Кошачья мама. Глава 2

Глава вторая



          Ночной кошмар растревожил женский разум. Мама Люси специально гремела всем, чем только можно греметь в пищеблоке столовой и сердилась. Сердилась на себя, на работу эту командировочную, на свою не удавшуюся личную жизнь, на то, что дочь оставляет одну в квартире, в интересном возрасте. Печь со сковородами и баками в отместку на её настроение жгла нещадно жаром, как никогда. Сон этот не понятный!
          — Чего с утра, как ужаленная? —
          Вторая повариха, сухая как тростник, ногой придержала дребезжащую крышку бака на кафельном полу, уставилась на маму Люси и принялась ждать ответа, заранее зная, что та не всегда вступает в контакт вот в таком настроении.
          — Дочь во сне видела. В кошмарном сне. Не то лев, не то не львица на неё со спины запрыгнула. —
          — А я ни рукой, ни ногой не могу двинуть, как склеенная и рвусь, рвусь всем телом к ней на помощь. —
          — Не хороший сон. Со спины, злой умысел значит. —
          Вторая повариха обмывает крышку бака под краном над ванной, для замачивания кастрюлей и сковородок.
          — Так какой злой умысел к дитю вынашивать можно? —
          Хлопнула руками о бока мама Люси.
          — Люди разные…. —
          — Рассчитаюсь! —
          — Ты позвони, узнай, как она там. Только в её возрасте все девки скрытные. —
          — Чего в пятнадцать лет скрывать можно? —
          — А то сама не знаешь? —
          Мама Люси затихает, обмирает нутром и стекленеет глазами на раскалённой поверхности печи.

         Мама Люси родила Люсю в шестнадцать лет. Растила с отцом и матерью, как в куклу играла днём, а ночью кукла спала с родителями Люси, так как сама Люся в школу утром ходила.  Вот так-то…. И бежала из школы, аж пятки сверкали, как скучала по живой кукле на уроках.
          — Хотя повторять судьбу матери, дочери совсем и не обязательно. —
          Как-то не очень убедительно подытожила сухопарая повариха.
          — Рассчитаюсь! —
          — Снова найти работу за тридцать пять тысяч, да с питанием будет трудно. —
          — Выросла она у тебя из всего, ты говорила. —
          — Как быть? —
          — Надеяться. —
          — На что? —
          — Что пронесёт. —
          — Да вроде не дурра, не шлется, подруг заковыристых нет. Вообще их нет. Соседская верзила захаживает по вечерам, лишь потому, что к ней никто не захаживает. —
          — Звонила? —
          — Да. Не отвечает. Она к телефону сотовому безразличная. И в школу с собой не берёт и выходит из дома, тоже не берёт. Вечером позвоню, что бы наверняка было. —
          — Ты какой кочан по счёту режешь? —
          — Пятый. —
          — Заканчивай и больше  не надо, добавим квашеной  капусты для крепости вкуса. —
          — Чего с собой не берёшь? Сняла бы комнату и дитё бы в море купалось, и на глазах была весь день. —
          — Да тут орлов голодных столько, что ни каких глаз не хватит. А голодные они погоже с рождения. —
          — Права ты…. Ой, права. —
         Сухопарая повариха качает головой и стучит ножом о разделочную доску, как на швейной машинке строчит.

          Профессия повар! В воображении возникает мужская фигура, в белоснежных стильных одеяниях, колпаке, элегантном фартуке. За спиной на стене собственного дома дипломы и медали, счастливые лица жены и детей. Повар сядет в дорогой автомобиль, приедет, может даже и в собственный ресторан, где возьмёт в руки обычный кусок мяса, обжарит на раскалённой сковороде с четырёх сторон, дабы запечатать в нем соки. Поместит в духовой шкаф на двадцать минут с веточкой розмарина, потом соорудит над ним «Эйфелеву башню» из сельдерея, зелени, авокадо и манго, из чего угодно взбрызнет полупустую тарелку бальзамическим уксусом и во-оля!  Поплывёт тарелка  за две тысячи рублей над головами клиентов голодающих в ожидании собственных заказов, усиливая их глотательные рефлексы и слюноотделение. Повариха же, это совсем, совсем другое! Она может выглядеть как угодно и задача её наполнить желудки шоферов, бульдозеристов, дорожных рабочих, строителей и отделочников так, что бы её борщ и котлета напоминали о себе поглотившим их весь трудовой день и без изжоги. Сытость тут важнее бальзамического уксуса. А компот, что бы добавки просил, да непременно! Да с улыбкой на потном лице от варки, наливать второй стакан потному лицу от поедания её стряпни. Непременно всё именно так! В Сочи  таких мужских желудков сотни тысяч, в их столовке питаются двести таких желудков. А после еды строят олимпийские объекты. Невыносимо тяжёлая работа поварихи! К концу смены ноги гири, подошвы ног горят, вены, будто их обвели фиолетовым фломастером для изучения студентами в медицинском институте. Когда вымытые баки и крышки со сковородами и протвенями вымыты, картофель и лук начищен впрок, присядет повариха у раскрытой двери, вытянет ноги на жирном полу, вдохнёт воздуха полного ионами йода моря, да поест так же вкусно, как стряпала в течение дня. Спать будет полчаса – так ей покажется на утро. Море! Так некогда с ним встречаться.
