Грушенька

    Кого ты хочешь обмануть, душа всё понимает. В ответ так может окунуть, куда… и чёрт не знает. (А. Немцов)

Мне всё описать… не хватит сил!

В жизни есмь конец всему: любви, друзьям, страданьям… Но нет конца, верно, лишь одному — нашим с вами воспоминаниям. Особенно Водолеям, которые и чужой жизнью не интересуются, да и от своей всегда в шоке, постоянно испытывая потрясения. Кому, как не Водолеям нравится проводить время наедине с самим собой, вспоминая отложившиеся в нашей памяти события.

Как, скажите, забыть то, что единожды из-за своей жалости, сочувствии и сердобольности к совершенно чуждой мне забаве, и самого чуть было не турнули с должности коленом под зад. Отож…  на выход! Не всегда, знаете ль, благосклонность и какое сочувствие к другим лицам заканчивается добром и благом для себя самого… любимого.

Увы, это так! И каждый раз я удивляюсь, насколько интересная все-таки жизнь. Порой она преподносит нам такие сюрпризы, кои сложно и объяснить словесами. Я ведь почему развожу патетику. Да потому, что для всех нас это испытание, как: цепочка казусов, событий, приключений.

Помнится, что как раз: между Овчарным праздником и Ерёминым днём, судом нашего уезда рассматривалось уголовное дело по факту разбоя, где одной из его фигуранток была интересная для мужского глаза девица Агриппина. Да-да… однако, и такое в нашем курмыше бывало. Нет, не могу сказать, что та подсудимая была королевишной и чересчур уж… сексуальной, но всё же чертовски собою хороша и таки… довольно смазлива, гори она в Аду синим пламенем.
Нет, с такими Дульцинеями не бывает, верно, много ночей, так как не походила та на домохозяйку, постоянно вращавшуюся на кухне подле вечного огня и занимаясь приготовлением яиц и блинчиков, а вот в салонах красоты, поди, сутками просиживала.

Фабула преступления довольно-таки… проста, ибо все доказательства разбойного нападения были — железобетонными. Как бы ни распинался и не визжал подсвинком пред судом участвующий в деле адвокат Воблях, играя желваками и покрываясь — пунцом, что деяния подсудимых должны быть переквалифицированы на самоуправство, гонорар не спешил пополнять худую его мошну. Как бы тот ни выкобенивался, шаркая пред молоденькой секретаршей по линолеуму ногой, в туфле, та не обращала на него никакого внимания, а всецело было поглощена ведением протокола и щекотанием моего правого бедра. Ага… внизу.
Отож… под столом, что меня оченно даже сильно, помнится, волновало.

А вообще-то, дело значица… было так.

Однажды… уезжая из общежития на пять дён в командировку, Агриппина сдала своему любовнику во временное пользование казённую комнатушку с принадлежащим ей имуществом. По приезду же… она в своём жилом помещении не обнаружила: не только телевизора, но и других бытовых предметов, вкупе… с личными своими вещицами. Несмотря на неоднократные свои непечатные матерные требования: о возврате ценных ей предметов, дружок всё избегал, уклоняясь и отказываясь всё отдавать.
До поры… до времени, покудова звёзды на небосклоне не сложились для него: Раком.
Как-то, отмечая с работниками очередной праздничный пятничный день, дева взяла и озвучила тем о своих бытовых проблемах и иных неудобствах, связанных с хищением из её комнатки лично принадлежащего ей имущества… бывшим полюбовничком.
Когда же народное и крепкое осело в утробе молодых субчиков, тогда-то они и рванули: безобразничать и бесчинствовать — по закону джунглей. Потому-то, изначальным их действом было… нападение и избиение того плута и мошенника: с последующим изъятием из его комнаты имущества: как принадлежащего ему самому, так и любимой ими деве, Агриппине Свет Отчествовне.

А вот уже и сам процесс.

Видя то, что суд, проявив снисхождение к девице, не усадил её вместе с другими соучастниками преступления на огороженную и охраняемую полисменами скамью подсудимых, а просил её присесть рядом со своим бывшим другом, я решил пойти дальше.

