Шуляк Олег Финалист Конкурса

Финалисты Конкурса
«Золотое перо Алтая 2018»
Номинация «Проза»
Шуляк Олег (г. Бийск)

Шуляк Олег
( г. Бийск) 
Шуляк Олег Сергеевич, член литературного объединения «Парус» города Бийска, лауреат фестиваля «Пушкинские строки», финалист и номинант конкурса «Золотое перо Алтая – 2018». Произведения публиковались в литературно-публицистическом альманахе «Бийск литературный», в сборнике Содружества писателей «Сверстнику».
Родился самым обычным способом, как и подобает гражданину Союза, в семье рабочих. В детстве ничем радикальным не отличался от сверстников и только в школе, когда общими усилиями был обучен азам грамоты, открылась неуёмная тяга к чтению. Читал много, взахлёб! Поначалу читал бессистемно, благо домашняя библиотека предлагала широкий выбор – почти 2000 книг. Протянешь руку, возьмёшь наугад любую, посмакуешь название, вдохнешь незабываемый аромат качественной бумаги и... нет больше ни дня, ни ночи.
Сейчас меня спрашивают: «Почему ты пишешь, почему стал писателем?»
Странный, более чем странный вопрос... Здесь смешались два малосовместимых вопроса. А почему, собственно, я стал писателем? Писателем меня стали называть читатели, а сам себя я вижу в качестве читателя. Я пишу в первую очередь то, о чем сам хотел бы прочесть, это – мой способ отреагировать на жизнь вокруг меня, на то, что происходит в мире.
В итоге – перед читателем истории из жизни обыкновенных людей, оказавшихся в необыкновенных и чрезвычайных обстоятельствах. Исторические катаклизмы и политические дрязги рвут в клочья родину детства. Осколки человеческих душ разметало по миру – читатель обнаруживает их в далекой горной стране, в ковыльной степи Донбасса, в странных снах. И я предлагаю читателю собрать воедино «ошмётки души» нескольких поколений, если не между строк, то в своей памяти.


   Неоконченная быль

Люди, я любил вас, будьте бдительны!
                Ю.Фучик

В детскую спальню постучалась ночь.
– Деда, расскажи о волках! – в который раз уже просила чернобровая девчушка с большими карими глазами.
Невозмутимая луна скользнула мутным холодным взглядом по уютной кроватке и, словно ухмыльнувшись, укрылась в хороводе неспешных облаков. В который раз уже подслушивала она колыбельные истории о серых пришельцах из таежной глуши. И невдомек ей было, что таинственные чужаки в далекой сибирской глубинке обратили к ней свои зеленоватые взоры и хищные глотки в ожидании ночного волчьего счастья.
– Деда, а ты волков встречал?
–Встречал.
– И ты не умер от страха?
Анютины глазки еще больше расширились.
– Ну зачем же умирать от страха? Тогда большая война была, от нее умирали.
– А где ты волка видел?
– В Бобровке… Он воду пил из реки.
– А рыбу он может поймать?
Дед улыбнулся, усадил девочку к себе на колени и запел шутливо:
– Ай вы, люлечки-люли, трули-люшечки…
Внучка обняла деда. В его устах она звучала не иначе как Люшка, Люшечка.
– Деда, я пить хочу. А вода в кране из речки течет?
– Из речки.
– Ну давай подождем, пока карасик выплывет.
Карасик не выплыл. Пора было отдыхать, ведь назавтра дед пообещал загородную поездку в их с бабушкой дом. Строили и мечтали, чтобы его облюбовала Люшка.
Дорог к дому было две – ближняя и дальняя. По ближней в выходные дни спешили покинуть шумный областной центр деловитые владельцы разнообразных авто. Им нужно было поскорее попасть в городок с удивительным названием Счастье, манивший соснячком с грибными полянами, тихими заводями Северского Донца и, конечно же, теплыми водами Счастьинских прудов.
Охладив стальные лопасти турбин местной электростанции, разогретая вода сбегала прямиком в Теплые пруды, где весьма комфортно в любое время года чувствовали себя жирующие окуни с карпами. Их не забывали подкармливать любители многочасовых бдений с удочками, дабы потом обласкать самолюбие добротным уловом.
Свежевыкрашенный шлагбаум преграждал дорогу к песчаному пляжу, заставляя осмыслить содержание стоящего здесь же рекламного щита: «Берегите природу, мать вашу!»
Многочисленные отдыхающие погожими апрельскими деньками омывали в теплых волнах свои уставшие от слякотной зимы телеса.
В мае прибрежную тишину нарушали вездесущие пчелы. Особенно их радовали благоухающие ароматами цветущие фруктовые деревья. Через месяц-другой в бесконечных лесопосадках появлялись предприимчивые обитатели города энергетиков, чтобы поскорее собрать недозревшие и еще почти безвкусные абрикосовые плоды, а затем продолжить свой мимолетный бизнес где-то намного севернее.
Осенью на Тёплых прудах становилось шумно: туристические слёты, межшкольные соревнования, спартакиады. А неизменные любители шашлычного разнообразия и пивного веселья привносили свой колорит в увядающий багряно-жёлтый пейзаж. Всем находилось здесь место, и для каждого было занятие по душе.
Только на некоторое время Теплые пруды погружались в умиротворенное созерцание оголившегося окружения, покорно ожидая промозглую серость ноября и дождливых предновогодних недель. Но вот уже и январь на исходе, и «моржующиеся» любители оздоровления в крещенских купелях восторженно оглашают окрестности.

