Мой Тургенев. 19. Возвращение в Куртавнель

Из Петербурга 15 апреля 1856 года Тургенев пишет Виардо: "Я покидаю Петербург послезавтра, еду в Москву, а оттуда в Спасское и рассчитываю пробыть там до июля. Затем я поеду в Москву - в это время там должен будет находиться император - и попытаюсь получить разрешение совершить путешествие за границу. Если я его получу, что, между прочим, отнюдь не точно, то рассчитываю быть в Куртавнеле к началу охоты, 1 сентября. Если мне откажут, я возвращусь в Спасское... и тогда, возможно, мы увидимся с вами не так скоро! Но я предпочитаю надеяться... Многие уезжают - все места на пароходах взяты до июля... Вот уж в Куртавнеле мы помузицируем, если богу будет угодно.... То, о чем я прошу у судьбы, чтобы быть счастливым, - такая малость; может быть, именно поэтому мне будет в ней отказано".

Иван Сергеевич получает высочайшее разрешение на выезд за границу и паспорт и посылает новое письмо в Лондон, где гастролирует Виардо: "Из Петербурга мне пишут, что паспорт мой уже подписан и ничто не препятствует моему отъезду. Вы можете представить себе удовольствие, которое доставила мне эта новость; через полтора месяца, если бог даст мне жизни, я буду иметь счастье вновь видеть вас... Я покину Спасское 10 числа следующего месяца; из Штеттина поеду прямо через Берлин, Брюссель и Остенде в Лондон, где рассчитываю быть 10 августа н. с. В конце августа я отправляюсь в Париж, а оттуда в Куртавнель, где мы будем ждать вас, как в былое время... Встречать вас я выйду в своей серой куртке. К сожалению, буду я не только сер, но и сед... Что ж, коли лето наше миновало, постараемся насладиться нашей осенью. Я очень рад узнать, что вы довольны собой и много работаете в Лондоне. Подумать только: двух месяцев не пройдет - и я Вас услышу".

Но в тот же день Тургенев пишет письмо графине Ламберт, перед которой он раскрывает душу, и в нем звучат совсем другие нотки, нотки сомнения в правильности своего решения: "Позволение ехать за границу меня радует... и в то же время я не могу не сознаться, что лучше было бы для меня не ехать. В мои годы уехать за границу - значит: определить себя окончательно на цыганскую жизнь и бросить все помышленья о семейной жизни. Что делать! Видно такова моя судьба. Впрочем, и то сказать: люди без твердости в характере любят сочинять себе "судьбу"; это избавляет их от необходимости иметь собственную волю - и от ответственности перед самими собою. Во всяком случае - le vin est tir; - il faut le boire (вино откупорено- надо пить)...
Я не рассчитываю более на счастье для себя, т. е. на счастье в том опять-таки тревожном смысле, в котором оно принимается молодыми сердцами; нечего думать о цветах, когда пора цветения прошла. Дай бог, чтобы плод по крайней мере был какой-нибудь - а эти напрасные порывания назад могут только помешать его созреванию. Должно учиться у природы ее правильному и спокойному ходу, ее смирению... Впрочем, на словах-то мы все мудрецы: а первая попавшаяся глупость пробежи мимо - так и бросишься за нею в погоню.
Как оглянусь я на свою прошедшую жизнь, я, кажется, больше ничего не делал, как гонялся за глупостями. Дон-Кихот по крайней мере верил в красоту своей Дульцинеи, а нашего времени Дон-Кихоты и видят, что их Дульцинея - урод - а всё бегут за нею".

То есть, хорошо понимает Тургенев последствия своего поступка. Понимает, что его отъезд означает отказ от надежды построить нормальную семейную жизнь на Родине в пользу неустойчивого существования на краешке чужого семейного гнезда во Франции. Но неудержимо тянет его совершить эту очередную "глупость" и оправдывается он велением судьбы, понимая, что возможно, это просто отсутствие твердости в характере. В письмах же к Виардо никаких сомнений Тургенев не высказывает, он пишет о предстоящей радости услышать ее пение и насладиться музыкой. Очевидно, любовь к музыке играла огромное значение в этой долгой страсти-любви великого писателя. Кроме того, властная мадам Виардо не позволяла в отношении себя другого тона, кроме верноподданнического, и поэтому лишь такие слова Тургенев ей писал и говорил.

