Георгий Егоров алтайский Шолохов

1. Читаю роман нашего алтайского классика Егорова "Солона ты, земля" и начитаться не могу. Так плохо он написан. Читаю, можно сказать в первый раз, ибо до этого читал как редактор и из-за запятых и точек поэтому не увидел слов. А сейчас пытаюсь читать как читатель, а получается читать как критик. А удовольствие нахожу от того, что вижу в романе все приметы исчезнувшего жанра. Типичный образец советской литературы.

Все враги -- белогвардейцы в романе мальчиши-плохиши, а красноармейцы сплошь набор хороших качеств. Если красный партизан оступается, то его тут же заманивает в свои сети враг, а если враг не до конца плох, то его как лодку, пущенную по течению, непременно прибьет к красному берегу.

Окарикатуривать врагов, на мой взгляд, нечестный прием. Можно, конечно, списать с натуры гадкий тип, и списать сильно, и одеть его в белогвардейские одежды, но такие одежды будут рваться. Невозможно объяснить такие черты характера как глупость, жадность, сволочизм политической ориентацией человека. Такое объяснение будет обязательно притянуто за уши, ибо в реальности такого не бывает.

Это только кажется, что можно подтасовать правду. Писатель ничего не придумывает, а только при всех замысловатостях формы, сюжета и деталей лишь переодевает ее, чтобы выпуклее представить фигуру. Шекспировская Италия -- это та Англия, которую видел драматург. В реалистическом романе, при всей атрибутике правдоподобия, действует тот же принцип. Или не действует. И тогда роман не удается. Где и как, порой даже утонченный критик не скажет, но даже самый нечуткий читатель уловит фальшь.

Советская идеология была плоха не сама по себе, а то что предлагавшиеся схемы не соответствовали реальным фактам. У Егорова такое несоответствие приводит к сценам, которые должны быть пафосными, а производят комическое впечатление.

Вот после многих лет отсутствия большевистский комиссар Белоножкин возвращается в родное село (а все комиссары у Егорова только большевистские, так что эпитет можно бы и опускать, не знай мы, что историческая действительность тогда еще не отводила им места единственных представителей революционных сил: у того же героя Гражданской войны на Алтае было три комиссара: от большевиков, анархистов и левых эсеров, и он постоянно стравливал их между собой в споре).

"В село спустился шагом...

На задворках самой крайней улицы стояла покрытая дерном родная избушка. Белоножкин подъехал к ней с бьющимся сердцем. Ограды у избушки не было. На заросшем бурьяном пустыре между завалившимся хлевом и избой играли ребятишки. По рыжеватым косичкам и веснушчатому лицу Иван Федорович узнал старшую дочь десятилетнюю Машу...

Девочка подняла над бурьяном голову, посмотрела на незнакомого всадника, что-то сказала игравшим с ней мальчикам и юркнула с ними в дикую заросль полыни. 'Напуганы, людей боятся', -- догадался он...

Слезная пелена заволокла ему глаза. Он не мог проговорить ни слова, только прижимал детские взлохмаченные головенки к своей груди...

Иван Федорович оглядел избу. С последнего его приезда она почти не изменилась, только еще больше опустела. На том же месте стоял все тот же и так же старательно выскобленный стол, за ним вдоль стен лавки, а в переднем углу под потолком сплошь засиженном мухами образа, сиротливо жалась в углу избы русская печь с обшарпанными боками -- видимо, по-прежнему она была постоянными прибежищем ребятишек во время зимы.

...Жена забежала в избу, улыбнулась счастливо, по-молодому, как давно уже не улыбалась.

-- Ты голодный, должно. Сейчас я печь затоплю, картошки сварю, лепешек испеку, а то, оказывается, у нас хлеба-то нет, вчера забыла испечь.

Белоножкин ласково посмотрел на жену: 'Забыла испечь... мученица ты моя! Наверное, уже не помнишь, как и хлеб-то пахнет'"

Конечно, нагромождением всей этой сентиментальщины автор хотел выбить из читательских глаз слезу. Наверное, рассчитывая на его крайнюю наивность. Но объективно мы видим совсем другое. Во-первых, комиссар просто плохой хозяин. В Сибири крестьяне в общем-то жили неплохо. Но даже если этот исторический факт и завуалирован от читателя советскими историками, то "завалившийся хлев", "русская печь с обшарпанными боками", отсутствие хлеба в доме ясно говорят, каким образом присутствует мужчина в доме.

Для сравнения из той же "Солона ты, земля": отец спалившего полсела Большакова, на которого как на кулака Егоров посматривает недобрым взглядом, с горечью думает, каким плохим хозяином будет его младший сын

"Он мог спокойно пройти мимо покосившегося столба, перешагнуть, не подняв с земли, валявшуюся доску".

Сам бы Большаков, как это явствует, повел бы себя иначе. Или вот на сцене действия появляется другой кулак,

"старик Хворостов, широкоплечий, с лопатообразной седой бородой, [который] несмотря на густевшие сумерки, долбил пешней лед -- делал сток для воды".

