Охота на василиска

Месяц лютень в этом году выдался теплым и ласковым. В прошлые годы это время еще принадлежало капризной зиме с ее холодными пронизывающими ветрами, колючими метелями и серыми, промозглыми туманами. Нынче все было не так. Уже со второй половины февраля прочно утвердилась теплая, безветренная погода. Солнышко припекало все сильнее и уже успело растопить снег на южных склонах холмов, обнажив бурую, просыпающуюся землю. В городе всюду бежали талые ручьи. Кучи снега, собранные дворниками, с каждым днем оседали и делались меньше. А на освобожденных газонах и клумбах сквозь прелую, прошлогоднюю листву вот-вот должны были пробиться первые зеленые ростки мать и мачехи.
 
В один из таких солнечных дней ранней, обманчивой весны тихо ушла из жизни Эльвира Павловна – маленькая, интеллигентная старушка, с которой Михаилу Александровичу Ветрову довелось познакомиться около полугода назад. Но расскажем все по порядку.

Михаил Александрович – врач, человек холостой и, вообще, глубоко одинокий, переживающий последний сорокапятилетний рубеж своей молодости – работал в то время участковым терапевтом в одной из городских поликлиник. Однажды он был на врачебном вызове на одном из отдаленных участков поликлиники.  Улица Энгельса, как будто в насмешку над великим немцем, создавшим теорию социализма, была застроена старыми и обветшавшими двухэтажными бараками вперемежку с сортирами и выгребными ямами. В одном из таких бараков в трехкомнатной коммуналке и проживала Эльвира Павловна, или бабка Эльвира, как по-простому величали ее соседи. Была она стара, больна множеством старческих неизлечимых хворей и тоже одинока. Закутанная в шерстяную шаль, опершись на клюку и уставив задумчивый взгляд в одну точку, днями просиживала она в глубоком кресле. Больше всего в эти минуты походила она на сову, дремлющую в вечном полумраке, который никогда не покидал ее жилище, благодаря тяжелым шторам, закрывающим окна. На спинке кресла также недвижимо сидела галка с подбитым крылом – бабкина воспитанница, подобранная на улице еще птенцом и выращенная в неволи. Галка поблескивала черными бусинками умных глаз, да изредка расправляла крылья.

Маленькая комнатка бабки Эльвиры была уютна и всегда чиста. Вся мебель под стать своей хозяйке была стара и, как будто, сонлива. Единственным живым существом в ее комнате казался большой будильник, громко тикающий на скатерти стола и, время от времени, нервно щелкающий своей механической начинкой. В общем, как мы видим, ни в самой бабке, ни в ее жилье не было ничего особенного.

Ветров не баловал своих пациентов излишним вниманием и интересом к их семейным делам и неурядицам. Он страшно не любил выслушивать долгие рассуждения стариков и старушек о великом множестве одолевающих их проблем с детьми, внуками, маленькими пенсиями, пьющими зятьями и развратными невестками. Но с Эльвирой Павловной все было с точностью до наоборот. Теперь уже трудно установить точную причину такого внезапного расположения врача к своей пациентке. То ли напомнила она ему кого-то, то ли образ старухи слился в его сознание с туманными, с детства сохранившимися представлениями о доброй бабушке, которой у него никогда не было, то ли жалость к больному человеку наслоилась на внутреннее родство двух одиноких душ. Так или иначе, но в первое же свое посещение старухи Ветров, изменив своим традициям, задержался у нее дольше обычного, затеяв, что и вовсе не было похоже на него, разговор о своем холостяцком житье. Впоследствии он еще несколько раз, уже без вызова, а только по собственной инициативе проведывал старуху, справлялся о ее здоровье, выписывал новые лекарства и уже подолгу беседовал с ней на всякие отвлеченные темы. Дальше – больше. Старуха начала угощать Ветрова чаем с малиновым вареньем и почитать его если не за сына, то, уж точно, за любимого племянника.

Ветров захаживал к бабке Эльвире в течение нескольких месяцев. Потом началась зима, и вместе с ней небывало сильная эпидемия гриппа. Доктор буквально зашивался на работе и о своих чайных визитах был вынужден забыть. Проведал он свою знакомую, когда пошел на убыль грипп и, казалось, неиссякаемый поток больных начал спадать. Эльвира Павловна сильно сдала за эту зиму, осунулась и похудела, и без того всегда отечные ноги ее стали походить на толстые деревянные колоды.

– Хочу вам, Михаил Александрович, подарочек на память сделать, – говорила она Ветрову, – мне он от маменьки достался, а ей от бабули.

С этими словами Эльвира достала из складок своей одежды черный камень, формой и размерами напоминающий обыкновенное голубиное яйцо.

– Примите за доброту и заботу вашу, яичко каменное работы старинной, цены немалой, да и счастье оно приносит. Вы его ближе к сердцу носите, оно вас от всякого зла защитит. Я сама его всю жизнь за пазухой протаскала, вот и дожила до моих годов.

Ветров принял подарок. Яйцо было, точно, вырезано из какого-то черного камня с кроваво красными прожилками и золотой искрой. Украшено оно было тонкой, изящной резьбой, похожей на веточки, кои проказливый художник мороз рисует зимой на оконных стеклах. Яйцо, как и советовала бабка, было тут же погружено Ветровым во внутренний карман пиджака поближе к сердцу. Погружено и забыто до поры.

Спустя несколько дней Эльвира Павловна умерла.

Теперь нужно заметить, что кроме комнаты Эльвиры, в квартире их было еще две. В одной из них обитала многодетная семья. Высокий и видный, но совершенно беспутный по причине запойного пьянства Валерка Крюков главой семейства числился лишь номинально. Настоящей хозяйкой дома, а точнее комнаты, была его жена Надежда. Ее черты до сих пор хранили память о былой ослепительной красоте, истертой вечными скандалами с мужем, тяжелым многостаночным трудом и заботами о трех сыновьях.
В третьей комнате обитала тоже старушка. Но сколько она прожила в этой квартире, сколько ей лет, и, даже, как зовут ее, никто точно не знал. Была она глухонемой, хроменькой и, судя по всему, неграмотной. Ее лицо, изуродованное когда-то перенесенной оспой, походило на грубую глиняную маску, на которой жили, казалось, одни глаза выпученные и глупые, но необычайно подвижные. Она постоянно пребывала в кипучей деятельности: что-то чистила, подметала, когда переделывала всю свою работу, то бралась помогать соседкам. Постоянной чистотой в своей комнате Эльвира была обязана этой безголосой и безымянной старушке. Доходило до того, что немая чуть не каждый день мыла отекшие ноги Эльвиры в тазике с теплой водой.

Вот и теперь, в день ее смерти, когда тело покойницы, обмытое и одетое в задолго подготовленный ею наряд, покоилось в гробу, глухонемая сама того не сознавая, немилосердно громко гремела на кухне пустыми ведрами и делала попытки вымыть полы в еще не освобожденной комнате покойницы. Надежда едва сдерживала ее.

Ветров сидел за столом напротив гроба и сосредоточенно выписывал справку о смерти. Глаза его заволокла слеза. Скупой на чувства, он испытывал горечь утраты по душевно близкому ему человеку.

В дверях стояла Надежда, в ее глазах тоже блестели слезы. Уцепившись руками за мамкину юбку, рядом с ней улыбался ее меньшой, четырехлетний малыш. В коридоре то и дело мелькало уродливое лицо немой. Вокруг гроба, клацая клювом и топорща здоровое крыло, металась бабкина галка. Как и люди, она понимала смысл смерти и предчувствовала скорые перемены в своей судьбе. В лучшем случае она будет выброшена на улицу, где очень быстро составит обед какого-нибудь голодного кота.
Неожиданно, чертыхнувшись и оттолкнув жену с сыном, в комнату ввалился Валерка. Был он, как всегда, пьян, а сегодня к тому же чем-то сильно взволнован. Но, увидев врача, он несколько стушевался и исподлобья принялся следить за происходящим. Однако долго сдерживать себя Валерка не смог и сначала неуверенно, а потом уже и открыто, никого не стесняясь, начал обходить и осматривать комнату Эльвиры, внимательно заглядывая во все темные уголки. Потом он грузно опустился на кровать, ощупал бабкину одежду, которую прежде она носила каждый день, и которая теперь кучей валялась рядом с кроватью. Ничего не найдя, он с отчаяньем огляделся и вдруг спросил:

– Слышь, доктор, ты тут камушка такого черного не видал, на яйцо похожего.

– Не видал, – покачал головой Ветров, вспоминая о бабкином подарке, который в эту минуту продолжал лежать во внутреннем кармане его пиджака.

– Куда это старая карга камень упрятала!? – выругался Валерка.

