1
Сегодня с работы Школьников ушел вовремя, строго по расписанию. Сегодня был понедельник, а по понедельникам он должен был по вечерам учиться в университете марксизма-ленинизма. Об этом знало начальство, поэтому точно не хватится его в нерабочее время. Но выйдя из заводской проходной, Константин Федорович на этот раз мимо здания учебно-производственного комбината, где они с преподавателями общественных наук должны были обсуждать две модели хозрасчета советских предприятий, прямиком направился в детский сад за Катенькой.
Обычно дочку из детсада забирала жена, которая, в отличие от него, свой рабочий день заканчивала всегда вовремя, не задерживаясь на работе. Заботы о детях и муже всегда стояли у Галины Николаевны на первом месте, были приоритетней любых производственных проблем. Впрочем, это не было чем-то необычным, так как вполне вписывалось в поведение большинства женщин ее возраста, вынужденных совмещать работу с домом. Но сегодня Галя как раз задерживалась. Она записалась на личный прием к генеральному директору объединения, каковой проводился в первый понедельник каждого месяца. И теперь Галина Николаевна, наверняка волнуясь, ждала своей очереди в главной заводской приемной.
Это была ее инициатива, попытка добиться справедливости.
В свою двухкомнатную квартиру Школьниковы переехали больше пяти лет назад, накануне рождения Катеньки. Тогда им в жилищной комиссии профкома завода стали интенсивно предлагать различные варианты улучшения жилищных условий. Однако все эти «варианты» были такие ветхие и почти нежилые, что молодая семья каждый раз после взвешивания всех «за» и «против» решала, что лучше остаться в своей однокомнатной «малосемейке», нежели соглашаться на подобные «улучшения». Но «малосемейка», так неожиданно дарованная им когда-то еще при приеме на работу заместителем генерального директора Маклаковым, была более чем маловата для семьи из трех человек. А семья жила в ожидании второго ребенка.
И вот буквально за два месяца до Галиных родов им предложили хоть и тесноватую, но вполне приличную двухкомнатную «хрущевку» в хорошем районе на третьем этаже. Тогда многие приятели, уже искушенные в квартирных делах, советовали им не соглашаться и на этот вариант, подождать, и если родится девочка, то тогда они, как имеющие двух разнополых детей, смогут претендовать сразу на трехкомнатную квартиру. В профкоме же уверяли, что и в таком случае Школьниковы тоже ничего не теряют, останутся в льготной очереди на улучшение и после переселения в эту «хрущевку». И они, уже вконец уставшие от тесноты своей «малосемейки», согласились.
Сейчас-то они понимали, как правы были их более опытные приятели! Галину Николаевну, а именно она, пользовалась льготами, как молодой специалист, действительно, оставили в льготной очереди. Но теперь каждый раз, когда подходила эта самая очередь, ей в том же профкоме заявляли: «Вы недавно уже улучшили свои жилищные условия. Теперь ждите! Другие живут в худших!». А в это время трехкомнатные квартиры получали люди, пришедшие на завод позже их.
Школьниковы понимали, что пять лет назад попались на удочку ушлым профкомовским деятелям, наверняка действующим по каким-то составленным ими же, но утвержденным «наверху» инструкциям, недоступным для широкого ознакомления. Но как нужно поступить в такой ситуации они не знали.
Те же сердобольные приятели утверждали, что теперь за дело должен взяться Константин Федорович, как пусть и небольшой, но уже начальник, известный руководству завода, да к тому же и партийный секретарь одного из основных заводских отделов. Что теперь именно он, а не Галина Николаевна, должен «решать вопрос» с председателем профкома Кириченко.
С председателем заводского профкома Школьников официально знаком не был. Они сталкивались на общезаводских мероприятиях и даже кивали друг другу, но не более. Кириченко, этот «хитрый хохол», как его многие называли за глаза, был мужчина видный и общительный, этакий вальяжный балагур с седой головой и усами, явно державший нос по ветру. Он, конечно же, знал, что Константин Федорович уже известен в директорских кругах и не исключено, что будет и дальше расти по служебной лестнице, а, следовательно, с «этим молодым, да ранним» лучше поддерживать добрые отношения. На всякий случай! Вот так – кивком головы. Но не больше! Ибо пока этот Школьников еще никто по сравнению с ним - председателем профкома целого объединения, у которого в руках распределение квартир, машин, санаторных путевок и разных прочих благ для таких, как этот Школьников. Вот и пусть идет сам на поклон к нему - Кириченко, а потом долго помнит о его милости.
Именно такие мысли приходили Константину Федоровичу всегда, когда он замечал на себе хитровато-блуждающий взгляд председателя заводского профкома.
Кто-то говорил о Кириченко, как о «взяточнике», кто-то – как о «бабнике», но Школьникову всегда казалось, что тому хочется от него лишь одного, чтобы Константин Федорович что-нибудь попросил, стал его очередным должником.
И именно поэтому Школьникову ничего не хотелось просить у председателя заводского профкома. Он считал, что главным итогом «перестройки», затеянной три года назад Горбачевым, и должно стать, что вот такие люди, как этот Кириченко уступят место другим, честным, лучшим, порядочным, которые уже не будут использовать свое место в личных, корыстных целях. Сам генсек называл это «возвращением к ленинским нормам жизни». Но три года разговоров о таком «возвращении» на всех уровнях почему-то никак не сдвинули вот таких «кириченок» с насиженных мест и никак не приблизили эти самые «ленинские нормы». Может сам Горбачев ничего не делает для этого и прав Ельцин, выступивший полгода назад на пленуме ЦК против «самого генсека»?
Вся история с этой речью и пленумом тогда впервые пошатнула веру Константина Федоровича в Горбачева и «перестройку».
Как повелось еще со сталинских времен, все подробности о пленумах партии были засекречены. Обыватели могли довольствоваться лишь скупыми отчетами. Что там говорили, было тайною за семью печатями. И вот недавно Левашов привез из московской командировки текст речи Ельцина на том самом пленуме. В газетах о ней писали, как о «политически незрелой». Но все, кто привык читать советские газеты между строк, сразу же смекнули: «стало быть, что-то действительно сказал по существу!». И вот, наконец, «речь Ельцина» появилась в Москве в виде самиздата, как распространялась до этого вся диссидентская литература. Вот это была речь! Это же была подлинная правда, высказанная прямо в лицо главному реформатору!
Только года через два Школьников узнает, что привезенная Левашовым тогда из Москвы писулька не имела ничего общего с действительной, блеклой, не говорящей ни о чем речью Ельцина на том пленуме и была состряпана его приближенными для народа, ждущего реальных перемен в стране. Но все это будет еще впереди….
Сегодняшний же поход жены к генеральному директору за справедливостью Константин Федорович считал затеей бесполезной. Ведь присутствующий на приеме Кириченко наверняка убедит генерального, что его подчиненные действуют в рамках заводских приказов и инструкций.
Школьников, конечно же, говорил об этом Галине Николаевне. Но он понимал и ее. Через два месяца должен будет сдаваться в эксплуатацию новый заводской дом на сто восемьдесят квартир. Наверняка будут серьезные подвижки и в льготной очереди. Это был шанс! И хотя Константин Федорович слабо верил в этот шанс, искра надежды теплилась и в его душе.
По тому, как тихо открыла Галя своим ключом входную дверь, как молча и устало она разделась в передней, было понятно, что поход ее ничем отрадным для них не увенчался.
- Есть будешь? – спросил Константин, когда жена прошла к нему на кухню. – Я детей уже покормил.
- Не хочу…. Чайку только попью. Так перенервничала….
- Столько народу на приеме, - продолжала она, уже присев у стола с кружкой чая и придвигая к себе вазочку с яблочным вареньем. – И почти у всех одно и то же…. Квартира, квартира, квартира…. Редко что-то еще…. Я уже в приемной поняла, что весь этот поход мой бесполезный. Но надо же было пройти всю процедуру! До конца! Всех еще раз переписали, определили время каждому…. Прям, как у министра на приеме!
Она улыбнулась вымученной улыбкой. А потом продолжила:
- Когда зашла к нему в кабинет…. Там все замы сидят за приставным столом…. Партком, профком…. Он прочитал мое заявление, молча…. Что-то красным карандашом в нем все время черкал…. Потом спрашивает у Кириченко: «Она у тебя была?». Тот: «Она была на приеме у моего зама. Я был тогда в отпуске». Карпенко снова: «А почему она пишет, что те, которые после нее на завод прибыли, уже получили трехкомнатные квартиры?» Кириченко тут залебезил: «Василий Сергеевич, они пять лет назад согласились на двухкомнатную, а те, что получают - в общежитии до сих пор живут!» Потом начал про какие-то инструкции рассказывать. Карпенко даже не стал его дослушивать. Бросил ему мое заявление через стол и говорит мне: «Ваш вопрос будет рассмотрен профкомом еще раз. О результатах мы известим Вас письменно». Я даже ни одного слова не сказала. (На глазах Галины Николаевны появились слезы). Когда выходила уже, услышала, как Карпенко спрашивает: «Это что? Жена того Школьникова, что у Воскобойникова в отделе?» Потом двери за мной закрылись. Ничего слышно уже не было.
- Галя! Ну, что поделаешь! Нас развели, - обняв жену и прижимаясь к ее щеке своей щекой, нежно прошептал Константин Федорович. – Нашла о чем переживать! Живем же! И неплохо живем! Даже в этой квартире! Мы же любим друг друга! Это главное! Вон смотри, как Коля нашу Катьку забавляет, пока мы тут с тобой беседуем. Все будет хорошо! Вот увидишь!
2
Летом по инициативе Лейзеровича Центральный институт авиационного моторостроения организовал на базе «Салюта» научно-практическую конференцию по прочности авиационных двигателей. В Привольск съехалось более двухсот ученых и специалистов со всей страны. Среди них был и Владимир Дацюк, институтский друг Школьникова.
Жил он в гостинице, как и другие участники конференции, но сегодня вечером должен был прийти к Школьниковым в гости. Галина Николаевна взяла специально по такому случаю отгул и готовила стол.
Была пятница, завершающий день работы конференции. Поезд Дацюка уходил поздно вечером. Друзья сидели рядом и уже дослушивали последний доклад, когда Школьникову сообщили, чтобы он срочно позвонил заместителю секретаря парткома завода Пехоте.
С Пехотой у Константина Федоровича давно установились хорошие деловые отношения. Ему импонировал этот пожилой обстоятельный и деятельный человек, всегда все знающий лучше, чем более молодой и заносчивый секретарь парткома Симчич, которого Школьников, напротив, считал, если не прохвостом, то откровенным карьеристом.
- Константин Федорович! Тебе срочно, прямо сейчас надо подойти к первому секретарю райкома партии Литовченко. Он тебя ждет! - сообщил Пехота, когда Школьников позвонил ему, выйдя из зала заседания конференции.
- По какому вопросу?
- Там все узнаешь! Давай прямо сейчас, не откладывай! – почти прокричал Пехота в трубку. – Я не могу говорить! У меня тут совещание!
Школьников вернулся в зал, рассказал обо всем Дацюку и посоветовал тому сразу идти к ним домой, как они и договаривались, а он сам придет, как только освободится.
Райком партии находился в пяти минутах ходьбы от центральной проходной завода. Все это время Константин Федорович ломал голову, зачем он понадобился Литовченко.
Знакомы они не были. Первого секретаря райкома он видел всего раза три - четыре и все эти встречи проходили на каких-нибудь массовых мероприятиях.
Литовченко был энергичный, ниже среднего роста крепыш лет сорока. Он определенно, как казалось Школьникову, стремился быть «в гуще народных масс», старался со всеми заговорить, шутить, исполнял роль этакого киношного партийного вожака, но однозначно переигрывал, поэтому чувствовалась и некая фальшь во всей его показушной «народности». Речи Литовченко с трибуны были строго выверены и ни на йоту не отступали от того, «что можно, а чего нельзя», так что особого желания слушать их не возникало. В то же время, тот же Пехота отзывался о Литовченко, как о знающем свое дело, жестком, но справедливом руководителе, а среди партийных активистов за ним прочно закрепилось прозвище «наш Бонапарт». И Школьников чувствовал, что прозвище это объединяет в себе одновременно и уважение, и иронию.
Здание райкома, в котором размещались и райисполком, и райком комсомола встретило его помпезной храмовой тишиной, устланной красными ковровыми дорожками. Если бы не дремавшая у входа гардеробщица, по-видимому, выполнявшая одновременно и роль дежурной, то можно было подумать, что в огромном здании вообще никого нет. Как и предполагал Константин Федорович, главная приемная оказалась на втором этаже.
- Проходите, Игорь Александрович Вас ждет! – сообщила ему что-то отстукивающая на пишущей машинке симпатичная секретарша, голубоглазая брюнетка.
Школьников только сейчас сообразил, что не спросил у Пехоты даже как зовут Литовченко и был благодарен этой неожиданной подсказке секретарши.
Кабинет первого секретаря был, действительно, наполеоновским. Таким, что впервые вошедшему было даже трудно в нем сориентироваться. К тому же, три огромных окна, вдоль которых разместился длинный стол для заседаний, выходили на восточную сторону, и из-за приближающегося вечера в кабинете было довольно сумрачно.
Поэтому Школьников и не сразу заметил, как невысокий Литовченко вышел к нему откуда-то из глубины этого неоглядного пространства и оказался рядом.
- Меня Игорь зовут, - представился он, улыбаясь и протягивая руку.