Уж он-то, наверное, завалившегося хлева или печи с обшарпанными боками он бы в своей избе не потерпел.

Во-вторых, испуганные дети, которые сидят без хлеба, добавляют еще одну убийственную характеристику их отцу: он еще и безответственный человек. Действительно, если ты уж взялся бороться за народное счастье, если черти тебя носят по каторгам и нелегальным квартирам, так не обрекай на страдания своих близких, "стой один перед судьбою, не заводи себе жены".

Если бы не бьющееся сердце, с которым Белоножкин подходит к селу, не заволакивающиеся пеленой глаза при виде одичавших родных веснушчатых лиц, не ласковые взгляды на жену, мы бы подумали, что Егоров рисует пародию на борцов за народное счастье, и злую пародию при том. Но нет. Все на полном серьезе, плохой хозяин и безответственный человек по эту, нашу сторону разделительной границы добра и зла.

А раскрутка сентиментальной пружины продолжается, сопли все наматываются и наматываются на повествовательное колесо

"Вставая закуривать, Иван Федорович при свете горящей лучины долго смотрел на спящих вповалку ребятишек. У меньшого, Кольки, в ручонке зажат обмусоленный пряник. А мордашка такая счастливая..."

И глядя на эту умилительную и душераздирающую картину коммунист, которого редко можно увидеть плачущим, выдает на гора свое credo:

"-- Вот, Дусенька, ради них и гибнут сейчас люди, кровь льется ради их счастливого будущего.

-- Будут ли они хорошо жить? Что-то я уж и надежду потеряла на какой-либо просвет.

-- Обязательно будут. Еще как жить будут!".

Оказывается, что в покосившемся амбаре и голодных ребятишках виноват не плохой хозяин и безответственный человек, а некие темные силы (их название понятно: мировая буржуазия). И для человеческого счастья нужно не пешней там долбить лед, несмотря на наступающие сумерки, и не с земли поднимать валяющуюся доску, а бороться с этими силами, кровь проливать. Кстати, тот самый кулацкий сын, который "мог спокойно пройти мимо покосившегося столба, перешагнуть, не подняв с земли, валявшуюся доску", уходит в красные партизаны, похоже, с большевиками мужику с задатками люмпена более по пути.

2. Вся мировая практика всей преизбыточной массой накопившихся у нее на этот счет примеров вопит: не подпускайте писателей к издательским креслам. Но это было, есть и будет. А алтайская литература сюда могла бы добавить свои пагубно красноречивые примеры, если бы отсутствие той самой критики, которая и специализируются на подборе подобного рода примеров, не исключило ее с историко-литературных стапелей.

Кроме того, что никакой писатель не поместит в курируемом через себя издании критику на себя любимого -- а в провинции это единственное на регион издание, и, соответственно, никакая против него критика в принципе не становится возможной, нужно еще учесть психологические особенности человеческой разновидности "автор". Это люди эгоистичные, законцентрированные исключительно на себя, способные видеть мир, в том числе и других писателей, только под одним углом зрения: своим. Да и тот угол выклеен эмоциональными оттенками. Я люблю читать, как писатели пишут о литературе, но это не критика -- это художественный образ художественного мира. Критика же по своей сути концептуальна, бьет на теорию, что категорически не подходит под внутренний писательский мир. Поэтому критик для самоосуществления должен быть организационно отделен от писателя.

Обратим внимание, что у данной темы в провинциальном исполнении есть свой жанровый нюанс. Большинство писателей, правда, в силу общего котла, в котором они варятся, жарятся, парятся или подвергаются другим кулинарным операциям, погружено в одни темы, одни представления о литературе, одни соцреалистический взгляд на мир. Но если между ними и некоторые микроскопические отличия, которые как соринка в глазу, способны вышибить из него все слезы. Поэтому внутриписательский, а значит и внутриредакционный мир, сдерживается сложной системой сдержек и противовесов, где не так сказанное слово -- абсолютно безобидное на объективно-посторонний слух -- вызывает нешуточные бури в стакане воды.

Например, многие старшие товарищи (а я еще тогда относительно молодой) говорили -- и немного зная их не могу им не верить -- как долог и мучителен был путь к читателю алтайского "Тихого Дона". Читая сегодня эту партизанскую эпопею, удивляешься его идеологической (о художественной в интересах истины, несовместимой в данном случае с тактом, помолчим) беспомощности и официозности -- особенно удивительной по тем времена хрущевской оттепели, когда даже самые конъюнктурные расхрабрились.

В чем тогда причины острой конфронтации в краевом литературном мире к этому роману, назвать, не зная подоплеки конкретных фактов, невозможно, но могу твердо сказать, что, как ловко не лавируй на провинциальном литературном поле, даже в ритме самого лояльного вальса, а не ущемить хоть какую из всюду расставленных мозолей не удастся.