          — Опять на море не пойдём. —
          — Опять. —
          — А я пойду. Люсе позвоню, дам ей море послушать. —

          Море на закате заставляет смолкнуть всё вокруг. Не хочется говорить. Смотреть и смотреть хочется. Чтобы шум набегающей и отступающей волны был слышен. Люсина мама выбрала лавочку, вкопанную в песок с одним сидящим на ней человеком. Она долго выбирала её, рыская глазами по пляжу. Всюду сидели люди парами и даже с детьми и собаками. Специально прошла босиком к самому краю мокрого песка и мелкой гальки с застывшей пеной на крупных камнях. Присела на самый краюшек лавочки. Человек на ней сидящий не шелохнулся. Слава Богу! Не приставучий. После грохота кастрюль на кухне и хохота женского коллектива, приятно воспринимался на слух шорох волн. Так приятно, что голова её непроизвольно ложилась на  грудь, и ей приходилось делать усилия, что бы поднимать её и смотреть  на закат и море. За спиной слышались голоса отдыхающих людей. Темнело.  Доносилась музыка с набережной,  она зазывала приезжих на территорию ресторанов и кафе. Женщина прикрыла глаза буквально на секунду. На неё тут же взглянул мужчина, деливший с ней лавочку. Не открывая глаз, женщина почувствовала это. Горько усмехнулась.
          — Лавочка на двоих. Как фильм Михалкова «Вокзал на двоих». —
          Усмешку заметил мужчина. Завозился на лавочке, собирая что-то с неё и, спрыгнул. В этот момент Люсина мама открыла глаза. Полчеловека упало к её ногам. Неестественно крупные, сильные руки застегнули молнию на лёгкой куртке. Широкие плечи и крупная слегка заросшая голова на крепкой шее.
          — Оковалок. —
          Вспыхнуло неведомо откуда взявшееся слово в женском сознании. Дыхание спёрлось, сердце зашлось в бешеном ритме. Женщина непроизвольно ойкнула. Мужская голова обернулась.
 — Да что же вы так реагируете! Мне извиняться придётся. —
Шум прибоя и крики чаек. Нет, сил смотреть на оковалок. Мужчина снова легко запрыгнул на лавочку.
          — Так легче? Мы на одном уровне. —
          Женщина выдавила подобие улыбки. Она не могла говорить, она слушала испуг в себе и ждала прекращения сердцебиения.
          — Да что вы право на самом деле, аж лицом побелели! —
          Молчит женщина. Шум прибоя и крики чаек.
          — Так страшно же…. —
          Как и не говорила этих слов женщина, они сами из неё выскочили.
Шум прибоя и крики чаек.