- Костя, - не ожидавший такой простоты от хозяина этого похожего на мавзолей кабинета, сунул ему навстречу свою руку Школьников.
- Я знаю, что ты Костя, - не отпуская его руки, похлопывая по плечу и увлекая за собой к стоявшему в глубине кабинета своему рабочему столу, продолжал улыбаться Литовченко. – Вот и давай сразу перейдем на «ты». Так знакомиться лучше!
Школьников уже давно привык к этому заводскому «ты». Так на заводе обращались все начальники к своим подчиненным, особенно когда последние были еще и младше их по возрасту. Он и сам пользовался таким же обращением к более молодым своим коллегам и не видел в этом ничего предосудительного. Но, то был завод, а здесь – райком партии! К тому же, как он понял, хозяин кабинета предлагал и ему перейти на это самое «ты», и Константин Федорович недоумевал, как это он сейчас, вот так сразу будет называть первого секретаря райкома партии, человека старшего его, наверное, лет на десять, только по имени.
- Ну, я про тебя уже кое-что знаю! А вот ты про меня, думаю, что нет! – тем временем приветливо продолжал Литовченко, когда они уселись напротив друг друга за приставным столом. – Поэтому давай я, сначала о себе, немного расскажу! Чтобы наши положения уравнять!
Еще не до конца пришедший в себя от столь необычного приема и, по-прежнему, пытавшийся предугадать, чему он должен предшествовать, Школьников продолжал молчать и лишь внимательно следил за секретарем райкома.
- Я тоже, как и ты, из села, – продолжал тот через небольшую паузу. – Но здешний! Родился в тридцати километрах отсюда. Отец – фронтовик. После войны долго не прожил. Он ранен был тяжело, в голову. Умер, когда мне и семи лет не было. Мать – колхозница, старшая сестра – тоже. О высшем образовании как-то даже и не задумывался тогда. Выбор был – либо в колхозе работать, либо в городе. Поехал в город. А через год возглавлял уже здесь комсомольско-молодежную бригаду бетонщиков…. Потом армия. Воздушно-десантные войска…. Армия, действительно, кое-чему научила. Понял, что надо учиться. Но как учиться, когда уже позабыл, чему в школе учили, да и на жизнь надо было зарабатывать! К тому же, через год после службы женился. Дети пошли. Но жена у меня молодец! Учись и все! Закончил вечерний, инженерно-строительный. Как говорится, без отрыва от производства. Дорос до заместителя управляющего строительным трестом. Перед этим там же секретарем парткома три года проработал. В восемьдесят четвертом предложили должность председателя райисполкома, а через полтора года пересел вот в это кресло. Такая вот биография.
- Я это зачем тебе-то все рассказываю? – снова улыбнулся Литовченко, глядя прямо в глаза Школьникову. – Как ты смотришь на то, чтобы перейти на партийную работу? Вторым секретарем райкома партии?
Константин Федорович никак не мог собраться с мыслями, переварить и увиденное и услышанное. А хозяин кабинета продолжал:
- Это должность, как ты понимаешь, выборная. Районная партконференция только в октябре. Желающих будет много. Но если ты перейдешь сейчас в райком заведующим орготделом, то в октябре всех этих «желающих» можно будет с уверенностью пустить по борту!
И после этих слов он неожиданно и как-то по-особенному, с некой озлобленностью рассмеялся.
- Это я тебе гарантирую! – произнес Литовченко, спустя несколько секунд, оборвав свой смех так же неожиданно. - Ну? Что скажешь?
Буквально ошарашенный таким предложением Школьников, наконец, проговорил:
- Почему именно я?
- А мы с тобой во многом схожи! А значит, будем грести в одном направлении!
- Почему вы так думаете? – недоумевал Константин Федорович.
- Во-первых, мы договорились, что беседуем на «ты». А значит, откровенно. А во-вторых, думаю, ты догадываешься, что если я тебе это говорю, то, наверное, собрал кое-какие сведения о тебе. Мнения людей, которым я доверяю и мнением которых дорожу.
- Кого? Пехоты? Симчича? Вы считаете, что они меня хорошо знают? – начал было уже пришедший в себя Школьников.
- Ну! Ты, брат, даешь! – рассмеялся Литовченко. – Недооцениваешь ты партию!
- Если бы я прислушивался к мнению таких, как Симчич, то грош мне цена, как первому секретарю райкома! – уже серьезно, опять с некоторой озлобленностью произнес он. – Да будь моя воля, я б этого хлюста не только секретарем парткома…. В партию не принял бы! А Пехота….
- А чем тебе не нравится Пехота? – неожиданно спросил Литовченко.
- Я не сказал, что он мне не нравится. Я сказал, что он вряд ли знает меня хорошо, - уже вполне оценивая все происходящее, теперь достаточно уверенно возразил Константин Федорович.
- А кто, по-твоему, тебя хорошо знает? – задал опять вопрос хозяин кабинета.
- Наверное, те, с кем я общаюсь ежедневно. По работе…. Мои непосредственные начальники…. Коллеги….
- А Воскобойников? Как ты считаешь, он хорошо тебя знает?
- Воскобойников, думаю, да! Он досконально разбирается не только в авиационных двигателях, но и в людях!
- Вот видишь! – опять засмеялся секретарь райкома. – А что ты мне теперь скажешь? Если как раз его мнение о тебе я и имел в виду!
- Воскобойникова??? Вы что, обсуждали это с ним? Вы знакомы?
- А что это тебя так удивляет? Ты считаешь, коль партаппаратчик, значит, общается только с такими же партпаппаратчиками? К тому же Воскобойников – мой тесть! Ты что, этого не знал?
- Не-е-т! – протянул от неожиданности Школьников.
- Теперь понимаешь, почему я предлагаю именно тебе?
- Понимаю…. Но…. Я не знаю! Я должен подумать!
- Ну, что ж, думай! Но думай до понедельника, до утра! К обеду я должен подать кандидатуру на заведующего орготделом в горком. Не все, к сожалению, только от меня зависит! Поэтому и нужен мне помощник, на которого бы я смог всегда положиться! Было бы по-другому…., - Литовченко на миг задумался, видно сомневаясь говорить ли более откровенно дальше. – Было бы по – другому, не нужна была бы тогда никакая «перестройка»! А напоследок скажу тебе еще вот что! Если согласишься, то в октябре станешь вторым секретарем райкома, а к Новому году получишь трехкомнатную квартиру! Это я тебе обещаю!
- Значит, Воскобойников, а никакой не Пехота! Вот оказывается, чья это идея! – крутилось в голове у Школьникова, когда он уже вышел из здания райкома партии. – Вот уж на кого никогда бы не подумал!
Константину Федоровичу всегда казалось, что главного конструктора мало занимало все, что происходит за пределами завода. И уж тем более вся эта политическая трескотня: «перестройка», «левые», «правые», партийные дела…. Как настоящий профессионал, он весь и всегда был в работе, в конкретных делах и помыслах. «Делай свое дело как можно лучше, тогда и перестраиваться не придется!» - любил он повторять на производственных совещаниях, когда кто-то начинал вспоминать все эти лозунги. В его присутствии Школьников даже стыдился своего «секретарствования». Поэтому когда ему приходилось проводить партийные собрания в отделе, он, поглядывая на вечно сердитый взгляд Михаила Николаевича, будто недовольного, что его снова отвлекают от дел, всегда старался провести их как можно оперативней, пресекая всякие разглагольствования любивших поговорить.
Он не сомневался, что и Воскобойников ценит его именно как инженера, специалиста, а не партийного секретаря. Поэтому и не мог понять, что двигало главным конструктором, когда тот предлагал своему зятю Литовченко взять именно его, Школьникова, к себе вторым секретарем райкома партии.
Но все эти размышления Константин Федорович решил перенести на предстоящие выходные. У него еще будет время все обдумать: и сегодняшнее предложение Литовченко, и возможные мотивы Воскобойникова. А сейчас надо бежать домой, там его наверняка уже заждались Галя с Дацюком.
Но вспомнив о доме, Школьников тут же вспомнил, что забыл на работе в холодильнике говяжий фарш, который он купил в обеденный перерыв по просьбе жены в заводском буфете. А его предупредили, чтобы он обязательно забрал этот фарш вечером, так как холодильник собирались на выходные отключать, чтобы разморозить. Вмиг представив, что станется и с фаршем, и с холодильником за два жарких летних выходных Константин Федорович, чертыхаясь, повернул от райкома опять в сторону заводской проходной.
Уже смеркалось, в опустевших коридорах отдела было совсем темно. Тусклый свет пробивался лишь из открытой настежь двери приемной главного конструктора. Поравнявшись с ней, Школьников понял, что освещение падает непосредственно из двери кабинета Воскобойникова, которая тоже была открыта настежь. А за этой дверью спиной к ней и весь в клубах сигаретного дыма неподвижно сидел в своем вращающемся кресле Михаил Николаевич, взгляд которого сейчас застыл на висевшем на стене огромном цветном плакате с изображенным в разрезе новым двигателем, только запускаемым в серийное производство. Двигатель этот был еще «сырым» и доставлял массу хлопот и конструкторам и эксплуатационщикам. Несомненно, главный конструктор решал сейчас какую-то только ему известную задачу, как кардинально уменьшить эти хлопоты.
Из-за конференции Школьников еще не встречался сегодня с Воскобойниковым.
- Здравствуйте, Михаил Николаевич! – произнес он, остановившись в дверях, неуверенный, что вправе помешать думать главному конструктору, даже с учетом всего произошедшего за сегодняшний вечер.
- А-а! Костя! Что? Поговорили? – не поворачивая головы, промолвил Воскобойников, будто только и ждавший прихода Школьникова.
- Поговорили…. Михаил Николаевич, почему я?
- Не знаю, Костя, - устало повернулся к нему в своем кресле Воскобойников. – Знаешь! Никто не знает из нас, в чем его истинное предназначение…. Я вот в молодости мечтал научиться играть на скрипке. А всю жизнь занимаюсь вот этой херней (кивнул он в сторону плаката)!
- Ты, несомненно, способный инженер! – продолжал он, теперь уже глядя куда-то в пол. – И со временем, конечно же, можешь занять мое место, пойти выше…. Но в тебе, на мой взгляд, есть еще что-то, чего я не вижу в других и никогда не видел в себе…. Такие, как ты, могут поменять жизнь…. Жизнь всей страны! Понимаешь?
Теперь Михаил Николаевич поднял голову и продолжил, уже глядя прямо в глаза Школьникову:
- Ну, вот тебе пример. Как инженер, я нашего генерального за пояс запихну. И он это тоже знает…. Но он – директор завода, руководитель многотысячного и разношерстного коллектива. И тут я ему, точно, не ровня! Сейчас такое время! Во власть должны идти люди моральные и профессиональные одновременно, а не все эти комсомольские пройдохи и неучи типа нашего Симчича, которые еле-еле институт закончили! Не знаю…. Может, я не прав…. Тебе решать! Если откажешься - буду только рад! Согласишься – буду за тебя кулаки держать! Иди, Костя. И думай сам…. Еще сказать тебе хочу вот что…. Ты с Игорем моим сильно не расслабляйся. Он парень - тоже не промах! А теперь иди….
- Ну, и вечерок сегодня! – размышлял Школьников, выйдя опять за заводскую проходную. – Это ж надо, столько откровений сразу!
«Жизнь – сложная штука!», вспомнил он любимую фразу адмирала Воинова. А ведь «штука», действительно, не простая! Он представил, как Михаил Николаевич Воскобойников держит в своих огромных ручищах с толстыми, будто негнущимися пальцами скрипку, смычок и пытается выдавить хоть какое-то подобие музыки…. Да! Действительно, интересная штука - жизнь!
- Мы уже думали, что ты совсем не придешь! – встретила его с возмущением Галя. - Володе через час на вокзал надо ехать! Все остыло!
- Ничего! Под водку все пойдет! – весело парировал Константин Федорович! – Зато могу вам такое рассказать!!!
- Да, Костя! Ты на расхват! – смеялся Дацюк, когда Школьников описал им во всех подробностях свои беседы и с Литовченко, и с Воскобойниковым.
Не рассказал он лишь про обещание первого секретаря райкома о новой квартире.
Галя молчала. Дацюк же под водочку и умело приготовленные Галей многочисленные вкусности в присущей ему манере, что всегда выдавало в нем научного деятеля, взвешивал все «за» и «против» в предложении Литовченко.
Когда Школьников уже провожал его от дома до трамвайной остановки, Владимир, как бы подытоживая свои рассуждения, произнес:
- Знаешь, Костя! Решать, конечно, тебе! Но если подходить к этому предложению с позиции гражданина, болеющего за судьбу страны…. Тут твой Воскобойников прав! Во власть, действительно, должны идти достойные люди! Только тогда что-то может измениться и в стране! И я считаю, ты можешь в этом плане что-то сделать! Вот такое мое мнение! Если оно, конечно, тебя интересует!
- Ну, и что ты обо всем этом думаешь? – поинтересовалась Галя, когда Школьников снова вернулся домой.
Она не любила обсуждать их семейные дела ни с кем. А выбор, перед которым сейчас был поставлен Константин Федорович, она считала делом исключительно семейным.
- Не знаю, - выдохнул Школьников.
- Только все наладилось…. У тебя на работе…. Да и просто. В жизни! И опять перед выбором! – говорила Галя, будто сама с собой, моя посуду. – Как это меня всегда напрягает! Этот выбор!
