О связи одаренности с душевными болезнями

Чтобы понять и оценить эту статью, рекомендую читателям познакомиться на моей странице с текстом вып. 1-2 первого тома "Клинического архива гениальности и одаренности (эвропатологии)”, выходившего с 1925 по 1930 гг в Екатеринбурге. Основателем и редактором этого издания был доктор медицины, заведующий психотехнической лабораторией, преподаватель Уральского политехнического института Григорий Владимирович Сегалин. Ему же принадлежит и приоритет в создании отдельной науки, изучающей эвропатологии оригинальной теории гениальности –.  Так как это издание давно стало библиографической редкостью, мы намерены последовательно переиздать все пять томов (20 выпусков, по 4 выпуска в год).
Критика "эвропатологии", редактора и авторов "Архива" в научной литературе появилась в первые же годы. Размещаю здесь статью Н.В.Попова "К вопросу о связи одаренности с душевными болезнями. По поводу  работ д-ра Сегалина и др." из  Русского евгенического журнала (Т. V, вып. 3-4, 1927г., с.133-154.) в приложении к выпускам второго тома "Архива", так как в статье разбираются работы, помещенные как в первом выпуске, так и в более поздних, с которыми читалею только предстоит познакомиться.


К ВОПРОСУ О СВЯЗИ ОДАРЕННОСТИ С ДУШЕВНЫМИ БОЛЕЗНЯМИ
(По поводу работ д-ра Сегалина и др.) 1
Профессор Н. В. Попов

I
Прежде всего я должен оговориться, что не имею целью дать оригинальное научное исследование по вопросу о связи гениальности с душевными заболеваниями, а лишь представить несколько критических замечаний по поводу работ д-ра Г. В. Сегалина и других авторов, помещенных в недавно основанном журнале “Клинический архив гениальности и одаренности", и указать на целый ряд ошибок в методах и выводах этого журнала. Я считаю это необходимым не только потому, что редактор выступает противником евгеники в том виде, как мы ее пропагандируем, но и потому, что все направление журнала кажется мне глубоко ошибочным.2
Одно перечисление имен сотрудников, приводимое на обложке каждого выпуска, дает основание полагать, что это издание является серьезным и строго научным. Здесь фигурируют имена профессоров Осипова, Россолимо, Кащенко, Аствацатурова, Хорошко, Давиденкова, Гиляровского, Геймановича— как видите, одни из самых крупных имен современной нашей психиатрии и невропатологии; проф. Экземплярского, доцентов Розенштеина, Гиндце, Шоломовича, Юрмана. Прочтя все эти фамилии, невольно проникаешься уважением к такому журналу и ждешь от него если не новых откровений, то серьезных научных работ.
Но с первой же книжки меня постигло разочарование. Первый выпуск первого тома, содержащий три статьи одного автора,—основателя и редактора этого издания, д-ра Сегалина, написанных очень тяжелым языком, с длиннейшими, трудно перевариваемыми периодами, со словами и мыслями часто повторяющимися,—этот выпуск по прочтении оставляет чувство недоумения, разочарования, а порою даже прямо удивления.
Во вводной заметке „Цель нашего издания" редактор констатирует факт, что „среди массы существующих научных изданий на всех языках нет ни одного специального издания, посвященного исключительно той части психиатрии, которая изучает и освещает вопросы психопатологии гениальности и творчества". Эти первые слова как бы намечают цель издания. Далее говорится о трудностях разработки психопатологии гениальных людей и констатируется, что „тем не менее мы видим все-таки что почти каждый психиатр или невропатолог делает иногда ту или иную экскурсию в эту область, описывая ту или иную сторону того или иного великого человека"...
В конце концов редактор говорит, что „этот орган должен служить специальным архивом, где сосредоточены будут все материалы, все работы, весь архив, вся история вопросов специальной психиатрии великих людей 3 и специальной литературы в этой области".
Редактор дает и новый особый термин—„эвропатология", в котором объединяет всю патологию великих людей и всю патологию гениального и одаренного творчества. „Эвропатология таким образом объединяет собой всю эстетико-творческую медицину".
В заключение говорится, что „содружественная работа вместе с представителями других научных дисциплин нам представляется очень ценной и даже необходимой. Подходы и методы работ евгеников, 4 психологов, биологов, клиницистов, литераторов, общественников, критиков, художников, ученых и техников всех областей могут дать нам ценнейшие материалы и работы".
Все это, конечно, очень хорошо. Психология творчества—интереснейшая наука. Еще Пушкин писал: „Следить за ходом мысли великого человека есть наука самая занимательная". Интересны и патологические уклоны в этом творчестве, каковым уклонам д-р Сегалин и хочет посвятить свой орган, и, конечно, сил одних психиатров в этой области недостаточно, необходимо сотрудничество специалистов из других областей.
Но первая статья д-ра Сегалина „О задачах эвропатологии, изучающей патологию гениальноодаренной личности и патологии творчества", как и следующая статья того же автора „Патогенез и биогенез великих и замечательных людей", вселяет разочарование и не вызывает никакого желания присоединиться к направлению этого журнала.
Не будем останавливаться на самом слове „эвропатология" и не будем стараться проникнуть в тайны его этимологии, хотя и не совсем ясно, почему именно для обозначения гениальности и одаренности автор этого слова выбрал греческий корень „euro"— нахожу. Но, впрочем, это неважно, не в том дело, как названа новая отрасль психопатологии, которую д-р Сегалин считает имеющей такое же право на существование, „как судебную психопатологию, сексуальную психопатологию, школьно-дефективную патологию и все прочие разновидности психопатологии". Против этого можно было бы не возражать, если бы автор не пытался придать вновь образованной эвропатологии специального уклона.
Д-р Сегалин требует „подойти и к этой области психики научно, выбросив вон всю ту старую рутину мещанской идеологии в понимании гения, творчества и искусства". Но в чем именно заключается эта „мещанская идеология"  автор не говорит, считая это, по-видимому, и так ясным. Однако на самом деле нисколько не ясно, почему Гальтон, Оствальд, Левенфельд, Рибо, Лазурский и другие выдающиеся исследователи творчества являются носителями мещанской идеологии. Впрочем, из текстов статей д-ра Сегалина совершенно не видно, чтобы он был знаком с работами упомянутых авторов; возможно также, что он считает их не стоящими внимания и предпочитает метать копья против обывательских, ненаучных мнений о гениях и талантах. Вряд ли это правильно.
С самого начала склоняются во всех падежах слова „гений", „талант", „одаренность" и т. д., но определения этих терминов нигде нет, и мы совершенно не можем узнать, как д-р Сегалин понимает слово „гений" и чем он отличает его от таланта. Может быть автор опять-таки считает этот термин таким общеизвестным, таким ясным, что не стоит даже останавливаться на нем. Но из строгонаучной литературы мы знаем, как спорно и невыяснено понятие о гении, как много воззрений есть на этот предмет. Известны два главных взгляда на сущность гения: одни считают гений продуктом особой психической конституции, качественно совершенно отличной от конституций других людей, причем это различие обусловливается наличием особых психических свойств. Другая школа смотрит на гениальность как на результат общей мощи и подъема духовной организации данного индивидуума, сводя дело не к качественным, а к количественным различиям. К какому из этих двух воззрений примыкает   д-р Сегалин— ниоткуда не видно, может быть у него и своя собственная, оригинальная точка зрения, не согласная ни с первой, ни со второй школой. А между тем все это нужно было бы выяснить, прежде чем приступить к детальному анализу каждой личности, считаемой гениальной.
