ору – «тужьтесь, напрягите живот», - и всё равно руками лезет вытаскивать какашки свои, а руки измазанные об стенки вытирает…
- Но не всегда же так бывает – говорит Павлов-Володя – иногда она всё понимает, а иногда дурит-придуривается будто: то бывает начнёт кричать: «а где мои таблетки?» - подаёшь таблетки, опять – «а чё воду-то мне не даёшь!» - командует она криком. Беспардонно-некультурно начинает себя вести… -
Закончился наш разговор воспоминанием Павлов-Володи о том, из-за чего Мама его заболела. О смерти своего отца вспомнил он.
«Удивительно покойно и мудро умирал настоящий мужик.
- Сидели мы все за столом. Глядим, покатился наш отец с дивана. Я ещё говорю: «Смотри-ка, никак старик заснул, упал и не чувствует». А он немного полежал на полу и, вдруг, схватился за живот, тихонько стонет: «Живот, живот!». Положили его на диван, прикрыли. Побежали за врачами в больницу. А старик велел воды подать, (тазик с водой принесли ему), - он сел, умылся, обтёрся сам, сидит и волоса расчесывает на пробор. Мама ему говорит: «Куда это ты, старик, так наряжаешься? А он: «Так врачи скоро придут». Пришёл врач, послушал его и каких-то таблеток дал, но старик пока пить таблетки не стал, а положил их на тумбочку около дивана. Ещё врач не ушёл, а старик всё водит и водит глазами по всей избе, ровно ищет чего-то. Потом подозвал меня: «Как старшему сыну говорю – когда будешь сеять, вот так рукой, вот так – ржи в ладонь меньше бери, овса больше!» Я ему: «что ты, старик, бредишь?» А он: «Знаю, что говорю, а ты «мать» подай воды испить, да свечку зажги перед образом в углу нашем!». Подала Мама воды стакан, и пошла свечку зажигать в «красном углу». Принял он стакан в руку, поглядел на нас, да и помер!» В поверье у наших, по древнему старинному слову. Умирающему подавали в руку стакан с водой, чтобы душа, оставляя тело. Могла омыться…
Конец.
P.S. Всякий раз, приезжая на родину хожу я в лес. Вьётся узкая стёжка, уводящая меня в синее царство сосновой тайги (от нас она начинается и тянется на многие километры до уральских гор), район наш далеко от городов и больших посёлков. Обросшие сивыми бородами деревья-деды стоят надо мною, и сверху им видно, как ползёт внизу крохотный человечек, а за ним с сучка на сучок неотступно перелетают две сороки, провожающие человечка в их лесовое синее царство.
Рассказывал мне местный: «Совсем недавно этой же стёжкою проходил он по лесу (стёжка памятная около большого оврага, вдоль).
Он шел так же спокойно, неся за спиною мешок и чутко вслушивался в зелёную тишину леса. И так же, с сучка на сучок, неслышно перелетали за ним две сороки (перелёт их неслышен, а только голос, неожиданно, вдруг, раздававшийся впереди). Дорогою человек остановился и присел на обросший мохом и лишаями пенёк. Неспеша он стянул с натёртой ноги тяжёлый сапог и снял шерстяной носок. Тогда из-за пенька под ноги человеку выкатился бурый маленький медвежонок и, приняв за своего, стал весело играть и кувыркаться у его ног. У человека от испуга позеленело в глазах: за спиной его. У рогатой колоды павшего ствола дерева, на задних лапах стояла медведица и глядела так, что под её взглядом путник почувствовал себя маленькой мышкой. Так они – зверь и человек – долго и неподвижно оставались друг против друга, а медвежонок беззаботно катался у их ног. Кто может сказать, чем окончилась бы неожиданная лесная встреча, не махни человек рукой, держащей снятый носок. Носок вырвался из руки и полетел прямо в нос зверю. Бог знает почему, это показалось зверю страшнее выстрела из ружья, и, рявкнув, пачкая мох и траву за собой и ломая верки деревьев, быстрее ветра убежал зверь в лес, а за ним и медвежонок. Человек усмехнулся, надел скорее обувь свою и побежал в другую сторону по тропинке в посёлок.
Я иду стёжкой и, улыбаясь, вспоминаю рассказ местного жителя. Мне чуточку страшно, и, может быть, поэтому так чутко и необыкновенно в лесу, и на слуху всякий шелест, и так ждется увидеть между деревьями звериную бурую спину….
Конец.