Сон - это просто прочерк

Очнувшись от размышлений, я вспомнил о кровавой лужице, оставленной в кухне и требующей немедленной уборки. Плотно закрутив крестообразную ручку, я остановил подачу воды из металлического смесителя, вытер лицо полотенцем и пригнулся к тумбе под краном, чтобы отыскать хоть какую-то тряпку. Не смотря на бедственность положения, мне не очень-то хотелось испортить белое полотенце, висевшее на крючке. Досадно, но в ту секунду я не уловил аллегории в том, что и судьба моя была на крючке. Судьба, которая ещё вчера казалась вполне понятной, сегодня повисла тупым вопросом: что ты будешь делать теперь? Ты, как и прежде, презираешь жизнь, и думаешь о смерти? Ты, познавший цену жизни, и вкусивший крови! Нет, я уже не мог представить себя мёртвым. Я уже не жаждал избавиться от тесной клетки собственной плоти. Я бы ни за что не смог причинить себе страдания. Я слишком себя любил.

Отыскав в тумбе серую тряпку, на вид уже достаточно старую, я вновь открыл кран и смочил её тёплой водой. Потом вернулся в кухню, осторожно, чтобы не наступить в кровь, не запачкать носки, и зажёг уютную лампу в углу, чуть ниже Летовской картины. Свет победоносно ударился о темень и поджёг тёмное помещение. Оценив фронт работ взглядом равнодушного циника, я присел на колено и опустил тряпку в кровавое пятно, массивно растерев кровь по полу. Одномоментно, почти мгновенно, тряпка потяжелела, стала мокрой, и пальцами я ощутил влажное прикосновение холодной крови. Тогда я снова вернулся в ванную, чтобы вымыть, ставшую отвратительной, тряпь, и лишний раз отмыть испачканные кровью руки. Подобные манёвры мне пришлось проделывать бессчётное количество раз, почти после каждого соприкасания тряпки с кровью, и, тем более, если я снова вляпывался пальцами в кровь. Каждый раз, когда это происходило, по коже бежал могильный холодок от нервного раздражения, и я снова и снова чертыхался, плевался и корчил гримасы, если липкая кровь опять касалась моей кожи. Это было отвратительно.

Местами вязкая кровь уже успела свернуться, прилипла к полу и с трудом оттиралась. Потратив уйму времени, и, удалив последнее кровяное пятно, мне удалось закончить уборку, - я отложил тряпку в сторону и тяжело вздохнул. Прислонившись к стене обнажённой спиной, я закрыл усталые глаза, пытаясь собраться с мыслями, прогоняя подальше дурные, маня хорошие, светлые, но ни одна добрая мысль не оседала в голове надолго. Под корку чёрными птицами залетали лишь тёмные, мрачные думы. По-другому и быть не могло: чему я мог радоваться в квартире, в которой находился труп…?

Спать хотелось безумно. Мозг ещё боролся со сном, боролся, как мог, то, бодрствуя, то, проваливаясь в тёмное небытие; не знаю на долгое время ли, или может на немногие секунды, но каждый раз, когда это происходило, я то клевал носом, то резко открывал глаза, поднимая голову, а потом снова проваливался в чёрную бездну сна. В уме я пытался обдумывать какие-то будущие действия, неизбежные, обязательные, но такие ужасные. Возможно, именно поэтому мой мозг сопротивлялся, пытался отключиться, и всеми способами отказывался участвовать во внутреннем диалоге, периодически туша свет в глазах. Как будто, отключка была защитной реакцией организма, срабатывавшей в тот момент, когда душа терзала себя, когда она обдумывала какие-то ужасные, неприемлемые для себя вещи, как сейчас. Например, если в душе моей рождалась идея с расчленением трупа.

Да, чем дальше эта история заходила, тем больше я приходил к неизбежному выводу, что меня непременно постигнет наказание за содеянное преступление, я непременно буду пойман, обличён и лишён свободы. Мне было страшно. Я боялся за своё будущее, боялся за свою судьбу, сломанную и исковерканную. Почти наверняка нас где-то видели вместе, видели, как мы заходили в эту квартиру, пьяные и жизнерадостные, слышали, как мы горланили на всю округу, пока добирались досюда. Всегда, всегда всех ловят и обязательно всё детально объясняется! Кара моя неминуема и фатальна…! Не бывает нераскрытых преступлений! Тем более так дурно исполненных! Мне конец.