- Литовченко обещал нам к новому году трехкомнатную квартиру. Если я соглашусь….
- Квартиру? Квартиру…, - снова, уже как-то обреченно повторила она. – Да…. Знает, чем взять.
3
Литовченко свое обещание сдержал. В декабре Школьниковы, действительно, получили трехкомнатную квартиру.
И не просто квартиру. А квартиру огромную! В «директорском доме». Так называли две недавно выстроенные четырнадцатиэтажные свечки улучшенной планировки с высокими потолками и широкими окнами. В этих двух домах жило только заводское начальство.
Ордер на нее Гале вручил лично председатель профкома Кириченко, сопровождая это вручение словами:
- Вот видите, Галина Николаевна! Профком выполняет свои обещания!
- Так свои? Или райкома партии? – не удержалась тогда Галя.
А перед этим были сомнения и переживания….
- Я рад, что ты согласился! – улыбался Литовченко, узнав, что Константин Федорович решил принять его предложение. – Но имей в виду! Взялся за гуж – не говори, что не дюж! Как минимум три года должен теперь отпахать на партийной работе! Иначе и меня подведешь, да и себе биографию подпортишь! Так что давай договоримся об этом сразу!
А уже меньше чем через два месяца Школьников пришел к нему с просьбой: «Отпусти!».
Новая работа, казалось, была противна всему его существу! Он, который считал себя специалистом, профессионалом, к мнению которого прислушивались многие заводские авторитеты и не только заводские, вдруг превратился в какого-то мелкого клерка! Ведь работу, которую ему доводилось выполнять в райкоме, по его мнению, могла бы выполнить любая более-менее толковая школьная пионервожатая! Если бы он только знал, чем ему придется здесь заниматься! Разве бы он дал тогда свое согласие Литовченко?
Все это он изложил первому секретарю райкома, с которым, по настоятельному требованию последнего, к тому времени уже тоже перешел на «ты».
- А ты что думал? Тебе тут сразу предложат решать, по какому пути дальше государству двигаться? – выслушав все его откровенные и сбивчивые душевные излияния, молвил сурово Литовченко. – Эх, брат, кабы так все было просто!!! Да если хочешь знать, такие должности, как твоя, и предназначены для того, чтобы узнать, на что человек способен…. Как им можно управлять…. Вертеть, если хочешь! А вот будет ли он мне прислуживать, как я хочу??? А не выкинет ли он мне какой-нибудь неожиданный фортель??? Потому как должность твоя нынешняя - откровенно лакейская! И если ты еще этого не почувствовал, то только благодаря мне! Ты что думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Но мне нужен не лакей, а помощник, соратник если уж на то пошло! И вот, чтобы ты им стал, нужно тебе и эту лакейскую должность пройти! Уж таковы законы партийного жанра! И наконец…. Мы с тобой договорились! Три года! А там, сочтешь, что они были зряшными – неволить не стану! Пока же, будь добр выполняй свои обещания! А я буду выполнять свои!
После этого разговора Литовченко, который и до этого откровенно благоволил к Константину Федоровичу, стал явно покровительствовать ему, одновременно давая как можно больше самостоятельности и не упуская случая прилюдно похвалить его работу. Школьникова такое показушное покровительство никак не радовало, но заставляло работать с еще большей отдачей.
- Может, ну ее, эту партийную работу? Вместе с новой квартирой! – говорила ему Галя, видя, как муж приходит по вечерам сам не свой от переживаний. – Пока не поздно возвращайся на завод, и забудем все, как кошмарный сон!
Он на это отмалчивался или отвечал, что возвращаться – плохая примета. Говорил о данных Литовченко обещаниях.
Но не только в обещаниях было дело.
На работу в райком его провожали с помпой. По этому случаю даже устроили что-то типа банкета в бригаде прочности.
- Костик! Как я рада, что такие люди как ты теперь выходят в наши руководители! – откровенно радовалось Полина Ивановна Ганченко.
- Ничего хорошего! – вторил ей ироничный Левашов, тоже очевидно довольный. – Теперь мне надо искать, кем его заменить.
Довольно ухмылялся и Игорь Бирман, по-видимому, рассчитывающий, что теперь, с уходом Школьникова из отдела и для него открывается путь по служебной лестнице.
- Как думаешь, кого теперь вместо тебя секретарем партбюро избрать? – улыбнулся ему редко улыбающийся Воскобойников, подписывая его заявление об уходе. – Я ж обязан теперь советоваться с районным партийным руководством!
- Сенченко. Или Шершавина, - понимая, что это всего лишь желание еще раз проверить его самого, высказался тогда Константин Федорович.
- Они ж оба из бригады Ткаченко! – удивился главный конструктор. – Из стана ваших заклятых врагов!
- Какие «враги», Михаил Николаевич? Была б моя воля…. Они оба, и как специалисты, да и просто, как люди…. Они больше заслуживают возглавлять эту бригаду! Да вы и сами это знаете!
- Значит, я в тебе не ошибся, – одобрительно и как-то совсем по-отечески произнес тогда Воскобойников. – Ну! Удачи тебе!
И после этого бросить все и вернуться опять в отдел? Это же означало не только проиграть самому в глазах людей, чьим мнением он дорожил! Это означало похоронить веру этих людей в него, в их общую возможную лучшую перспективу! А такого Константин Федорович не мог себе позволить.
Незадолго до партконференции и пленума, на котором его должны были избрать вторым секретарем райкома партии, в кабинете Литовченко, куда тот сразу же разрешил ему входить без церемоний, Школьников застал секретаря обкома комсомола Красовского. Тот частенько бывал у Литовченко, так как до этого работал тут же первым секретарем комсомольского райкома.
Валерий Красовский был ровесником Школьникова. Этакий щеголеватый, всегда одетый с иголочки, видный, симпатичный брюнет. Чувствовалось, что у него были какие-то особые, близкие отношения с Литовченко. И он сразу же, как только тот их познакомил, стал демонстрировать свое расположение и к Константину Федоровичу, давая тем самым тому понять, что он тоже «в курсе», что теперь они все трое «в одной команде». Но сам Красовский почему-то сразу же не понравился Школьникову. Было в нем что-то отталкивающее, труднообъяснимое, какая-та неестественная слащавость, что присуща, как правило, людям, старающимся не наживать себе врагов и живущим по принципу: «помни, твой сегодняшний подчиненный завтра может оказаться твоим начальником!». Одним словом находиться «в одной команде» с Красовским Константину Федоровичу точно не хотелось, но он и самому себе вряд ли бы мог объяснить почему?
В этот раз, открыв дверь в кабинет первого секретаря райкома партии, Школьников по выражению лиц и Литовченко, и Красовского понял, что помешал какому-то их довольно интимному разговору. Он уже готов был ретироваться, сказав: «Я зайду позже». Но Литовченко его остановил:
- Заходи, заходи! Мы уже закончили!
- Тоже вторым секретарем райкома партии хочет быть! – кивнув в сторону закрывшейся за Красовским двери, надменно улыбнулся Литовченко. – Приходил почву прощупать….
- Пусть дальше своим комсомолом занимается! А мне тут комсомольцы не нужны! – продолжил он. – Я ему так и сказал, что с твоей кандидатурой давно определился и своих решений не меняю!
Несмотря на эту явную браваду, сказанную только для того, чтобы Школьников еще раз оценил его, Литовченко старания, как опекуна, Константину Федоровичу она показалась откровенно неправдоподобной, чересчур показушной и вовсе ненужной, лишней. Ему все больше и больше открывались личные качества своего нового руководителя, и он отмечал для себя, как одни из них заставляют его проникаться доверием и симпатией к Литовченко, а другие, наоборот, отталкивают от него. Но при этом Школьников отдавал должное и тому, что первый секретарь райкома еще ни разу не допустил расхождения своих слов с делом, а в отношении его самого выполнял все взятые на себя обязательства.
И вот выполнено последнее – они въехали в шикарную трехкомнатную квартиру.
А сразу после Нового года произошли серьезные кадровые изменения на «Салюте». На пенсию неожиданно был отправлен его, казалось бы, бессменный руководитель Василий Сергеевич Карпенко, только полгода назад получивший орден Ленина к своему семидесятилетнему юбилею. На его место был назначен некто Акимов, прибывший в Привольск из Куйбышева, где до этого всего полгода проработал заместителем генерального по производству на аналогичном заводе. Это все, что о нем было тогда известно, кроме его сорокапятилетнего возраста. Ходили еще слухи, что он через свою жену является каким-то родственником самого министра.
Новый генеральный сразу же взялся претворять в жизнь собственную кадровую политику, которая была, может быть и «перестроечной», но откровенно не логичной и не профессиональной. Вслед за Карпенко на пенсию отправили и Воскобойникова. Вместо него из Москвы прибыл какой-то однокашник Акимова, явно уступавший по своим профессиональным качествам даже младшему Карпенко, которого также на всякий случай убрали из отдела, назначив заместителем главного инженера. Это скорее был утешительный приз, нежели повышение, что значительно поубавило характерный апломб Владимира Васильевича. А его должность в отделе занял тот самый Саша Ткаченко, который, по мнению Школьникова, не соответствовал даже своей прежней – начальника бригады. Но венцом этой кадровой вакханалии стало то, что главным инженером завода, а значит и первым заместителем самого Акимова, отвечающим за всю техническую политику объединения, назначили бывшего секретаря парткома Симчича. Про способности того вообще шла молва только как о «специалисте, умевшем лишь правильно расставить стаканы на столе».
- Ой, Костик! Как хорошо, что ты ушел! Не видишь всего этого! - поведала ему в сердцах Полина Ивановна Ганченко, когда они встретились на первомайской демонстрации. – Это какой-то ужас! Лейзерович тоже уходит. Заведовать кафедрой в университет. На его место вроде бы прочат Левашова, но Владимир Петрович просто сам не свой от всего этого дурдома! А начальником нашей бригады, знаешь, кого хотят назначить? Бирмана Игоря! Ты представляешь? Скорее бы уже до пенсии доработать! Чтоб мои глаза на это больше не смотрели!
- Полина Ивановна! Ну, что вы сразу про пенсию! Переходите тоже на преподавательскую работу, – пытаясь ее как-то успокоить, рассуждал Константин Федорович. – Вы же все-таки кандидат наук! Тоже можете студентов учить!
- Да Лейзерович мне уже предлагал! Предлагал. Ничего не хочу! Ни-че-го! – совсем уж как-то трагично произнесла в ответ Полина Ивановна. – Никого не хочу больше учить! Разве что своих собственных внуков! С ними все взаправду! Без лжи и без обмана!
Все эти новости никак не радовали Школьникова. Он понимал, что на заводе происходит что-то вовсе не ладное, не отвечающее здравому смыслу, на что повлиять он лично никак не мог.
События, происходящие в стране, также не добавляли оптимизма. Вместо ожидаемых уже четвертый год перемен к лучшему, каждый новый день приносил известия о каких-то потрясениях: либо природных, как землетрясение в Армении, либо рукотворных, как многочисленные жестокие убийства в Сумгаите и Карабахе на национальной почве, и от этого еще более казавшиеся невероятными, не поддающиеся здравому смыслу.
Каждый новый день приносил и новые известия о том, что в магазинах исчез очередной, до этого, казалось бы, самый обычный и никогда неиссякаемый товар. Проверки указывали, что основной причиной дефицита является вовсе не желание местных торгашей в очередной раз что-то припрятать, хотя тот же Литовченко неистово пытался их «вывести на чистую воду», посылая одну ревизию за другой.
Объявленная борьба за трезвость, вместо пропагандируемой до этого культуры пития, превратила многих в откровенных скотов, самыми безобразными способами отстаивающих свое право в длиннющих очередях за водкой. А вино-водочные отделы полупустых гастрономов, словно тюремные камеры, опоясались металлическими решетками.
Поддерживая политику гласности рабочий класс уже, никого не боясь и не стесняясь в выражениях, во всю поносил «меченого», злобно обсуждая между собой какую бы «лютую казнь придумать ему вместе с его Райкой»! Интеллигенция же все чаще искала причину неудач «перестройки» в местных «партаппаратчиках», к когорте которых теперь принадлежал и Школьников….
Но именно последнее обстоятельство заставляло Константина Федоровича теперь даже не помышлять об уходе с партийной работы, о возвращении на завод. И, несмотря, на подавленное настроение, мысленно отметая все эти огульные обвинения, он все больше и больше уходил в свою новую работу. Уже в ней стараясь найти и предназначение для себя самого, и возможность сделать что-то полезное для других людей, что он мог осуществить со своего, как оказалось, вовсе небольшого властного уровня.
4
Каждый свой отпуск Школьниковы планировали заблаговременно и тщательно. Ведь за быстро пролетавший отпускной месяц надо было не только отдохнуть, оздоровить детей, но и навестить собственных родителей, живущих не близко, да еще и в прямо противоположенных сторонах от Привольска. В итоге, после выполнения всех намеченных летних планов они возвращались домой уставшими уже от самого отпуска, но готовыми вновь взвалить на себя повседневные заботы. «Значит, отпуск опять удался!» - улыбались они друг другу.
В этот год выполнение летнего графика началось с посещения Пантелеевки, где по-прежнему одиноко жила мать Константина Федоровича.
Еще не утихли все охи и ахи, связанные с приездом туда, еще даже не начали выгружать вещи из машины, когда почтальонша принесла телеграмму с известием, что в Курске умер Лазарь Самуилович Козинец.