— А давайте-ка, – говорю судье, – мы в обеденный перерыв отпустим эту душеньку проститься с её подруженьками. Ведь она до сего времени была инициативной комсомолкой, настоящей спортсменкой, да и ноне такая красотка, что мне жаль её. Может быть, – заявляю, – это последнее её с ними прощание, да и в дальнейшем я ничего не вижу путного у неё в жизни, кроме краха её девичьих планов и надежд! Да и отпускаем же мы деву не куда-то, а в родной ей околоток, где Агриппина работала в охране. Это же их, дескать, последнее девчачье целование, как для родни, к примеру, панихида, а для астматика — подушка кислорода.

И суд прислушался к моей просьбе, возложив всю, как есмь, ответственность: на меня… и только на меня. Я же, аки и кажное русское лицо, философствовал и рассуждал, как и мои пращуры, что мы крепки потому, что всегда стоим — на трёх столпах и сваях: авось, небось, да как-нибудь!
Ведь без импровизации и определённого щучьего везения мы с вами, граждане, никуда-с…

А теперь слушайте, какая оказия случилась с оной моей добродетелью. Просто пердимонокль какой-то… не иначе! То ли ветер так сильно дунул, то ли Агриппина на весь суд плюнула, но к назначенному времени в зале уездного суда той чертовки вообще, видите ль, не оказалось.
Ну да, от слова — совсем!
И что, скажите, я должен был тем часом чувствовать: неприязнь со стороны участников процесса, которые всё куда-то спешили. Поспешали. А что, скажем, я теми минутами должен был видеть… Естественно: с укоризной осуждающие мою личность взоры судей, которые просто выговаривали: что, дескать, ты, собака, натворил, то и исправляй, а мы умываем, мол, руки. Чтобы тебе-де… морда, быть до скончания дней своих не Государевым человеком, а сторожем! Единственно, кто мне оченно сожалел — по поводу сбежавшего из зала судебного заседания существа, на каблуках, так это были основные соучастники преступления, кои тем часом находились под стражей. За перегородкой.

Боль изнутри ломала рёбра, а по спине своего тела я чувствовал горячее дыхание всех участников судебного заседания, которые уже видели, как с погон моего строгого мундира падают к их ногам звёзды, а они радуются моей новой работе —охранника… в кабинете ночного гинеколога.

Хотя… сказать, что тем временем меня хватил испуг, так нет же… ибо я всё никак не мог верить, что мой благородный порыв и покровительство той мамзель, имеющее какую-никакую, а человеческую душу, может обернуться таковой для меня подставой, таким, как выражается ноне молодость, кидаловом. Лишь благодаря прекрасным отношениям с премилыми секретарями суда, в юбках, я не оконфузился и не попал в какую-либо «дуру». Ведь пока гремел гром и в мою сторону метались молнии, те душки немедля обзвонили все злачные в округе суда места и, разгоравшийся на голом месте скандал, был через некоторое время ими и погашен, а та сорвиголова, якобы, находилась уже у здания суда.
Туда-то, сломя голову, я и порхнул, высекая подошвами своих штиблет и на цветочном линолеуме искры, сноровисто и юрко спарашютировав к парадному входу, откудова разбегались полисмены, теряя со своих красных картузов кокарды. А у стены… стояла та шальная мамзель, настраивая свой дамский организм, чтобы тот не выплюнул назад содержимое шкалика. Ну, дабы стерву не полоснуло. Как же… вывернет алчное нутро такой оторвы. Как, скажите, в прорву содержимое бутыли провалилось. При мне. Ага… без задержки и препятствий.

Я смотрел на ту, мать её ети, занозу, будто стал обладателем престижной какой премии. Это, знаете ль, как контрастный душ по всему телу! Хотя я и сердобольный по жизни, но вот некоторые заметили, что очень прекрасен во гневе… Возможно. Не спорю.