Вы говорите, убийство, согласованное с собственной совестью, преступлением считаться не может, да? Но совесть моя кричит, что я не имел права этого делать! Вы говорите, что ничто последующее не может стать причиной предыдущего? Но и смерть не является  причиной жизни! Вы скажете, закон лишь тот, что в сердце? Но и палач внутри тебя всегда! И палач этот похуже того, что с топором у плахи – топор свой он вобьёт тебе в грудную клетку изнутри, о, червь, помыслящий писать свои законы…! Мы все лишь черви в яблоке судьбы, а я – самый мерзкий из них. Братоубийца, Каин и предатель.

«Я должен его расчленить…», - с этой мыслью я, наконец-то, уснул.

                * * *
                Сон - это просто прочерк
                Очередного дня.
                Так же, как почерк бегает,
                Словно бы от огня.

                Лёха Никонов.

Когда разум мой пробудился, первым, о чём я вспомнил, стало кровавое болото, липкое, скользкое болото из плазмы, воды, лейкоцитов. Проснулся я с живым ощущением того, что в этом болоте я пролежал всю ночь. Глаза мои открылись в одну секунду, я вскочил, не на шутку испугавшись, но не успел даже полностью встать, когда обнаружил, что ни какой крови здесь нет. Облегчённо выдохнув, казалось, я даже улыбнулся, осознав, что всё, о чём я переживал, не больше, чем дурацкий сон. Господи, какими живыми бывают сны, до чего извращённой бывает фантазия спящего разума. Вся кровь, все переживания, каждая мысль, терзавшая меня, убийство, которого не было, всё неправда. Ведь всё, чего я так боялся, что я сам себе выдумал, оказалось не явью вовсе, а лишь сном, похожим на неё.

Так мне показалось вначале.

Мгновением позже рот мой покосился, и я уронил лицо в дрожащие ладони. Страшная картина стояла передо мной, как сейчас, - обрывками память восстанавливала кровавое полотно прошедших суток. Я точно знал – кровь здесь была. На светло-салатовых обоях, бережно поклеенных на ровную стену, александрийским маяком горела красно-бурая полоса. Я тут же вспомнил, как бешено драил пол, как поскользнулся о склизкую поверхность и рухнул в гадостную лужу. Вспомнил, как волок обмякшее тело по полу и укладывал в ванну. Как радовался спасению рукописи, будто открытию. Как плакал, когда узнал в себе зверя. Плакал, когда осознал, что мне жалко себя. Я помню, как читал стихи себе самому, рассуждая о красоте поэзии, когда рядом тлела человеческая кукла. Я помню всё. Я знаю, что в квартире я не один. Знаю, что в метре от меня, прямо за стенкой лежит мой друг. Мой бывший лучший друг. Это я – зло выбравший от безысходности. Это я.

Стиснув зубастые челюсти, я крепко сжал кулаки, и сделал шаг в сторону ванной комнаты, но у самой двери оцепенел, словно ноги отказывались меня слушаться. Животный страх овладел мной, непонятный, древний страх, какой испытывал только Каин, убивший собственного брата, потом боявшийся всю свою тысячелетнюю жизнь, что и его, Адамова потомка, постигнет та же участь, что и его, первого убийцу, кто-то может убить. Я стоял у запертой двери, боясь пошевелиться, нутром ощущая чьё-то присутствие, постороннее, холодное присутствие, какое бывает, если ребёнком идти по тёмному коридору южной ночью, с опаской, что вот-вот кто-то обязательно вцепится в босую ногу. Я не решался её отворить, не мог совладать с трусостью, во мне поселившейся, лелея крохотную надежду, что я не прав, что всё это сон и есть, что я проснусь, проснусь, и всё станет, как прежде, - Давид будет живой, а я не буду убийцей. Но, сколько бы я не пытался победить в себе ужас, быть сильнее фобии, ничего не получалось, - я дрожал, как осиновый лист на ветру, трясся промокшим котом под осенним дождём. Разве похож теперь я на зверя? Я был человек. Я – клочок сеисекундной плоти.

В следующий миг я дёрнул ручку, сильно, как мог, дверь распахнулась, а глаза мои устремились в ванну. Холодным бисерным потом на лбу заструился страх, лицо моё побелело, а ноги превратились в вату. Я не верил тому, что видел. Я не верил своей слепоте, обманывавшей меня, смеющейся надо мной, изменяющей живую реальность, искажавшей суть…! Ванна оказалась пуста. Давида в ней не было!

Но, не потому, что его там не было вовсе.

Он просто оттуда ушёл.

Давид смотрел на меня из зеркала.

Смотрел, пока не стал говорить.

«Ты не меня потерял…?»