С первых же страниц начинаются нападки на евгенику. Оказывается, современная евгеника — наука не то что лишняя, а прямо вредная. На с..115 читаем:
"... Государству и обществу необходимо изучить генетику и биологию творческой личности, чтобы знать, в каких недрах человеческого материала, можно ждать или искать эту „курскую аномалию" человеческой продукции, в каких социальных слоях нужно ждать эту феноменальную силу, называемую „одаренностью". Нечего и говорить, что гибель такой громадной анергии была бы гибелью для чело-веческой культуры, а между тем мы видим, что существуют такие научные течения в биологии, которые прямо являются угрозой для вопроса о существовании и возможности появления такой одаренной энергии в будущем. Течение это—евгеническое."
Оказывается, наука, созданная трудами гениального Гальтона, давно захватившая в своем движении большую часть Америки и Западной Европы, распространяющаяся и в СССР, оказывается наукой вредной, угрожающей. По-видимому, автор сознает некоторую ответственность за подобное утверждение и поясняет:
„Как ни странно и как ни парадоксально звучало бы такое заявление с нашей стороны, но выходит все-таки так, что учение, которое стремится к оздоровлению человечества, в то же самое время не сознает того косвенного вреда, который может быть от этого учения в отношениии генетики великих людей."
В чем же дело? От чего вред?

"Как известно, евгеники стремятся „стерилизовать" человечество от патологической наследственности... В Америке евгеническое течение идет настолько ради¬кально, что практикуется даже кастрация."
Здесь автор обнаруживает полное незнакомство с основами и методами евгеники. Всякому даже немного сведущему в вопросах евгеники человеку (а мы вправе требовать от д-ра Сегалина основательного знакомства с евгеникой, если он берется критиковать и опровергать это учение) известно, что кастрация никогда не рекомендовалась евгенистами и не проводилась практически в Америке. Операция для прекращения потомства, которая производилась там в очень ограниченном количестве и с очень осторожным подходом, заключалась в прекращении проходимости протоков, выводящих из половых желез (семявыводящих—у мужчин, фаллопиевых труб — у женщин). „Операции эти сами по себе не представляют ничего нового, — пишет Волоцкой6 ... — Слишком легкое обращение с тер¬минами послужило причинами целого ряда недоразумений и ошибок"...  И вот в эту грубую ошибку впал и д-р Сегалин.
Дальше он (д-р Сегалин) пишет:
"Правда, нашими русскими евгениками она (кастрация) не разделяется, но принципы профилактики усердно проповедуются. Профилактика в целях оздоровления человечества от „плохой наследственности'' идея очень заманчивая, но практически не только не осуществимая, но даже вредная в отношении источников гениальной одаренности, в отношении генетики великих и одаренных людей... Если мы будем следовать учению евгеников, то если в смысле „стерилизации" людей от плохой наследственности мы достигнем хороших результатов, зато в смысле рождения великих людей у нас будут отрицательные результаты,—не будет ни одного великого или замечательного человека, ибо, как мы покажем далее, генез великого человека связан органически  с патологией, понимая патологию не как болезнь, а как биологический фактор, который является одним из сопутствующих биологических рычагов генетики в создании природы великих людей... Патология великих людей есть необходимый компонент биологической структуры личности великого человека. Уничтожая путем евгеники один из компонентов этой структуры, мы уничтожаем возможность созидания самой структуры одаренной личности".
Этими словами уточняется и направление журнала. До сих пор можно было думать, что журнал хочет изучать только ту часть творчества, которая связана с психопатологическим уклоном, но из только что цитированных слов явствует, что, по мнению автора, всякое творчество связано с психопатологическими явлениями, если патология является для них в роли биологического фактора. Это автор берется и пытается доказать в дальнейшем.
Что же касается евгеники, то, по-видимому, знания д-ра Сегалина в этой области не простираются далее отожествления евгеники со стерилизацией, как будто этой небольшой и неправильно освещенной областью и ограничивается все здание евгеники. Но, несмотря на это, д-р Сегалин не отказывается от евгеники; еще в предисловии он считал, что „подходы и методы работы евгеников... могут дать ценнейшие материалы и работы", а на с. 12 продолжает:
"Не отрицая значения евгенического течения в вопросах генетики вообще, я здесь хочу сказать, что вопросы генетики одаренных или замечательных людей не могут быть обойдены без того, чтобы не касаться вопросов эвропатологии как будущей дисциплины, которая стремится осветить во всеоружии науки биологическую роль патологии в генетике и структуре великих людей. Если государство поставит вопрос, поднятый евгениками, на очередь дня, то без эвропатологического освещения вопрос этот не может быть решен."
Оставим эти слова пока без рассмотрения, лишь запомнив их; к ним придется еще вернуться.
После того как „уничтожена" современная евгеника, автор переходит к амортизации большинства прежних попыток анализа творчества. Благожелательно он относится только к Ломброзо, Медиусу, Бирнбауму и „другим единичным авторам". Остальные же обнаруживают часто „дилетантизм вопроса, с примесью метафизики, а иногда просто обывательщины", и д-ру Сегалину делается досадно и непостижимо "...как клинически и биологически мыслящий человек... превращается в теолога и лишь в лучшем случае—в метафизика.., выпускающего время от времени книжечку „Пси¬хология творчества" или „Философия творчества" и т. п. чисто умозрительные упражнения старо-схоластической жвачки на новый лад...”
Не знаю, на кого намекает д-р Сегалин, почему он предпочел умолчать об авторах, которых награждает такими нелестными эпитетами, и почему таким образом он уклоняется от открытого научного боя. Не имеет ли он в виду трудов всемирноизвестного психолога Рибо или Оствалъда, Левенфельда, а может быть и книжку проф. Грузенберга „Гений и творчество", объявление о которой помещено во II вып. его журнала?
На с.16 автор переходит к „методологическим основаниям", требующим выделения эвропатологии. Эти основания изложены на семи страницах очень сумбурно и с трудом поддаются пониманию. Автор опять нападает на клиницистов за неправильный якобы клинический подход; почему-то он полагает, что в клинике допускается утверждение, что „все болезненное, патологическое как вредное для здоровья человека есть явление дегенеративное". Это вовсе неправильно. Вдумчивые и опытные клиницисты всегда осторожно относились к дегенерации и ее проявлениям, и вовсе не отожествляли ее с патологией.
Свои положения автор хочет подкрепать иллюстрацией механизма и акта женских родов:
"Механизм женских родов, — пишет он (с. 19), —  построен так, что без патологического компонента этого акта (болевые схватки, кровотечения, насильственные диссоциации тканей и пр. патологические моменты при акте рождения) нельзя себе представить нормального физиологического процесса рождения, и, следовательно, здесь патология играет физиологическую роль."
Но и здесь неправ д-р Сегалин. Прежде всего, его можно упрекнуть в биологической узости взглядов, так как мы знаем, что у многих животных роды проходят малоболезненно или даже совсем безболезненно. Боли при родах у женщины есть явление глубоко физиологическое, целесообразное, так как указывает на начало и течение родов и дает возможность для правильного их ведения. Кровотечение нормально бывает очень умеренное, и нельзя обойтись без него, если при отхождении последа обнажается большой участок матки. Растяжение тканей — тоже целесообразно, так как сжатые ткани держат плод внутри матки, и выхождение его невозможно без растяжения.