          — Не согласен. Страшного ничего нет. Я отвратителен. —
          — Я этого не говорила. И не думала. И не считаю так. —

         Море ласковым шорохом волн согласилось с женщиной. Та набрала море полные глаза, вобрала в себя его запах по самые уши, набралась смелости и повернулась к собеседнику. А его нет. Только следы на тёплом песке от рук и глубокая полоса от тела. Выплеснув море из глаз, и выдохнув его из груди, женщина вытаращилась на потемневший пляж, обрамлённый в дали фонарным ожерельем в прогулочной зоне. Где он? Где? Мельтешат дети у качалок, мамаши и папаши возле них. Собаки бегают, держа в пасти скомканные пластиковые бутылки. След на песке перешагивают люди и дети. Их ноги мельтешат пред её глазами рыскающие по пляжу. Где он? Где? Аж руки стали трястись. Наконец-то вон он! Глаза застыли на переваливающемся оковалке у ступеней цементной набережной. Рядом проходящие люди вежливо отступали в сторону, одёргивали детей, некоторым затыкали рты ладонями, предупреждая их нескромные и громкие вопросы. Она не почувствовала усилий, и так быстро оказалась возле него, что инвалид с удивлением обернулся на опустевшую лавочку на пляже. Голова инвалида, насупив брови,  рассматривает женские босоножки перед собой. Правая рука держится за кованые прутья ограды, собираясь поднять половинку человека на первую ступеньку. Руки в песке. Нижняя часть тела тоже.
          — Вы все злые. И вы злой. Не я виновата в том, что с вами произошло, а злость свою на меня вылили. Не стыдно? —
          Отдыхающие люди шли и шли, мимо обращая на них внимания и перешёптываясь.
Говорила женщина без яркого окрашивания в голосе, плавно, почти нежно. Так на неё море всегда действовало.
          — Перестаньте рассматривать мои ноги. —
          — Всё что могу. —
          — Чего вы там бубните? —
          Она присела на ступеньку, что бы быть на уровне его лица. Одёрнула подол платья. Инвалид машинально одёрнул её подол со своей стороны. Она отряхнула с завёрнутых рукавов его лёгкой куртки песок.
          — Спасибо. Сейчас набережная тёплая, сидеть можно. Через полчаса остынет. —
          — Посидим? —
          Спросила она горизонт, отделённый от моря тонкой светящейся полосой. Поставила локти на колени и положила на руки голову. Вместе с коленями повернулась к инвалиду лицом.
          — Так посидим? —
          — Я сижу. —
          — Давай знакомится? —
          Инвалид кивнул головой.
          — Люся. —
          — Фёдор. —

          Читателю не надо удивляться. Так бывает, когда имена окружающих тебя людей начинают повторяться. Как правило, за этим следуют жизненные события положительного характера, можно даже сказать вещие события.
          — На трамвае любил кататься. Ловко у меня это получалось. Мать ругалась, отец…. Калека теперь. —
          Видимо опережая вопросы, отрапортовал инвалид.
Люся любуется морем и тонким солнечным жалом сквозь прогалины в облаках.
          — Я тоже не послушная была. Дочку заимела в шестнадцать лет. —
          — Это совсем другое. Правильно сделала, что заимела. —
          — Тогда так не казалось. Никому. Хотя в классе  деньги собирали на коляску. Приходили домой нянчили. Ни один учитель не посмел плохого слова сказать в мой адрес, за глаза если только. —
          — Где дочь? —
          — Дома. —
          — Где дом? —
          — В Волгограде. —
          — Чего не с тобой? —
          — Работаю каждый день. Как одну на море отпускать? Тут столько «орлов» местных. —
          — А дома с кем? —
          — Одна. —
          — ????? —
          Люся начинает оправдываться.
          — Соседи приглядывают. Подружка у неё есть, и её родители по моей просьбе тоже приглядывают. —
          — За мной тоже приглядывали. За тобой тоже приглядывали. —
          Вздохнул калека.
Люся пожимает плечами.
          — В нашем городе нет работы, что бы на двоих хватало. А ты на что живёшь? —
          — Побираюсь. —
          Люся вжала голову в плечи. Она отказывалась верить в услышанное слово. Музыка в развлекательных заведениях стала громче и ломилась сквозь ушные перепонки внутрь головы. В ней дзинькнула противная нотка женской истерики.
          — Не стыдно тебе? —
          — Было поначалу. —
          Согласился с женщиной инвалид ровным голосом.
          — Только люди, всюду люди. С ногами, без ног…. Все едины под Богом. —
          Как бы подтверждая его слова, в небо понеслись стрелы салюта, с треском и шумом стали раскрывать искромётные зонты и шары рассыпающегося разноцветья. За спинами Люси и Фёдора собралась толпа. Они, сидящие на остывающих ступенях набережной им, мешались. На них натыкались, извинялись, опирались руками. Пришлось Люсе подняться. Откровение калеки не вызвало в ней жалости и сочувствия, или желания вынуть из кармана деньги, чтобы дать их инвалиду. Горизонт и море стали единым плотным занавесом. Таким плотным, будто и нет ничего за ним. Конец света! И они и все люди с набережной затихли на мгновение, наблюдая в себе, и перед собой природный феномен устрашения. Закончился салют, оставил в душах людских адреналиновую сладость редкого зрительного восприятия. Смотреть на инвалида с высоты своего роста Люсе неловко. Она смотрела в чёрный занавес моря и неба, на кажущийся за ним конец света.