– Ты что, Валер, совсем очумел? – подала голос Надежда. – Тело остыть не успело, а ты такими словами бросаешься. Какой тебе камень? Давай отсюда.

Валерка быстро встал, подскочил к жене и злобно зашептал ей на ухо. Но, так как находился он в состоянии пьяном и разгоряченном, то шепот его был прекрасно слышен со стороны.

– Слышь, ты, дура, ну, чего ты лезешь не в свое дело? Чего тебе надо? Во дворе сейчас мужичонка какой-то ко мне подгреб, спрашивает: Ты, что ль, сосед усопшей Эльвиры Павловны? Ну, я, – говорю. А он мне: Камушек у ней в комнате черный, на яйцо похожий, мною даренный, вернуть теперь хочу. И вот такую пачку денег мне показывает.

От непреодолимого желания обладать деньгами Валерка зажмурился. На кухне немая опять загремела какими-то тазами и кастрюлями.

– Ничего, я найду, найду, – как бы успокаивая себя, проговорил Валерка, – сейчас только этот уйдет.

Он кивнул в сторону Ветрова и спешно выскочил из комнаты. Надежда выбежала за ним. Она прекрасно знала, что ни одной копейки из тех денег, что сулил ее мужу человек на улице, не достанется ни ей, ни детям. И уже из коридора раздался ее гневный, раздраженный голос:

– Я тебе найду, алкаш проклятый! Господи, хоть бы перед людьми не позорил.

– Отстань, ведьма! – откуда-то издалека, верно, уже с лестничной площадки, раздалось в ответ.

Дописав бумаги, Ветров встал. Он был немного смущен сценой, разыгравшейся перед ним, но сообщать, что камень у него, а тем более отдавать его кому-то не собирался.

– Прощай, Эльвира Павловна, – тихо произнес он, – земля тебе пухом.

В коридоре раскрасневшаяся Надежда подала ему пальто.

– Хоронить завтра будем, – произнесла она. – Придете?

– Приду, – ответил Ветров. – Бумагу я на столе оставил, по ней свидетельство о смерти получите.

– Да, я знаю. Спасибо, доктор.

– До свидания.

Во дворе, шагах в десяти от подъезда стоял незнакомец. Рядом с ним, по-холуйски согнув спину, топтался Надеждин муж. Был незнакомец ростом невысок, чуть не вдвое меньше здоровяка Валерки, одет был в длинный черный плащ, из-под которого виднелись черные же, мятые брюки. Низко надвинутая кепка совершенно скрывала глаза незнакомца. На лице его выделялся длинный, явно не по размеру подобранный нос. Все остальные элементы лица скрывались за чахлой, дымчатой щетиной.
Не задерживаясь, Ветров потопал прочь со двора и тут же почувствовал на своей спине внимательный, жгучий взгляд. Он и не хотел оборачиваться, зная почти наверняка, что и незнакомец, и Валерка смотрят ему вслед, но все же обернулся – они смотрели. Незнакомец тут же отвернул голову в сторону, и только пьяный Валерка тупо и тяжело продолжал пялить свои красные глазища вслед уходящему врачу. Скоро их фигуры скрылись за углом дома.

Михаила Александровича неприятно поразила эта мимолетная встреча. Хоть он и понимал, что ничего-то в этом и нет, что вот прослышал какой-то давний бабкин знакомец о ее смерти и зашел забрать, наверное, и в самом деле дорогую безделушку. Но какая-то грязная муть, опустившаяся на самое дно сознания, не давала покоя. Ощущение сопричастности к какой-то чужой, старой и нехорошей истории, а в том, что она нехорошая он почему-то был уверен, заставляла мысленно вновь и вновь возвращаться к покойной старухе и низкорослому, носатому незнакомцу. И теперь он, Михаил Ветров, ни с того ни с сего вдруг  оказался втянутым в эту, как он ее называл, «историю». Ветров чувствовал, что грядут события, которые могут изменить размеренный и спокойный уклад его жизни.
День прошел, как в тумане. Вечером, закончив работу и вернувшись домой, Ветров поужинал и, не уделив никакого внимания телевизионной программе, улегся на свое узкое, холостяцкое ложе, зажав в руке теплое каменное яйцо. Он долго рассматривал его, гладил пальцами едва уловимый узор, катал по груди и животу, прижимал к щекам. В конце концов, он так и уснул, засунув кулак с крепко зажатым в нем камнем под подушку.
 
Пока Михаил Александрович спит, хотелось бы немного рассказать об этом человеке, что впоследствии лучшим образом объяснит некоторые события рассказа.

На свет маленький Мишаня появился в крошечном рабочем поселке, затерянном где-то на необозримых просторах русского Нечерноземья. Мамаша его – бесшабашная Анюта – нагуляла ребеночка еще в девичестве неизвестно от кого. Точнее сама она своего кавалера, конечно, знала, но на пытливые вопросы знакомых и соседей, хохоча белозубым ртом, отвечала всегда одно: «Ветром надуло». Так и повелось, что растущего в безотцовщине Мишаню все и стали величать по имени этого единственного известного отца – Мишкой Ветровым. На прозвище он не обижался и, пойдя в школу, уже и сам назвался Ветровым, а вовсе не по материнской фамилии. Отчество же свое, став совершеннолетним, взял по имени дядюшки, но о нем немного позже.

Мишины отношения с матерью не были счастливы. Анюта, покоряясь зову своего молодого тела, частенько приводила в дом мужичков. В такие моменты она обхаживала своих новых кавалеров и почти забывала о сыне. Он рос, предоставленный, как сорная трава, лишь самому себе. Но медовые месяцы быстро заканчивались. Кавалеры раз за разом оставляли ее. Тогда горькая обида закипала в ней, а материнские чувства просыпались с утроенной силой. Прижимая к себе своего маленького сынишку, она зацеловывала его и плакала навзрыд.

А потом мать начала кашлять, похудела. На советы соседок сходить в амбулаторию к местному фельдшеру легкомысленно отговаривалась:

– Само пройдет. А к ним только попади – до смерти залечат.

Но болезнь не прошла сама. Мать все сильнее худела, приступы надсадного материнского кашля все чаще будили Мишу по ночам. Кончилось тем, что фельдшер, прознавший от сердобольных соседок об Анютином недуге, сам пришел к ним домой. Он долго уговаривал мать ехать в райцентр лечиться. Наконец она согласилась. Мишу до конца дня Анюта оставила на попечение соседки. Но к вечеру мать не вернулась и, вообще, не вернулась больше никогда. Туберкулез, который так долго не хотела лечить Анюта, не пожалел ее.

Так и пошел бы Мишаня в детский дом, если бы не троюродный дядя, по смерти матери, вдруг, обнаруживший себя и взявший Мишу к себе на воспитание в далекий, красивый город. Был дядя уже в изрядном возрасте, был одинок, Мишину мать, свою дальнюю родственницу, недолюбливал и никаких отношений с ней в течение многих лет не поддерживал. Дядя – школьный учитель, видя полнейшую педагогическую запущенность ребенка, тут же взял Мишу в крутой оборот и начал воспитывать его, как воспитывал бы своего собственного сына. Под строгим началом дяди Миша хорошо закончил десять классов и поступил в медицинский институт, обучение в котором спустя шесть лет тоже окончил с неплохими отметками. Дядя, между тем, с чувством исполненного долга приказал долго жить и оставил новоиспеченному врачу все свое имущество, а главное – маленькую, однокомнатную квартирку в центре города.
Какой же характер мог сформироваться у мальчика? В детстве его уделом было одиночество не только на улице и в школе, где дети дразнили его вы****ком и ни за что не принимали в свои игры и шалости, но и дома, где материнская ласка изливалась на него раз в несколько месяцев, а потом пересыхала надолго. И тогда он стал угрюм, замкнут и молчалив. Дядя любил племянника, но все усилия старого учителя были направлены на то, чтобы дать ему хорошее образование и развить его умственно, что он с блеском и сделал. Но, просиживая днями в библиотеке и занимаясь уроками, Миша так и не приобрел ни одного друга. И когда в старших классах школы, а потом в институте его сверстники бегали на танцы, устраивали шумные, дружеские пирушки, ходили в походы, влюблялись, он, еще сильнее замкнувшись в себе, жил по однажды заданной дядей схеме: учеба, библиотека, дом. Уже работая врачом, он впервые влюбился в одну девушку. Но после нескольких свиданий их отношения не заладились, и они расстались. Одной неудачной попытки хватило, чтобы полностью оставить все притязания на создание семьи и производство потомства. Полнокровная жизнь со всеми ее радостями и печалями проносилась мимо него. Порой ему казалось, что он и не живет, а только отбывает свой срок на земле. Но эти мысли были верны только наполовину, поскольку, работая врачом, он помогал людям, возвращал им потерянное здоровье, а иногда и сохранял жизнь. Несмотря на внешнюю угрюмость и замкнутость характера, его сердце совсем не огрубело и все еще продолжало жить затаенной мечтой о семейном счастье. Оно берегло и хранило в себе огромный, нерастраченный потенциал теплоты и нежности, готовое щедро одарить ими близких, любимых людей. Но в том то и была беда Михаила Александровича, что этих самых людей у него не было.