"Вот точно так же (т.е. как при родах - Н.П.) и патология великих людей есть такая же патология диалектически связанная, патология не отрицательная, а положительная в том смысле, как мы эту патологию наблюдаем в женских родах... Нам нужно оставить в стороне применение всех методов обычной патологии, употреблявшиеся до сих пор и имевшие в виду „болезнь" великого человека, т.е. патологию отрицательную, а не его „роды"... где патология не есть просто “болезнь", а служит „творческими болевыми схватками", дающая величайшие плоды биологической продуктивности,—гениальные произведения...„
После многих подобных рассуждений, имеющих целью доказать несостоятельность старых методов, автор утверждает (с. 23), что "единственно возможная методика в изучении патологии и клиники великих людей и патологического творчества является диалектический метод, которым только можно подойти к той своеобразной феноменологии великих людей, где антагонизирующие и в то же самоз время симбиозирующие симптомы (т.-е. Симптомы патологии и симптомы гениальной продуктивности) даны как таковые, как нечто цельное и нераздельное в диалектическом смысле. Всякое же изолированное изучение симптомов одаренности и симптомов патологии есть изучение биологии великих людей, игнорирующее диалектичность природы великого человека, а потому такое изучение не может вести к цели, а ведет только к ошибкам".
После этого общего заключения автор, однако, не дает никаких конкретных указаний на желательные методы.
Выше я сказал, что д-р Сегалин не дает своего определения гениальности. Может быть, это не совсем так. На с. 21 читаем:
"Если мы будем изучать феноменологию тех людей, которым мы даем название „великий", „гениальный", „замечательный" человек, и спросим себя, чем они отличаются от всех других людей, то объективные исследования всегда покажут нам, что в этой феноменологии мы всегда можем констатировать этот своеобразный симбиоз симптомов: с одной стороны, симптомы необычайной продуктивности, с другой стороны, симптомы психической анормальности (в какой угодно форме). Этот симбиоз симптомов одаренности с патологическими проходит красной нитью по всей феноменологии изучаемых нами великих и замечательных людей."
Вот где гениальность: в симбиозе продуктивности с психотизмом. Это положение автор обещает показать „в целом ряде работ".
Я намеренно несколько подробнее остановился на первой статье д-ра Сегалина „О задачах эвропатологии". Посмотрим дальше, как он доказывает свои утверждения и определения, высказанные с такой смелостью.
II
В следующей статье „Патогенез и биогенез великих и замечательных людей" автор ее старается доказать, что
“...всякий без исключения (великий или замечательный) человек литературно-художественного творчества имеет наследственное отягощение... Гений или заме¬чательный человек есть результат двух скрещивающихся биологических родов линий, из которых одна линия предков... является носителем потенциальной одаренности, другая же... является носительницей наследственного психотизма или психической ненормальности... Первую линию (или первый компонент) гениальности мы обозначали как линию кумулятивную (или кумулятивный компонент). Вторую линию (или второй компонент) гениальности мы обозначали как линию диссоциативную.”
Автор желает все это доказать. Он приводит цифры. Приводя данные о семейной наследственной психической отягченности душевнобольных и здоровых (с.27), он указывает на близкое сходство этих цифр, „так что ценность цифровых данных при суж¬дении об „отягченности" на основании этого резко снижается". И все же для своего доказательства он находит возможным восполь¬зоваться подобной суммарной статистикой, о которой Марциуc говорит как о наивной, а Штромайер—как о „статистическом пережитке". И этот пережиток, как, впрочем, и некоторые другие, находит себе место среди доказательств д-ра Сегалина. „На основании наших данных отягченность у великих людей литературно-художественного творчества будет 100%".
В доказательство этого положения автор на 53 страницах (с 30¬83) дает генеалогические примеры великих людей, где по одной (отцовской или материнской) линии отмечаются одаренность, а по другой—наследственная отягченность, или (III группа) по обеим линиям отягчение и одаренность с одной или обеих сторон. IV группа — „не обследованные в смысле соотношения линий к отягощенности и одаренности, но где психотический момент всегда имеется в наследственности". Всего около 100 имен замечательных людей: как будто бы много, и в то же время мало изо всего количества замечательных людей, которых дало человечество за два с лишним тысячелетия (у д-ра Сегалина первым по времени является Александр Македонский).
Я не буду подробно останавливаться на разборе этого материала, скажу только что в том виде, в каком он преподнесен автором, этот материал не имеет никакого научного значения по нескольким причинам. Прежде всего, читатель лишен всякой возможности проверить этот материал, так как весь он приводится без указаний источников. Я нисколько не сомневаюсь, что д-р Сегалин ничего не выдумал, и верю, что все указанные им примеры он где-либо читал или слышал, но где именно, кто впервые приводит эти примеры—неизвестно, и нет возможности проверить достоверность его фактического материала. А для научной работы подобная проверка совершенно необходима, ибо автор как может пользоваться ненадежными источниками, так и неправильно истолковывать данные этих источников. Мы знаем целый ряд научных работ, основанных на недостоверных источниках: стоит вспомнить, напр., вопрос о внезапном поседении волос, при детальной проверке оказавшемся мифом; некоторые юристы и до сих пор убеждены, что на сетчатке глаза, открытого в момент смерти, запечатлевается картина, которую видит умирающий.
 Все это — выдумки, но чтобы их опровергнуть, надо докопаться до их первоначального источника. В научных работах принято указывать цитируемые источники, чтобы по ним можно было проверить правильность построения такой работы. Правда, легко видно, что часть примеров автором заимствована из книги Ломброзо „Гениальность и помешательство", сведения о генеалогии Гаршина — из работы Юдина и Галачьяна7, а другая часть — неизвестно откуда, может быть, и из настоящих научных работ, а частью, несомненно, из газетных статей, журнальных заметок, рассказов и т. д. Что касается Ломброзо, то книга его, конечно, очень интересна, но нельзя все написанное в ней (больше 50 лет назад) принимать с такой достоверностью и безапелляционностью, как это делает д-р Сегалин. Методы Ломброзо и его школы давно известны; всякий психиатр, криминолог и судебный врач знает их недостатки и происшедшие из этого ошибки. Труды Ломброзо сделали свое большое дело, но теперь без тщательной проверки и оговорок в качестве источников приниматься не могут.
Недостоверность источников служит поводом к тому, что в примерах д-ра Сегалина оказывается целый ряд фактических неточностей, что, в свою очередь, делает недостоверным весь приведенный материал или, во всяком случае, большую его часть.
Чтобы не быть голословным, приведу несколько примеров:
На с. 31 говорится, что известные общественные деятели А.И. и Н.И.Тургеневы происходили из того же рода, что и писатель И.С.Тургенев. Это неправильно: И.С.Тургенев происходил из совершенно другого рода, однофамильцев с первыми Тургеневыми, не состоявшими в родстве с родом писателя. Это можно узнать из родословного сборника Руммеля и Голубцова.
На с. 37 сказано, что сын сестры Достоевского был идиот. А по докладу М.В. Волоцкого, специально изучающего семью и родственников Достоевского, этот „идиот" окончил университет и идиотом вовсе не был, отличаясь лишь большими странностями.