В письме к Ольге Тургеневой, несостоявшейся жене, от 29 мая 1856 года он также высказывает сомнение в целесообразности своего возвращения во Францию: "...Любезнейшая Ольга Александровна... Третьего дня я получил из Петербурга известие, что паспорт мне выдан и я могу уехать, хоть завтра... Итак - это дело решенное -alea jacta est (что по-латыни значит: жребий брошен) - как говаривал Ламартин перед каждой своей глупостью в 1848-м году... Я поеду - но не сейчас. Не ожидая такого быстрого решения дела, я взял билет на пароход на 21-е июля - впрочем, я раньше и не хотел бы уехать. Зная мой гнусный нрав, Вы не удивитесь, если я Вам скажу, что позволение уехать за границу мне особенной радости не доставило - и что я даже вообще нахожусь теперь в меланхолическом настроении духа. В сущности, оно и понятно - впрочем, это всё вздор - человек, слава богу, уже не молоденький - пора знать, что делаешь - и потому об этом более толковать не стоит. Коли из этого выйдет что-нибудь худое, сам виноват, пенять не на кого".

Тургенев собирается к отъезду, однако продолжает встречаться с Марией Николаевной Толстой, о чем он пишет В.П.Боткину 11 июня 1856 года из Спасского: "Толстой был у меня - и уехал. Толстая гостила с неделю и тоже уехала". Итак, после шестилетнего пребывания в России, в августе 1856 года Тургенев отправляется в Лондон, где встречается с Герценом, а затем в Париж и оттуда в Куртавнель. Однако в этот раз он едет во Францию не только чтобы встретиться с женщиной, которую давно любит, но и к своей дочери Полинетт, ведь ей к этому времени исполнилось уже 14 лет.

***
Полина Виардо тепло встречает "плохого поэта", который за прошедшие годы превратился в знаменитого русского писателя, и вот опять вернулся, чтобы припасть к ее стопам. Тургенев обрадован, растроган и 13 сентября пишет графу Л.Н.Толстому из Куртавнеля: "Здесь я пока ничего не делаю; — но переехавши в Париж (недели через три), примусь за работу. Мне здесь очень хорошо; я с людьми, которых люблю душевно, — и которые меня любят. — В октябрьской книжке Современника помещена будет моя повесть; скажите мне, понравится ли она Вам" (имеется в виду повесть "Фауст"). Одновременно он посылает письмо примерно того же содержания графине Марии Толстой.

Старинному другу В. П. Боткину Тургенев пишет более подробно о своем пребывании в Куртавнеле (18 сентября 1856): "Здравствуй, дружище! Давно собирался я написать тебе о себе - да всё не приходилось. Сегодня Виардо уехали на день в Париж - и я берусь за перо, пользуясь свободным временем. Уже шесть недель, как я здесь; (я дней на десять ездил в Лондон на свидание с старыми друзьями), и мне очень хорошо. Я здесь чувствую себя дома; никуда не хочется - на душе тихо и светло. И здоровье мое весьма удовлетворительно; одно только досадно: погода прескверная и в комнатах холодно. Но это пустяки: мы читаем очень много, музицируем, играем комедии - в дни проходят чудесно... Моя дочка очень меня радует; у ней прекрасное сердце - и что-то весьма симпатичное, откровенное и доброе во всем существе; она ростом с Mme Виардо - и очень на меня похожа. По-русски забыла совершенно - и я этому рад. Ей не для чего помнить язык страны, в которую она никогда не возвратится. - Словом, мне очень хорошо - и я сообщаю тебе это, потому что знаю, что это тебя порадует".

В конце октября, уже после переезда с дачи в Париж он в письме Боткину снова вспоминает о счастливом летнем отдыхе в Куртавнеле: "Как отлично мы проводили время в Куртавнеле! Каждый день казался подарком - какая-то естественная, вовсе не от нас зависящая разнообразность проходила по жизни. Мы играли отрывки из комедий и трагедий (NB. Моя дочка была очень мила в расиновской "Ифигении". Я плох во всех ролях до крайности, но это нисколько не вредило наслаждению) - переиграли все симфонии и сонаты Бетховена (всем сонатам даны были, сообща, имена) - потом вот еще что мы делали: я рисовал пять или шесть профилей, какие только мне приходили - не скажу в голову - в перо; и каждый писал под каждым профилем, что он о нем думал. Выходили вещи презабавные - и Mme Viardot, разумеется, была всегда умнее, тоньше и вернее всех. - Я сохранил все эти очерки - и некоторыми из них (т. е. некоторыми характеристиками) воспользуюсь для будущих повестей. Словом, нам было хорошо - как форелям в светлом ручье, когда солнце ударяет по нем и проникает в волну. Видал ты их тогда? Им очень тогда хорошо бывает - я в этом уверен".