Проводить в последний путь человека, с которым Школьниковы когда-то были так дружны и который сделал так много для их семьи, в Курск отправились Константин Федорович и Вера Матвеевна.
Как это часто бывает, когда умирает старый заслуженный, но давно уже отошедший от дел человек, у гроба собрались только те немногие, которые его всегда помнили и для которых он был, действительно, дорог. Сильно постаревшая, сгорбленная Нина Васильевна, с двух сторон поддерживаемая под руки сыновьями, увидав Школьниковых, воскликнула:
- Вера! Неужели ты, Костик? Какие вы молодцы! Вот удружили! Ну, потом! Потом поговорим! Вот Лазечку моего проводим только….
Константин Федорович впервые и не без удивления слышал, что она вот так ласкательно называла своего теперь уже покойного мужа. «Козинец», исключительно по фамилии и с веселым задором обращалась она к нему тогда, много лет назад.
На поминках в какой-то городской столовой Нина Васильевна посадила их рядом, все старалась расспросить, узнать о них побольше, а потом уговорила еще и поехать к себе домой, где собрались теперь только ее дети и внуки.
- Ах, Лазечка! Лазечка мой! Какое счастье, Вера, с таким человеком жизнь прожить! – говорила она, когда они уже сидели за столом в ее квартире. - Ведь какой он был умный! Все понимал! И прощал мне все! Ведь я гуляла, Вера! Ох, как гуляла!
- Мама! Не надо! – положил на ее руку, как-то уж совсем безжизненно лежащую сейчас на столе, свою ладонь старший из сыновей.
- Нет, нет Юрочка, я спокойна, - произнесла Нина Васильевна, действительно, ровным и спокойным голосом. – Я только покаяться хочу. Я ведь в церковь не хожу. Да и не верю я этим попам! Вот я своим близким это все и рассказываю…. Пусть и Вера с Костиком, послушают. Они мне ведь тоже, как родные…. С Богом лучше через родных людей разговаривать…. И ты, Костик, слушай. Я этого не боюсь вовсе. Я теперь вообще ничего не боюсь! Мне бы к Лазечке моему теперь поскорей! Он меня ждет там! Я знаю!!! Как мы с ним говорили, когда он умирал! Как мы с ним говорили!!! Это такое счастье – так говорить! Я у него прощения просила за все…. За загулы свои…. А он мне: ну что ты, Нина? О какой ерунде ты говоришь! Разве это главное? Я счастлив с тобою был! И всегда знал, что и тебе со мной хорошо. Вот что – главное! Он был со мною счастлив…. А чего он только в жизни ни натерпелся! И не только от меня, Вера! Я хоть и гуляла, а ведь тоже любила его!
- Мама! – опять взял ее за руку Юрий.
По лицам сидевших за столом родственников было видно, что все, что говорила сейчас Нина Васильевна, уже не раз ею было сказано им раньше.
- Вот и Юрочка, Вера, он же его не родной сын! – продолжала она снова через небольшую паузу. – Ведь он меня, Вера, замуж беременную взял. От позора спас…. Я ведь на него тогда, на неказистого еврея и внимания не обращала. А он меня только одну всю жизнь любил! А какая у него была жизнь, Вера! Ему было десять лет, его брату Мише – восемь, а сестре их Муре – пять, когда прямо на их глазах петлюровцы, а может, какие другие бандиты убили их отца, мать и младшую сестренку…. Они тогда в Бердичеве, на Украине жили…. Когда начались еврейские погромы, они – дети в известковой яме спрятались. А отец с матерью на базаре, в городе были. И двухлетняя Циля с ними тоже…. Узнав о погромах, родители сразу домой побежали, чтобы детей спрятать. А там - уже эти бандюги орудуют. И отца, и мать, она беременная была, прямо во дворе штыками закололи…. Лазарь с Мишей все Муре рот тогда закрывали, чтобы бандиты ее крика не услыхали…. А Цилю двухлетнюю один из тех бандюг взял за ногу и об угол дома! Со всего размаху головой! Вы представляете! Такое в детстве пережить!
- Мама! Не надо, мама! – снова погладил ее по руке Юрий.
- Их потом тетка, сестра матери к себе в Киев забрала, - немного успокоившись, продолжала Нина Васильевна. - Памятник такой женщине поставить надо! У самой четверо. Всех выучила! А в сорок первом ее со своими двумя дочерьми и Муру немцы убили, в Бабьем Яру…. А Мишу, тогда же - свои…. Он авиационным инженером был…. В конструкторском бюро Поликарпова работал…. А Поликарпов тогда в немилость попал. Его отправили в командировку за границу, а всех лучших конструкторов из его КБ перевели к Микояну. А Миша Микояна, как инженера не признавал. И у них там какой-то конфликт произошел. Мишу и арестовали, как «врага народа»! Это уже в июне, перед самой войной было…. Лазарь, когда это узнал, мне говорит: «Нам надо развестись!» Я ему: «Чего это вдруг?» А он мне: «Меня тоже арестуют. Не хочу, чтобы ты и дети пострадали». Мы тогда в Москве жили. Он начальником управления в наркомате совхозов работал…. А у них перед этим такие «чистки» были! Одних только наркомов пять человек поменялось….
Нина Васильевна прервала свой рассказ, отхлебнула чаю. Все молчали. Видели, что ей надо и высказаться, и передохнуть.
Немного помолчав, она продолжила:
- И вот здесь Лазечка мой тоже оказался прав. Какой он все-таки умный был! Юра вот, недавно дело Мишино смотрел. Когда Мишу уже реабилитировали…. Его видно мучили там сильно. И на допросах он показал, что в «их шпионскою группу» и его старший брат Лазарь входит. Получается, что прав мой Лазечка был…. Но разводиться нам с ним не пришлось, война началась! А Лазарь на третий день ушел добровольцем на фронт, хоть у него и бронь была. Как я молила Бога, чтобы он в живых остался! Как молила! Уж во время войны у меня и в мыслях не было, чтобы ему изменить….
И она заплакала.
Вконец обессиленную и от похорон, и от этих тягостных воспоминаний ее увели в спальню, где напоив валерьянкой, положили в постель. Вера Матвеевна, сидя у ее изголовья, продолжала с ней о чем-то там говорить, а Константин Федорович в это время разговаривал с оставшимися сидеть за столом ее двумя сыновьями.
Они, действительно, были совершенно не похожи друг на друга. Младший, немногословный Михаил, названный, видимо, в память о младшем брате был копией Лазаря Самуиловича, такой же невысокий, полный, с кучерявыми рыжими волосами и веснушками, с живыми внимательными глазами. Он и пошел по стопам отца - работал в областном управлении сельского хозяйства. Беседу же в основном поддерживал Юрий, представительный, высокий и черноволосый. Ему было уже за пятьдесят. Слегка вальяжный он сначала показался Школьникову даже надменным, но потом по мере знакомства разговорился и досказал то, что не договорила Нина Васильевна.
Оказалось, что они оба носят фамилию Некрасовы, по матери, и что это было требование самого Лазаря Самуиловича.
- После войны отец вернулся в свой наркомат совхозов, - рассказывал Юрий. – Потом, когда наркомат упразднили, перешел в министерство земледелия. Но уже больших постов не занимал. Да он и сам уже не лез никуда. После ареста брата боялся…. У него вообще было это чувство страха постоянно, что вот он – еврей…. Наверное, еще с тех детских лет. С Бердичева…. Ну, а когда арестовали Михаила…. Он был уверен, что и в этом деле тоже сыграла роль их национальность! Даже когда я ознакомился с делом и сказал ему, что национальность тут вовсе не причем, что в их «шпионскую группу» собирали по другому принципу. Их же тогда четверых расстреляли! Все молодые инженеры, здоровые сильные мужчины! Война идет уже! А тут своих…. И ни за что! Никак не могу смириться с таким абсурдом! Хоть дел таких начитался! Так вот…. Когда я ему это сказал, он мне говорит: «Не все мысли записываются в протоколы, сынок!»
При этом Юрий как-то снисходительно улыбнулся.
- Одним словом, когда уже после войны только прозвучала первая фраза о «безродных космополитах», наша семья из Москвы поехала в колхоз. На периферию! Он считал, что только так можно не попасть снова в жернова! И даже когда ему тут, в Курске предлагали различные должности в том же управлении сельского хозяйства, где вон Михаил теперь работает, он ни в какую не соглашался! Вот такая история….
Помолчали. Потом заговорили снова.
Выяснилось, что Юрий работает заместителем областного прокурора, что и позволило ему ознакомиться с «делом» младшего брата своего пусть и не кровного, но, несомненно, любимого и уважаемого отца.
Когда же Константин Федорович рассказал, что и его дед был в тридцатые годы репрессирован и что им ничего не известно о его дальнейшей судьбе, Юрий неожиданно заявил:
- Если это было в Курске, то можно узнать! Сейчас как раз идет пересмотр всех дел того времени, решение по которым принималось внесудебными органами. Занимаются этим органы госбезопасности, но под надзором областной прокуратуры. Вы позвоните мне дня через три-четыре, я постараюсь что-то узнать…. Думаю, что до вашего деда просто еще очередь не дошла, иначе вам бы уже сообщили. Случаев, когда приговоры оставляют в силе совсем немного, можно сказать - единицы. А вот дел таких – огромный объем! А пересмотром их занимаются работники как бы в нагрузку к своей основной работе. Наверняка дело вашего деда ждет своей очереди.
Из Курска в Пантелеевку возвращались сначала молча. Каждый думал о своем.
Константин Федорович под впечатлением всего услышанного вспоминал то, что сохранила его детская память о Козинце, об их беседах с отцом. Теперь он по-новому вспоминал все те случаи, когда Лазарь Самуилович с хитрой ухмылкой уходил от любых разговоров с его отцом на политические темы. Вон оказывается, какая судьба стояла за этой безобидной ухмылкой!
- Нина Васильевна-то как постарела! Прям сгорбилась вся! – неожиданно прервала его мысли Вера Матвеевна, по-прежнему глядя куда-то вперед, когда они проехали уже километров двадцать-тридцать от города. – А ведь какая интересная, видная женщина была!
- Ты ее помнишь, сынок? – повернулась она к Константину Федоровичу. – Тогда, когда они еще в Пантелеевке жили?
- Ну, конечно, помню, мама!
- Она же лет на двенадцать меня старше, - опять в какой-то своей задумчивости, произнесла Вера Матвеевна. – Неужели и я такой буду? Какая все же жизнь короткая! А отец наш…. И вовсе молодым ушел…. Царствие ему небесное!
- Как ты живешь, мам! – теперь бросил свой взгляд на мать Константин Федорович.
- Живу…. Борис Филатов вот все замуж зовет…. Его Тонька-то померла два года назад…. Рак желудка…. И откуда он только берется, этот рак? А он теперь пристал, как скаженный! Давай вместе жить, и все тут! Ты-то что на это скажешь?
И Константин Федорович косым зрением уловил, как мать посмотрела на него тем самым вопросительно-испуганным взглядом, который он всегда помнил почему-то, и который не давал ему покоя все эти годы. Тем самым взглядом, которым она смотрела на него тогда, когда он пятнадцатилетний пацан пришел домой вечером, бросивши перед этим ком земли в ту злополучную будку, в которой находились она и Филатов.
- Мам! Ну что ты! Решай сама! Причем здесь я…. или Сергей, – произнес он, глядя на исчезающий под колесами автомобиля асфальт.
И тем же боковым зрением заметил, как просветлело лицо матери от этого его сегодняшнего одобрительного невмешательства.
- У Сережи что-то с Тамарой не ладится…. Вроде бы и живут уже вместе, - опять в задумчивости после продолжительной паузы произнесла Вера Матвеевна. – У вас-то с Галей как?
- Все хорошо, мам! Не переживай!
- Ну, и, слава богу! Сама вижу, что у вас все хорошо! А вот у Сережи….
- А что у Сережи? Живут же….
- Живут…. Да вот скорее, как друзья-товарищи, а не как муж и жена….
- Мама! Мне кажется, ты преувеличиваешь! Откуда тебе это известно?
- А это и невооруженным взглядом видно! Я у них в прошлом году меньше месяца пожила, а все сразу видно стало! Думаю, что и Наташка в Москву уехала учиться, чтобы их вот такой семейной жизни больше не видеть!
Опять замолчали. Действительно, Сергей Пашутин, старший брат Константина Федоровича, который еще много лет назад по настоятельному требованию жены перебрался с Севера служить в Севастополь, внушал мало оптимизма при встречах.
Из-за почти тринадцатилетней разницы в возрасте и жизни в отдалении друг от друга у братьев никогда не было между собой откровенных задушевных разговоров. Но какая-то нескончаемая грусть-тоска присутствовала в глазах Сергея с тех пор, как они перебрались в Крым, а вот заговорить с братом первым о причинах этой тоски Константин Федорович как-то все не решался.
Там, на Севере произошла нештатная ситуация, а проще говоря, авария на их лодке, стоявшей тогда у пирса, после которой Сергей, тогда еще капитан-лейтенант долго лежал в госпитале, потом проходил какие-то многочисленные медкомиссии. Он ничего не рассказывал, но у него после этого резко начало сдавать зрение, а через год не без помощи своего тестя, хоть уже и ушедшего в отставку, но адмирала, Сергей Пашутин был переведен служить в штаб Черноморского флота.