На с. 39 читаем, что бабка Льва Толстого была дочерью слепого князя Горчакова. Может быть, этот князь Горчаков и был слеп, но не от рождения: он долго служил на военной службе и если ослеп от ран, приобретенных болезней или от старости (умер 80 лет), то какое же значение имеет его слепота для потомства? В книге Власьева „Потомство Рюрика", написанной с соблюдением большой точности, не говорится, чтобы князь Ник. Ив. Горчаков, прадед Льва Толстого, был слепым от рождения (т. I, с. 465), тогда как это обстоятельство упоминается при описании других, даже более ранних потомков Рюрика.
Отец Лермонтова (с. 42) характеризуется как „вспыльчивый и горячий до такой степени, что мог доходить до суровости, до грубых, диких поступков, несовместимых даже с элементарными условиями порядочности. Был развратный, странный, эксцентричный человек. Жил в постоянном разладе с матерью Лермонтова и очень несчастливо".
Нечего и говорить, что подобная характеристика, на оснований которой автор причисляет Ю. П. Лермонтова к схизоидам, является явно сгущенной, односто¬ронней, с полным игнорированием положительных сторон несомненно даровитой натуры Лермонтова-отца, в отрицательных своих сторонах являвшего обычные для того времени черты помещика-крепостника. Но кому из литературнообразованных людей не известно, каким пленительным красавцем был Юрий Петрович Лермонтов, как страстно была в него влюблена мать поэта и любила до конца жизни, какое горячее чувство питал поэт к своему отцу; кому не известно, что причины разлада в семейной жизни супругов Лермонтовых надо искать не только в характере отца, но и в характере бабушки Лермонтова, старухи Арсеньевой, т.е. „по материнской линии"?
На с. 48 прадед Пушкина—Ибрагим Ганнибал — назван „дикарем-негром". Это — грубая ошибка. Уже давно известно, что И.П.Ганнибал был вовсе не негр, а абиссинец, т.е. совсем другой расы. Всякому берущемуся рассуждать о генеалогии Пушкина должна была бы быть известна работа Д.Н.Анучина: „А. С. Пушкин. Антропологический эскиз", вышедшая в 1899 г. Эта превосходная монография может служить образцом того, как добросовестно должны писаться естественнонаучные работы по историческим источникам. На той же странице, несколько ниже, дословно сказано: „Сам поэт Пушкин, как и некоторые из его братьев и сестер, отличался ненормальными характерами и патологической неуравновешенностью". Какие же именно из „братьев и сестер" Пушкина были ненормальны? Видимо д-ру Сегалину не известно, что у А. С. Пушкина были только одна сестра Ольга и один брат Лев; другой брат, Николай, умер в раннем детском возрасте. По автору же выходит, что у Пушкина было по нескольку братьев и сестер. Лев Сергеевич и Ольга Сергеевна душевнобольными не были.
Наконец, автор приписывает „линии матери" только патологическое начало, а линии отца — сочетание одаренности с патологией и не указывает, что мать Пушкина была незаурядной женщиной (перечисляются только недостатки ее „истерического" характера). Анучин говорит, что, по свидетельству современников, ее муж „тонул в лучах ее света".
Третьей причиной научной непригодности фактического материала д-ра Сегалина служит натяжка в определении душевных болезней. На с. 26 автор делит все „патопсихические состояния" на две группы (в наследственном отношении):
" 1) на психотиков — явно душевнобольных и;
 2) препсихотиков, т. е. людей, которые хотя и не представляют из себя клинический тип душевнобольного, но имеют в себе все определенные черты ненормальности, говорящие уже сами по себе, что у этих людей — конституционально так построена психика, что, во-первых, они при известных условиях могут быть подвержены соответствующему психическому заболеванию, во-вторых, что они генетически происходят сами или от психотиков, или же от препсихотиков, а в среде их ближайших родственников имеются те или иные... И, в-третьих, потомство от них, препсихо¬тиков, будет также или психотические типы, или такие же препсихотические типы... Такие препсихотические типы (или типы конституциональных психотиков) можно рассматривать как переходные типы, однако к здоровым типам их с клинической точки зрения причислить нельзя."
Все это клонится к тому, чтобы этих „препсихотиков" записать прямо в душевнобольные с не вполне выявившеюся болезнью, и на этом основании делать выводы. Но в таком случае в список препсихотиков можно смело внести громадное большинство всех людей, а уж неврастеников, переутомленных, истощенных—всех без исключения, настолько широко и неопределенно это понятие. Границ между душевными болезнями и душевным здоровьем мы не знаем, и у каждого душевноздорового человека найдется такая черточка его интеллекта, эмоции или воли, которая даст ему право на звание препсихотика, а иногда даже и психотика. И в таком случае наследственная психотическая отягченность всех обыкновенных людей окажется равной тоже 100%, как и у великих людей, ибо у каждого в роду, несомненно, найдутся „препсихотики".
С другой стороны, копание в предках гения с целью найти в их числе психопатов ведет к тому, что всякие привычки, небольшие странности, а иногда и нормальные черты психики превращаются в признаки несуществующих душевных заболеваний. Стоит только умолчать о положительных чертах характера, просто не обратить на них внимания, сгустить краски на некоторых неизбежных у всякого человека отрицательных,—и готов „препсихотик", а то и прямо душевнобольной.
Пример с подобной характеристикой Лермонтова-отца я уже приводил, но есть много и других. На с. 46 про отца Серова: „Человек резкого сухого насмешливого характера... вспыльчивый и суровый деспот... Несомненно, с патологическим характером". На той же странице, ниже, о предках химика Жерара: „Отец и дед отличались характером черствым, жестким, вспыльчивым, упрямым, сварливым. Легко возбуждающийся". На с. 50: „Мать его (Решетникова) в тот момент, когда убежала от своего мужа, она приехала (!) в Пермь во время “страшного пожара и этим так будто бы была напугана, что психически заболела."  На с. 64 — отец Флобера „был чрезвычайно аффективен, и вспыльчив, и импульсивен, так что в интимной семейной жизни был невозможен". На с. 72 тетка Эмерсона „имела патологический характер, который выражался чревычайной вспыльчивостью, резкостью, аффективностью и нетерпимостью к чужим мнениям". На с. 78 — отец Фейербаха — „человек гиперэстетического, нервного характера". Таких примеров можно было бы привести еще немало, но и этих достаточно, чтобы видеть натяжки, при помощи которых автор стремится доказать правильность своих идей.
Вместе с тем автор совершенно как бы отрешается от хронологии и не придает значения влиянию среды на образование и проявление характера. Не говоря уже о том, что сведения о характерах родных Александра Македонского, Юлия Цезаря и даже много позже живших личностей не могут претендовать на нужную степень научной достоверности,—характеристики многих других лиц должны учитываться в соответствии с эпохой и средой. Очень часто отдельным индивидуумам ставятся в вину жестокость нрава, избиение жен и детей, разврат и т. д. Но надо иметь в виду, что в средние века и в начале новых жестокость и разврат ничего особенного не представляли собой, ибо встречались на каждом шагу, у большинства людей того времени. Таковы были устои. Власть мужа и отца простиралась настолько, что никого не удивляли смертная расправа с неверной женой, жестокое телесное наказание сына, выдача дочерей замуж насильно. Если это случается теперь, то служит иногда признаком душевной ненормальности, но не служило им в эпохи до XVIII в.