В чем же секрет очарованности Тургенева Полиной Виардо? Я думаю, что не только в восхищении пением этой замечательной певицы, но главное в том, что она смогла приручить и подчинить великого писателя своей воле. Это совершилось, благодаря свойственным ей душевным качествам-уму, сильному характеру и умению быть привлекательной,  даже неотразимой, несмотря на внешнюю некрасивость. Она была грациозна, прекрасно одевалась, очаровывала своей обходительностью, интересным разговором, умением занять и развлечь. По воспоминаниям гостей ее общий облик был обаятелен, настолько обаятелен, что даже в зрелом возрасте она заслоняла собой и юную прелесть своих молоденьких дочерей,  и эффектных, блестящих дам, съезжавшихся в ее салон.

Тургенев, избалованный женским вниманием, со своей стороны непроизвольно искал необыкновенную, талантливую женщину, королеву, перед которой он бы мог преклоняться и служить ей как верный паж. Пример такого самоотверженного чувства он описал в повести "Первая любовь", в любви Екатерины Шаховской к его отцу Сергею Николаевичу Тургеневу. Там любовь носит жертвенный характер: даже когда любимый ударил тебя плеткой - поцелуй руку бьющего, обожаемого тобой человека. Совсем как в христианстве, если тебя бьют по одной щеке, то подставь и другую. Таким Тургенев себя чувствовал с Виардо, женщиной властной, умной, требующей безусловного преклонения и подчинения. Даже самую прекрасную, но добрую и обыкновенную женщину он любить долго не мог.

Тургенев высказывал Полонскому свои мысли о любви, анализируя "Анну Каренину" Толстого: "Неужели же ты хоть одну минуту мог подумать, что Левин влюблен или любит Кити или что Левин вообще может любить кого-нибудь? Нет, любовь есть одна из тех страстей, которая надламывает наше "я", заставляет как бы забыть о себе и о своих интересах... Левин эгоист до мозга костей, и понятно, почему на женщин он смотрит, как на существ, созданных только для хозяйственных и семейных забот и дрязг. Говорят, что сам автор похож на этого Левина - это едва ли! Все может быть - это только одна из сторон его характера, всецело перешедшая в характер Левина и в нем художественно обработанная. Но я все- таки не понимаю, чему тут сочувствовать?! Не одна любовь, всякая сильная страсть, религиозная, политическая, общественная, даже страсть к науке, надламывает наш эгоизм. Фанатики идеи, часто нелепой и безрассудной, тоже не жалеют головы своей. Такова и любовь..." Такой и была его любовь к Виардо- преданная и самоотверженная, даже рабская.

Хотя надо сказать, что концу жизненного пути он стал сомневаться в правильности своих взглядов на любовь-самоотречение. В "Стихах в прозе"- миниатюрах, в которых он изливал свои мысли и чувства в последние годы жизни, есть строки: "Все говорят: любовь— самое высокое, самое неземное чувство. Чужое я  внедрилось в твое: ты расширен— и ты нарушен; ты только теперь зажил и твое я умерщвлено. Но человека с плотью и кровью возмущает даже такая смерть... Воскресают одни бессмертные боги..." Однако хоть и возмущала великого русского писателя такая духовная смерть, однако изменить себя и сбросить мучительные любовные путы он не смог до конца...

Помните, что говорил герой Тургенева Потугин в романе "Дым" о секрете женской власти над мужчиной: "- Эх, Григорий Михайлыч,.. может быть, вы ей в руки попасть боитесь? Оно точно... Да ведь чьих-нибудь рук не миновать... Человек слаб, женщина сильна, случай всесилен, примириться с бесцветною жизнью трудно, вполне себя позабыть невозможно... А тут красота и участие, тут теплота и свет, - где же противиться? И побежишь, как ребенок к няньке. Ну, а потом, конечно, холод, и мрак, и пустота... как следует. И кончится тем, что ото всего отвыкнешь, все перестанешь понимать. Сперва не будешь понимать, как можно любить; а потом не будешь понимать, как жить можно". Разве не ясно описывает Тургенев, в чем заключалась власть Виардо над ним, и причину его привязанности к ней? А ведь он не раз признавался, что выдумывать не умеет, и вся его жизнь описана в его произведениях.