Теперь он носил очки, погоны капитана второго ранга, имел квартиру в Севастополе и должен был, казалось, чувствовать себя вполне довольным. Но такого ощущения почему-то не возникало всякий раз, когда Константин Федорович виделся с братом. К тому же, он и сам замечал некую нетипичность во взаимоотношениях между Сергеем и его женой Тамарой. Их единственная дочь Наталья, действительно, училась в Московском университете, но он сам никогда не связывал ее отъезд туда с взаимоотношениями между ее родителями.
- Нет, мне кажется, ты преувеличиваешь, мама! – только лишь, чтобы успокоить сейчас мать возразил Константин Федорович. – Наташа уехала в Москву потому, что никакое другое образование у нас не может сравниться с МГУ!
- А вот что я тебе еще-то расскажу! – видно, действительно, успокоенная, встрепенулась загадочно после их нового довольно длительного молчания Вера Матвеевна. – Это сразу после вашей свадьбы с Галей было!
- Как-то летом пришли ко мне Галька Безякина со своей подругой Олей, а с ними, значит, сестра ее Таня – одноклассница-то твоя! – продолжала она уже вся в новых воспоминаниях. – Ну, я им чайку поставила, чего-то там еще! И наливочку тоже! Они, значит, фотографии ваши свадебные смотрят! Все нахваливают, какая твоя Галя красивая и что Светка, ну, Лебедева-то вовсе ей, Гале не ровня! Так за разговорами они одну бутылку наливочки и ухандокали! Она пьется-то легко, а в голову хорошо шибает! Я им еще принесла. Что мне, жалко, что ли? Ага…. Они, значит, сидят дальше, разговаривают…. Ну а мне-то с ними сидеть долго не досуг! Я посижу, потом что-нибудь там по хозяйству пойду поделаю! Потом опять к ним присоединюсь…. И вот я опять, значит, к ним пришла, а там…. Матерь божья! Таня рыдает так! Прям навзрыд! Я его все время любила, голосит! Это тебя, значит. А он за этой Светкой! А она его никогда и не любила! Ну и дальше так! Еле ее успокоили тогда. Думала уже, что водой холодной придется отливать…. Вот тогда мне это все в диковину было!
Она недолго помолчала. А потом добавила:
- Мне все хотелось тебе это рассказать. Да как-то я при Гале не хотела. А-то еще подумает чего!
Константин Федорович был просто ошеломлен этим рассказом матери. На него вдруг накатили другие воспоминания: теперь о своих собственных переживаниях и сомнениях юности; обо всех их недомолвках с Таней Матвеевой, которую он любил тогда своей первой юношеской любовью, и чью любовь к себе также замечал и чувствовал, но в чем они так друг другу и не признались тогда….
- А Таня – то тоже очень красивая! – опять продолжала размышлять Вера Матвеевна. – Такая прям вся из себя! Глаза чистые, ясные! А вы же с ней тогда вроде дружили, сынок? А вот дальше почему-то у вас не пошло! Да?
- Да, мама…. Ты помнишь любимую фразу Павла Кирилловича? «Жизнь – сложная штука…», – задумчиво произнес Константин Федорович. – А Таня…. Таня очень хороший человек, мама. И красивая. Ты это верно подметила. Ты не знаешь, где она теперь?
- Да вроде бы в Курске…. Не знаю, сынок. Я сейчас мало с кем общаюсь. Раньше Галька хоть заходила. От нее все новости узнавала. А сейчас и она редко приезжает. Ее-то все тоже уже давно на погосте…. Ох, как жизнь-то летит!
Дальше опять ехали молча. Снова каждый думал о своем.
- «Таня! Таня! Добрая, милая Таня! – крутилось в голове у Школьникова. – Не ты ли сама со своей сердечной добротой, порядочностью и честностью всегда исполняла роль лишь заботливой сводни для своей подруги, той самой Светы Лебедевой вместо того, чтобы хоть раз воспротивиться этому и дать волю собственным чувствам?»
5
Юрий Некрасов свое слово сдержал. Когда Константин Федорович ему позвонил, он сообщил, что дело деда нашли и с ним можно будет ознакомиться. Но при этом предупредил:
- Только имейте ввиду. Вообще-то такое ознакомление не практикуется…. Так что тут пошли навстречу не только мне, но и вам, как секретарю райкома партии. Говорю это для того, чтобы вы не особо афишировали сей факт.
В областное управление КГБ Школьников входил с душевным трепетом, в ожидании чего-то очень важного, таинственного и совершенно секретного.
Молодой прапорщик, дежуривший у входа, кому-то доложил о его приходе, и через несколько минут появился одетый по-граждански майор с обычной довольно тонкой белой папкой с тесемками, в которых в любом учреждении хранятся самые разные документы. Майор представился, но из-за своего волнения Школьников тут же забыл как того зовут. Затем они зашли в находящуюся за спиной у прапорщика комнату, где стояли два стола и несколько стульев.
Предложив присесть, майор извлек из папки другую, светло-зеленую толщиной не более чем самая простая школьная тетрадь и положил ее на стол перед Константином Федоровичем. На этой папке в правом углу сверху стоял штамп «Совершенно секретно», а посредине крупно было написано «Дело №…», «Школьников Т. З. , ст. 58 ч.ч. ….». А по всей ее светло-зеленой обложке были рассеяны чернильные штампы с пяти и четырехзначными номерами.
Запахом слежавшейся архивной пыли и замшелой прели отдавало от этой сшитой обычными белыми нитками папки. «Наверное, именно так пахнут подлинные исторические документы!» - пронеслось в голове Константина Федоровича. От этого его чувство душевного трепета еще больше усилилось, и он с осторожностью перевернул тонкую светло-зеленую обложку.
Первым был подшит лист из обычной школьной тетради в клеточку, исписанный с обеих сторон мелким, но разборчивым подчерком. В конце этого текста стояла подпись секретаря комсомольской ячейки паровозного депо железнодорожной станции «Курск» Яковлева В.С. и дата: 19 июня 1934 года.
Яковлев сообщал неизвестно кому, так как адресата указано не было, что начальник паровозного депо Школьников Тимофей Захарович хоть сам и является членом ВКП(б) еще с дореволюционным стажем, но давно потворствует всяким кулацким элементам, как, например, рабочий депо Савченко. При этом он сообщал, что этот Савченко из «раскулаченных» и прибыл в Курск два года назад из Черниговской области. Яковлев слышал как-то вечером, когда было уже темно, как Школьников и Савченко разговаривали между собой, сидя на скамеечке. Савченко рассказывал, какой голод начался у них в селе, и что он сам спасся тогда от верной смерти только тем, что вовремя подался в город. А Школьников вместо того, чтобы возражать, только лишь «цокал языком», «поддакивал ему» и все время повторял: «Что творится! Что творится!» и «Прав, прав был Бухарин!».
Далее Яковлев писал, что Школьников предвзято относится к нему самому и принижает его авторитет, как секретаря комсомольской ячейки, среди рабочих депо. А такие, как этот Савченко и еще двое рабочих Филиппов и Ширяев наоборот ходят у начальника депо в любимчиках. Поэтому тот именно им поручает самые ответственные задания, и за это они же получают самую большую в депо заработную плату. Кроме этого донос Яковлева, а Константин Федорович понял сразу, что это был именно тот самый злополучный «донос», ничего более не содержал.
Далее следовал совсем небольшой темно-синий листок, имевший название: «Ордер на арест и обыск». В него было вписано карандашом «Школьников Т.З.» и стояла чья-то неразборчивая подпись. Затем в деле были подшиты протокол ареста и обыска и анкета арестованного, также не содержащие никаких сведений о какой-либо контрреволюционной или вредительской деятельности деда. Заполнены они были явно наспех. Так в графе «дата рождения» стоял лишь год. Не было и никаких фотографий, которые Константин Федорович надеялся увидеть, когда шел сюда.
Тем не менее, его как-то особенно кольнуло, когда в протоколе ареста и обыска он прочел: «присутствовали: Школьников Тимофей Захарович, 1894г.р., его жена Зинаида Дмитриевна, 1899г. и дети Василий – 11 лет, Федор – 8 лет, Надежда – 4г.». Он представил этот арест и обыск, перепуганных и, наверное, плачущих детей…. И ему вдруг стало не по себе. Захотелось все это с кем-то обсудить…. Он поднял голову на сидящего напротив майора, но встретившись с его внимательным взглядом, внезапно передумал и снова уткнулся в папку.
А дальше следовал протокол допроса на трех листах, составленный младшим оперуполномоченным Фетисовым Н.П.. В нем тот сразу же предложил арестованному самому все рассказать о своей контрреволюционной и вредительской деятельности. И когда дед ответил, что ничем подобным никогда не занимался, пошли вопросы из доноса Яковлева. Дед объяснял, что Савченко, Филиппов и Ширяев, действительно, опытные мастеровитые рабочие, которым можно поручить любое самое ответственное дело. В то время, как пришедший полгода назад на работу в депо Яковлев вместо того, чтобы чему-то поучиться у них, «днями рисует всякие плакаты и бьет баклуши». Отрицательно дед ответил и на вопрос о том, является ли он идейным последователем Троцкого и Бухарина.
Затем шел еще один протокол допроса, более обстоятельный, уже на пяти листах и датированный четырьмя днями позже первого. Можно было только догадываться, что за эти четыре дня делали с арестованным…. В новом протоколе дед сразу признавался и в своих симпатиях к Троцкому и Бухарину, и в своей контрреволюционной и вредительской деятельности. Более того, он сообщал, что еще в 1920 году, когда участвовал в походе Красной Армии на Варшаву, был завербован одновременно польской и английской разведками. Правда, как происходил сам процесс вербовки, в протоколе указано не было. Но якобы по заданию этих самых разведок он сколотил в депо диверсионно-шпионскую группу, в которую входили те самые Савченко, Филиппов и Ширяев, и что целью их группы было ничуть не меньше, как убийство самого товарища Сталина.
Константину Федоровичу сначала такой поворот в показаниях показался не только неправдоподобным, но и вообще не соответствующим столь серьезному документу, как «дело», но дальше шли два стандартных бланка, отпечатанных на серой бумаге.
Первый назывался «Выписка из протокола заседания тройки ОГПУ», где стояло слово «расстрелять», а второй – справка коменданта, о том что «приговор приведен в исполнение».
И все….
Школьников вновь поднял взгляд на сидевшего напротив майора. Тот, по-видимому, уже ждал этого и начал говорить:
- Знаете, когда мы приступили к пересмотру всех этих дел…. То тоже не ожидали вот такого…. Все ходили из кабинета в кабинет с вопросом «а у тебя что?», «а у тебя?». И практически у всех было одно и то же…. Потом нам зачитали некоторые руководящие формуляры того времени, которые приходили тогда из Москвы на места и по линии госбезопасности, и по линии партийных органов…. Можно сказать, что это делалось по разнарядке, как это не дико звучит сегодня. По стечению обстоятельств, каких уже никто не узнает, попал в эту «разнарядку» и ваш дед….
Константин Федорович продолжал молчать. Он все еще никак не мог прийти в себя от прочитанного. Его оцепенение было связано не с тем, что он ознакомился сейчас с судьбой родного деда, а с тем, что это была судьба рядового человека, которого коснулась какая-то и кем-то составленная свыше «разнарядка».
- Да, да! Я понимаю! Я пойду, - заторопился вдруг Школьников.
Майор видимо понял это как-то по-своему. Был явно смущен. Но ничего не говорил. Распрощались они довольно быстро и сухо.
А Константину Федоровичу просто поскорее хотелось остаться одному. Ни о чем и ни с кем больше не говорить. У него вовсе не было каких-либо претензий к этому, действительно, ни в чем не повинному майору, который, по-видимому, все же чувствовал и свою ответственность за преступления тех лет. А своим столь поспешным уходом Школьников наверняка лишь как бы подчеркнул для майора эту «его ответственность», чего вовсе не хотел делать. Он понимал, что «ответственность» майора за убийство его деда, а именно так можно было назвать то, с чем он только что ознакомился, такая же, как и его самого – секретаря райкома партии, партии, что по-прежнему считается «организующей и направляющей силой советского общества».
Стало быть, не было никакого «только что отремонтированного и вновь сломавшегося паровоза», про который ему в детстве рассказывал отец, что будто бы и послужило основанием для ареста деда. Не было ничего схожего на вредительство. Не было вообще ничего! Была разнарядка! Под которую, по-видимому, и подтянули донос какого-то никчемного Яковлева. И вот был человек – и нет человека! А потом, спустя год, от сердечного приступа умерла, не выдержав переживаний, его жена, еще молодая тридцатипятилетняя женщина, остались сиротами малолетние дети…. Потом их собственные три нелегких судьбы…. И ради чего? Во имя чего?
А что двигало младшим оперуполномоченным Фетисовым, тоже, наверняка, молодым человеком? Что им двигало, когда он выбивал «необходимые показания», превращая крепкого сорокалетнего мужчину в послушное аморфное существо, готовое подписать все что угодно, лишь бы не терпеть больше невыносимую боль? И «необходимые показания» для кого? Для Фетисова или для кого-то еще? «Необходимые» только лишь для того, чтобы пустить деда по этой самой «разнарядке»! Что двигало им? Карьера? Страх? А может уверенность, что он действительно совершает что-то нужное, необходимое? Борется с «врагами народа», поддерживающими «оппортуниста» Бухарина! Что же это за время было такое?