Поэтому не должно удивлять и служить поводом для диагноза психотизма то, что отец и мать Лютера (с. 49) „отличались крайне крутым и жестоким характером... применяли телесное наказание слишком часто и в жестокой форме и по пустячным поводам". Вряд ли в то время было иначе в большинстве других семей. То же приблизительно у отца Мольера, матери Тургенева, отца Паганини и многих других. И теперь в неблагоприятной среде (например преступной) можно наблюдать лиц со здоровой психикой, которые ни в чем не отстают от нрава и обычаев своей среды (жестокость, разврат и т. п.), но, попадая в благоприятную для исправления обстановку, быстро становятся вполне нормальными людьми. Не надо забывать облагораживающего влияния просвещения; для некультурной, дикой среды всегда надо вносить поправку на эту некультурность,—и результаты могут получиться противоположные.
Многие характеристики являются недоговоренными и необоснованными. Например, на с. 33 у Самуила Джонсона: „Отец был замечательный человек, мать—душевнобольная". И все. В чем заключались замечательные свойства отца и душевная болезнь матери—неизвестно, следовательно ни проверить, ни оспорить уже совершенно нельзя. У Ибсена (на той же стр.): „По отцу—одаренность. По линии матери—психопатические заболевания". Видимо, автор большего сам не нашел, ибо по тому, как добросовестно он изложил материал Юдина о семействе Гаршиных, видно его стремление к полноте фактов; но подобные краткие заметки не должны были бы его удовлетворять. Отец Джона Рескина (с. 31) „любил очень природу, поэзию и искусство". И только. Это автор принимает за проявление одаренности. Мать братьев Бассано     (с. 35) „страдала меланхолией''. Отец Тассо (там же) „очень способный человек; был поэт". Мать Стриндберга (с. 50) „особа бледная, нервная, легочная". И подобных недостаточных характеристик очень много.
Следует отметить полную неудовлетворительность постановки вопроса о наследственном отягчении. Частично это было указано выше; но, кроме того, на с. 26 читаем: „...с точки зрения современного вопроса о наследственности в психиатрии под “отягченным наследственно” мы должны понимать не только тех, которые имеют среди родных в восходящей и нисходящей линиях, психотиков,. но и... препсихотиков". Относительно последних уже говорилось; здесь следует упомянуть, что наличие душевнобольного потомства вовсе не дает права говорить о субъекте как о наследственно психически отягченном, ибо не он один и не только его предки участвуют в создании психической конституции детей, но не в меньшей степени, иногда даже в большей,—его жена и ее предки. Пусть автор докажет, что последние здоровы и не сыграли роли в передаче психопатии, тогда и можно говорить об отягчении потомства, причем отец будет не отягченным, а отягчившим. Следовательно, такие примеры, как Виктор Гюго, Юлий Цезарь, Кернер, Себастьян Бах, Тацит, Циммерман, Манцони, Мендельсон, Марк Твен и другие, которые возводятся в наследственно отягченных только на основании душевных заболеваний детей, не могут иметь значения до точного выяснения истинных виновников болезни детей.
И, наконец, очень существенным недостатком является то обстоятельство, что все „фактические примеры" д-ра Сегалина заимствованы им из числа гениев литературного и художественного творчества и почти не касаются замечательных людей науки. И хотя автор на с. 24 оговаривает это обстоятельство, но нигде не видно, чтобы он считал гении художественные и гении научные разнородными биологическими единицами. Из всего им написанного вполне ясно, что он не выделяет научных гениев из общего их числа по тем свойствам, которые приписывает всякому гению... Но тогда наследственная психическая отягченность замечательных людей на много спустится от 100% вниз и, весьма возможно, станет меньше, чем у заурядных душевноздоровых людей.
Таковы недостатки „фактического материала", собранного д-ром Сегалиным. Я не остановился еще на одном—отсутствии менделевского генетического анализа, но сделал это намеренно, так как у автора вопрос о подобном анализе трактуется в „теоретической части" статьи „Патогенез и биогенез великих людей". Эта теоретическая часть занимает последние 8 страниц (с. 83—90) статьи и настолько замечательна во многих отношениях, что на ней стоит несколько задержаться. Сперва автор вновь указывает на противоречивость симбиоза патологии с одаренностью и на необходимость вскрытия смысла этого противоречия путем диалектического метода и „для освещения некоторых моментов" считает нужным „сделать экскурсию в область биологии, называемую менделизмом". Здесь начинаются самые интересные и самые неожиданные выводы и открытия.
Вот что пишет д-р Сегалин:
"В настоящее время ни одна область биологии не может миновать, не может не считатся с этим учением (т.е. менделизмом), поэтому и область биологии гения также не может не считаться с ним."
Против этого возразить нельзя, но следующая фраза является уже более туманной: „С точки зрения учения менделизма, все задатки какого-либо развивающегося организма можно разделить на две группы. Одна группа задатков находится в скрытом состоянии и при развитии фенотипа не проявляется наружу, потому что другая группа задатков, выявляющая себя наружу в этот фенотип, подавляет или тормозит эти задатки первой группы и не дает им выявиться, а потому эта группа остается в состоянии гипостаза, т.е. в скрытом состоянии. Задатки же второй группы, выявляющие себя свободно и не дающие выявиться тем скрытым задаткам, характеризуются как состояние эпистаза. ”
Первая часть этой цитаты дает основание предполагать, что автор имеет в виду частный случай наличия в генетической формуле доминантных генов наряду с рецессивными, не проявляющимися. А вторая часть указывает на гипостаз и эпистаз, т.е. на покрывание одного доминантного фактора другим доминантным же, — явление, вовсе не аналогичное первому и по существу отличное. Автор либо путается в вопросах генетики, либо хочет их специально приспособить для своих целей.
"Между скрытыми гипостатическими задатками и открытыми эпистатическими задатками организма существует определенное соотношение: они исключают как бы друг друга—антагонистичны между собой. (И это совершенно неправильно. Ни доминантные и рецессивные, ни гипостатические и эпистатические факторы не исключают друг друга; далеко не всегда можно говорить и об антагонизме между ними. Нередко бывает, что какой-либо доминантный фактор усиливается другим — рецессивным. Два доминантных фактора могут тоже усиливать друг друга, а не только разделять свои роли в смысле гипостаза и эпистаза).
“Но стоит только какой-либо причине устранить эти господствующие эпистатические задатки, т.е. как только устраняется тормоз, тогда начинают выявляться наружу эти гипостатические задатки... Но для того чтобы выявились эти скрытые задатки, должен быть введен какой-то третий момент, нарушающий это нормальное соотношение между эпистазом' и гипостазом. Должен быть введен новый диссоциирующий момент, устраняющий господство эпистатических тормозов, вследствие чего появляются у особей при скрещивании новые признаки, до сих пор не бывшие у данного вида. Таковы соотношения, по учению менделистов, между различными группами антагонизирующих между собой задатков."
В последней фразе автор приписывает все здесь сказанное учению менделистов. Это — его собственное учение, не известно на чем основанное, но только не на законах Менделя. Последним не известны ни какой-то третий диссоциирующий момент, ни появление при скрещивании новых признаков, раньше не бывших у данного вида (а может быть, автор имеет в виду мутации?). Известна перегруппировка генов при скрещивании, в силу чего могут лишь выявляться фенотипически признаки, бывшие у родителей в генотипах рецессивными или гипостатическими.