Или там пишешь о глобальном противоборстве добра и зла, книги и Интернета, а тебе подмигивают/обижаются: "Здорово ты разделался/обидел с нашим издательством". И сам себя уже внушаешь героем: "Ну каков я! Как пишу-то!" А в ответ тебе некто, ненанюхавшийся нашей кухни: "Нормально написано. Но ничего особенного". (Уж лучше в интересах самолюбия быть обруганным)

Невозможно в таком тонком лавировании уцепиться за спасительный критический якорь независимого издания. Всякий, кто с критикой попытается втиснуться в этот мир, будет вытолкнут как грозная сила возможного разбалансировки интересов, так что критик на Алтае писателям не нужен. Хотя и притворный писательский вопль "Как нам не хватает критика" висит в насыщенной литературной атмосфере как топор в насквозь прокуренной комнате.

Это вопиет то нутро пишущего, которое жаждет стороннего, незамедлительного, обязательно доброжелательного взгляда, отсутствие независимых каналов однако мешает пришвартоваться органам критического якоря в обских плесах.

3. И опять читаю Егорова. На этот раз его "Крушение Рогова". Досталось в свое время писателю за этот роман на орехи. Я удивляюсь, как его вообще выпустили. Рогов -- фигура на Алтае запретная, чего не скажешь про Новосибирск. Рогов -- это один из красных командиров, организовавших партизанское движение на Алтае, в т. н. Причернском крае: северо-восток нынешнего Алтайского края, юго-восток Новосибирской области и юг Кемеровской.

Честь по чести боролся с Колчаком, а когда красные пришли, вильнул налево, если выражаться обыденным языком, или направо, если употреблять политическую терминологию. То есть записался в бандиты, как это и показано в романе Егорова, а до того было прописано в шишковской "Ватаге", или просто отошел в сторонке и был убит по амурной лавочке, как утверждают новосибирские историки.

И как молчит будто рыба, набрав в рот воды, сама история, если под историей понимать документы, замечательно собранные и опубликованные бывшим директором Алтайского партархива Безруковым (?). Поэтому каждый волен выбирать такую версию, которая ему по душе. Новосибирцы, где и историки, и многие партработники имеют в своей родословной роговских партизан, естественно, склоняются ко второй версии. На Алтае же, где местная элита вербовалась из степной части края, то есть где партизанскими вождями были Мамонтов, Колядко однозначно определила Рогова в бандиты.

А чтобы не ссориться с новосибирцами, у нас в крае вообще долгое время предпочитали замалчивать эту фигуру. То есть партизанская война была в предгорьях Салаира? Была, а вот Рогова как бы и не было. И мне думается именно в связи с тем, что Егоров выволок эту спорную фигуру, о которой лучше не спорить, на свет божий и объясняются неистовые нападки в свое время на его совершенно просоветский и идеологически комар носа не подточит роман.

Но была в романе Егорова и идеологическая мина замедленного действия и антипартийного заряда, который скорее не поняли, а учуяли партработники. Егоров покусился на святое, на схему Чапаева, под углом которой и рассматривает и советская история, а вслед за ней и литература проблему крестьянских вождей.

Это когда красный комиссар воспитывает, направляет на правильный путь народного самородка. Учит его, кто такой был Александр Македонский, и в каком виде перед бойцами должен вести себя красный командир. Несколько лет назад мой друг В. Марченко, долго занимавшийся героем народных анекдотов, написал о нем книгу, которую с ужасом отвергли у нас в издательстве. Чапаев, оказывается, вовсе не был похож на бабочкинского героя: скорее уж он мог преподать Фурманову уроки, кто такой Александр Македонский, когда он жил и как воевал, а не наоборот.

Точно так же и в случае с Роговым. С тем отличием, что посланный к тому большевистский комиссар Анатолий потерпел полный крах. Его переплюнул комиссар от левых эсеров Новоселов, оказавший гораздо большее влияние на партизанского вождя. То есть большевик в столкновении с чуждой идеологией потерпел полный крах, и именно в идеологическом споре, чего с партийной точки зрения допустить было никак невозможно.

4. В целом стиль писателя точное отражение его внутреннего мира. Это только кажется, что можно спрятаться за бумагой. Трус может быть героем, а жлобяра, человек с душком душой человеком. На самом деле натура проявляется как ее не прячь. Я частенько захожу на форум, и там пасется множество троллей. Все они анонимщики. И все видно, какой характер, чаще всего поганый стоит за тем или иным ником. Несколько постоянных посетителей ты узнаешь под любой маской, которую они, заметая следы, на себя напяливают. Нашего алтайского писателя Е. (я дружен был с его сыном, поэтому умолчу фамилию) все знали как литературного генерала. Он и вел себя как генерал: внушительный, недоступный. Если говорил с молодыми, то как будто делал замечания или выказывал поощрение. Даже ходил снимок его в генеральском мундире. Сын рассказывал, что этот снимок как раз он-то и сделал, когда отец после охоты в горах с генералом попросил того одолжить на пару минут китель. И хотя все знали об этом, все равно многие считали, что Е. и в самом деле пришел в литературу с генеральской должности в армии. Он и писал так, словно сочинял инструкции для выполнения: постоянно указывал героям, как следует и как не следует поступать.