Из «Огонька» и «Московских новостей», которые партийные ортодоксы называли не иначе, как «чернухой», Школьникову уже были известны многие подробности выбивания нужных признаний у видных партийных и государственных деятелей тридцатых годов. Но, то были лидеры, представители власти, за которую всегда шла борьба. А здесь – совершенно рядовой человек, не стремившийся ни к какой власти, начальник паровозного депо, спокойно живущий со своей семьей….
Константину Федоровичу очень захотелось выпить, но было нельзя. Надо было еще возвращаться в Пантелеевку за рулем автомобиля к своей семье, к своим детям…. Он присел в сквере на скамейку и долго еще сидел так, глядя на проходящих мимо людей, мирно прогуливающихся или спешащих куда-то по своим делам.
6
После отбушевавшего в Москве первого съезда народных депутатов раздрай в, казалось бы, сплоченном до этого советском обществе принял уже характер противостояния всех против всех. Каждый новый день приносил новую мысль о том, как было на самом деле еще недавно или много лет назад и что необходимо сделать теперь. Наряду со здравыми, не меньшим успехом пользовались мысли абсолютно бредовые, но поскольку они теперь так же, как и первые, неслись с экрана телевизора и со страниц газет, то были порой даже попопулярней первых. Мысли же, которые сулили быстрый и «несомненный» успех оказывались особенно популярными и востребованными, и прежде всего те из них, что отвечали на извечный вопрос «кто виноват?».
- Костя! Зайди! – услышал Школьников, как только вошел в свой кабинет и поднял трубку разрывающегося от нетерпения прямого телефона с Литовченко.
Была суббота, официально выходной день, поэтому Константин Федорович позволил себе на десять минут задержаться. По субботам работало только руководство райкома партии и райисполкома. Это было неписаное правило, придуманное давным-давно, наверное, еще при Сталине, но строго выполняющееся с тех пор.
- В десять часов опять намечается какая-то буза возле строительства нового моста. Как всегда, Зельдин и компания, - сообщил Литовченко, когда Школьников зашел к нему в кабинет. – Поедем втроем: я, ты и Сашка. На моей машине. Там на месте уже сориентируемся.
«Сашкой» был председатель райисполкома Александр Иванович Куценко, который сидел сейчас тут же за приставным столом. До недавнего времени он работал вторым секретарем райкома партии. Таким образом, Школьников стал его преемником.
Толстый, с нездоровым красным лицом и страдающий одышкой председатель райисполкома был на год моложе Литовченко, но выглядел значительно старше. Ходили слухи, что Куценко нечист на руку, что не пропускает пьяные посиделки с участием работников торговли и сферы услуг. Но то были всего лишь слухи, к которым Константин Федорович всегда относился с недоверием, пока сам не находил им подтверждения. Однако взаимоотношения его с председателем райисполкома не заладились с самого начала.
Куценко с какой-то болезненно-подозрительной осторожностью встретил появление в их кругу «человека не из системы», каковым он считал Школьникова, а тот, в свою очередь, не старался скрыть и своего отношения к нему. Всей своей фигурой, поведением и образом мыслей председатель райисполкома ассоциировался у Константина Федоровича с его давнишним коллегой еще по институтскому комитету комсомола Константином Дьяченко, к которому Школьников тогда ничего, кроме отвращения, не испытывал. И у него вызывало недоумение, что деятельный и способный на принятие нестандартных решений руководитель, каким, несомненно, был Литовченко, держит возле себя такую откровенную посредственность и серость?
Весь облик Куценко, как никакой другой, подходил для ставшего притчей во языцех образа «ненавистного партаппаратчика». И если бы тот не присутствовал сейчас в кабинете, то Константин Федорович наверняка бы постарался отговорить Литовченко брать с собой председателя райисполкома туда, где «намечается какая-то буза».
Новый мост через Днепр, строительство которого было запланировано много лет назад в соответствии с генеральным планом развития города, неожиданно стал камнем преткновения между местными органами власти и «неформалами», как теперь в партийных кругах именовались любые проявления общественной активности, которые не санкционировалась сверху.
Как только была очищена от кустарника площадка для строительства рядом с лодочной станцией, так возникли и первые проблемы. Доморощенные экологи из числа лодочников, почуяв угрозу своему дальнейшему существованию, объявили заповедной лесную полосу на другом берегу реки, в которую должен был упереться новый мост.
И хотя проведенные всевозможные экспертизы эту заповедность не подтверждали, разгорелся скандал, к которому немедленно подключились все недовольные властью.
Теперь почти каждую субботу на месте будущего строительства собиралась толпа в сто-двести человек, состоящая в основном из лодочников и праздно шатающихся зевак, которые горячо обсуждали все подряд, начиная от городской экологии и заканчивая «руководящей ролью коммунистической партии».
Одним из постоянных участников этих сходок был Марк Зельдин, неврастеник и демагог уже предпенсионного возраста, работающий рядовым инженером в одном из проектных институтов. С его воинственным словоблудием не мог тягаться никто другой из участников таких митингов, ибо он был готов спорить без останова с кем угодно и на любую тему. Зачастую чрезмерная активность Зельдина утомляла не только оппонентов, а и его же соратников, но именно она придавала всем этим сходкам ту самую решительную агрессивность, перед которой порой пасовали представители власти, еще не привыкшие к такому открытому отношению к себе народных масс. Поэтому, несмотря на то, что будущее строительство было событием далеко не районного масштаба, проблему усмирения недовольных городские и областные чиновники частенько перекладывали на плечи руководителей района.
Еще издали, когда только подъезжали к месту предполагаемого митинга, увидали стоявших на подготовленном под будущее строительство пустыре небольшими кучками около сотни людей и то и дело перебегающую между ними давно уже знакомую фигуру Зельдина.
- Вон! Мечется уже, недоносок! – выругался сидевший на переднем сиденье Литовченко.
- Все, останавливаемся! - скомандовал он через минуту, выбрасывая в открытое окно окурок.
Белая «Волга» затормозила неоправданно резко метрах в тридцати от ближайшей группы митингующих, обдав тех хорошей порцией пустырской пыли.
- Сережа! Ты еще масло в огонь подливаешь! Ездить до сих пор не научился!? – зло закричал на шофера Литовченко. – И без тебя проблем хватает!
Как только облако пыли миновало возмущенных им и мгновенно зароптавших протестующих, послышался скрипучий фальцет Зельдина:
- Вот они - слуги народа! На машинах разъезжают! Пар-то-кра-ты!
Он выскочил откуда-то из толпы и помчался навстречу вышедшему первым из машины Литовченко. Плюгавенький, с намазанными бриолином жидкими, а теперь взлохмаченными и торчащими во все стороны рыжими волосами, одетый в давно неглаженые и явно великоватые для него брюки и льняную сорочку на выпуск с оторванной верхней пуговицей, выглядел Зельдин откровенно комично. По горящим глазам и засохшей на губах пене было видно, что он сегодня уже достаточно наговорился и довел себя самого до исступления.
- Вот он! Вот он! Главный партократ! – снова заорал Зельдин, подбежав вплотную к быстро идущему навстречу Литовченко, брызгая слюной тому прямо в лицо и обеими руками хватая его за ворот белой рубашки, отчего у первого секретаря райкома тоже отлетела верхняя пуговица.
- Убери руки! – гневно зарычал на него Игорь Александрович, возмущенный такой наглостью, и ударом обеих своих рук по предплечьям Зельдина в один миг освободился от его притязаний.
На лице Зельдина отобразилась гримаса боли, и он заорал еще более истошно:
- Уда-рил! Он меня уда-рил!
Зельдин опять было протянул свои руки к лицу первого секретаря райкома, но тот перехватил их и теперь крепко держал в своих.
- Он меня уда-рил! Вот он! Вот!– продолжал вопить Зельдин, будто поймал какого-то преступника, наверняка рассчитывая на подмогу.
Ситуация откровенно переходила в стадию неприкрытой и вовсе неожидаемой никем потасовки, последствия которой могли быть самыми непредсказуемыми, и которую никак нельзя было допустить. Школьников бросился к сцепившемся, но несколько молодых парней, из числа митингующих, поспели туда раньше и уже оторвали Зельдина от Литовченко.
- Партокра-ты! Партокра-ты! – по-прежнему стенал Зельдин, когда его уже оттащили на приличное расстояние.
- Что вы себе позволяете!? – послышался в его поддержку визгливый женский голос из задних рядов.
- Ну, что? Будем разговаривать? Или будем драться? – спокойно обратился теперь к стоящим ближе всего к нему молодым парням пришедший в себя Литовченко. – Может, все-таки, поговорим?
Весь вид его в тот момент демонстрировал, что с этого места он просто так не уйдет, а крепко сбитая фигура лишь подтверждала, что сдвинуть его с этого места будет далеко не просто. Только что негодующая и почти уже разъяренная толпа враз притихла.
Уловив момент, когда дальше затягивать эту молчаливую паузу не следует, Литовченко начал говорить.
Горячая фаза конфликта осталась позади.
- Ось так, хлопчина…. И цэ тильки початок…. Прыйдэ час и мы вас усих - комуняк повбываемо, - услышал Школьников тихий вкрадчивый голос у себя под ухом.
Он резко обернулся. На него в упор и с ненавистью смотрели злые глаза заместителя начальника деревообрабатывающего цеха «Салюта» Ярослава Калыняка. Усатое лицо Калыняка при этом расплылось в добродушной улыбке и если бы не этот зловещий взгляд, то можно было подумать, что прозвучавшая только что фраза принадлежит не ему.
Ненависть Калыняка к «комунякам» была Школьникову известна еще с периода работы его самого на «Салюте». О ней ему рассказал его приятель, тот самый Олег Сенченко, который после его ухода с завода по рекомендации Школьникова занял место партийного секретаря отдела. Тогда они вместе получали в деревообрабатывающем какую-то праздничную атрибутику к предстоящей демонстрации. А выдававший ее Калыняк как-то хитро и явно не по-доброму улыбаясь все приговаривал:
- Святкуйтэ, святкуйтэ, дороги товарыши ….
И хотя в присказке такой вроде бы ничего и не было необычного, но интонация, с которой она произносилась, вызвала недоумение.
- А ты знаешь, чего это он так хитро приговаривает? – рассмеялся Сенченко, проработавший на заводе на два года больше Школьникова, когда они уже остались одни.
- Нет. А что?
- Это ж наш заводской бандеровец! Он еще в детстве вместе с семьей из Тернопольской области был выселен. За пособничество оуновскому подполью.
После этого каждый раз, встречая Школьникова, Калыняк еще издали демонстративно снимал свою широкополую, явно не фабричного изготовления шляпу, которую носил при любой погоде, и, непременно расплываясь в своей двусмысленной улыбке, также добродушно приговаривал:
- З повагою…. З повагою до товарыша секрэтаря!
А глаза…. Глаза выражали все что угодно, но только не «повагу».
И вот он, наконец, высказал то, что носил в себе все эти годы!
Константин Федорович хотел было что-то ответить на эту угрозу, но его самого в тот же миг еще больше поразила картина, что открылась за спиной Калыняка. Там вдалеке возле их машины маячила толстая фигура председателя райисполкома Куценко.
Оказывается, тот за все это время даже не сдвинулся с места, глядя на происходящее оттуда, из своего безопасного далека. И только лишь сейчас, когда стало понятно, что никакой потасовки точно уже не будет, Куценко со всей прытью, на какую только было способно его тяжелое ожиревшее тело, засеменил в их направлении.
Тем временем, не ждущий от Школьникова никакого ответа Калыняк также тихо растворился в толпе, как и появился перед этим.
Назад ехали молча. По-видимому, произошедшее событие заставило всех троих задуматься о чем-то своем.
Константин Федорович вспоминал зловещий шепот Калыняка.
Это был враг. Враг настоящий, убежденный, способный, действительно, убить его Школьникова только за то, что он – секретарь в партии, которую бывший оуновский пособник ненавидит.
Но откуда у него эта неиссякаемая ненависть? В чем ее причина? Ведь не в том же, в самом деле, что они – «партаппаратчики» разъезжают на машинах в то время, как в магазинах пропала уже не только колбаса, о чем постоянно вопит балаболка Зельдин. И если даже с семьей Калыняка «комуняки» когда-то обошлись несправедливо, может даже жестоко, разве это повод? Повод ненавидеть теперь его Школьникова, или того же Литовченко, которые к той давней истории никакого отношения не имеют? Разве к семье самого Школьникова «комуняки» были справедливы? Почему же тогда ни у кого из них, лично у него никогда не было этой ненависти? Разве он испытывал хоть что-то схожее на ненависть к майору КГБ, которому было поручено ознакомить его с делом деда, убитого «по разнарядке»? Нет, конечно, нет! Стало быть, тут дело не только в жестокости прошлых лихолетий! Тут явно что-то другое, что сидит в самом человеке!
- Костя! Империя должна быть разрушена! И это будет справедливо! – почти кричал ему в запале месяц назад Дацюк, когда они сидели вдвоем на кухне в наконец-то собственной квартире Владимира в Киеве.
Прошедший год оказался весьма урожайным для Дацюка. Он защитил кандидатскую, женился и удачно встрял в кооператив. И, тем не менее, несмотря на столь значительные жизненные успехи, Владимир продолжал свой спич с горящими глазами, в которых тоже бушевала тогда ненависть:
- Да! Москва собирает сливки со всех! Пусть там самые светлые головы! Пусть! Но я хочу жить так, как хочу я! Понимаешь? А не так, как мне советует какой-то умный дядя из Москвы!