Дальняя дорожка к Люшкиному дому вилась еле приметной ниточкой через живописный яр. Это было необычайное место, ему трудно найти похожее. Всего несколько метров от автобусной остановки – и ты в поросшем лесом овраге. Заросли терновника, буйная кленовая поросль, рослые дубы беспокойно шелестели, сплетаясь верхушками. Дно оврага пестрело первоцветами, фиалками и незабудками.
– Деда, а если мы волка встретим, мы его убьем, да? – беспокоилась Люшка.
– Мы убьем не волка, а страх перед ним.
Стёжка резко уходила вверх – и вот уже полюбившийся пригорок, где леса нет вообще. Подружилась девчушка с древним королем Донбасских степей – седым ковылем. Нравилось ей поваляться в его пушистых волнах, пощекотать деда мохнатыми травинками. Будучи еще совсем крохой, она удивленно смотрела в небесную даль над терриконами:
– Ой, уехало небо! А тучка потерялась.
Люшка, Люшка, где ты сейчас? Может, долетит до тебя потерянное облачко и прольет охлаждающий поток на разгоряченную твою голову?!
Странное это было место, не зря называлось оно Сухой балкой: грозовые облака обычно проносились мимо пушистого ковыльного острова, боясь испортить первозданный его наряд, а выливались над притихшим Счастьем.
По знакомой тропинке пробирались дед с Люшкой к своей загородной обители. Из чердачного окошка наблюдали они, как невзначай подкатятся ковыльные гребешки к Сухой балке и снова схлынут, а потом опять спешат возвратиться к зеленому другу – беспокойному лесу. Блестели вдалеке Тёплые пруды, и синей лентой извивался былинный герой, Северский Донец.
Вечерний костерок по-сибирски, картошка, звёздная бездна… Люшка бегает вокруг ворчащего котелка, а искорки от костра поднимаются в темнеющее небо.
– Тили-бом, тили-бом, загорелся Люшкин дом, бежит бабушка с ведром!..
Легкий хлопок по губам – бабушка рядом! Не болтай глупости, не кличь беду!
Люшка похныкивает, нетерпеливо заглядывает в котелок.
– Вот если б я была картошкой, я бы сразу сварилась, прямо в холодной воде!..

Милые детские беседы! Быстро пролетят годы. Прошагает первоклашка с огромным белым бантом, после уроков заберется к деду на плечи – вот радости-то!
– Да тебя уже не поднимешь, трули-люшкать не получится! – сокрушается дед. – Давай быстрее вырастай!
– Дедушка, а ты стал писателем, да?
– Да.
– А почему же ты сказки не пишешь?..
События из богатейшей дедовой биографии лягут в основу художественных книг детективного жанра и будут примерами в лекциях для курсантов школы милиции мятежного Луганска. Люшка станет Анютой, а вскоре и Анной Владимировной. Жаль только, дед не дождется смены поколений, не доведется увидеть внучку в курсантских погонах.
В тихое Счастье пришла война.