Свои своеобразные законы наследования д-р Сегалин немедленно применяет к психической деятельности. А именно (с. 84):
"Все психические состояния мы должны также делить на те, которые находятся и скрытом состоянии задатков, т.е. на гипостатическую психику... и на психическое состояние открыто проявляемых психических свойств, т.е.  эпистатическую психику, открыто господствующую и, в то же самое время, тормозящую проявление гипостатических (скрытых) признаков. Если под  эпистатическим состоянием психики мы должны понимать то состояние сознания, которое развертывает активно все свои обычные свойства и признаки.., то под гипостатическим состоянием психики мы должны понимать все наши скрытые, так называемые подсознательные, свойства психики, не проявляющиеся потому, что эпистатические свойства, т.е. весь наш аппарат сознания господствует и тормозит всякое выявление гипостатических свойств... К этим гипостатическим свойствам... надо отнести и скрытые задатки всякого рода одаренности.., потому они также находятся в антагонизме к аппарату сознания—эпистаза.”
Д-р Сегалин слишком просто решает сложнейшие проблемы генетики, такие проблемы, к которым с величайшей осторожностью подходят избранные представители этой науки. Точное определение генетических формул и особенностей наследования душевных свойств человека—характера, темперамента, обычных и исключительных способностей, душевных болезней—является, несомненно, венцом всей генетики, и много десятков лет отделяет нас от окончательных достижений в этой области. Квалифицированные генетики еще немного точного достигли в этой области, д-р же Сегалин достиг если не всего, то очень многого. Прежде всего он произвел все душевные особенности в доминантные признаки и затем их делит на эпистатические и гипостатические. Хотя он и ни слова нигде не говорит о доминатности и рецессивности, но его гипостаз и эпистаз могут относиться только к доминантным признакам. Что касается этого вопроса с точки зрения настоящих законов Менделя, то лишь об очень немногих простых психических особенностях и некоторых душевных болезнях мы можем сказать, что кое-что знаем об их генетической формуле и характере наследования. Большинство же психических особенностей, а тем более исключительных, составляющих одаренность, представляет собой такие сложные генетические компоненты, что один разбор их занимает много лет. Давно уже, например, изучается наследование музыкальных способностей, но все же до сих пор не выяснены даже приблизительно генетические формулы музыкальной одаренности.
В генетике способом анализа фенотипа служат скрещивание и расщепление. Д-р Сегалин решает этот вопрос без экспериментов и наблюдений. Все сознательное ощущаемое, мыслимое, находится над...—и потому эпистатично; все подсознательное находится под...— и потому гипостатично. Автор, решая биолого-генетические вопросы на основании филологического сходства, вовсе не задается вопросом, какое отношение к законам Менделя имеет подобное разрешение вопросов наследственности. Каждый немного осведомленный в генетике скажет, что никакого.
"Чем вызван скачок перехода скрытой энергии одаренности,—бывшей, несомненно, у отца Гоголя,—в активную гениальность сына, писателя Гоголя?",—спрашивает автор и отвечает:
“А тем, что изменилось каким-то образом то антагонистическое состояние между эпистазом и гипостазом психических задатков... Введен был какой-то третий момент, который изменил нормальные соотношения антагонизма... Это должен быть такой фактор или такое начало, которое должно быть' диссоциирующим началом... Должно диссоциировать это соотношение (антагонизм между гипостазом и эпистазом) таким образом, чтобы гипостатические задатки одаренности могли освободиться от тормозов эпистатической психики и свободно из латентного состояния перейти в кинетическое, активное. Ясно, что таким диссоциирующим началом может быть нечто противоречивое нормальному аппарату психики, — психотический момент, или психотическое начало, уничтожающее цельность и гармоничность эпистатического аппарата сознания и тем самым освобождающее гипостатические силы одаренности. Этот психотический момент, который всегда вводится путем скрещения в биологическую цепь одаренной линии предков, несомненно, должен играть такую роль.”
Генетики, оперируя с законами Менделя, думали, что исключительная одаренность, гениальность проявляются в результате концентрации в одном фенотипе целого комплекса генов данной одаренности, скрытых у предков вследствие рецессивности или слабо выраженных вследствие гетерозиготности; обычным генетикам, и до открытий д-ра Сегалина, вовсе не казалось удивительным и загадочным ни внезапное появление гения от невыдающихся предков, ни исчезновение гениальности в потомстве замечательного человека. С точки зрения настоящих законов Менделя все это легко объяснимо. Но д-р Сегалин не согласен с этим; он при помощи якобы менделизма дает новое объяснение, а именно, что психотизм активирует скрытую одаренность для проявления гениальности, и думает, что все это доказал своим недостоверным фактическим материалом и менделизмом, произвольно искаженным до неузнаваемости!
Далее автор иллюстрирует свою мысль клиническими примерами и показывает, как под влиянием прогрессивного паралича, алкоголизма, эпилепсии происходило нарушение задерживающего действия коры головного мозга, и обыкновенный человек делался гением, начинал творить,—примеры явно неудачные. На патологических исключениях нельзя строить теории; творчество прогрессивного паралитика есть творчество больное, непродуктивное и редко ценное в качественном отношении и при развитии болезни угасает совсем. Но автор видит аналогию, больше того, почти тождество:
"..чтобы выявить эту скрытую гипостатическую реакцию одаренности, необходимо устранение действия тормозов коры,— будет ли это устранение... экзогенно (травма,отравление алкоголем, ядом сифилиса и пр...) или это устранение... эндогенно (нарушении внутренней секрецией) — суть остается та же: гипостатическая реакция одаренности... По существу нет разницы между гипостатической реакцией душевнобольных и гипостатической реакцией гениальноодаренных. Есть только разница в механизме количественного выявления той специфической энергии, которая называется одаренностью. Если количество накопленной энергии одаренности... велико, то при наличии... гипостатической реакции это количество переходит в качество..., и тогда мы имеем феноменальную одаренность... Для выявления гипостатической реакции гениальной одаренности необходимо... родовое накопление гипостатической энергии, называемой одаренностью... Для того чтобы создался механизм выявления этой энергии.. должен быть... второй родовой фактор—диссоциативный (в форме явного или скрытого психотизма)... Первой фактор... называем как кумулятивный компонент одаренности, второй фактор — диссоциативный компонент.
Автор думает, что все это он хорошо доказал или, по крайней мере, убедил читателя, но на самом деле никого не убедят эти генетические построения, основанные на полном незнании элементар¬ных основ генетики.
Еще одна небольшая выдержка. Симбиоз этих двух компонентов автор громко называет „биогенетическим законом гениальности"...
"Евгеникам приходится считаться с этим фактом как со специфическим а т  р и б у т о м генетики великих людей."
Да, евгеника считается с душевными заболеваниями и, вообще, с психической конституцией всех людей, а гениев — особенно. Но вряд ли когда евгеника примет всерьез „законы Сегалина". Недаром, „уничтожив" современную евгенику, д-р Сегалин не отказывается от этого термина. Он может создать свою евгенику, изменив нашу на 50%, наполовину вывернув ее наизнанку. Мы советуем браки между одаренными людьми, ожидая от этого еще более одаренного потомства; он должен советовать одаренным людям вступать в браки с психопатами или хотя бы с „препсихотиками", но никак не с нормальными людьми...
III
Мой спор с д-ром Сегалиным не в меру растянулся, и потому я поспешу закончить, сделав лишь самый краткий обзор остального содержания журнала, тем более что д-р Сегалин в следующих выпусках уже ничего нового не говорит, повторяя и распространяя уже сказанное.
Первый выпуск заканчивается его же статьей „К патографии Льва Толстого", в которой он выводит, что знаменитый писатель страдал аффективной эпилепсией, развившейся якобы на почве эпилептической конституции. На это можно заметить, что вряд ли аффективную эпилепсию можно ставить в число психозов или даже препсихозов. Краски сгущены, и вывод о чрезвычайной слезливости, патологических сменах настроения, а особенно об эпилептической конституции, является необоснованным, во всяком случае, преждевременным.