          — Инвалидность не конец света. У вас есть долг перед родителями. —
          — Вы сын и опора им в старости. —
          Покрутила вокруг себя головой. Калеки рядом снова не оказалось. Она ринулась сквозь толпу, ощупывая глазами набережную, как если бы искала убегающего ребёнка. И нашла. Оковалок возился  с замком у ограждения, к которому цепью была прикована инвалидная коляска. Снял замок, бросил его и цепь в поддон между колёсами под сиденьем, подскочил как резиновый мячик и оказался в кресле лицом к Люсе. И явно удивился, увидев её вновь.
          — Чего тебе? —
          — Я говорила о ваших родителях…. —
          Он перебил её.
          — Мама получает мою пенсию по доверенности. Чем могу…. —
          — Не поверю, что бы мать тратила пенсию сына. —
          — Зачем тебе вера в чужую мать? —
          — Я сама мать. —
          — И дочь бросила. —
          — И ты бросил маму. —
          — Оставил. —
          — И я оставила. —
          — Дитя нельзя оставлять одного никогда. Я человек взрослый. Нечего своим видом матери душу каждый миг теребить. —
         И поехал по набережной в открываемое пространство услужливыми отдыхающими.
Люся стояла и смотрела в след удаляющейся инвалидной коляске. Проходящие мимо люди разглядывали её, оборачивались на инвалида в коляске и обходили стороной.
          — Ну и Бог с тобой, катись себе колбаской. —
          — Люся! Ты чего тут стоишь одна? —
          Вторая повариха, сухая как тростник преобразилась. На ней сарафан в пол с рукавами фонариком. Именно этот фасон скрыл её сухую кость, так объясняла худобу дочери её мама в детстве.
          — Не видела инвалидов никогда? Чего молчишь? —
         Теперь обе женщины смотрят вслед инвалидной коляске.
          — Его Фёдор зовут. —
          — Знакомого встретила? —
          Люсю оживил вопрос подруги.
          — Есть такое ощущение. —
          — Так знакомый или только ощущения? Догнать? —
          — Не надо. Ты хорошо выглядишь. Сарафан прямо про тебя! —
          — Как глянула на себя в зеркало, таки поняла, что неправильную одежду носила. —
         Согласилась с подругой Люба.
          — И это на четвёртом десятке подруга! Представляешь, что мы можем узнать о себе в пятьдесят лет? —
          На Люсю вопросительно смотрит свежий зелёненький тростник, и она спешит с пояснениями.
          — Жизнь свою прожитую за пятьдесят лет увидеть как на ладони, со всеми передрягами, хотя меня сейчас уже стыд жжёт за многое. —
          — Ой, подумаешь, родила мало летней! Так сейчас паспорт в четырнадцать лет выдают. —
          — Не о возрасте я. Дочь лишила отца, пазл из жизненной картинки вынула. —
          — Так такое сплошь, кругом и рядом. Звонила дочери? —
          Люсю жаром обдало. Выхватила телефон из кармана. Гудок долго не проходил, потом долго и нудно повторялся в телефоне. Собралась отключиться, но в ухо проговорил мужской молодой голос:
          — Алло. —
         Люся послушала чужое «алло» и взорвалась:
          — Ты кто? Тебя как зовут? —
         Посвежевший тростник отскочил в сторону от неожиданности. Затем вернулся, и потащил подругу за свободную руку  от середины набережной к её краю.
          — Меня зовут Фёдором. —
          Не надо удивляться читателю, потому как  уже говорилось о таких вот жизненно важных совпадениях в судьбах людей.
          — Опять Фёдор…. —
         Растерялась Люся.