Луганск–Бийск
 
ПАМЯТЬ ДОЖДЯ

Где-то, далеко в небесах, громыхнуло и покатилось пустым коробом, отражаясь от башен облаков, эхо. Ещё светит солнце, воздух ещё не пахнет дождём, но прохожие уже суетятся, ускоряют шаг. Птицы притихли и копошатся в пыли, а она оседает тяжелыми маслянистыми завитками – что-то давит и гнетёт. Может, атмосфера, а может, и мысли. Впрочем, так всегда перед дождём... Господи, до чего же противный вкус у табака, резкий и кисловатый, пощипывает язык, и всё время хочется сплюнуть, как тогда – выпуск, на центральной площади, «коробка» курсантов...
Нет! Это уже не курсанты, но ещё и не офицеры – посвящение!
В небесной канцелярии, как всегда, неполадки с погодой: с утра светит ласковое солнце, искрится в каплях на недавно политых газонах, ещё ничего не предвещает грозу. Ещё не болят раны, переломы, еще не ноют шрамы в душе – светлое воскресенье...
Мать, тогда ещё живая и бойкая, не может усидеть на месте – суетится, что-то ищет, скороговоркой дает «ценные» указания и вдруг, как-то тяжело уронив себя на краешек дивана, сникает, сложив руки лодочкой и зажав их коленками. О чём она думала? Поговаривают, что у казачек есть дар предвидения: у кого-то яркий и чёткий, у кого-то – смутный, неясный. Что ты увидела тогда, мама?..
Опять громыхнуло в небе, уже ближе и уверенней. Краешком сознания улавливается запах дождя. Солнечный свет делается белёсым и несколько холодным, отчужденным. Опять громыхнуло, как будто целый батальон в едином порыве выполнил команду «кругом»:
– Батальо-о-он!.. Для торжественного марша... поротно... равнение на... трибуну!.. Шагом... а-арш!!! – это торжество. Торжественное прохождение требует слаженности действий, слияния каждой индивидуальности в единый организм, задора и лихости. А каково, когда ротный, прорываясь сквозь гром оркестра, надсадно багровея, подает команду: «Счёт!..» И вся рота, рявкнув единым гласом незабываемое: «И-и-и, раз...», сливается в монолит и чеканит шаг так, что от трибуны слышится звонкое эхо шагов. Кажется, что это громыхают не подкованные подошвы ботинок, а бьются сердца молодых лейтенантов! Так было и так будет всегда...
А вечером – Дом офицеров, теперь уже на полных правах. Стайки возбужденных, воздушно порхающих девчат, строгость и подчеркнутость формы старшего комсостава с супругами и бесшабашная, гусарская лихость новоиспеченных офицериков. Да-да – офицериков, как оловянных солдатиков, блистающих только что сшитой формой, новенькими, липковатыми на ощупь пуговицами, восторженно сияющими глазами. Их сиятельства, господа офицеры!.. Но... как бывает перед грозой, что-то давит, гнетёт. Там, у второй колонны справа, стоит мама. Отчего твои глаза так грустны, родная? Это же я – твой сын! Вот он я – здесь, суматошно соображающий, куда бы деть грамоту об окончании с отличием, ведь сейчас будет первый танец. Я уже давно принял решение, что первый танец твой! Черт побери эту грамоту!!! Ну вот, уже звучат первые аккорды... Я иду через весь зал. Нет, не иду, парю соколом – неуловимо и стремительно, той особой походкой курсанта, которая тебе так нравится: твердо ставя опорную ногу и с оттяжкой перенося другую, шаг получается широкий и уверенный, по-звериному гордый. Говорят, что эта манера приобретается не в ежедневных строевых занятиях, так могут ходить люди, у которых вырастают соколиные крылья. Простите, девушки, но этот танец для мамы...
Внезапно налетевший шквал предгрозового фронта сделал пыль особенно невесомой и какой-то въедливой, закружил обрывки газет и мелкий мусор воспоминаний – будни, переезды, мелкие заботы и хлопоты, командировки и быстро заканчивающиеся отпуска, оказии и побывки... Все такое быстротечное и мимолетное. И вдруг, пригибая к земле, обрушивая душу в пропасть, небо разрывает на части вспышка молнии, и гром, шипящий вначале и рвущий ушные перепонки, постепенно переходит в удаляющееся к горизонту ворчание старого служаки.