- Да не о том ты говоришь, Володя! Ну, причем тут Москва? – возражал ему не менее эмоционально тогда Школьников. – Ты ж не только от Москвы собираешься отделяться…! Ну, хорошо! Пусть Прибалтика и Средняя Азия – культуры несовместимые! Но Россия, Белоруссия, Сибирь, Северный Казахстан…! Да там украинцев – половина населения! Что ты поешь, Володя…! Разрушить все легко! Создать сложно!
- А-а! Это мы ежедневно из уст твоего генсека слышим! И это ты как раз «поешь», а не я…! Потому, как Вы, Константин Федорович – самый, что ни наесть настоящий партаппаратчик! Как тут не крути! Партаппаратчик, Костя! Партаппаратчик! Особый класс, с особым мышлением! Почему-то именно Россия вслед за Прибалтикой заявила о своем суверенитете, как только Ельцин пришел там к власти! А твои партийные чинуши здесь в Киеве все в рот Горбачеву заглядывают!
- «Знал бы ты моих партийных чинуш!» - думал теперь Школьников, невольно окинув взглядом сидевшего с ним сейчас рядом на заднем сиденье автомобиля Куценко. - «Они и того, и другого ненавидят!».
Последнее касалось не только Куценко. Именно таких взглядов придерживался Петр Григорьевич Тищенко, недавно избранный секретарем и членом политбюро республиканского ЦК, а до этого возглавлявший Привольский обком партии. И взглядов своих тот особо не скрывал. Выражал их почти в открытую, на различных совещаниях, в присутствии таких, как Школьников. А значит, уже и не боялся, что донесут до ушей Генерального! Что же касается таких, как Зельдин и Калыняк, то тут у Петра Григорьевича позиция была одна: «будь моя воля - я бы их всех в один миг в бараний рог скрутил»! А глаза…. Глаза Тищенко просто пылали ненавистью!
- «А значит, вместе с ними и тебя, Володя, тоже! В бараний рог!» - невольно усмехнулся про себя Школьников, мысленно подводя итог тогдашнего спора со своим другом.
И все – таки! Откуда это все возрастающее взаимоненавистничество?
7
Сразу после Нового 1991 года Литовченко предложили работу в Киеве, в Совете Министров по его профессиональному строительному профилю. Должность была не особо крупная, но это, однозначно, являлось повышением, поэтому Игорь Александрович уезжал туда довольный.
Перед отъездом он сообщил Школьникову:
- Я говорил о тебе в горкоме. По твоей кандидатуре на мое место. Но меня не поддержали. Будут рекомендовать Семенова из орготдела…. А знаешь! Может это и к лучшему! Еще неизвестно, что дальше будет с партийными органами. Вон, Сашка, когда ему предложили, сам отказался!
Но Константин Федорович вовсе и не рвался на освободившееся место. Единственное, что его действительно огорчало – это то, что уезжал Литовченко.
Нет, они не стали друзьями. Слишком много у них было различий: в оценках людей, в поступках, в тех многих мелочах, что сопровождают обычную ежедневную деятельность человека. Но он не мог не признать, что в своих главных суждениях, а именно, о происходящем в стране, вокруг них самих, в понятиях, что есть «хорошо», а что «плохо» их взгляды совпадали полностью! И они, как две лошади, запряженные в одну телегу, давно уже увязшую в многочисленных проблемах, делали все возможное, чтобы вырвать ее из этих проблем.
К тому же, за два с половиной года, что Школьников проработал в райкоме, он познакомился со многими другими партийными работниками, теми самыми «партаппаратчиками», жизнь и деятельность которых так живо обсуждалась в последнее время. И на фоне большинства из них Литовченко, конечно же, выделялся своей незаурядностью. Тот же заведующий орготделом горкома Семенов, что был на пять лет старше Школьникова и которого теперь прочили на место первого секретаря райкома, являл собой обычную «серую мышку», которую можно было легко встретить в многочисленных, помпезных и все еще, казалось, могущественных коридорах партийных органов. Но догадываясь, что могуществу этому уже приходит конец, вот такие «серые мышки» продолжали с прилежанием, достойным другого применения, выполнять все то, что делали уже много лет, не смея выйти из колеи, в которую их когда-то поставили старшие и более крупные «мыши».
Сознавая, что огромная, пусть не монолитная, но, все же, еще довольно влиятельная партия, партия тех самых большевиков, что когда-то перевернули весь мир, теперь вместе со всей страной несётся в какую-то пропасть и понимая, что он лично со своей незначительной в партийной иерархии должностью мало чем может этому воспрепятствовать, Константин Федорович удивлялся, что ничего не делали для этого и более «крупные мыши». Даже пусть не в интересах партии и государства, а хотя бы в целях собственного самосохранения. Хотя, наверное, как раз именно в «интересах самосохранения», которые они истолковывали как-то по-своему, эти самые «крупные мыши» и продолжали рассаживать везде таких вот «семеновых», вероятно рассчитывая, что тем и в голову не может прийти, чтобы ослушаться их начальственного окрика.
А Семенов? Семенов оказался значительно ничтожней, чем Школьников до этого предполагал. Если у вновь назначенного первого секретаря и были какие-то положительные человеческие качества, то они быстро растворились под грузом ежедневных и все возрастающих проблем, которые надо было решать руководителю района в столь непростое время, когда уже далеко не все брали твои указания «под козырек». К тому же, привыкший к исполнению чужих указаний новый первый секретарь совершенно не был готов к генерации собственных, а попытки Константина Федоровича ему в этом помочь, рассматривал исключительно через призму намерения того его «подсидеть» и зачастую поступал вопреки его советам.
Днями Семенов пропадал либо в горкоме, либо в обкоме партии, переходя там из кабинета в кабинет многочисленных своих приятелей и знакомых только лишь для того, чтобы быть в курсе всех последних чиновничьих сплетен. Возвращался под вечер и сразу попадал в липкие объятия председателя райисполкома Куценко, который в отличие от Школьникова быстро подобрал свой «ключик к первому». И «ключиком» этим было банальное совместное пьянство прямо у Куценко в кабинете, где всегда было что выпить и чем закусить. При этом Куценко не забывал давать новому первому секретарю свои советы, как надо жить и руководить районом, которые Семёнову были однозначно более близки и понятны, чем советы Константина Федоровича. Теперь было понятно и почему «Сашка отказался от должности первого секретаря райкома партии». С Семеновым она ему была просто не нужна, он и без нее чувствовал себя хозяином района. А то, что партия постепенно теряет свои властные полномочия, уже было очевидно даже для самых рьяных ее ортодоксов, так что хитрый Куценко и тут ни в чем не прогадал.
- Константин Федорович, Семенова опять вчера увезли пьяного в стельку, - обиженно сообщила ему как-то утром Лена Павленко, их секретарша по общей приемной, та самая голубоглазая брюнетка, что встретила Школьникова, когда тот впервые появился в райкоме партии. – Это же просто позорище какое-то! Куценко со своим пузом пьет и не пьянеет, а этот…. От людей уже стыдно!
Лену, привыкшую к тому, что райком партии всегда должен быть образцом для всех, и которая после ухода Литовченко стала заметно тяготеть в сторону старавшегося сохранить этот «образец» Школьникова, видно, вконец достало поведение нового первого секретаря, коль она решилась высказать такое Константину Федоровичу.
Поведение Семенова с председателем райисполкома, действительно, выходило за рамки приличий и становилось похожим на пир во время чумы. И это однозначно надо было пресекать.
- Вот что, Сергей Леонидович! Ты, конечно, можешь не считаться с моими рекомендациями! Но позорить райком я тебе не дам! Не прекратите с Куценко пить – я доложу об этом в горкоме! – сказал Школьников в то утро значительно опоздавшему на работу первому секретарю.
Глазки Семенова испуганно забегали на еще не отошедшем от вчерашнего одутловатом и еще более покрасневшем после услышанного лице. Он долго молчал, видимо соображая, как следует ему повести себя сейчас: играть роль начальника, возмущенного такой дерзостью своего заместителя или уладить все «по-тихому»?
Наконец, когда молчаливая пауза чрезмерно затянулась, он еле слышно проговорил себе под нос:
- Хорошо…. Больше не будем.
Но после этого разговора уже, ни о каких нормальных рабочих отношениях между ними, не могло быть и речи.
8
Свой летний отпуск в тот год Школьниковы начали с посещения Будочки.
Молдавию уже почти два года лихорадило на национальной почве, а в последнее время противостояние левого и правого берегов Днестра переросло в агрессивную и нескончаемую непримиримость, порой переходящую в вооруженные столкновения.
Это очень беспокоило, прежде всего, Галину Николаевну, которая услышав из телевизора о новых подробностях приднестровского конфликта, тут же бросалась звонить матери и отцу, требуя чтобы те «немедленно все бросали и приезжали»! При этом она нашла свой канал связи с ними, так как обычного телефона на Будочке не было. Сначала она звонила каким-то знакомым на железнодорожную станцию в Бендеры, а те уже подключали ее к связи железнодорожной, которая у родителей имелась. Но те каждый раз сообщали, что у «них все тихо, кому они нужны и что с ними вообще может статься, с двумя не вмешивающимися, ни в какие политические дрязги уже немолодыми людьми на их, стоявшей в стороне ото всех Будочке».
Из-за всей этой неспокойной обстановки Школьниковы уже два года не были у старших Самойленко. И вот, понимая, как те их ждут, как соскучились по бабушке и дедушке их дети, приняли решение ехать.
Самым удобным способом добраться до Будочки с детьми, с многочисленными вещами и подарками был, конечно же, выезд туда на автомобиле, но способ этот был и самым опасным. Чувство тревоги не покидало Школьниковых всю дорогу и переросло почти в страх, прежде всего за детей, когда уже подъезжали к Бендерам. Но к своему удовлетворению ничего необычного они не обнаружили, кроме двух контрольно-пропускных пунктов уже на выезде из города, на одном из которых, по-видимому, стояли милиционеры, подчинявшиеся Тирасполю, а на другом – Кишиневу, и те и другие вооруженные автоматами и в пуленепробиваемых жилетах. Когда же взрослые и дети попали в радостные объятия дедушки и бабушки, на их, расположившейся, действительно, вдали ото всех политических распрей Будочке, то тревоги и переживания улетучились, будто их не было и вовсе.
Школьниковы любили отдыхать здесь. За все эти годы, главным образом благодаря умелым и трудолюбивым рукам Николая Филипповича, который постоянно что-то расстраивал, достраивал и улучшал на своей усадьбе, Будочка превратилась в их настоящую летнюю резиденцию. Теперь им всем хватало здесь места, чтобы разместиться и разместиться удобно. А одиннадцатилетнему Коле и восьмилетней Катеньке новая встреча с дедушкой и бабушкой в этот раз подарила великолепный шалаш из камыша на берегу озера и прямо таки сказочный надувной плот, изготовленный из тракторной шины. Все эти придумки Николая Филипповича доставляли немалое удовольствие и старшим Школьниковым, которые, попадая в заботливые руки родителей Галины Николаевны, на это время отключались от своих повседневных проблем и становились такими же беззаботными, как и их собственные дети.
В то утро Константин Федорович проснулся, едва забрезжил рассвет. Они с сыном еще с вечера накапали банку червей у навозной кучи, что за огородом, набросали прикормки у шалаша на озере, проверили удочки. Теперь ему натерпелось поскорей испытать все эти приготовления в деле.
- Колю не буди! Он что-то ночью кашлял, и нос не дышит, - сразу же предупредила его тоже проснувшаяся Галина Николаевна. – Наверное, перекупался вчера!
- Обидется….
- Ничего! Переживет! Не последняя рыбалка!
- Ладно, - неохотно согласился Константин Федорович.
Он тихонько оделся и бесшумно прикрыл за собой дверь летней пристройки, которую тесть примостил к своему дому еще десять лет назад специально для них.
Вовсе не являясь каким-то заядлым рыбаком, Школьников любил рыбачить по утрам именно здесь, вдали ото всех. В такие минуты он находил какое–то особое умиротворение во всем, и в окружающей его неброской природе, и в этом своем одиночестве, спокойном и беззаботном.
Утро было тихое. Над озером еще клубился туман. Водную гладь не нарушало и малейшее дуновение ветерка. День обещал быть жарким.
Раскинув удочки, Константин Федорович уселся на специально принесенную брезентовую подстилку и теперь сосредоточил свой взгляд на неподвижно стоявших поплавках. Клева не было. Через полчаса он поменял на одной удочке червячную наживку на хлебный мякиш с подсолнечным маслом, но и эта уловка прошла незамеченной для обитателей озерных глубин. Рыбалка явно не задавалась.
Солнце уже припекало, и вот-вот должно было начать палить по-настоящему, а в садке у Школьникова плескалось лишь четыре карася с ладошку и небольшой окунек.
Он уже подумывал заканчивать свою не очень удачную сегодняшнюю вылазку, когда услышал за спиной тяжелые шаги тестя, обутого в форменные железнодорожные ботинки.
- Ну? Как успехи? – проговорил тот, остановившись рядом, но глядя не на прикрепленный у берега садок, а куда-то вдаль.
И не дожидаясь ответа, тут же сразу добавил:
- Только что по радио сообщили…. Горбачев болен и не может выполнять свои обязанности. Вся власть переходит к этому…. Янаеву что ли? Или как его? Еще какой-то комитет по спасению или чрезвычайному положению создали! Щас траурную музыку передают…. Такое впечатление, что он умер, а может, убили….?