Но на этом следует прервать жизнеописание Ветрова и вернуться в его квартиру, потому что там, кажется, начинают происходить кое-какие события.
 
Пока Михаил Александрович спал, а рябое одноглазое небо пялилось на него своим мутным, бельмастым зрачком сквозь не зашторенные окна, язычок замка во входной двери вдруг жалобно хрустнул и сломался. Дверь отворилась, и в квартиру вошли две фигуры. Они плотно прикрыли за собой дверь, неспешно прокрались по короткому коридору, заглянули в кухню и, убедившись, что она пуста, направились в комнату. Лунный свет осветил их лица. Это были Валерка и носатый незнакомец в мешковатом плаще.

Остановившись у порога, незнакомец внимательно осмотрел спящего, пошевелил носом, словно принюхиваясь к чему-то.

– Здесь оно, я чую, – прошептал он, – кончать его надо, Валера.

Валерка, застывший позади своего компаньона по столь рискованному предприятию, тупо глядел на Ветрова. Был Валерка на редкость трезв и, может, поэтому не готов убивать.

– Давай, Валера, – чувствуя слабину сообщника, горячо зашептал носатый, – искать будем – шум поднимем. А он проснется, заорет.  Соседи услышат. А так спящего чик, и все шито-крыто. И нам хорошо, и ему не больно. Давай, я тебе за это дело вдвое больше отвалю, давай.

Упоминание о деньгах вселило в сомневающегося Валерку решимость. Он утробно заурчал, поднял вверх молоток, с которым пришел сюда и который все это время крепко держал за пазухой, и шагнул к спящему. Но шаг его был так широк и размашист, что маленький стульчик, притаившийся в полумраке на его пути, отскочил от его ноги и с треском запрыгал на дощатом полу.

Михаил Александрович тут же проснулся, но, увидев над собой перекошенную в ужасной гримасе Валеркину физиономию, успел только вскинуть руки, в одной из которых по-прежнему находился подаренный камень.

– Стой! – вдруг не своим голосом взревел носатый, кинулся сзади на Валерку и повис на его лапе с зажатым в ней молотком.

– Стой, – повторил он уже тише и спокойнее, – погоди бить, вот оно яйцо и искать не надо.

– Ты чего!? – засипел Валерка. – Он теперь нас засек. Я в зону снова не хочу.

– Да подожди ты, – в миг меняя свои планы, примирительно зашептал носатый, – никто не донесет. Вот твое, возьми.

С этими словами носатый, не отрывая внимательного взгляда от Ветрова, в страхе забившегося в угол кровати, выудил из-за пазухи две пухлые пачки новеньких банкнот и небрежно сунул их Валерке.

– Ну, все, Валер, мы в расчете, иди теперь.

И он начал настойчиво и торопливо выталкивать грузную Валеркину фигуру вон из комнаты. Получив заветные деньги, тот молчал и нехотя подчинялся усилиям носатого.  Но из коридора, все еще терзаемый сомнениями, многозначительно крикнул:

– Ну, доктор, смотри!

Вытолкнув Валерку из квартиры, носатый вернулся в комнату, стянул с головы кепку и, осторожно усевшись на край кровати, виновато произнес:

– Вот видите, Михаил Александрович, как у нас некрасиво и гадко получилось. А все этот Валерка. Ни о чем попросить нельзя.

– Вам камень нужен? – хриплым от не прошедшего страха голосом спросил Ветров.

– М-да, камень? – в задумчивости поглаживая свой лысоватый, череп как бы переспросил носатый. – Да как вам сказать: пожалуй, что теперь мне камень то и не нужен, теперь мне вы нужны вместе с камнем.

– Что-о?! – возмутился Ветров.

– Понимаю все ваше законное негодование. Что ж, теперь мне ничего не остается, как открыть перед вами все мои карты и, склонив голову, ждать вашего великодушного приговора. Это черное яйцо, которое вы сейчас так крепко прижали к своей груди, является вовсе не ювелирным изделием, а яйцом, так сказать, в прямом смысле слова. За толстой и крепкой скорлупой там дремлет зародыш. Зародыш существа загадочного и невиданного, зародыш Василиска – легендарного пернатого дракона, от дыхания которого трескаются скалы, а людские тела превращаются в серый пепел. Но не этим одним ограничивается сила дракона. Тот счастливиц, который сможет назвать себя хозяином Василиска, будет иметь все, что пожелает. Понимаете, Михаил Александрович, все! Василиск – это ключ к безграничной власти, несметному богатству, вечной молодости.

Носатый говорил все громче и визгливее и под конец, взяв совсем уж высокую ноту, осекся и замолчал. Несколько секунд хозяин квартиры и его непрошеный гость дико и молча смотрели друг на друга. Наконец носатый, потушив бешеный огонь, горящий в глазах, начал загибать свой рассказ с другого края:

– Это было так давно, что если я назову количество лет, прошедших с тех пор, вы все равно не поверите. Нас было трое: я, моя молодая жена и ее сестрица – дурочка Марленка. В далеких землях в темную, безлунную ночь хитростью пробрались мы в черное ущелье меж отвесных свинцовых скал, вход в которое стерегли злобные души мертвых нетопырей. Там в гнезде, сплетенном из мягких и гибких остовов младенцев, один раз в тысячу лет аист Бака нес черное яйцо. Но холодное тело демона Бака не могло дать тепла своему детищу и вдохнуть в него жизнь. Весь его мир был холоден и мертв. И тогда прислужники демона летели в далекие земли туда, где жили люди, и где было живое тепло. Там, у какой-нибудь несчастной матери они похищали невинного младенца и приносили его своему хозяину. Тело ребенка согревало яйцо, из яйца рождался хитроумный Василиск, а новый маленький скелетик пополнял собой гнездо демона. Рискуя всем, мы выкрали яйцо и унесли его прочь из ущелья. Несчастной дурочке Марленке не повезло. В темноте она провалилась в каменную расселину и осталась там навсегда. Мы же, вернувшись в мир людей, долго пытались согреть это яйцо, нося его на своих телах, незаметно подкладывая его другим людям. Ничего не получалось. То ли зародыш в яйце погиб, то ли был слишком капризен и требовал от своей, так сказать, наседки чего-то еще, кроме телесного тепла. Так или иначе, долго экспериментировать мы не могли. Люди были слишком алчны и, принимая яйцо за драгоценный камень, норовили украсть, присвоить его себе. Потом из-за одного пустяка у нас с женой вспыхнула ссора, и она, прихватив яйцо, сбежала от меня. Я искал ее целую жизнь, но нашел только ее остывшее тело. Эльвира Павлона, как вы ее называли, и была моей легкомысленной супругой. Яйца при ней не было. Сообразив, что перед смертью, она попробовала последний раз дать жизнь своенравному Василиску, я с помощью этого Валерки определил весь небогатый круг ее знакомств и остановился на вас.

Носатый замолчал, он ждал ответа Ветрова. Михаил Александрович, еще в самом начале их разговора убедившись, что перед ним сумасшедший, упорно молчал, боясь своим недоверием к рассказу носатого, вызвать у него каких-нибудь непредсказуемых, агрессивных реакций. Так и не дождавшись ничего от Ветрова, носатый хитро произнес:

– Да, и самое главное, что я вам еще не сказал – последняя попытка моей покойной женушки увенчалась успехом, яйцо ожило. Вы хороший папаша.

Носатый ощерился. Только теперь Ветров первый раз с момента своего неожиданного пробуждения взглянул на яйцо. Действительно с ним произошла какая-то странная метаморфоза. Теперь оно уже не казалось простым, черным камнем, а, как будто, вдруг ожившим существом. Вороненая поверхность его разбавилась морской синевой, испускавшей матовое свечение. А в глубине его чувствовалось кипение какой-то тайной работы, неведомой, нарождающейся жизни. То и дело в сердцевине яйца мягко и тускло вспыхивал огненный сполох, лазурными бликами рассыпаясь по диковинному узору.
 