          — Что значит опять? Не имел чести беседовать ранее с вами. —
          — Не умничай Фёдор. Где Люся? —
          — Люсю купает. —

          Давным-давно родившуюся сморщенную красно фиолетовую кроху Люся, при первом купании не раздумывая, назвала Люсей. У мамы Люси зашлось дыхание. Сел голос. Попыталась ещё сказать что-то, но во рту шуршал песок. Промелькнули воспоминания о своей беременности в ранней юности. Она долго её не чувствовала, а потом скрывала и долго были не видны окружающим изменения в строении тела. Толи рука ослабла, толи силы покинули женщину, только опустила она руку с телефоном и грудью легла на каменную изгородь набережной и заплакала. Плачет женщина, сотрясаются плечи. У наблюдающего за ней тростника за компанию покраснел нос, надулись губы и стали дрожать. Телефон в женской ладони таинственно и многообещающе мерцал голубым светом.
          — Люсь, не томи…. Чего там случилось? —
          Люся совсем ослабла в своём страхе и присела ровно в том месте, где совсем недавно была припаркована коляска калеки. В пыли видны следы узора резины от колёс. Разглядывая их, женщина тихо завыла грудным голосом. Говорил же ей калека, нельзя оставлять дочь одну.
          — Господи, Боже ты мой! Спаси и сохрани Господи! —
          Тростник выхватывает телефон у подруги, делает два шага в сторону и буквально кричит в телефон волнующие её вопросы. Проходит полминуты, ответы закончились, экран телефона потух.
          — Ты чего себе напридумывала Люся? Люся это кошка. Твоя дочь завела кошку, зовут кошку Люся. —
          — В вашей семье других имён, похоже, не знают. И перестань выть, люди смотрят. —
Люся слушает. Люся понимает, но слабость в ногах не уходит никак.
          — Вон, твой знакомый Фёдор возвращается. —
          — Прикрой меня. —
          — Это чем же? —
          — Встань напротив меня. —
          — Да поздно уже. —
          — Что с вами, Люся? —
          Люся хлюпает носом и молчит.
На свет из кармана калеки появляется носовой платок. Чистый и свежий, это поймёт Люся, когда прижмёт его к лицу. Сама она давно привыкла к разовым влажным салфеткам со скользкой и липкой поверхностью.
          — Её дочь Люся расстроила. Вернее её друг Фёдор. —
         Калека соображает и разглядывает тростник в новом сарафане.
Люся громко сморкается в платок калеки, пытается вернуть, смущается.
          — Постираю и верну. —
         Инвалид качает головой, мол, всенепременно верните, и продолжает разглядывать Люсину подругу.
          — Я объясню…. —
          Говорит Люся и объясняет чётко и быстро.
Фёдор выслушивает и спрашивает:
          — Фёдор парень  дочери? —
          — Не знаю. Сейчас спрошу! —
          Спохватывается Люся и требует телефон у подруги.
          — Дочь сама перезвонит. —
          Говорит инвалид, и телефон действительно звонит в руках матери.
Мать, разговаривая с дочерью, отходит в сторону.
          — Вы школьный друг Люси? —
          Обращается Люба к Фёдору.
          — Я пляжный друг Люси. —
          На полном серьёзе отвечает калека. Эта серьёзность передаётся женщине.
          — Понятно. —
          — Живёте тут или работаете как мы? Отдыхаете? —
          — В моём ответе можно задействовать все три глагола. —
          — Понятно. И как вам? —
          — А вам как? —
          — Нам хорошо. Накормишь двести человек вкусно, услышишь столько же благодарностей и спишь ночь напролёт без задних ног. Мы поварихи. —
          — Спать без задних ног мне не приходится. —
          — Ах, вы об этом! —
          Она окидывает взглядом подножку коляски, где отсутствует нижняя часть тела человека.
          — В мужчине это не главное. —
          — Позвольте вам не поверить. —
          — Я ведь и доказать могу. —
          Заискрила голосом и глазами повариха.
          — Ах, вы об этом? А как же хлеб насущный? —
          — Что ж я, по-вашему, двести первого голодным оставлю?! —
          Оба смеются и тут же спохватываются, оглядываются на разговаривающую по телефону с дочерью во тьме Люсю. Музыка мешает, и та всё время прикрывает телефон и рот ладонью. Мама Люси настолько счастлива, что страхи её оказались необоснованными, что она готова закрыть глаза на присутствие парня в своём доме и в такое позднее время и в её отсутствие.
          — Не так уж и поздно. Десятый час. —
          Люся внимательно смотрит на Фёдора.
          — Это у тебя своей дочери нет, а то бы заговорил совсем по-другому. —
          Но всё равно женщина чувствует облегчение и даже немного счастлива от этого.