Странно, взрыв снаряда, фугаса или авиабомбы звучит по-другому, но отчего же тело привычно ищет укрытие, стремится сделаться меньше и незаметнее?! Не люблю я такие фокусы стихии. Они вызывают воспоминания, которые гонишь от себя всеми силами, а они, аки тать в нощи, проникают в малейшую щелочку сознания, переполняя, заслоняя собой весь мир. Тело привычно, полностью подчиняясь инстинктам, неосознанно бросается в наиболее безопасное место, порой пугая или приводя в недоумение окружающих граждан. Очень редко удаётся обуздать сознанием это неуёмное стремление выжить. Обуздать, чтобы потом, утирая испарину, дрожать всем телом? Какая же это гадость! И только дождь, охлаждающий и блаженный дождь, хлынувший потоками на грешную землю, смывает всю мерзость этого потного, липко-дрожащего страха. И вот уже дождь обрушивается сплошной стеной, фонтанчики от капель мельтешат и суетятся, как солдатики. Вспышки молний и гром, как взрывы снарядов. Кажется, уже слышны команды: «Рассредоточиться... занять круговую оборону! Справа сто метров, седловина, ориентир – карниз. Пулеметное гнездо... Уничтожить!» Удар по каске возвращает к действительности:
– Лейтенант, ранен? Нет?! Карниз видишь? Давай, сынок, стреляй... стреляй же!!!
– Куда?..
-– Туда, твою мать! Туда...
Мир плавно переворачивается вместе со мной с головы на ноги, в прицеле появляется мешанина камней, а вокруг крик, мат, стрельба, кто-то истошно орёт: «Санитара, санитара!» Вот что-то мелькнуло между камней... Но в этот момент за спиной уж очень звонко хлопнуло, даже зазвенело в ушах. На каску, спину и штаны посыпалась каменная крошка, что-то тяжелое и горячее упало между лопаток, но тут же соскользнуло к поясу да там и застряло под ремнем, где-то даже приятно согревая похолодевшую спину. Более точно прицелиться не удалось и во второй раз: обзор заслонил колючий клуб дыма с пылью. В ушах уже не звенело - звенело в голове, отдаваясь болью в челюсти. Соображаю, что гранатометчик почти уже пристрелялся, но тут, сопровождая всё отборным матом, меня хватают за шиворот и волокут куда-то. Брыкаюсь, пытаясь высвободиться, и получаю еще один удар по каске с наставлением: «Да уймись ты, твою мать! Свои!» В таком неприглядном виде меня стаскивают с дороги в расщелину. Жмурясь и закрываясь от слепящего солнца, с трудом узнаю лицо прапорщика из разведроты. Пот, смешавшись с пылью и копотью, превратил его лицо в неузнаваемую маску, страшную, оскаленную, с размывами крови на зубах...
– Ранен?
Мотаю головой и тут же скрючиваюсь от резкой боли над ушами. Мою голову, ухватив двумя руками, поворачивают в одну, потом в другую сторону:
–Крови в ушах нет, контузия. Ты меня слышишь?
– Да-а-а!!! – ору, словно это избавит меня от боли.
– Давай, сынок, бери свой «карамультук». Там гранатометчик, ищи его, я прикрою... Найди эту суку, он один. Давай, пока он не отсёк хвост колонны. Давай!.. Там...
Снова переваливаюсь на живот и направляю ствол в указанную сторону, а за спиной и где-то чуть выше, прапорщик уже во всю ивановскую расходился: «Очередь, твою мать, очередь, твою мать!..» И так мне смешно стало!.. По-доброму уютно и надёжно так, что я успокоился, темп мелькания в прицеле и нервотрёпка от криков ослабли и растворились, и я увидел... Он сидел в тени выступа скалы, чуть в стороне, чем я ожидал, сидел на корточках и шарил рукой под камнем: гранатомет не заряжен. Я выстрелил!..
Нет, я не попал. Пуля ушла чуть ниже, но этого оказалось достаточно – его, отпрянувшего, срезал стрелок БМП, поведя длинной очередью по горизонту...
Стрельба стихла довольно быстро. Как будто сквозь вату услышал команду: «Прекратить огонь!» Рядом сидел прапорщик, зажимая рот окровавленной рукой, качался вперед-назад и глухо рычал: «Твою мать... твою мать...» Вот так, человек рождается и принимает боевое крещение с мамой...