– Сегодня утром, с первыми лучами солнца родится маленький Василиск, – подал голос носатый, – мы будем его хозяевами: вы, Михаил Александрович и я, и я…

Носатый хотел сказать что-то еще, но не успел. Незапертая дверь вдруг широко распахнулась, и в комнату ворвался Валерка. На этот раз он находился в своем привычном пьяном состоянии. Наверное, за время короткой беседы Ветрова с носатым успел перехватить где-то спиртного зелья. Лицо его было мертвенно бледно, а в безумных глазах блуждали бесовские огоньки страсти. Но дальнейшие события начали развиваться столь стремительно, что находящиеся в квартире не успели заметить ничего этого в облике Валерки. Он же выхватил свой молоток и, ни мгновения не медля, вознес и тут же опустил его на голову носатого. До слуха опешившего Михаила Александровича донесся картонный хруст ломающейся черепной коробки. Носатый снопом повалился на пол. Валерка, словно не ожидая подобного результата своих действий, в удивлении и даже испуге застыл над трупом носатого. Ветров очень быстро оценил ситуацию и, поняв, что следующим будет он, соскочил с кровати, подобрал с пола стульчик, который полчаса назад своим гулким падением спас ему жизнь, и что было сил, треснул им по затылку врага. Валерка рухнул, придавив труп носатого. Ветров, за неимением своего телефона, кинулся к соседке вызывать милицию.

Он отсутствовал в своей квартире всего несколько минут, но когда вернулся, то, к своему удивлению, не обнаружил ни оглушенного им Валерки, ни загадочного яйца, впопыхах оставленного им на подушке.

В ожидании милиции Ветров склонился над трупом. Он пощупал его шею, пытаясь найти без всякой, впрочем, надежды пульсацию сонных артерий и не нашел ее. Темя носатого было вдавлено внутрь страшным ударом. Из-под кожного лоскута виднелись осколки теменных костей. Крови, однако, не было совершенно. Вдруг носатый разлепил веки, тупо глянул на склонившегося над ним врача, судорожно дернул головой, глухо застонал и медленно поднялся на ноги. После того, что произошло с головой этого человека, жить он не мог. Ветров был уверен в этом. Между тем, словно опровергая все каноны медицинской науки, он жил и, кажется, чувствовал себя неплохо. Взгляд его прояснился, он поправил расстегнувшийся при падении плащ, поднял вверх глаза, как будто пытаясь заглянуть на собственную макушку, покопался в ней пальцами, ставя на место костные осколки разбитого черепа. После чего зло произнес:

– Вот скотина. Ну, ничего, Михаил Александрович, мы эту гадину найдем. Яйцо спер, поди?

– Спер, – коротко ответил Ветров, до глубины души пораженный произошедшим на его глазах воскрешением.

– Так я и знал. Поймаю – убью, – решительно отрезал носатый и тут же спросил. – А вы-то как, он вас не ранил?

– Да я его стулом по голове огрел, он упал. А пока я бегал милицию вызывать, он очнулся и с камнем сбежал.

– Ясно. Нам протоколы милицейские ни к чему, нам яйцо быстрее вернуть надо. Одевайтесь, Михаил Александрович, и пойдем. Я подлеца по запаху найду.

С этими словами носатый поглубже натянул на свою дырявую голову кепку, втянул в себя воздух, пошевелил носом и решительно выскочил в коридор.

– Я вас на улице жду, – раздалось с лестничной площадки, – пока дух его свеж, поспешить надо.

Меньше чем за минуту оделся Ветров и, прикрыв дверь со сломанным замком, последовал за своим ночным визитером. Почему он сделал это? Почему не остался дома спокойно дожидаться приезда милиции? Почему, поправ все свои многолетние принципы законопослушного обывателя, кинулся в хоровод откровенной авантюры? Ни на один из этих вопросов впоследствии он так и не смог дать толковый ответ. Остается только заметить, что уж такова природа таинственных и непредсказуемых человеческих душ. И среди этих самых душ порой встречаются такие темные и глубокие омуты, что никоим образом непонятно, что таится в их илистой, лишенной света глубине. И чей это замшелый бок выглядывает там из бурых водорослей? То ли разбухшее и отяжелевшее бревно-топляк, то ли  старый сом, то ли зеленобородый водяной. И не поймешь, пока сам не влезешь в покойное, тихое лоно этого омута, не взбаламутишь, не растревожишь его и только тогда собственными глазами своими увидишь, что за неведомые силы дремали на его дне и теперь разбуженные поднимаются к тебе навстречу.

Когда милицейский автомобиль въехал во двор дома, где произошли вышеописанные события, Ветров вместе с носатым прошмыгнули темной подворотней и незамеченные вышли на большую улицу.

А что же Валерка? Как и предполагал Михаил Александрович, после удара по голове он очень быстро пришел в себя и, не обнаружив хозяина квартиры, которого и в самом деле хотел убить вместе с носатым, бросился бежать, прихватив лежавшее на подушке яйцо. Что же подвигло Валеру Крюкова на такой «подвиг»? Объяснить, пожалуй,  несложно. Больше всего на свете хотел Валера красиво жить, быть авторитетным и уважаемым человеком. И это желание в несколько однобоком, но оттого нисколько не лишенном смысла понимании могло реализоваться лишь через обладание большими деньгами. Но на его беду никакими талантами Валера не только не обладал, но никогда и не стремился отыскать и развить их в себе, дать ход каким-нибудь дремлющим способностям, которые могли бы помочь стать ему если и не богатым, то хотя бы уважаемым человеком. В годы своей отдаленной юности высокий рост, завидная сила, красивое лицо, да еще умение петь под гитару слезливые блатные романсы помогли ему одержать победу над неприступной Наденькой Боровиковой – первой красавицей двора. Это была первая, но и последняя его победа. Высокого роста и белого лица оказалось недостаточно, чтобы завоевать то комфортное место под солнцем, на которое претендовало его самолюбие. Странно, но чем больше он спивался и опускался, нигде не работая и существуя сначала за счет своих родителей, а потом жены, самолюбие его росло все больше и больше. Год за годом он ждал, когда невиданное богатство само свалится ему на голову. И вот однажды почти отчаявшемуся Валере носатый человек запросто, не задумываясь, дал за маленький камешек двадцать тысяч, а за минуту до этого вообще хотел, опять же, только за один камень, убить человека. Так какова же тогда была истинная цена этого черного резного яичка? Валерка понял, что долгожданный момент пришел.
 Двадцать тысяч уже были в кармане, а от обладания еще многими десятками, а может и сотнями тысяч североамериканских долларов и от исполнения многолетней мечты его отделяли всего лишь две ненужные ему жизни.

Теперь, когда камень был в его руках, он собирался продать его одному специальному человеку, о котором дружок-собутыльник рассказывал когда-то в доверительной беседе. После этого он помышлял исчезнуть из осточертевшего города, ударившись в бега. Всего за полчаса добрался он до нужного дома, отыскал квартиру барыги и с силой надавил большим пальцем на кнопку звонка. За дверью запиликала калинка-малинка. Через несколько минут послышались шаги, и тихий голос спросил:

– Кто?

– Вещь одна есть, продать хочу, – отозвался Валерка.

Бесшумно дверь приоткрылась. В темной, узкой щели показался внимательный глаз. Целую минуту глаз оглядывал нежданного ночного визитера, мигнул и исчез. Дверь закрылась, но только для того, чтобы освобожденной от стальной цепочки открыться вновь и впустить продавца принесенной вещи.

Наклонив голову и исподлобья оглядываясь, Валера вошел в темную прихожую. Хозяин квартиры Сева Сонькин, хотя и находился в весьма почтенных летах, вел деятельную, активную жизнь. Но вся его деятельность протекала очень скрытно и почти незаметно для постороннего взгляда. Он часто отсутствовал дома по каким-то своим надобностям, к нему тоже часто приезжали какие-то люди, иногда даже на дорогих иностранных машинах, но и они как-то очень тихо поднимались к его квартире на третий этаж и быстро скрывались за входной дверью.

Общеизвестным о Севе было лишь то, что он имел отличные золотые зубы и пять лет назад схоронил свою страдающую ожирением и диабетом супругу. Ничего более сказать об этом человеке было просто невозможно.

Сева повел Валеру в одну из комнат. Там он включил свет, усадил Валеру за стол, уселся сам и, нахлобучив на нос очки, деловито спросил:

– Ну-с, молодой человек, что там у вас до меня?

Валера молча вытащил из кармана яйцо и подал его Севе. Тот бережно и аккуратно принял его, долго крутил и рассматривал, потом протянул обратно Валере и произнес:

– Сто рублей.

Здесь нужно заметить, что за время пребывания у Валерки яйцо совсем потухло и вновь стало походить просто на черный мраморный кругляш.

– Ты чего?! – заорал Валера. – Сто рублей! Да мне за камень час назад двадцать тысяч зелеными давали, понял ты.

– Молодой человек, – ответил Сева, – ну, подумайте своей головой, ну, откуда у меня зеленые. Я бедный человек, я не имею зеленых. Тем более – это изделие не может стоить столько.