          — Ей с кошкой будет веселее, не одна в квартире. —
          — Кошку подарил или она сама купила? —
          — Да на что она купит? Говорит, подарил. —
          — Как сегодня ухаживают современные мальчишки! —
          — Не показался он мне мальчишкой. —
          Вздохнула Люся.
          — Может у него голос ломается. Пятнадцать лет, как раз…. —
          Инвалиду в коляске хотелось успокоить свою новую знакомую.
А мама Люси, после испытанного животного ужаса, совсем ослабла в ногах. Голова пустая и гулкая. Мыслей никаких. В сон тянет, сил нет.
          — Пойду я Люба, спать. —
          — А я с Фёдором погуляю. —
          Откликнулась сухопарая коллега Люба в зелёном сарафане.
          — Не против? —
          Она склонила голову над инвалидом и навалилась на коляску. Та не с места. Женщина толкает ё с большей силой. Та стоит, как вкопанная.
          — Меня не возят. Я сам себя вожу. —
          Инвалид щёлкнул чем-то, и коляска тронулась с места.
          — Спокойной ночи Люся. —
          — Спокойной ночи Фёдор. —

          Красиво вечером в Сочи на набережной. Много людей. В людях много положительных эмоций. Люди на отдыхе же. Положительные эмоции незримо витают по набережной. Вокруг улыбки, смех, лёгкий флирт, интригующие взгляды холостых на время отдыха мужчин. И ответное наигранное женское равнодушие объектов их внимания. Мягкие мужские шаги в дорогих мокасинах за женщинами в след. Есть и другие объекты всеобщего внимания с новомодным направлением в любви, но редкие. Это мужские пары. Они ещё сами не освоились в этом новомодном направлении и переигрывают. Этим бросаются в глаза, потому как очень похожи на двух милых и ярких попугайчиков неразлучников в клетке. На них даже дети смотрят и хихикают, сами не зная от чего.
          — Обнеси их Господи! —
          Говорит Фёдор и с напускной злостью разгоняет коляской пацанов, застрявших перед одной такой вот парой.
          — Спасибо вам. —
          Благодарят «влюблённые».
          — Спасибо на хлеб не намажешь. —
          Слышат  ответ Фёдора и торопливо втискивают кисти рук в карманы узких брючек. С треском достают бумажные деньги,  мелкими шашками на тоненьких ножках приближаются к коляске и тонкими ручками кладут их в коляску инвалида.
          — Я так с вами гулять не буду. —
          Заявляет Люба.
          — Так  это ж для вас. Зайдём в кафе, выпьем кофе настоящего. —
          — Согласна. —
          Тут же отвечает Люба и чувствует свои  ноющие ноги и сесть хочется и разуться.

          Оказывается, инвалида знали везде. С ним здоровались, кто был рядом, издалека поднимались руки в знак приветствия. Без заказа принесли кофе, мороженное даме с черносливом мелко порубленным. Некрасиво, но вкусно потрясающе. Люба перестала чувствовать вибрацию в ногах, и вся как бы надломилась над чашкой горячего и ароматного кофе.
          — Устала? —
          — Ага. —
          — Тяжелая у вас работа. —
          Фёдор за столом не смотрелся инвалидом. Столешница закрывал инвалидную коляску. Напротив Любы сидел сильный, красивый мужик, с чётко очерченным подбородком. Красивые сильные мужские руки держали чашку с кофе.
          — Ты красивый Фёдор. —
          Печально констатировала сей факт уставшая повариха уставшим голосом.
          — Соглашусь. Я на отца похож. Вот он красивый, особенно на службе. Смотришь, и смотреть хочется. Прихожане его любят как! —
          Красивая голова инвалида слегка покачалась, подчёркивая значимость сказанного.
          — Твой отец батюшка? —
          — Слава Богу, дошёл до этого звания. —
          — Так ты не один тут? —
          — С отцом. Живём при местной церкви. —
          — А мама где? —
          — На родине. Они разошлись после того, что со мной случилось. —
          — Отец обвинил мать в недосмотре за мной. Повзрослел, поняв свою ошибку, ушёл в церковь. —
          — Я повзрослел и приехал к нему. Закончил семинарию. Работаю в теплице при церкви. —
          Помолчал.