И после этого Николай Филиппович вздохнул, как-то уж совсем обреченно.
Константин Федорович начал молча сматывать свои удочки.
По телевизору передавали балет «Лебединое озеро» - явный признак чего-то чрезвычайно важного и нехорошего. Пришлось достать транзисторный приемник «Океан», что они подарили тестю три года назад к его пятидесятилетию. Но «вражеские голоса», едва различимые через треск помех радиоприемника ничего особо не прояснили, а лишь усилили первоначальную тревогу. Сообщалось о появлении на улицах Москвы танков и о том, что к Белому дому, где якобы находится Ельцин, стекаются огромные массы людей.
Тесть с тещей, одетые оба в железнодорожную форму и оранжевые жилеты куда-то уехали по своим производственным делам на мотоцикле. Галина Николаевна готовила обед. По-прежнему включенный телевизор никаких новостей не передавал. После полудня опять же из радиоприемника стало известно, что Ельцин с танка зачитал воззвание к гражданам России, назвал действия ГКЧП антиконституционным переворотом и призвал всех к противодействию путчистам. Когда уже ближе к вечеру по телевизору, наконец-то, показали пресс-конференцию членов этого ГКЧП и трясущиеся руки Янаева, стало понятно, что все именно так и было.
Чувство какой-то невыносимой безысходности охватило Константина Федоровича от всех этих известий. То, что в ГКЧП собралось практически все союзное руководство лишний раз подтверждало, как далеки они все были от реального восприятия и понимания той страны, которой руководили. Он не сомневался, что все эти их призывы к порядку и дисциплине теперь приведут лишь к еще большим беспорядкам, может даже кровопролитным, но не заставят общество вернуться в то, прежнее состояние, в которое его хотел вернуть ГКЧП.
Кровопролития, к счастью, не случилось. Но события, произошедшие тремя днями позже, дали почувствовать, что стране пришел конец.
Огромный российский флаг, пронесенный улицами Москвы после «победы над путчистами», памятник Дзержинскому снятый ночью под лучами прожекторов и улюлюканье толпы с петлей на шее монумента (словно «через повешение»), прилюдное унижение Ельциным им же вроде бы только что восстановленного в своих правах Горбачева. Все это и многое-многое другое указывало о наступлении уже совсем другой эры. И эта «новая эра» почему-то совсем не радовала Школьникова, еще два дня назад желавшего, как и все его семейство, скорейшего поражения тем самым, как оказалось, вовсе ни на что не способным «путчистам».
Рухнули последние надежды: что в стране еще можно что-то исправить, наладить, повернуть к лучшему, что вот надо только еще немного потерпеть и тогда…. Все рухнуло в три дня! Можно сказать, в одночасье! И самое главное, никому, абсолютно никому, не было до этого дела! Даже самым заядлым и неуступчивым ортодоксам из коммунистической партии! Все они куда-то вмиг улетучились, испарились! Испарились в Москве, когда Ельцин прямо в присутствии того же Горбачева – генсека всей КПСС подписал указ о запрете компартии Российской Федерации! Попрятались в Киеве! Да и в Привольске, наверное, тоже попрятались, в этом Константин Федорович даже не сомневался! А в Киеве они не просто попрятались…. В Киеве именно они – эти самые ортодоксы в едином порыве вместе с так нелюбимыми ими же «националистами» проголосовали в Верховной Раде за «незажалэжнисть», про которую до этого боялись и заикнуться!
Проголосовали, чтобы быть «незалэжными» от Москвы, от этого непредсказуемого, не вписывающего в прокрустово ложе их собственного сознания Ельцина. Школьников был убежден, что они бы, эти «ортодоксы» проголосовали бы и за «черта лысого» только лишь, чтобы по-прежнему самим остаться у власти, теперь уже в собственной стране, независимой от Москвы! Год назад о такой независимости мог рассуждать лишь его друг Володька Дацюк со своими единомышленниками, за что всех их тогда готов был «свернуть в бараний рог» партийный ортодокс Тищенко. И вот оно, свершилось! Где ты, Тищенко? Где? В Верховной Раде? Или уже в Москве? За что теперь голосуешь? Каким флагом машешь: «жовто-блакитным» или «триколором»? Ничем ты - Тищенко не отличаешься от своих верных учеников: продажного, ожиревшего Куценко и боявшегося собственной тени Семенова!
Такие мысли постоянно крутились в голове Константина Федоровича теперь, когда он все время искал и находил себе какую-то новую работу по хозяйству. Этой занятостью рук он пытался хоть как-то отвлечься от происходившей сейчас где-то там далеко от него трагедии – гибели его страны. Страны, что его взрастила, выпестовала, той единственной страны, которую он знал, любил, боготворил со всеми ее недостатками, и которую хотел, непременно хотел видеть счастливой и процветающей.
Сейчас, переживая эту трагедию, как свою собственную, личную Константин Федорович задавал себе один и тот же вопрос, мог ли он - второй секретарь райкома партии как-то ее предотвратить? И какие бы варианты сам же ни подбирал для себя, выходило, что не мог…. Он вспоминал себя самого три года назад, когда Литовченко только предложил ему перейти на партийную работу. Вспоминал свои тогдашние иллюзии: что он, на этой партийной работе, может, действительно, что-то изменить в лучшую сторону, если не в стране, то хотя бы в своем районе, в городе. И вот когда в каждом районе, в каждом городе придут к власти такие, как он, то тогда…. А ведь эти иллюзии с ним вместе тогда разделяли и тот же Дацюк, так резко поменявший теперь свои взгляды, и, главное, такие умудренные жизненным опытом люди, как Левашов, Ганченко и даже Воскобойников! Почему же они все оказались столь наивными тогда?
Но долго философствовать на эти тему Школьникову не пришлось. Буквально сразу же полыхнуло совсем рядом: в Приднестровье и Молдове. Доносились тревожные слухи из Бендер, что вот-вот снова будет заблокирован мост через Днестр. Их семье надо было срочно, немедленно выбираться из Будочки.
Сборы были скорыми, скорее похожими на бегство, а расставание с родителями Галины Николаевны тягостным и выглядело каким-то совсем уж обреченным. Несмотря на подбадривающие друг друга слова в сознании всех почему-то витало ощущение, что расстаются навсегда….
Когда все по несколько раз обнялись, и автомобиль Школьниковых, наконец, тронулся с места, то смотреть без слез на сиротливо прижавшихся друг к другу, плачущую Марию Кондратьевну и не менее расстроенного, но сдерживающего себя Николая Филипповича, не было уже никаких сил.
9
К счастью, до Привольска добрались без приключений. Но это никак не добавляло хоть какого-то оптимизма. Тягостные раздумья, что им приходится спасаться фактически бегством от кого-то в своей собственной стране, переживания за оставленных, словно на произвол судьбы, родителей не покидали Школьниковых всю дорогу. Даже Коля с Катенькой вели себя тихо и смирно.
А по приезду в Привольск их ждали новые неприятности.
Вечером того же дня позвонила из Севастополя племянница - Наташа Пашутина.
- Константин Федорович! Папа в реанимации! Инфаркт! – глотая слезы, сообщила она.
Наташа была всего на тринадцать лет моложе Школьникова.В детстве она звала его просто по имени. Но повзрослев, став студенткой, по-видимому, более удобной для себя сочла теперь вот такую форму обращения: по имени-отчеству.
- Тут же вот еще что! – продолжила она спустя минуту, уже немного успокоившись. – Они с мамой разошлись…. Еще в феврале…. Папа просто просил вам этого пока не говорить…. Мама сейчас живет с другим мужчиной…. Завтра папу переводят из реанимации в общую палату и за ним нужен будет уход. Мама, конечно, готова к нему приезжать. Но, я думаю, ему это будет неприятно.
- А я первого сентября должна быть в Москве! – снова заплакала племянница. - Может бабушка Вера, сможет сюда приехать?
- Конечно! Успокойся! Что-нибудь обязательно придумаем! – отвечал Константин Федорович, переваривая очередные неожиданные новости. - Просто мы сегодня сами только что приехали. Дай с мыслями собраться!
Все складывалось как назло: одно к одному. Школьников собирался завтра появиться у себя в райкоме, хотя бы для того, чтобы понять, определить свои собственные действия после произошедших в стране событий. Теперь вот - еще одна беда!
Год назад Сергей Пашутин уволился с воинской службы в запас. Он никогда не скрывал, что тяготиться работой, которой занимался после своего перевода с Севера в штаб Черноморского флота. Поэтому свои погоны капитана второго ранга Сергей Васильевич снял тогда с удовольствием. После этого он целиком посвятил себя яхтам, к плаванью на которых пристрастился еще будучи курсантом. Теперь же занятию этому он посвящал все свое время.
Константин Федорович догадывался, что в отношениях старшего брата с его женой Тамарой не все благополучно, коль тот старался при любой возможности удалиться из дома в яхтклуб. Но он никогда не думал, что все зашло так далеко, наоборот сам всегда успокаивал мать, что «у Сережи в семье все нормально». В конце концов, у многих мужчин есть хобби, которое отбирает у них немало времени, но это же не обязательно связано с их взаимоотношением с женами. И вот инфаркт! Несомненно, результат развода!
И теперь он должен был сообщить об этом матери. Поскольку, действительно, другого человека, кто мог бы ухаживать за братом, просто не было.
Вера Матвеевна уже два года, получив тогда его же сыновне благословение, жила с Борисом Алексеевичем Филатовым. Жили они не просто хорошо, а можно сказать, счастливо. Счастливо настолько, насколько это слово подходит для двух пожилых людей, давно испытывающих симпатию друг к другу и, наконец, соединивших свои судьбы. От этого счастья мать немного стеснялась перед ним – сыном, а он, наоборот, был рад за нее, что у них с Филатовым хотя бы к концу жизни все сладилось, устроилось, что ему самому теперь не надо переживать за тот свой злополучный земляной ком, запущенный им много лет назад в их сторону.
И вот теперь Константин Федорович должен был снова своим известием разлучить их. Ведь он ничуть не сомневался, что Вера Матвеевна поедет ухаживать за Сережей, и еще неизвестно насколько долго это затянется.
10
Практически весь остаток отпуска Школьников потратил на улаживание семейных проблем.
Утром следующего дня после возвращения из Приднестровья он позвонил своей секретарше Лене Павленко, от которой узнал все местные новости, что «никто ничего не знает, никто ничего не делает, и все чего-то ждут». Такие сведения вовсе не удивили Константина Федоровича, он сам именно это же и предполагал. Встречаться с Семеновым или Куценко Школьникову вовсе не хотелось, поэтому в тот же день он выехал на своей машине к матери в Пантелеевку.
Уже когда они вместе с Верой Матвеевной опять через Привольск добрались до Севастополя, ему стало известно о запрете деятельности компартии Украины. И эта новость никак не удивила Константина Федоровича.
Теперь он становился еще и безработным. Но это его новое качество, которое он приобретал впервые в своей жизни в сравнении с тем, что произошло в стране за всего какую-то неделю с небольшим, казалось ему просто пустяком. А вид лежащего на больничной койке брата, еще недавно балансирующего между жизнью и смертью, и совсем немощного, постаревшего Павла Кирилловича Воинова, в прошлом столь представительного и всегда бодрого адмирала, и вовсе заставил задуматься над тем, что есть в жизни главное?
«Жизнь – сложная штука!», вспомнил он любимую фразу Павла Кирилловича, когда помогал тому усесться в своем автомобиле, чтобы тоже отвезти престарелого адмирала к врачу.
После возвращения в Привольск Школьников на следующий день зашел на свою теперь уже бывшую работу и забрал заранее приготовленные для него Леной Павленко трудовую книжку и карточку партучета.
- Константин Федорович, а Семенов теперь работает замом у Куценко, - заговорщицким шепотом поведала ему бывшая секретарша.
- Так он всегда и был лишь его замом! – рассмеялся на это Школьников. – Все будет хорошо, Лена!
Сам же он не знал, чем будет заниматься теперь: завтра, послезавтра, через месяц….
Продолжение: http://proza.ru/2020/05/02/1488
Рисунок К.Ракицкого.
Глава 5. Сумятица
© Copyright: Григорий Ходаков, 2019
Свидетельство о публикации №219112401873
Свидетельство о публикации №219112401873
Рецензии
Спасибо! С удовольствием прочёл и эту главу! Очень интересно описание событий с незнакомой мне, точки зрения. Школьников очень симпатичен, хотя с его жизнью у меня нет ничего общего. Не убивайте его, ведь впереди война, какой она станет для него и его семьи?
Виктор Ованесян 28.10.2022 12:48 • Заявить о нарушении
Виктор Ованесян 28.10.2022 12:48 • Заявить о нарушении
Ну а как не "убить", Виктор?))
Столько уже хороших людей убило!
Тогда мой роман будет похож на сказку со счастливым концом. А как я понял, вас он заинтересовал именно своей правдивостью..
Но я подумаю!)))
Спасибо за отзыв!
Григорий Ходаков 29.10.2022 08:30 Заявить о нарушении
Столько уже хороших людей убило!
Тогда мой роман будет похож на сказку со счастливым концом. А как я понял, вас он заинтересовал именно своей правдивостью..
Но я подумаю!)))
Спасибо за отзыв!
Григорий Ходаков 29.10.2022 08:30 Заявить о нарушении
На это произведение написано 10 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.