– Не может? А это ты видел! – выхватив из кармана деньги и сунув их под нос Севе, вскричал Валерка.

Вскинув брови, Сева с любопытством поглядел на деньги и тут же, хитро сощурившись, произнес:

– Камешек при вас, и денежки при вас же. Очень интересно. С такими наклонностями, молодой человек, вы очень скоро смените место своего проживания на более северные районы. Это я вам гарантирую.

– Гарантируешь!? Ах ты, падлюга! – Валерка вскочил, бешеная кровь закипела в нем.

– В таком случае, молодой человек, ни копейки за ваше мокрое барахло не получите, – скривив губы, брюзгливо процедил Сева, – а теперь – пошел вон, быдло.

Возможно, видя возбужденное состояние Валерки, Севе и не следовало произносить эти слова, но терпеть оскорбление он не хотел. К тому же он был полностью уверен в своих силах, был уверен он также и в том, что понравившееся ему резное яичко, стоившее, уж конечно, больше ста рублей, вскорости окажется у него совершенно бесплатно. Для этого он обладал достаточными связями и знакомствами. Но в эту первую ночь весны им обоим было суждено совершить роковые ошибки. Валерка, на котором уже висело одно убийство, для достижения своей цели был готов идти по головам. Свирепо зарычав, он кинулся на Севу, рассчитывая в мгновение подмять его, придушить, как цыпленка, а потом обшарить здесь все и, прихватив побольше ценного, скрыться. Однако Сева не зря был уверен в своих силах. Мгновенно в его руке оказался маленький пистолетик. Хлопнул выстрел и Валерка, зажав ладонью дыру в животе, повалился на пол, засучил ногами, захрипел, пустил ртом кровавую пену и затих.

Сева с трудом разжал окровавленные Валеркины пальцы, взял яйцо, аккуратно стер с него кровь и сунул его в карман своего домашнего халата. Вслед за яйцом в карман отправились Валеркины тысячи. После этого Сева пошел в спальню, дрожащей рукой набрал номер телефона.

– Але, добрый вечер, Гена, это дядя Сева говорит. Послушай, Гена, у меня тут один клиент очень несговорчивый попался. Пришли мальчиков, прибраться надо. Да, да, прямо сейчас. Жду.

В ожидании мальчиков Сева начал расхаживать по спальне. Было видно, что он сильно нервничал. Пистолет он имел давно, но применить оружие ему пришлось впервые, равно, как и впервые в жизни ему пришлось убить человека. От громкого пения дверного звонка Сева вздрогнул и, немного удивившись расторопности Гениных ребят, сумевших добраться до него через весь город за десять минут, бросился открывать. Повернув ключ в замке, и не удосужившись на этот раз воспользоваться цепочкой, Сева распахнул дверь. Но вместо ожидаемых ребят его взгляду представился какой-то носатый недомерок в черном, мятом плаще. За ним в полумраке коридора виднелся еще кто-то.

– Валерка здесь? – просипел носатый.

– Какой Валерка? – вопросом на вопрос ответил Сева и хотел захлопнуть дверь, но подставленный под нее башмак носатого помешал ему сделать это.
 
Поняв, что отсидеться за закрытыми дверями в ожидании подкрепления ему не удастся, Сева раздраженно спросил:

– Еще чего?

– Сейчас скажу, – вполголоса отозвался носатый, с силой толкнул Севу в грудь и  вошел в прихожую.

Ветров остался на лестничной площадке. Еще на улице носатый обещал ему, что со всеми проблемами разберется сам. Несколько минут из-за полуприкрытой двери доносились раздраженные голоса, и вдруг послышался глухой шум упавшего тела. Чувствуя, что произошло неладное, Ветров ворвался сначала в прихожую, а потом в большую комнату, на входе в которую споткнулся о мертвое тело Валеры.
Сева лежал на полу, опершись плечами о высокое кресло. В руке его был пистолет. Грохнул выстрел. Носатый вздрогнул и грозно пошел вперед. Сева нажал на спусковой крючок еще и еще, и еще раз. Носатый вздрагивал от ударов, но, не останавливаясь, продолжал наступать на перепуганного Севу. Пули застревали в теле носатого, как в мешке с песком и, похоже, не причиняли ему никакого вреда.

– Перестаньте! Что вы делаете?! – закричал Ветров.

Носатый повернулся к Михаилу Александровичу и хотел что-то сказать. Но в этот момент Сева, обнаружив, что патроны в его орудие закончились, запустил пистолет в подступающего врага, вскочил и, выкрикнув какую-то угрозу, кинулся к Ветрову, очевидно, рассчитывая оттолкнуть его в сторону и вырваться вон из квартиры. Но не успел он сделать и трех шагов, как на спину ему прыгнул носатый, вновь повалил на пол и, как волк, впился зубами в жилистый, стариковский загривок. Тонкий крик боли и отчаянья вырвался из уст Севы и замер. Комната наполнилась страшной тишиной.

– Вы что наделали? – потерянно прошептал Ветров. – Вы же убили его.

– И что ж с того? – разжимая зубы, произнес носатый. – Он, видите, Валерку тоже убил. Ну и ладно. Нам хлопот меньше.

Губы и подбородок носатого были запачканы кровью. Он небрежно утерся рукавом, размазывая кровь по лицу, и быстро ощупав тело убитого, выудил из кармана яйцо.

– Вот оно яичко дорогое! Держите скорее, Михаил Александрович.

– Да не возьму я теперь! – вскричал Ветров. – Вы что, в самом деле!? За кого меня принимаете!?

– Возьмешь, возьмешь, – решительно зашипел носатый и, подойдя вплотную к Ветрову, с силой разжал его ладонь и вложил в него каменное яйцо.

Потом помолчал секунду и, опустив глаза, виновато произнес:

– Извините, Михаил Александрович, возьмите его, прошу вас.

И добавил:

– Уходить надо.

С этими словами он наклонился, чиркнул чем-то, выпустил на ковер несколько искр. Тут же на шерстяном ворсе заплясал маленький огонек, красной змейкой побежал к окну, с аппетитом начал облизывать резную ножку шкафа. Носатый схватил Ветрова за руку и, как малого ребенка, увлек за собой вон из Севиной берлоги, наполненной старинной антикварной мебелью, золотыми часами, хрустальными вазами, одуряющим запахом человеческой крови и пороховой гари, прочь от нарождающегося пожара.

– Бежать надо, – оказавшись на улице, носатый зябко передернул плечами, – сейчас здесь народишку прибавится.

Через минуту их фигуры растворились в ночном мраке, скудно разбавленном светом подслеповатых фонарей и золотушным блеском полной луны. А в окнах квартиры на третьем этаже весело плясали и бесновались красные блики пламени.
 
Домой возвращались быстро. Точнее целенаправленно и устремленно в свой дом шел только Ветров, а носатый тащился сзади, прося, требуя и умоляя, затаится где-нибудь на темном чердаке или в подвале, где они смогут спокойно дождаться утра, а вместе с ним и появления на свет Василиска. Но на этот раз Ветров был неумолим. Он твердо решил как можно быстрее избавиться от компании носатого безумца. Дома он надеялся застать милицию и все рассказать о событиях страшной ночи. «В крайнем случае, – думал Михаил Александрович, – я в подъезде от него как-нибудь отделаюсь, к себе заскочу, дверь на щеколду и в милицию снова позвоню». Надо заметить, что в рассуждения Михаила Александровича вкралась маленькая ошибка, которую он заметил несколько позже. Но не будем опережать события. Мысль о милиции держал в своей голове и носатый. Это стало видно по тому, как внимательно он начал осматривать окрестности дома, в котором жил Михаил Александрович, заглядывать во все темные уголки и нанюхивать своим чувствительным носом одному ему уловимые запахи весенней ночи.

Подойдя к подъезду, Михаил Александрович начал осуществлять свой план. Он оттолкнул от себя носатого, от чего тот попятился и, не устояв, рухнул в голые кусты сирени. Ветров опрометью бросился наверх по лестнице, заскочил в свою квартиру и тут же закрыл ее на стальную щеколду. Чуть отдышавшись, он направился в комнату. Тут и всплыла упомянутая ошибка: вызвать милицию можно было только от соседки. А для этого ему нужно было снова открывать дверь и выходить на лестничную площадку, где уже, верно, появился обманутый и разозленный носатый. Думая об этом, Ветров вошел в свою спальню и тут же остановился, как вкопанный, чувствуя, как волосы на его голове начинают вставать дыбом, а разгоряченный лоб от накатившего страха покрывается холодными каплями пота.