          — Сам построил и капельное орошение провёл. Круглый год овощи. Да какие! —
          — Конкуренты настоящие турецким овощам. —
          Повертел головой вокруг себя.
          — Многие у меня закупаются. —
          Люба с женским интересом слушает и смотрит на собеседника.
          — А я потная и уставшая повариха. С уже больными ногами, гипертонией второй степени и начинающейся астмой. —
          — Так тебе нельзя у печи. —
          — Зато полезно море. И у печи я не стою. Я, как и ты на овощах. —
          — Мне и в Волгограде нельзя жить. Через дорогу завод Красный Октябрь. Посмотришь в окно, а там рыжая дымка. Окна моешь, вода и тряпка рыжая, с подоконника и балкона совками ржу сметаю. Решила на лето уезжать работать сюда, вроде бы легче себя чувствую. —
          За рядом стоящий столик присели два попугайчика неразлучника. Ласково перебрали друг у друга пальчики. Ласково улыбнулись Любе и Фёдору.
          — Нелепое счастье. —
          Криво усмехнулся Фёдор.
          — Вот как ни смешно, а учиться всему надо. Даже вот такому извращению. Мне довелось жить в однополой семье за границей. Пытались ноги мне сконструировать искусственные. Отозвались на мою просьбу в интернете. Ехать не хотел. Думал, увижу вот таких, как этих. —
          Фёдор глазами показал на соседний столик. Ему улыбнулись оттуда.
          — Встретили меня два мужика мужской красотой красивые. Спартаковская обстановка в доме. Стиль жизни, одежды мужской. Вкусы мужские. Работа настоящая мужская. Укладка асфальта, ремонт дорог. Понятия мужские, интересы мужские в армии служили, всё как положено мужикам. Щетина трёхдневная порой, запах пота после работы. Одно не то! Но есть у них вот такое право на это, говорят. Не поддерживаю, но уважаю этих людей. Те, что за соседним столиком  показная пародия на иную любовь. До отвращения, до блевотины! —
          — Выходит ты за иностранных гомиков? —
          Фёдор своей ложечкой зачерпнул подтаявшее мороженое из Любиной вазочки. Подержал во рту жидкую сладость. Проглотил.
          — Даже мороженое бывает мороженным, или  растаявшей жижицей без названия. —
          — Быть человеком в любой ситуации – главное. —
          — Устала я. Совсем ничего не соображаю. Ругаться с тобой не буду, ты хороший и красивый. —
          — Где ваша столовая? —
          Люба вяло махнула правой рукой.
          — У речки, что стекает в море. —
          — Выходные есть? —
          — С ними ничего не заработаешь. —
          — Значит, только вечерами гуляете тут? —
          — Не всегда. Сегодня я и не собиралась гулять, да сарафан новый примерила. Люся пришла позвонить дочке и дать ей послушать море. —
          Она встала из-за стола.
          — Чего тут гулять? Чай по сто пятьдесят рублей за разовый пакетик пить, когда целая пачка сорок рублей стоит? Двадцатку за пописить отдавать в общественном грязном и вонючем туалете? —
          Озлилась вся.
          — И ведь не изменишь ничего! —
          — Живёте где? —
          — В хозяйском доме. У того, кто столовую держит. —
          — Знаю, передавай привет Люсе. —
          — Сами свидитесь. До свидания. —
          И пошла одинокая повариха в новом зелёном сарафане по набережной сквозь разноцветную толпу людей, пахнущих солнцем, морем, вином и фруктами с привкусом пыли.

          Ночью в Сочи грохот строительных работ стихает, но не совсем. Сваи забивают в землю до утра. Цементовозы везут и везут, перемешивая своё содержимое на протяжении всего пути. Дошла Люба до речки, присела на камень. Прислушалась к шелесту воды и перестала слышать всё выше перечисленное.
          — Ты чего в дом не идёшь? —
          На веранде частного дома, прямо у реки, стоит Люся.
          — А ты чего не спишь? —
          — После такой встряски не получается, как коньяка выпила и взбодрилась. —
          — Пыль стоит в воздухе над всем Сочи. —
          — Всё в пыли. —
          Согласилась Люба.
          — Так, где ты Фёдора надыбила? —
          — На лавочке пляжной сидел. Больше сесть некуда было. —
          Женщины зашли в дом.


Продолжение. Глава 3 - http://www.proza.ru/2019/11/22/1713