***
Вскоре во Францию приезжает друг Тургенева поэт А. Фет и навещает его  в Куртавнеле. Фет пробыл в Куртавнеле всего дня два, и позднее в своих воспоминаниях так описал жизнь Тургенева в семье Виардо: "Во взаимных отношениях совершенно седого Виардо и сильно поседевшего Тургенева, несмотря на их дружбу, ясно выражалась приветливость полноправного хозяина, с одной стороны, и благовоспитанная угодливость гостя - с другой".

Фет, который в целом не одобрял увлечения Тургенева певицей вместе с тем отмечал ее исключительное умение занимать своих гостей: "Надо отдать полную справедливость мадам Виардо по отношению к естественной простоте, с которою она умела придавать интерес самому будничному разговору, очевидно тая в своем распоряжении огромный арсенал начитанности и вкуса". Однако Фету очень не понравился обед в доме Виардо, состоявший из "слабого до бесчувствия" французского бульона, пирожка с мясом, бобов с тонко нарезанным беконом и яичницы с вареньем. Нет, в России, у себя в Воробьевке, привык Фет кушать по-другому: сытно, обильно и со смаком.
 
В этот свой приезд Фет, который в те годы чрезвычайно уважал и любил Тургенева, использовал любую возможность для общения с ним. Разговоры их нередко переходили на политику и тогда перерастали в самую горячую и бурную дискуссию. Дамы семейства Виардо с тревогой прислушивались к разгоряченным голосам, доносившимся из их комнаты и перешептывались: "Они убьют друг друга!". Как-то шумный и бурный разговор закончился тем, что Тургенев воздел руки и кинулся Фету в ноги с возгласом: "Батюшка! Хри-ста-ради, не говорите этого!", после чего наступило взаимное молчание. На что дамы в соседней комнате немедленно отреагировали: "Ну вот, они убили друг друга!"

Фет вспоминает о разговоре, состоявшемся вскоре после его приезда:
-  Заметили ли вы, - спросил Тургенев, - что дочь моя, русская по происхождению, до того превратилась во француженку, что не помнит даже слова "хлеб", хотя она вывезена во Францию уже семи лет.
Когда я, в свою очередь изумился, нашедши русскую девушку в центре Франции, Тургенев воскликнул:
- Так вы ничего не знаете, и я должен вам все это рассказать! Начать с того, что вот этот Куртавнель, в котором мы с вами в настоящую минуту беседуем, есть, говоря цветистым слогом, колыбель моей литературной известности. Здесь, не имея средств жить в Париже, я с разрешения любезных хозяев провел зиму в одиночестве, питаясь супом из полукурицы и яичницей, приготовляемых мне старухой ключницей. Здесь, желая добыть денег, я написал большую часть своих "Записок охотника"; и сюда же, как вы видели, попала моя дочь из Спасского. Когда-то, во время моего студенчества, приехав на вакацию к матери, я сблизился с крепостною ее прачкою.
Но лет через семь, вернувшись в Спасское, я узнал следующее: у прачки была девочка, которую вся дворня злорадно называла барышней, и кучера преднамеренно заставляли ее таскать непосильные ей ведра с водою. По приказанию моей матери девочку одевали на минуту в чистое платье и приводили в гостиную, а покойная мать моя спрашивала: "Скажите, на кого эта девочка похожа?" Полагаю, что вы сами убедились вчера в легкости ответа на подобный вопрос. Все это заставило меня призадуматься касательно будущей судьбы девочки; а так как я ничего важного в жизни не предпринимаю без совета мадам Виардо, то и изложил этой женщине все дело, ничего не скрывая. Справедливо указывая на то, что в России никакое образование не в силах вывести девушек из фальшивого положения, мадам Виардо предложила мне поместить девочку к ней в дом, где она будет воспитываться вместе с ее детьми.
- И не в одном этом отношении, - прибавил Тургенев, воодушевляясь, - я подчинен воле этой женщины. Нет! Она давно и навсегда заслонила от меня все остальное, и так мне и надо. Я только тогда блаженствую, когда женщина каблуком наступит мне на шею и вдавит мое лицо носом в грязь. Боже мой! - воскликнул он, заламывая руки над головою и шагая по комнате. - Какое счастье для женщины быть безобразной!