На столе горела тонкая поминальная свеча. Ее тусклый свет выхватывал из мрака сгорбленную фигуру. Это была Эльвира Павловна собственной персоной. Как будто не лежала она еще вчера в добротном сосновом гробу, как будто и не выписывал ей врач справку о смерти. Как ни в чем не бывало, поджидала она хозяина квартиры и при его появлении произнесла коротко и быстро:

– Яйцо.

Ветров всмотрелся в ее черты. То ли блики огня ложились на нее каким-то необычным образом, то ли лицо изменила ложная смерть, но на этот раз меньше всего эта старуха напомнила Ветрову добрую, ласковую бабушку. Наоборот, облик ее стал гадким и отталкивающим, а голос злым.

– Яйцо, – нетерпеливо повторила старуха, – где яйцо?

Безвольно повинуясь приказу, звучащему в вопросе, Ветров вытащил из кармана яйцо и молча протянул его старухе. Оно снова горело и жило в его руках.

– Хорошо, спрячь, – приказала старуха.

В запертую дверь настойчиво и тревожно забарабанил носатый.

– Кто это к тебе? – встревожилась Эльвира, но тут же успокоилась. – Видать, муженек мой вернулся. Поди, Михаил Александрович, впусти его, а то ведь дверь в щепки разнесет.

Своим неожиданным и страшным появлением бабка Эльвира парализовала волю Ветрова. Ничего не ответив ей, он молча поплелся открывать дверь. Носатый ворвался в прихожую, как ураган, как маленькое, но очень опасное стихийное бедствие. Он что-то громко и горячо говорил, срываясь на крик, сыпал угрозами, махал кулаками, багровел своим морщинистым лицом, закатывал глаза, но и пальцем не прикоснулся к Михаилу Александровичу. Слушая и, как будто не слыша словоизлияния носатого, Ветров произнес:

– Не надо здесь топтаться, зайдите в комнату, вас ждут.

Ни на секунду не умолкая, носатый заглянул в комнату и осекся. Поток слов горячим комом застрял в его горле.

– Заходи, заходи, – произнесла старуха, – ты, я вижу, постарел, Глог.

– Так ведь и ты не помолодела, Зола, – через силу выдавил носатый.

– Не называй меня так, – вдруг разъярилась старуха и даже клюкой гневно об пол стукнула, – мое имя – Эльвира! Понял? Эльвира Павловна! Понял?

– Понял, не кипятись, – смиренно согласился носатый Глог.

– Ты слабее меня, и сам знаешь об этом, потому и соглашаешься, – процедила Эльвира и примирительно добавила. – Сколько лет мы не виделись, не помнишь, Глог?

– Не знаю, не считал, – отрезал носатый и обиженно замолчал.

– Теперь из него слова не вытянешь, – обращаясь к Ветрову, произнесла старуха, – обидчивый – страсть. А ты, Михаил Александрович, не стой, как истукан. Вон, на постель свою присядь и не удивляйся мне шибко. Я, выражаясь языком людей ученых, симулировала смерть, а по-простому – бревном прикинулась. Сразу двух зайцев и пришибла: и яичко мое ожило, и муженек-ветрогон отыскался. А то ведь давно чуяла – где-то рядом шарит, а подойти боится. Ведь всегда хотел один всем владеть. Ведь так, признайся.

Носатый демонстративно отвернулся в сторону.

– А тут и признаваться нечего, и так все понятно. Только я тебя обманула со смертью своей, ведь обманула, скажи, Глог. Молчишь? Ну, молчи. А тебе, Михаил Александрович, правда про яйцо должна быть известна. Дружок твой, Глог, рассказал уже?

– Рассказал, – отозвался Ветров, – аист снес яйцо и из него теперь Василиск родится.

– Что?! – воскликнула Эльвира и, повернувшись к Глогу, грозно произнесла. – Опять ты за своего аиста взялся, злыдень? Опять ты людям головы морочишь? Все, что он тебе, Михаил Александрович, наговорил – все вранье, то есть все, кроме самого Василиска, который благодаря доброму, незлобивому сердцу твоему точно родится на утренней заре. Ну, до рассвета еще далеко. Расскажу я тебе ужо, Михаил Александрович, как дело вышло. Давно это было. На окраине нашего села лес начинался такой дремучий и мглистый, что и днем там темно было, как в дубине, а ночью так и подавно – страсть. За лесом болото гиблое – трясины и бочаги черные один на одном. Гадюк море – ступить нельзя. Да все страшенные, большие, что твоя оглобля. Комаров тьма, тучи темные. Да все ростом со шмеля. Как стаей налетят, как начнут жалить, да кровь сосать, от человека одни косточки остаются. А хозяйкой тех мест змея Параскева была. Снесла она девять яичек черных да принялась их высиживать. Мы же: я, муженек мой Глог, да еще сестрица моя дурочка Марленка, про то прознали и волшебным яйцом овладеть отважились. Только зорькой ранней в те места попасть можно было, чтоб змеиной и комариной напасти избежать. На заре комарики спать ложатся, а гадюки еще не просыпаются. Выкрали мы одно яйцо из-под спящей змеи-матери, да домой быстрее ветра понеслись. Одна беда –  дурочка Марленка в трясине завязла да и потопла в ней. А яичко это…

– Что ж ты врешь, Зола?! – не выдержав, взорвался Глог. – Что ты врешь?! Что ты своими комарами дуришь?!

– Молчи! – прикрикнула на Глога Эльвира.

Но на этот раз носатый не захотел молчать. Мало того, несогласие с рассказом бывшей жены разбудило в нем дремавшую злость. Она закипела в нем как растревоженный муравейник.

– Ах ты, карга старая, одна всем владеть желаешь! – бешено закричал он и, сжав кулаки, бросился на старуху.

Но, не добравшись до нее, замер и в бессилии задрожал поднятыми над головой руками. Пронзительный взор Эльвиры буравил его перекошенное лицо. Она остановила его одним взглядом.

– Отпусти, – превозмогая сковывающие его силы, проговорил Глог.

– А постой так, с лапами поднятыми, может, почтению и научишься, – ответила Эльвира, не спуская с носатого глаз.

– Михаил Александрович, – едва двигая языком, взмолился Глог, – помоги хоть ты мне. Тресни эту ведьму по башке. Она только мне вредить может, тебе худого не сделает.

Ветров ничего не успел ответить. Дверь в комнату распахнулась, и в помещение быстро вошли три шумных человека, причем у двух из них в руках были пистолеты, а у одного блестящая красная корочка.

– Оперуполномоченный Сидорчук, – грозно объявил молодой человек с корочкой, махнул ей перед лицом Ветрова и тут же спрятал в карман. – Ага, тут покушение на убийство. Старичок бабулю замочить хочет. Не зря, значит, в засаде сидели, не зря. Петя, обыщи гражданина, он вон, как нас увидел, так и руки свои опустить забыл. Кто хозяин? Кто милицию вызывал?

Ветров понял, что вызванная им и никого не заставшая милиция, никуда не уезжала, а выжидала, прячась где-то недалеко от дома, и теперь вновь появилась в столь неподходящий момент. Милиционеры приняли носатого Глога, замершего в колоритной позе молотобойца, за преступника, а сидящую рядом с ним старуху за его беззащитную жертву.

– Так, Петя, – распоряжался между тем оперуполномоченный Сидорчук, – опроси бабулю, а этих молодцов мы с Пантелеем в управление.

– Но позвольте, – начал Ветров, – милицию я вызывал, но по другому делу. Сейчас я все расскажу.

– Молодец, уважаю! – закричал оперуполномоченный. – Все бы так. В отделении все и расскажешь. Поехали.

– Я с ними, я с ними, – запричитала старуха, видя как Глога и Ветрова с заветным яйцом за пазухой, выводят из квартиры.

Сидорчук пожал плечами:

– Пожалуйста.

Поворот событий в квартире Михаила Александровича произошел быстро и неожиданно, можно даже сказать – молниеносно. Но подобная молниеносность и решительность была в стиле  молодого специалиста по уголовным делам Сидорчука.
 
Пока автомобиль с тремя милиционерами, двумя задержанными и одной чуть было не пострадавшей старушкой добирался до районного отделения, за ним увязалась какая-то иномарка с тонированными стеклами и номером, заляпанным грязью. На одном из поворотов она рванулась вперед, обогнала милицейскую машину и, встав поперек дороги, застопорила движение. Задняя дверца иномарки распахнулась, из нее вылез рослый детина и вразвалку потопал к милицейской машине. Сидорчук, мягко прижав к бедру пистолет, внимательно наблюдал за человеком. Тот был коренаст и плечист, одет в безразмерную кожаную куртку и широкие спортивные штаны. Подойдя, он слегка стукнул по боковому стеклу золотой печаткой и мирно произнес:
– Откройте, братаны, разговор есть.