Ну что же – дождь разгулялся, и спешить некуда. Можно сидеть и слушать, как он шумит – ритмично-убаюкивающим гулом, как двигатель «вертушки». Ровный, дремотно-успокаивающий рокот: тепло и приятная истома растекается по всему телу, контуры кабины нечёткие, лица бойцов плывут – в этот раз не обошлось без девочек. Что же вы так рано поседели, девчонки в белых халатах? Не нужно вам красить волосы, носите свою седину, как боевые ордена и медали. За каждый ваш седой волосок мы готовы тучи развести руками и сокрушить эти трижды проклятые Богом и вами горы. Боль не ушла, но стала какой-то отстраненной, как будто была где-то рядом, но не во мне... Что это у бойца в руках? Обломок приклада винтовки? Моя? Нет, моя чуть темнее... Тёзка! Где, где он?! Почему его нет, почему только обломок приклада его винтовки?!

Дождь, снова дождь...
Господи, как хочется пить! Ну, вот же они – капли, летят с неба, но мимо, мимо, мимо... Язык распух и не умещается во рту. Воды, дайте воды!.. Капли дождя летят долго, они холодные... Мимо, не дотянуться. Поймать бы в ладонь, слизнуть или размазать по лицу. Мама, почему ты не даёшь мне ловить капли дождя? Мама! А что ты здесь делаешь? Где я, мама?..
Она выносила судно не только после меня, в палате было еще трое. Она мыла полы, она переворачивала и мыла нас, она не плакала, она не упрекала. Только один раз она сказала: «Как же ты неосторожно! Ты же знаешь, что у отца больное сердце».
Люблю я дождь, когда он приносит хорошие воспоминания, а когда нет – я его ненавижу. После дождя нужно будет съездить к маме. Сегодня разыгралась непогода, как бы не размыло могилку. Но это – после дождя... 

 
Житейская мудрость

Равнодушие – это паралич души, преждевременная смерть.
А. П.Чехов

Когда армия предаёт клятву защищать твой дом, семью и тебя самого, когда приходит враг, а ты взял в руки оружие для защиты всего, что умещается в кратком слове «жизнь», нужно правильно определить свое отношение к происходящему, дать название своим поступкам. И не важно, кто и как себя повел в первые дни этой бессмысленной войны. Имеет значение, что сделал ты сам? Кто ты есть, «тварь ты дрожащая» или право имеешь?

Оторвавшись от горизонта, небесное светило скользнуло вдоль крыш городских многоэтажек. Солнечные лучи, как острые стрелы, отразившись от шиферных шлемов рукотворных гигантов, пронзили остекленевший за ночь воздух. Снег с улиц давно не убирали, он плотно слежался на тротуарах и вздыбливался подтаявшими и от того колючими сугробами вдоль окоченевших стен и заборов. Тени ожили и, сторожась, поползли к подвальным окнам домов. Там, скуля и дрожа, они будут выжидать удобного случая, чтобы стылым мороком сокрыть добродушные и злобные дела людей.
Озорной морозец далеко разносит задиристый скрип снега под армейскими ботинками. Несмотря на довольно позднее утро в городе нет привычной суеты. Не видно спешащих на работу горожан. Не снуют деловито маршрутные такси. Не гремят, отбивая чечётку на стыках, трудяги-трамваи. Нет вездесущих собак, не слышно щебета воробьев. Тихо и безлюдно, пустынно на улицах прифронтового города.
Артиллерийские залпы слышны отдалённым вибрирующим гулом. Армия, которая давала присягу защищать мирных граждан своей страны, расстреливает по окраинам стариков, детей и женщин, а они, по быстро выработанной привычке, спешат в подвалы – наспех оборудованные бомбоубежища. Благо штурмовая авиация непрошеных гостей уже не хозяйничает в небе города, и детишки не бледнеют от рокота вертолетных двигателей. Еще свежо воспоминание, как в начале лета боевой самолет, подло упав из-за тучи, расстрелял центр города. Взрывы вереницей легли в людный парк. Реактивные снаряды разметали осколки чуточку, ничтожную малость в стороне от детской площадки, где гуляли с колясками мамочки и няни. Мальчишки, гонявшие футбольный мяч, в тот проклятый день увидели другое, не киношно-героическое лицо войны – погибших и раненых было много, очень много...