Второй выпуск содержит пять статей. Первая—опять д-ра Сегалина: „О гипостатической реакции гениальной одаренности"— повторяет все раньше сказанное и приводит те же примеры, с теми же недостатками и заблуждениями, так что на этой статье не стоит и останавливаться. Следует только указать на чрезмерные увлечения при описании расового происхождения великих людей (с.. 103).
О том, что прадед Пушкина был не негр, а абиссинец — я уже говорил. Бальмонт, Лермонтов — по отцу шотландцы, но вряд ли у их отцов осталось много шотландского, кроме фамилии. В других примерах расы смешиваются с национальностями, что указывает на слабость автора и в антропологии. Напр., у Парацельса отец „из вюртембергцев", а мать —„швейцарка". Интересно — какие же это расы — вюртембергцы, швейцарцы? Есть раса, которая живет и в Швейцарии и в Вюртемберге, но это раса альпийская. Интересно указание, что Руссо—„французско-швейцарского происхождения". Вряд ли можно говорить о смешении в одном лице „расантагонистов", деля их по национально-политическому признаку, ибо ни французской, ни швейцарской рас нет.
Следующая статья —д-ра К.А.Скворцова „Симптом “иллюзия уже виденного” как творческий симптом"—очень недурная работа, написанная научно, толково и хорошим языком, с обстоятельным литературным освещением и соответствующим указателем. Она тем более ценна, что написана не клиническим или лабораторным врачом большого города, а сельским врачом из глухой провинции. Несомненно, она заслуживала бы быть напечатанной и в серьезном научном психиатрическом или психологическом журнале.
Статью д-ра Я.В.Минца „Материалы к патографии Пушкина"я не буду разбирать, ибо эта работа уже нашла заслуженное освещение в заметке д-ра Воскресенского.8 Скажу только, что в этой работе особенно сказывается желание во что бы то ни стало, всякими средствами, произвести гениального поэта в душевно ненормальные, с непониманием и искажением его светлого образа.
„Делирий Максима Горького"—статья д-ра И.Б.Галанта, специализировавшегося на Максиме Горьком, трактует о лихорадочном бреде, постигшем Горького в 1889—1890 годах. Автор, по-видимому, совершенно справедливо полагает, что Горький „нажил себе серьезную лихорадку с бредом" (с. 53), но совершенно не задается вопросом об этиологии этой лихорадки. Но ведь вполне же естественен для врача вопрос: а отчего была лихорадка? Не самостоятельная же это болезнь. Сама собой напрашивается мысль о какой-то хронической инфекционной интоксикации. Что касается бреда, то и у многих ничем не замечательных людей повышение до 38° и даже меньше уже вызывает бред; на этом нельзя строить никаких выводов относительно особенностей психики в нормальном состоянии. И тем менее требуется выделение этого бреда в особую единицу „Delirium febrile Gorkii", как это делает д-р Галант. У каждого человека бред имеет свои особенности, и дробление бреда „на бесчисленные разновидности" вряд ли правильно.
Работа М. И Цубиной „Болезнь и творчество Врубеля с психопатологической точки зрения", несомненно, интересна, и за ее научность должно ручаться имя проф. Гиляровского, из клиники которого она вышла и которому автор приносит благодарность. Правда, есть некоторые несуразности, в духе направления журнала. Напр., на с. 57 при описании предков Врубеля читаем: "Мать страдала туберкулезом. Отец... инсульт. Страдал артериосклерозом.  Дед по матери—маньяк.  Дед по отцу—алкоголик". И затем противоположные свойства отца и матери соединил в себе Михаил Александрович". Не слишком ли смелое и поспешное заключение?  Не говоря уже о том, что сведения о предках Врубеля в том виде, как они тут представлены, вовсе неудовлетворительны и неточны, но они не дают никаких оснований для суждения об их противоположности.
Кроме того, по поводу этой статьи мне хотелось бы сказать следующее. Прочесть ее, конечно, интересно, но после этого остается какое-то тягостное, грустно-недоумевающее чувство, какой-то осадок грязного, нехорошего – не по отношению к Врубелю, а по отношению к людям, которые так тщательно и кропотливо копаются в чужих несчастьях, хотя бы во имя науки. Врубель был гением и в то же время глубоко несчастным человеком; он—почти наш современник, многие из нас знали его лично; не слишком ли преждевременно потревожили его раны?. Мне кажется, что память Врубеля как художника и человека требовала бы более бережного и этического к себе отношения...
В конце выпуска—любопытное приложение— „Эвропатологические заметки". Эти заметки проливают свет на источники, которыми пользуется „Архив" для научных работ. „Хроника столичных газет", „Вечерняя Москва"—вот откуда, между прочим, черпается „фактический материал" для биогенеза и патогенеза великих людей.
Третий выпуск первого тома начинается опять статьей  Сегалина. Первая из них, „Психическая структура эврореактивных типов", трактует специально о „кумулятивном компоненте гениальности". Очень много слов, повторений и генетических несуразностей,  напр. (с. 155), его „интересует вторая среда, находящаяся  внутри нас, тот огромный “склад” психического материала, в котором хранится наш опыт, в виде каких-то следов: опыт „воспоминаний", полузабытый опыт, никогда не бывший сознаваемым, опыт наших предков, нашего рода человеческого и вообще весь  психический опыт, что был вообще в животном мире до нас,  в прошлом)". Это — не случайная оговорка, так как мысль развивается дальше:
“Существует еще более важный (чем подсознательные восприятия) источник психического материала, без которого гениальное творчество совершенно невозможно представить.,. Этот источник… филогенетический, т. е. составляется из психи¬ческого опыта антецендентов, который аккумулировался из рода в род в подсознательных аккумуляторах его предков как специфический опыт. Этот кумулированный опыт предков составляет, таким образом, кумулированный опыт филогенетической среды (в противоположность личному опыту онто¬генетической среды)... Так что роль среды тут двоякая. Онтогенетическая — прямая... и филогенетическая — косвенная, через посредство антецендентов...” (с. 162).
Это утверждение, которому автор придает громадное значение и которое обещает разобрать в отдельной работе, совершенно ничем не обосновано и может быть названо только наивным. Правда, есть течение в генетике, признающее наследование благоприобретенных признаков, но оно не могло доказать этого на животных, а до высшей психической деятельности человека—и подавно далеко. И каким абсурдом звучат следующие слова автора: „Этот кумулированный опыт предков, наследуемый гипостатическим аппаратом данного лица..., составляет то ядро одаренности, вокруг которого сгруппи¬руется весь его лично приобретенный психический опыт". Очень неудачны в этой статье сравнения психики гения со сценой и закулисной деятельностью, с пробкой, вылетающей из бутылки, с наперстянкой и т. д. В выноске на с. 166 автор говорит, что без его теории никак нельзя объяснить внезапное появление гения в роду. Я уже говорил, что современная генетика отлично это объясняет своими силами.