– Чего тебе? – откинув дверцу, спросил Сидорчук.

– Там везете кого-то. Ты мне их морды покажи и все.

– Зачем тебе? – опять коротко спросил оперуполномоченный.

– Да, понимаешь, одного хорошего человека завалили и хату сожгли. А соседка этих шакалов запомнила и нам доложила. Папа их найти приказал и к нему доставить. Покажи. Я только гляну и все.

Ничто не заставило бы Сидорчука  исполнять просьбы этого мордатого молодца. Но, как и всякий начинающий и одержимый своей работой опер, в каждой мелочи, в каждом неловко оброненном слове видел он заговор и мотив к преступлению. Вот и теперь упоминание об убийстве и пожаре, о которых он еще ничего не знал, навело его на мысль: а нет ли здесь чего-нибудь общего, не звенья ли это одной цепи? Он хотел, как можно быстрее, размотать клубок, нисколько не задумываясь, что сильно дергавши, можно и нитку оборвать.

– Ладно, посмотри, – согласился Сидорчук.

– Эй, зачем это? – запротестовал, было, один из его группы.

– Подожди, так надо.

Сидорчук открыл заднюю дверь. За ней в крошечной, темной клетушке, отделенной от салона перегородкой, сидели Ветров и носатый Глог.

– Ну, да, они, – удивленно промычал мордатый, – точно, как соседка говорила, один с носом в кепке, другой в куртке зеленой.

Встреча милиции и братков из местной бригады произошла совершенно случайно. Но для некоторых участников этой встречи она сулила окончиться весьма печально.

– Слушай, – замычал мордатый, – отдай их нам. И вам работы меньше.

В общем, он и не настаивал на своей просьбе, понимая, что опер вряд ли отдаст задержанных. Главное, что их местонахождение было установлено неожиданно, но верно. А достать их в милиции или тюрьме не представляло особенного труда. Само собой, Сидорчук никого отдавать не собирался. В то же время он не имел никакого представления, где в случае чего отыскать этого мордатого братка. Поэтому и начал действовать сообразно с ситуацией и, как ему казалось, максимально рационально.
Выхватив пистолет, Сидорчук заорал:

– Руки!!!

– Ты гонишь? – опешил жлоб.

– Руки, говорю, в гору! Задержан! Петя, давай сюда.

Мордатый руки поднял, но вдруг и сам закричал:

– Атас, пацаны, менты наседают!

Почти сразу за этими словами со стороны иномарки ударила автоматная очередь. Разбитое лобовое стекло со звоном осыпалось на капот, а водитель вдруг молча ткнулся головой в баранку. Второй милиционер выскочил из машин, упал на землю под прикрытие колес и начал вести ответный огонь из табельного оружия. Сидорчук ударил мордатого рукоятью пистолета в челюсть, от чего тот крякнул и грузно хлопнулся на асфальт. После этого Сидорчук с силой захлопнул дверцу и тоже начал, что было мочи, палить по бандитской машине.

За всей этой горячкой внезапно вспыхнувшего боя никто не заметил, как из автомобиля вылезла маленькая, сгорбленная старушка, открыла заднюю дверь и зашипела:

– Бегите. Глог, поднимай его и беги. Я догоню.

На этот раз Ветров не заставил просить себя дважды. Пригибаясь, он быстро понесся за резвым Глогом.

Между тем, мордатый молодец пришел в себя, пошевелил ушибленной челюстью, протер глаза и увидел, как вдалеке скрылись за поворотом те двое, что сидели только что запертые, и которых он с братвой последний час со всем возможным старанием искал по городу.

«Уйдут!» – подумал он, вскочил и, как матерый кентавр, бросился вслед за Ветровым и Глогом.

Сто метров он одолел за считанные секунды. И тут на глаза ему попалась какая-то ветхая старушка, впрочем, довольно резво шаркающая в одном с ним направление. Она выглядела так жалко, что бегущий детина даже сделал шаг в сторону, чтобы не придавить ее своей многопудовой тушей. Однако лучше бы он не совершал этот великодушный поступок. Убогая старушка вдруг ловко подцепила его ногу клюкой, подскочила к упавшему и, как мотылька, этой же клюкой пришпилила к асфальту.  Оставив посох в теле жертвы, Эльвира косо посмотрела туда, где все еще трещали выстрелы и скрылась, нырнув в темный и кривой переулок.

Первая ночь весны была на исходе. На востоке посветлело небо, поблекли звезды. Лишь луна горела все так же ярко, да утренняя звезда Венера, никогда не боявшаяся зари, сияла над горизонтом.

Ветров сидел на своей кровати, зажав в руке яйцо, которое уже не мерцало пугливыми сполохами ультрамарина, а полыхало ровным, белым светом. Наблюдая за такими метаморфозами каменного яйца, произошедшими всего за одну ночь, он не знал, что и подумать. В россказни Глога и старухи Эльвиры верить по-прежнему не хотелось. «Дождемся рассвета, – про себя рассуждал Михаил Александрович, – а там видно будет».

Старуха, за неимением клюки подперев голову руками, сидела напротив Ветрова и внимательно следила за яйцом. Глог нервно расхаживал по комнате. Но тут их молчаливое и напряженное ожидание нарушилось появлением в квартире еще одного действующего лица.

Входная дверь, запертая на щеколду, слегка скрипнула под чьим-то несильным толчком. После секундной паузы на дверь обрушился удар, сравнимый разве что с ударами стенобойных машин, крушащих кирпичные кладки. Дверь не выдержала мощи удара и, как тонкая книжка, от щелчка ребенка хлопнулась на пол прихожей. В комнату навстречу остолбеневшим Ветрову, Эльвире и Глогу вошла толстенькая старушка, закутанная в какую-то линялую ветошь. Голова ее была обсыпана штукатуркой, а лицо, похожее на глиняную маску, было испещрено глубокими, уродливыми рубцами. Это была соседка Эльвиры по коммунальной квартире – немая.

 – Сидеть, – с надрывом, не открывая рта, просипела она.

Ее тихий голос исходил откуда-то из живота.

– Что, не узнали? – осклабилась немая, показывая черный провал рта, начисто лишенный зубов и языка.

– Марленка, – потерянно выдохнул Глог, без сил опускаясь на край кровати.

–Ты, ты…, – от удивления лицо Эльвиры перекосилось на бок, –  столько лет со мной прожила, выслеживала, вынюхивала!
 
– Да, выслеживала и вынюхивала, – хладнокровно согласилась Марленка, – а что мне было делать, когда вы, нелюди, мое же прикарманили и на смерть меня обрекли?

– Мы – нелюди? Да ты, что ли человек?! – закричала Эльвира

– Может я не человек, но не такая дрянь, как ты с муженьком твоим.

– Раздавлю, ничего не получишь! – зашлась в приступе гнева Эльвира.

– Ничего ты мне не сделаешь, и сама ты об этом знаешь, – в сипе Марленки слышалась насмешка. – Ты лучше на благоверного своего глазами зыркай.

Укоротив Эльвирин пыл, Марленка подошла к Ветрову. Взглянув на нее в упор, он еще раз отметил про себя какие яркие и живые глаза прячутся меж ям и борозд ее пораженного оспой лица.

– Что, уважаемый, – спросила Марленка, – хочешь узнать, что за вещицу ты в руках держишь?

– Да я знаю уже, – ответил Ветров, – аист со змеей его вывели, а комары им помогали.

Он перенес за эту ночь столько страхов и ужасов, что появление бывшей немой нисколько не удивило и не испугало его.

– Ложь, – коротко отрезало Марленка. – Вот правда: в далеком созвездии Дракона у голубого карлика была железная планета, сотворенная черными Демиургами из касты не рожденных. Яйцеголовые мудрецы, не зная сна и покоя, питая свои немощные тела лишь светом звезды, трудились, создавая для императора и тирана девяти звездных миров Наратхана чудесного зверя – Василиска – ужаса врагов и покорителя чуждых планетных систем. Триста лет колдовали они, распутывая и сшивая вновь хромосомы всех самых известных во вселенной монстров и чудовищ, пока не собрали всю нужную им информацию в этом черном яйце. Но и все эти высоколобые мужи за все свои триста лет не смогли понять, что же приводит собранные ими гены в движение, что дает им стимул к жизни. Пока мудрецы думали, за яйцом присматривали неусыпные сторожа. Мы, трое, из низшей касты мусорщиков, выходцы белковых клонов задумали добыть себе славу и власть. Я была во главе. Это было трудно, почти невозможно, но мы сделали это. Яйцо стало нашим. Но перед тем как покинуть и, заметая следы, взорвать железную планету, моя сестренка Зола и ее муж Глог, воспользовались моей задержкой. Они прихватили яйцо и ускользнули, обрекая меня на гибель во вспышке ядерного взрыва. Но на счастье рядом был катер. Вспышка лишь обожгла меня, изменив мое лицо до неузнаваемости. Долго я искала эту парочку и, наконец, нашла. Ты оживил яйцо. На протяжении многих лет это не удавалось сделать никому ни там, на железной планете, ни здесь на земле. У Василиска будет два хозяина – ты и я, и я.