Эта последние слова Тургенева говорили о том, что он прекрасно сознавал некрасивость своей пассии, несмотря на утверждение некоторых биографов, которые считают, что Тургенев был ослеплен и воображал Виардо красавицей. Тургенев, по-видимому, полагал, что внешняя непривлекательность развивает в женщине такие ценные качества, как практический ум, силу характера, обходительность и обаяние, ведь ей значительно труднее, чем ее конкуренткам со "счастливой" внешностью добиться успеха, как в творческой, так и в личной жизни.
И с другой стороны слова "я только тогда блаженствую, когда женщина каблуком наступит мне на шею и вдавит мое лицо носом в грязь", свидетельствуют о том, что, по-видимому, короткий период счастья в семье Виардо для Тургенева закончился, и оказался он по воле любимой женщины втоптан в грязь. Помните последние слова Потугина в "Дыме" о том, что следует за периодом очарования: "Ну, а потом, конечно, холод, и мрак, и пустота... как следует. И кончится тем, что ото всего отвыкнешь, все перестанешь понимать. Сперва не будешь понимать, как можно любить; а потом не будешь понимать, как жить можно".

Все биографы Тургенева сходятся в одном, что вскоре после очарования первых недель, обнаружил Тургенев, что певица делит постель не только с ним, и иногда с мужем, но появился рядом с ней новый предмет любви и обожания- художник Ари Шеффер, который писал в это время ее портрет. Его пассия совсем не страдала в одиночестве, когда он был в России. Вот так и наступил для Тургенева  период "холода, мрака, и пустоты..".

***
Сильно огорчало Тургенева и то, что у дочки его Полинетт не сложились нормальные отношения с Виардо – девочка не прижилась в чужой семье. Она считала, что Виардо ее не любит и взяла к себе лишь по причине богатого содержания, выплачиваемого ее отцом. Полинетт писала отцу в Россию о том, что приемная мать недобрая и обращается с ней холодно и даже с отвращением. Отец же возражал, превозносил певицу до небес и требовал от дочери того же. Он учил дочь преклонению перед певицей и писал в ответ: «Ты будешь рада вновь ее (П. Виардо- П.Р.) увидеть, не правда ли? Я хочу дать тебе поручение, которое тебе будет приятно: …поцелуй ей покрепче обе руки за меня». Несмотря на все усилия отца их совместная жизнь никак не складывалась.

Приехав в Куртавнель Тургенев увидел, что дочь его, которая была так несчастлива в доме матери Варвары Петровны, не чувствует себя счастливой и в доме французской певицы. Ни в пансионе, ни семье певицы не чувствовала она себя « в своей тарелке». Тургенев поделился своими заботами с Фетом: «Кажется, что она с ревностью смотрит на мои отношения с Виардо, и всякие знаки внимания и любви вызывают в ее душе неприятные чувства. Она в эту минуту становится дерзкой, ведет себя вызывающе, грубо отвечает на вопросы Виардо, не подчиняется ее требованиям. Я ожидал встретить свою дочь счастливой в милой для меня семье. А что получается на деле? Что я увидел? Дочерям госпожи Виардо Полина кажется чудачкой, они называют ее "мальчиком в юбке", "сумасшедшей", "злой"... А Полина, в свою очередь, призналась мне, что не любит этих "дурочек и кукол"!"

Фет дал совет, что можно сделать, чтобы хоть как-то исправить ситуацию: "Иван Сергеевич, поймите одно: эти девочки не умеют да и вообще не смогут пощадить уязвленную гордость вашей дочери. Напротив, в любой подходящий момент они будут давать ей почувствовать всю разницу между ней и ими. Иначе и быть не может - в любой семье. У вас один выход - изолировать девочку, взять ее из чужого семейства, найти ей преданного друга, хорошую наставницу-гувернантку, а Вам - проявить максимум внимания к несчастному существу, насильственно вырванному из родной почвы. И, наконец, Вы должны, просто обязаны вернуть дочери свою фамилию, послушайте человека, который до сих пор под всеми деловыми бумагами ставит подпись: "К сему иностранец Фет руку приложил"!

Тургенев прислушался к советам друга, и в 1857 году написал дочери следующее письмо: "Моё дорогое дитя, прошу тебя впредь подписываться "П. Тургенева" и передать госпоже Аран, чтобы это имя писалось всюду, где речь идет о тебе". Он снял в Париже квартиру, в которой поселилась его дочь с гувернанткой Инес.   

Фету пребывание за границей совершенно не понравилась, и он с чувством облегчения возвращается домой. В январе 1857 Тургенев пишет русским друзьям: "Фет был тоже здесь и уехал, загнанный, как заяц борзыми собаками, скукой, самой неотступной и безжалостной, скукой бесплодного скитания по отелям, гостиницам, железным дорогам, любопытным зданиям и театрам. Он возвращается с ненавистью к Европе, которую не видел нисколько и о которой, однако, будет судить резко и смело".