Не обращая внимания на происходящее вокруг волшебство природы (а денёк сулил быть погожим), идущий по привычным с детства улицам человек в военной форме вспоминал именно  тот   день: завывание пикирующего самолета бросило мужчину на пол кабинета. Звук разрывов без предваряющих выстрелов безжалостно подсказал, что удар был нанесён ракетами, где-то в центре города... Там гуляла жена с сыном!
Дальнейшее он помнит смутно, как в кошмарном сне: коридор заполнен бегущими или застывшими с соляными лицами людьми... Пробивший оконное стекло уродливый кусок металла, угрюмо-серый инженер по гражданской обороне подрагивающими губами мямлит что-то невнятное. Открытые в беззвучном крике рты женщин. Удушливый, затяжной бег сквозь густеющий воздух и время. Чуждый, как из другой жизни, звонок телефона – жена! Живы, здоровы, напуганы. Под обстрел не попали, ушли домой раньше...
Путник остановился, тяжёлым взглядом окинул улицу и закурил. Огонёк спички приятно согрел озябшие руки.
Нет, теперь он не пешеход или прохожий, сегодня он – ополченец!
Задумчиво докурив сигарету до самых губ и обжёгшись, мужчина спохватился. Сплюнул горечь с окурком и твёрдой походкой военного человека вошёл в знакомый проезд, где уже виднелся угол родного дома.
Двор встретил его безмолвной пустотой.
Из сугробов вместо величавых тополей торчали высокие пни, деревья давно спилили на дрова. Одинокая цепочка следов вела от подъезда до входа в подвал.
 Пробираясь в целинном снегу, человек рассмотрел истерзанный осколками фасад родного дома, зияющий тёмными провалами выбитых окон. Чёрные головешки – на пепелище соседнего дома. Здание загорелось от снаряда, угодившего прямиком в квартиру старой учительницы. Сдетонировала газораспределительная система, деревянная постройка вспыхнула адским пламенем и рухнула. Успела ли старушка покинуть жилище или же сгинула в огненном смерче? Просто с той поры её никто больше не видел.
Ключ, страдальчески скрипнув, провернулся в замке, и хозяин ступил в прихожую. Толстый слой пыли заглушал шаги. Серая с прожилками трещин плита перекрытия, упав в коридор, преграждала путь в комнаты. Цементная крошка и строительный сор пушистым ковром покрывали пол, искажали контуры мебели. Мелкие пылинки висели столбом в солнечных лучах и скрадывали запах жилья. В довоенное время эта прихожая гостеприимно встречала многочисленных друзей и близких: красуясь всеми цветами радуги, пестрели грамоты и рисунки младшего сына и уже выросшей дочери. Уютные тапочки призывно выстроились на полке – добро пожаловать, гости дорогие! Всё покоилось на прежних местах, запылённое и позабытое. И уж совсем как-то особняком, сиротливо белела давнишняя записка, прикреплённая к холодильнику: «Сынок, поешь каши. Только не съедай весь хлеб сразу, это тебе – на весь день. Мама».
На глаза навернулись слезы. Часто смаргивая, ополченец отвёл взгляд к проёму кухонного окна. Там, с тыльной стороны дома прежде был фруктовый сад. Но нет, всё те же высокие пни, и среди них сиротливо покачивается былинка надломленной рябины. Ее посадили прямо перед самой войной. Увы, только-только укоренившийся саженец изломал соседский мальчонка. Его дразнили дворовые забияки, и он в сердцах или же от бессилия остервенело крутил и ломал верхушку юного деревца. Так и не отломив прутик, сорванец оставил свое занятие.
А рябинка засохла как раз перед тем злопамятным днем.
Яркую картинку воспоминаний разодрало в клочья и измарало багровым туманом. Проснулось уже ставшее привычным чувство злобы, какой-то звериной ярости. Обхватив поседевшую не к сроку голову дрожащими руками и ослабев от нестерпимой муки, мужчина уронил свое тело на стул.
"Нет, нельзя так, это же ребенок! А собственно, что он мог, этот парнишка? Он не специально так поступил..." Ополченец остро ощутил свои чувства, охватившие его в проклятый день: ему хотелось крушить всё на своем пути, рвать глотки невидимых врагов, изломать и вырвать с корнем руки, нажавшие гашетку!.. Изломать?! Как тот парнишка изувечил рябинку? Тогда чем же он лучше нелюдей, которые обстреливали город, нарочито стараясь попасть в школы, транспортные остановки, рынки и парки? Целясь именно туда, где скапливались люди. Мирные люди! Это нельзя, это невозможно забыть!!!
Как можно простить смерть друзей и соседей? Разве найдутся оправдания для убийц отца, пережившего до этого две войны?!
Вот за пыльным стеклом в баре стоит бутылка коньяка – папа, чего уж греха таить, любил выпить рюмочку к задушевной беседе, да и для здоровья полезно... Нет! Не придет он никогда, нет более у детей деда – война забрала, таки достала его своей костлявой рукой!
Задыхаясь от ненависти, ощущая, как кровь неумолимо долбит в висок, схватив на ходу бутылку как гранату, человек бросился на улицу.
Бежать! Бежать подальше от воспоминаний. Бежать от яростной злобы, от самого себя...
Спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь, он нёсся по безлюдным улицам родного города. Желая выдавить из души лютую ненависть, рычал и орал, надрывая легкие. Слепым безумцем натыкался на заборы, не разбирая дороги, оступался и падал в заваленные снегом воронки. Упав в очередной раз, стал иссохшим ртом хватать снег вперемешку с жухлой травой. Безобразно, диким зверем жевал и, не разбирая куда, сплевывал травинки. Пыль из дома смешалась с потом и превратила лицо в страшную маску мести.
Снег таял во рту, постепенно охлаждая буйную голову. Человек в военной форме стал узнавать окружающий мир: уснувшие под зимней шубой кусты барбариса, занесённая снегом детская площадка. Безликие пятиэтажки общежитий замкнулись в квадрат двора – вспомнилась юность. В этом дворе любила собираться студенческая молодежь. Парни по очереди играли на плохонькой гитаре, а девушки стайкой порхали вокруг них. Как же давно это было!
Отряхнув с себя снег, мужчина устроился в уцелевшей беседке.