— Аллилуйя! – ору. – Ну, наконец-то… явилась, распутница, не запылилась! И что же ты теперь молчишь, да лыбишься, аки майская роза. Мы, значица… ждём-пождём её, а она, вишь ли, к горькой приложившись, красный картуз возлюбила! О, этот русский аппетит — пока крыша не слетит! И когда же это ты так лукать то научилась! По-взрослому! Ну, и как, – вопрошаю, – набезобразничались в кругу любящих тебя полисменов и развратных своих подружек! Вот я сейчас возьму твоё тело в охапку, да высеку крапивой всю его кормовую часть. От верхнего шейного позвонка… до самых, самых, самых пят. На ногах.

— Ха! Вертела, – говорит, – я ваш суд! Ёпта! Что за <…>! Да мне по чесноку! Тяжело быть холодной, когда в душе бушует… огонь! А я сегодня ничья и мне так мало ночей. А не исполнить ли вам: «Мурку»… или что-то, скажем, из классики буржуев.

А вот… когда уже шкалик упокоился в чреве подсудимой, тогда-то та бесовка и заголосила фальцетом или как-то ещё, но это для меня уже всё было не так важно. Главное, что мою персону она не подвела, хотя была очень пьяна, и нетранспортабельна.

— Ты не думай, что я веселюсь,
Я в холодной тюрьме поселюсь!
Без тебя… Без тебя…

— Барышня, – кричу, – да черти бы вас побрали! Да вы никак перебрамши! Не так милая ты себя ведёшь! Не так! Не напрасно и окрестили тебя Агриппиной, и право: дикая жеребуха, так как не бываешь спокойна по жизни. Вы, – спрашиваю, – собираетесь ли в зал суда, где по тебе, стерва, уже обвинительный приговор, поди, плачет!? Не знал я, что в тебе, зараза, столько лошадиной дурнины! А ведь я хотел просить у суда условной для тебя меры уголовного наказания, а теперь будем подумать. Таки… иди же за мной, ибо я не желаю, чтобы тебя, мертвецки пьяную озорницу и сущую проказницу, мне ставили в пример!
Однако нашей Груше, что горох о стену. Агриппина не унималась и вибрируя кормовой своей частью, преодолевала трап с моей помощью до второго этажа и, заплетая красивые ноги — в косицу молодой девицы, продолжала извергать тот скомороший хит.

— Ты не думай, что я веселюсь,
Я в холодной тюрьме поселюсь!
Без тебя… Без тебя…

Этот бред и поток её хмельного сознания просто выносил мне мозг.

— Да, подруга… не поможет тебе теперь и плач царевны! Видимо, – бормочу, – аист всё же не донёс свёрток с тобой из роддома до родительской лачуги, а испугавшись лающего соседского Тузика, сопатой индюшины, али, скажем, шастающего свинорыла, вкупе… с убожеством халабуды, где тебе предстояло расти, выронил его на голый, вдали от чума… камень. Коль же упала, то значица… и лечили, но видно до конца не долечили! В твоей башке, кроме дрожжей, хоть что-то осталось! Ты, видимо... свист кнута забыла! Это надо же, дурёхе: променять удивительный мир ярчайших красок и безудержного смеха и хохота со своими любвеобильными сверстниками — на нары в тюремных тёмных и сырых казематах.
Теперь уж... каждый из вас точно получит сполна!
Однако дева, находясь в прострации, бубнила о безответной к какой-то интересной личности любви, и я радовался той, чёрт бы её побрал, лебёдушке, которая уже была не только в моих горячих и страстных объятиях, но и в руках советского правосудия.

— Не-а… меня не пальцем, – блеяла та стерва, – и не на помойке делали! Ну, не скрипи же… горлом — мутит, колбасит! Ай, да молодца! Ах, да красава! Ух, затейники! Как же вы мне все осточертели! Тьфу на вас, кровососов! Я могла и не возвернуться, а скажем, скрыться с тем похотливым фараоном: за границей! Ага… губернии!

Подышали мы с девой на дорожку свежим воздухом и вошли в помещение суда. Вползая с модельной той проказницей, вдруг раскорячившейся в зале судебного заседания, я мысленно рассыпался в благодарностях перед каждым участником процесса, оказывая всем знаки внимания, а потому, верно, не растревожил ни их самих, сердешных… ни их главную нерву. Ведь и Бог знает, что не хотел я такого конфуза. Ну, конечно же… не хотел. Благо, что председательствующий был понятливым мужиком, который только и выпалил… с расстройства.