– Как два? – скорчив на лице гримасу, подал голос Глог.

– Ну, ведь врешь же, врешь, сестрица, – истерично закричала Эльвира, – мусорщица ты драная, образина рябая, ничего не получишь!

С этими словами она подпрыгнула и, продолжая грязно ругаться, повисла на шее у своей сестры. Обе упали, начали кататься по полу, плюясь и нанося друг другу жестокие удары, от которых дрожал пол, и дребезжали рюмки в серванте. А тут еще Глог, завопив дурным голосом, кинулся сверху, молотя кулаками и Марленку, и свою жену. Странно и дико было наблюдать, как трое пожилых людей орут и дерутся, как мальчишки-сорванцы, не поделившие сладкую конфету.

В этот момент в окно заглянул солнечный лучик. И тут Михаил Александрович, с омерзением и некоторым страхом наблюдавший за сценой драки, почувствовал, как потяжелело в его руке яйцо и начало расти. Вот оно размером с яблоко, вот уже с футбольный мяч. Ветров предусмотрительно положил яйцо на стол. Марленка, отбросив от себя противников, кинулась к столу, но снова упала, схваченная за ногу ловким Глогом. Эльвира попыталась встать и дотянуться до яйца, но получила от сестры такой удар в грудь, что, охая, покатилась к окну. Глог протянул вперед свои жадные руки, но неистовая Марленка, доведенная неповиновением своих родственников до последней стадии бешенства, схватила носатого за ноги и, словно живой дубиной, принялась лупить им стонавшую у окна Эльвиру. Было видно, что обоим супругам приходится несладко, и всего через минуту истязания и Глог, и Эльвира запросили пощады. Но стоило Марленке отпустить Глога, как коварная Эльвира тут же впилась зубами в ее лодыжку, а сам Глог метнул ей в голову чем-то тяжелым, повалил на пол и вцепился в лицо, пытаясь добраться до глаз. Драка началась снова.

Тем временем, яйцо, достигшее размеров крупного арбуза, треснуло. От него отвалился кусок скорлупы, и трепещущий Михаил Александрович увидел, как в образовавшемся отверстии в густой, прозрачной слизи зашевелилось что-то. Еще одна трещина побежала по поверхности яйца, и оно развалилось на две половины, предъявляя миру чудо, таившееся в нем. На пернатого, огнедышащего дракона Василиска существо походило меньше всего. Скорее, оно напоминало новорожденного человечка с крохотными ручками и ножками, красноватой, морщинистой кожицей и пшеничными, слипшимися волосенками на мокрой голове. Ни драконьего хвоста, ни петушиного гребня, ни хотя бы чешуи не было и в помине. Да, судя по всему, это и был обыкновенный мальчик, возвестивший о своем появление на свет громким криком. Ветров со смешанным чувством удивления и восторга во все глаза смотрел на новорожденного. Шум драки перестал доноситься до слуха Михаила Александровича. Он повернул голову и увидел, что и Марленка, и Глог, и Эльвира, забыв свои обиды и, наконец, объединившись, медленно подкрадывались к нему. Скрюченные пальцы на их вытянутых руках дрожали, из окровавленных ртов вырывалось тяжелое дыхание, а в горящих глазах, неотрывно следящих за малышом, читалась решимость и неимоверная жажда обладать этим маленьким комочком плоти.

И тут что-то ранее незнакомое заговорило в душе Михаила Александровича. За короткие доли секунды, что были даны ему для принятия решения, он, конечно, не смог разобраться в этом новом, только что народившемся чувстве, ощутил лишь, как защемило в груди сердце. Не медля ни одного мгновения, подобно курице, собирающей при виде коршуна подле себя цыплят, он подхватил ребенка, прижал к себе и кинулся в дальний угол комнаты.

– Отдай, – засопела Марленка.

– Не дам, мой он! – выкрикнул в ответ Ветров.

– Отдай, дурак, – растопыривая руки, вторил Марленке Глог, – ведь ничегошеньки ты о нем не знаешь, ведь погубишь ты его.

– Не дам, не подходи! – еще тверже крикнул Ветров. – Сын это мой, уходите.

– Уйдем, сейчас возьмем и уйдем, – процедила Эльвира.

Ребеночек в руках Ветрова резво заболтал ножками, взглянул на Михаила Александровича лучистыми, голубыми глазами и вдруг тоненьким голоском явственно произнес:

– Папа.

Марленка вздрогнула, передернула плечами и с ревом кинулась на Михаила Александровича. Но, не добежав, врезалась в какую-то невидимую стену, неизвестно, как и откуда появившуюся на ее пути. Врезалась и забилась в неодолимом, но на этот раз, кажется, бессильном желании добраться до своей цели. Рядом с ней неистовствовали Глог и Эльвира. Мальчик, улыбаясь, смотрел на них. Постепенно их движения делались все более медленными, тише становились их голоса, потух пыл, пылающий в глазах. И вот, словно лишенные своей былой силы и мечты, которую несли в себе великое множество лет, точно охваченные внезапным сном, опустив руки, сгорбив спины и закрыв глаза, один за другим начали они покидать жилище Михаила Александровича Ветрова. Скоро шум их шаркающих шагов по ступеням лестницы затих. Михаил Александрович вышел из своего угла и подошел к окну. Яркое солнце нарождающегося дня осветило отца и его сына. Широко улыбаясь, счастливый отец высоко поднял своего сына над головой.

С тех пор прошло восемь лет. Что же произошло за это время с героями нашего рассказа? Судьбу некоторых из них можно, пожалуй, вкратце и изложить.

Марленка навсегда исчезла после той памятной ночи. Никто и никогда больше не встречал ее рябого, уродливого лица с беспокойными, бегающими глазами.

Бабка Эльвира тем же утром, как ни в чем не бывало, оказалась лежащей в гробу в своей комнате и в тот же день была похоронена очень скромно, но весьма достойно. Через некоторое время, по показаниям Ветрова, проходящего по уголовному делу, хотели было провести эксгумацию трупа Эльвиры Павловны, раскопали могилу, вскрыли гроб, но ни трупа старухи, ни даже каких-нибудь его следов в гробе не обнаружили.

Носатый Глог тоже куда-то пропал, но по прошествии трех лет появился снова. Михаил Александрович несколько раз встречал его в городе. При этом Глог настойчиво делал вид, что с Михаилом Александровичем незнаком, никогда не здоровался, а иногда переходил на другую сторону улицы. Позже он подался в политику и, кажется, даже был избран депутатом местной думы.

Надежде с ее тремя детьми достались все три комнаты бывшей коммунальной квартиры. После смерти мужа она вновь расцвела и очень похорошела. Говорили, что ее благосклонности добивались сразу два солидных и весьма значительных в нашем городе господина, причем один из них был холостяком. Но, судя по всему, из этого ничего серьезного не вышло.

Михаил Александрович по-прежнему работал участковым врачом в поликлинике и жил в своей маленькой, доставшейся от дяди квартире. После его достопамятных ночных приключений он пережил целое уголовное дело по убийству Валерки и Севы Сонькина, в котором он проходил в качестве подозреваемого. Но, к величайшей радости Михаила Александровича, все подозрения с его персоны вскоре были сняты.

Сын Михаила Александровича – Вася Ветров – учился уже во втором классе средней школы, звезд с неба, как выражались его учителя, не хватал, но на твердую четверку успевал постоянно.

После своего появления на свет, когда он каким-то чудесным образом спас Михаила Александровича от компании нелюдей, никаких подобных вещей он больше не совершал – не хотел, а может, уже и не мог. Он был самым обычным ребенком, что, впрочем, никогда не огорчало Михаила Александровича. Ветров часто вспоминал и размышлял о событиях далекой ночи. По-прежнему он не верил ни в одну из трех историй о черном яйце, но из каких темных тайников мироздания попало оно к нему, и кто были те трое странных существ, охотящихся за яйцом, ни догадаться, ни даже предположить он не мог. Да это и не было особенно важно для него. Он любил своего сына, который с годами все больше становился похож на него и лицом, и душою. И эта любовь его была взаимной. Вслух же Михаил Александрович любил повторять:

– Подкидышек он. А я его родителей и не искал, и искать не собираюсь. И зачем Васеньке такие родители? Я ему родители, я ему и отец, и мать. А он мне сын, да и вся моя родня на всем этом белом свете.