Ну вот что за оказия такая, ей-богу? Выпадет мужику день – морозный, солнечный! Не беспокоят его заботы и времени предостаточно. Достанет он заветную бутылочку, хрустнет крышкой и, как кот на солнце, зажмурившись, отхлебнет толику малую. Привычно обжигая горло, огненная жидкость согреет душу и иссушит непрошеные  слезы...
– Что, служивый, по делу в нашем дворе или на побывку к кому прибыл? – От размышлений отвлёк старческий голос. – Доброго здравия!
– И вам здравия желаю, – протолкнув в себя глоток, осипшим голосом буркнул в ответ ополченец.
– По всему видать, не пошла окаянная?
– Коньяк это, отец. Ещё довоенный, для бати своего разжился. А оно видишь как – на помин души оказалось... Не побрезгуете ли помянуть, батюшка?
Старик своим одеянием напоминал то ли монаха, то ли попа-расстригу.
– Отчего не помянуть? Помянем. Судя по тебе, человек был стоящий, – зубами стащив рукавицы, старик чинно принял бутылку. – Царствие небесное рабу... А батю-то как звали?
– Сергеем нарекли...
- Рабу божьему, Сергию. Упокой, господи, душу! – без паузы добавил старец. Перекрестился размашисто и, запрокинув голову, глотнул. Смакуя вкус качественного напитка, расплылся в улыбке. – Давненько я не усугублял подобного нектара. Благодарствую!
– Погоди, отец, троекратно же поминают! Присядь, погуторим, ежели не спешишь.
Пожилой человек присел на скамью и поднял воротник – по двору гулял довольно противный сквознячок.
Пока степенно молчали, ополченец успел рассмотреть случайного собеседника. Старенькое, но чистенькое драповое пальто, домашней вязки шарф. Наутюженные, видавшие виды брюки из тёмного сукна заправлены в громадные кирзовые сапоги. Окладистая борода, как у православного священника. Антураж довершала монашеская скуфейка, из-под которой смотрели серо-голубые глаза небесной глубины. Что-то знакомое улавливалось в этом взгляде, как будто старинного приятеля встретил, а кого именно – не вспоминается никак.
Бутылочка перекочевала из рук в руки.
Первым нарушил молчание батюшка: «Скажи, человече, как же нам теперь жить дальше?»
Казалось бы, обычный вопрос для необычного времени, но будто могущественная рука сорвала истлевший в прах покров. Услужливая память, слой за слоем, речным песком на стекле воссоздала зарисовку десятилетней давности: столица в осеннем убранстве. Майданные брожения давно закончились, и самопровозглашенные правители уже успели изрядно поднадоесть. Запах бабьего лета и колокольный трезвон витают над Лаврой, извещая об окончании службы. Сквозь поредевшие кроны деревьев на фоне небосвода золотятся маковки церквей и сереют уродливые долгострои. Ласковое предзакатное солнце пригревает и на душе от этого как-то добродушно, умиротворённо. Время внесезонное, туристов немного, разночинные паломники и прихожане заполняют места в большом, похожем на аквариум, троллейбусе.
«С экскурсии?» – поинтересовался сосед по креслу. «Угу!» – «И я, знаете ли, паломничал, – вопрошавший своим видом напоминал инока или монастырского послушника. – А ведь вы не из местных?» – «В командировке».
Благостное состояние души и дремотная лень не располагали к серьёзному диалогу. Хотя, как оказалось, собеседник не разделяет чувств попутчика и самозабвенно продолжает рассказывать о чудесах и красотах монастыря при Лавре. Троллейбус катится по бульвару, картинки за окном мелькают своим чередом, а разговор плавно перетекает в политическую сферу. И вдруг без особого предисловия паломник задает вопрос: «Как же нам теперь жить-то дальше?» – «Как в эмиграции, батюшка, – ответ созрел сразу во всей полноте. – Как в эмиграции».
…Много днепровской воды утекло с той встречи, многое поменялось. В бестолковой чехарде властьпридержащих лиц изменились люди, а случайная догадка стала предвестием грядущих событий...