— Эх, Агриппина, Агриппинушка! Всякая курица думает, что она лебедь! У тебя, девонька, самое лучшее — плохое поведение: так в занозу и лезешь, так и лезешь! Как же это ты, милая, смогла из доброй и отзывчивой комсомолки перевоплотиться в оную изуверку, садистку и истязательницу. Ни мозгов… ни ума от головы до пупа, а уж… ниже — только первобытные инстинкты и животные рефлексы! Что за девичий максимализм! Потому-то… будем мы тебя, дорогуша, бесплатно перевоспитывать, но уж… извини, лишь вдали от дома. Ладно… проехали. Теперь нескоро улыбнётся тебе счастье: вкусить все прелести свободы, какой ты, наказав нас, решила перед приговором насладиться в компании тех блудливых и любострастных стражей правопорядка!

— Ну, рассказывай, беглянка, почто полюбовника то своего так с друзьями своими отходила! А главное… не стесняйся, не надо в себе всё держать. Здесь все свои! Покайся… легче станет, да и другу своему посмотри в глаз, где ты увидишь, что он уже и не имеет к тебе: никаких претензий, требований и личных притязаний! Пожалуй…

Судья, видя колеблющуюся метрономом, за трибуной, подсудимую, сообразил, оценил оную ситуацию, проникся присущей мне любвеобильностью к женскому полу, состраданием к людской беде и жалостью к их несчастью, что всё осталось между нами.

Форсируя события, хочу сказать, что Агриппина осталась жива, да и по состоянию своего здоровья, кажись, стала… не хуже. Да, видел я после освобождения ту девицу, которая принялась было меня благодарить: за внимание к ней и тот малый срок, который запросил той лапочке. А вот как в дальнейшем сложилась её жизнь, мне неизвестно. Может и было то свершённое группой лиц: молодых баловней, тяжкое преступление — единственной ошибкой в их жизни. Дай то… Создатель!
— Дай то, Богородица!
Может ноне и счастлива, красуясь, аки свежий цветок в оранжерее офиса, а возможно серой тенью тащиться где-то на обочине жизни.
Не будем мы впадать в очернительство когда-то ошибшейся или споткнувшейся личности, тем паче… судить ту сексапильную девицу за глаза, бо… нельзя говорить больше, чем думаешь. Ведь каждый вьюноша сам по себе: просто паинька, а как оные индивиды сгруппируются ночерью, да ещё и как следует зальют нутро, дабы душенька их радовалась и были те смелы перед своими подруженьками, то любое гадство, скотство и подлость от них в любое время ожидай.

Может кто-то и возразит… но я не хочу быть понятным, я лишь желаю быть понятым, ибо каждый гражданин как-то, но с нашей властью соприкасался. Не каждый, знаете ль, судья будет тщательно разбираться, например, с материалами вашего уголовного дела. Тьфу… тьфу! Как бы не накаркать кому-то беды, но идиотов, оскудевших мозгом, хватает и рядом с нами.

Возможно… Поглядишь, что некоторые, так иху мать, такие в жизни святые, что хоть молись на них, а стоит только копнуть поглубже, таки лопатище хрен вообще отмоешь — с череном! Ангелы, чёрт бы их побрал. Непогрешимые просто херувимы с кротким, дивным гласом. Ну, безгрешные праведники… не иначе, а присмотришься, что душа то их — сплошные потёмки!..
Плавали — знаем…
Да и долго поди живём, что коленки мхом уже покрылись, чтоб обманываться и заблуждаться в своих надеждах или составлять себе ошибочное о вас, Агнцах Божиих, представление. Да стоит мне только своим зелёным глазом прошить телеса вашего по жизни спутника наскрозь, таки… тут же выложу: прилипчивую и вирулентную у ваших благоверных заразу. И пусть тогда сучёнок полуденный не ищет на стороне для себя оправданий, бо… любой уездный скотский ветеринар подтвердит точность моего визуального и оптического диагноза. А потому пусть тогда, сукин кот, не пудрит ваш девий или бабий, пардоньте, ум.