– А ведь я вас помню, батюшка. Вы мне уже этот вопрос задавали.
– Действительно. То-то я смотрю, человече, лицо твоё мне знакомо... – старец оживился. – По всей видимости, пришло время для продолжения давнишнего разговора. Ты прости, если не в свое дело лезу, поди, тебя дома ждут.
– Нет больше у меня дома! – огрызнулся военный, только осёкся сразу и уже спокойнее добавил: – Снаряд ударил в верхний этаж, а стена до самого фундамента и обвалилась. Из подъезда глянешь – вроде бы дом как дом, а в квартиру войдешь – как в склеп попал.
– Эвона какие дела... – старик потух взглядом. – Видел я, как ты бежал – думал, раненый. От горя так не убиваются. Вижу, ожесточение тебя гложет, смертным поедом грызет. Так ты не держи в себе, расскажи, если сможешь.
– Да, отец, прав ты: горе и обида горькая нестерпимым огнем сжигают изнутри, и ненависть во мне нечеловеческая закипает – отмщения хочу! А с другой стороны, мать у меня набожная была, знаю, грех это. Вот и борются во мне два человека, добрый и злой. Оттого и орал, что нет уж мочи терпеть муку такую.
От выпитого коньяка по телу потекло призрачное тепло. Глотнув еще раз, ополченец утерся ладонью и передал бутылку собеседнику.
– Вот хоть возьмем такой случай: посадил я рябинку под окном, чтобы глаз радовала да птицам прокорм в зиму давала. Прямо перед самой войной этой. Мальчонка ненароком тогда же её и заломал, а сегодня припомнилось. Заходил я домой, так такое накатило, что лучше и не рассказывать. Попадись мне пацан этот сейчас, как лягушонка разорвал бы! Только неправильно это. Нельзя так с людьми! Иначе чем я от выродков, что по городу стреляют, отличаюсь?!
– Это хорошо, что малец тебе припомнился, – старик осмотрел бутылку на свет, но пить не стал, отставил. – И про дерево не зря ты вспомнил! Только не выродки по городу стреляют, не зверьё и не бесы. Люди это, такие же, как и все мы. Ты заметил, ещё на Майдане сидельцы сумасбродные лучок да петрушку сажали, вместо цветников? Миряне смеялись с них, умалишёнными называли... Ан нет, не безумные они! С давних времён повелось ещё: приходит перехожий люд на место новое, жильё строит, хозяйством обрастает и обязательно что-либо посадит, для души. Ибо сказано: «Кто посадит дерево и соберет плоды с него, он земле той и хозяин». Нет, человече, в них не нежить вселилась – не безумие это, а натура людская. Не на день-два пришли братья окаянные в края наши – властителями стать над нами захотели, рабовладельцами. Страшен раб, рабов себе возжелавший! Потому и по городу стреляют – не смерти они нам желают, а только нашего добра и плодов от деревьев наших. В школы целятся, чтобы детей – поросль нашу изничтожить. По той же причине и угробил пакостник неразумный саженец твой, чтобы плодов с него не было. Подспудно, не тебе зла желая, а тем, которые его обидели. Дабы не прижились они в краях этих, возле дома его. Вот и весь сказ мой.
Старец перекрестился и со словами «прости мя, Господи, грешного», опрокинул в себя половину от оставшегося в бутылке. Шумно вдохнул носом, степенно отёр усы и задумчиво кивнул. Затем, как бы утверждаясь в своей правоте, кивнул ещё раз и совсем не по-стариковски, легко встал со скамьи.
На том, помянув убиенных, и разошлись собеседники, каждый в свою сторону. Один пошёл искать Бога среди мирской жизни, а другой, скрипя армейскими ботинками, – пристанище себе и место для нового сада, как подобает хозяину.