Работа прив.-доц. Н. А. Юрмана: „Скрябин. Опыт патографии"9изобличает в авторе опытного психиатра, основательно проработавшего весь материал. Правда, можно и не согласиться с его выводом, что А. Н. Скрябин заболел схизофренией (ранним слабоумием), но нельзя отказать в научном и добросовестном подходе, к сожалению, только не до самого конца. Конец портит все дело. На предпоследней странице (89) говорится, что „д-р Сегалин..., основываясь на учении м е н д е л и з м а, все задатки... разделяет на две группы" и т. д., что мы уже слышали. „Вот с этой-то новой точкой зрения,—продолжает Юрман,—и должно рассматриваться соотношение между душевным расстройством Скрябина и его творчеством". Добросовестный автор слишком положился на д-ра Сегалина и его учение.
Последние две статьи принадлежат д-ру Галанту снова о Максиме Горьком: „О суицидомании Максима Горького"—так громко названо покушение Горького на самоубийство, что имело место, когда Горькому было 17—18 лет. Но разве одна попытка, совершенная под влиянием угнетающей среды, может иметь право на термин „суицидомании"? О том, как сам Горький потом относился к этому покушению, рассказал Н.К.Кольцов.
Такой же натяжкой является и второе заглавие —„О психопатологии сновидной жизни Максима Горького". Вряд ли можно говорить об описанных двух снах Горького как о чем-то психопатологическом. Мало ли мы сами постоянно видим снов и пострашнее описанных снов Горького—под влиянием усталости, душевного потрясения, неправильного питания, лихорадочного заболевания и т. д? И все это психопатологично? Кроме того, из статьи не видно, когда Горький видел эти сны; может быть, в то время, когда он болел своим „лихорадочным делирием",—в таком случае, что же тут удивительного? Очень странно и неприятно становится от попыток во что бы то ни стало произвести душевно-здорового, прямо-таки душевно-мощного Максима Горького в чин психопата.
IV
Д-р Сегалин упрекает современных психиатров в мещанской идеологии, в „обывательском подходе" к вопросам творчества великих людей, а между тем сам обнаруживает глубокообывательские черты. В самом деле, разве не „обывательщиной" звучат так часто повторяемые им слова „умалишенный", „сумасшедший дом", „евгеник" „дифтерит", „тот или иной", разве можно назвать инач, как обывательскими его сведения в генетике, антропологии, а, может быть, и в психологии? Все его попытки создания какой-то новой науки „эвропатологии", построение некоей новой теории „гипостатической реакции одаренности", открытие „нового биогенетического закона одаренности" и т. д. и т. п., предпринятое „во всеоружии науки"— разве можно все это охарактеризовать иначе как покушение с негодными средствами? Все его методы и выводы возвращают нас вспять не то что к доменделевским, но даже к доморелевским временам и уж, конечно, никакого шага вперед не делают. Желая оперировать с законами Менделя, автор совершенно исключает из своих методов генетический анализ. А знает ли он, что исключение генетического анализа исключает и самую возможность изучения и применения законов Менделя в каждом конкретном случае? Все это может и должен вскрыть генетический анализ, и, несомненно, он еще больше убавит убедительности у собранного д-ром Сегалиным „фактического материала". Можно смело сказать, что десяток хороших, генетически проанализированных генеалогий будет стоить в научном отношении гораздо больше, чем свыше сотни, по большей части неизвестно откуда взятых, примеров д-ра Сегалина.
Сам я не согласен и с общей идеей д-ра Сегалина. Это старая история,— уже много веков говорят, что гений и умалишенный очень близки между собою. Немало копий сломано на этом, а вопрос все еще не решен. Я не берусь его решать и в положительную сторону, но не могу не согласиться с мнением проф. Лазурского10 , отмечающего „...богатство душевной жизни у людей выдающихся... Духовные запасы здесь слишком обильны". Но в то же время „не менее велика у гениальных также и интенсивность душевных процессов и переживаний. Нередко, совершивши какое-нибудь важное открытие или создавши в короткий срок одно из вечных произведений искус¬ства, они впадали затем на некоторое время в состояние полного изнеможения — так велика была общая затрата психической энергии".
И неужели же можно эту естественную реакцию оценивать как нечто психопатическое? Если сознание гениальных людей значительно шире, яснее, мысль их богаче, чем у человека среднего уровня, то какое право имеет этот средний человек говорить о психопатиях у великого человека только потому, что он не в силах, не в состоянии постичь духовного процесса великого человека! Если у гения выпадает целый ряд стадий ассоциативного процесса вследствие той легкости, с которой он ассоциирует благодаря мощи своей психики, и если то же самое выпадение мы наблюдаем у душевнобольного вследствие разрушения его мозга болезненным процессом,— так разве можно это хотя на минуту, хотя на йоту отождествлять?
Несомненно, и у гения могут быть различные недостатки, доходящие иной раз до очень значительных размеров. „Мы знаем,—говорит Лазурский,— гениев односторонних..., гениев порочных в других сторонах своей жизни, гениев заблуждающихся, колеблющихся, неустойчивых..; знаем и таких, которые отличались крайней неуравновешенностью, порывистостью..., наряду с пользой приносили человечеству также и вред. Именно эти столь часто встречающиеся дефекты гения и способствовали в значительной степени созданию теории Ломброзо и его последователей... Известная тенденция в переоценке роли извращенных и патологических черт в процессе творчества встречается и теперь очень часто". Далее Лазурский разъясняет дефективность гениев: под дефектами гения часто подразумевают его односторонность. Но ведь односторонность гения и есть его своеобразие; если другие, не гениальные черты развить даже ниже среднего уровня, то это—вовсе не дефективность. Затем, конечно, и у гениев встречается психическая извращенность, „причем ее проявления могут достигать, благодаря духовной мощи гения, огромных, иногда ужасных по своим последствиям размеров". Причины и признаки извращенности—те же, что и у всех людей: "тяжелая наследственность, неправильность воспитания, гнетущая среда, порочность и испорченность окружающих, отсутствие образования..."
Но все это вовсе не дает права говорить о непременной связи гения с помешательством. Вспомним слова гениального Паскаля (цитированные и д-ром Воскресенским): „Гений—головой выше всех окружающих, но ноги его так же низко стоят на земле, как ноги ребенка". Очень метко и образно высказался наш знаменитый баснописец Крылов: „Орлу случается и ниже кур спускаться, но курам никогда превыше облак не подняться".
Наконец, душевные болезни среди гениев могут “ветречаться ничуть не реже, чем у обыкновенных смертных" (Лазурский,  там же). Сторонники патологической теории гениальности чacто грешили тем, что смешивали в одну общую кучу все вообще явления психической дефективности гениев и, подставляя нередко "вместо настоящих болезненных симптомов явления психической извращенности и даже... односторонности гениев, делали отсюда выводы в пользу своей теории".
Но Лазурский правильно отмечает, что „если неблагоприятные внешние факторы одерживают верх.., то это неизбежно сказывается... и на процессе творчества, приводя к постепенному угасанию дарования". И мы знаем, как погибли таланты многих декабристов, но мы знаем также, как вышли обедителями не без ран, Достоевский, Горький, Некрасов и многие другие, но сколько было побеждено!
То же и относительно психопатизма. Мы знаем многие примеры наследственной психопатической отягченности и даже душевных болезней у великих людей. Но знаем также, что если душевная болезнь развивалась, то это всегда и неизменно вело не к продукции, а к .угасанию талантов... Так было с Гоголем, Батюшковым, Шуманом, Гаршиным, Ленау, Мопассаном, Врубелем и другими гениями, имевшими несчастье психически  заболеть. И смело можно сказать, что гениальность появляется не благодаря отягченности или душевной болезни, а несмотря на них. И нет еще твердых оснований порочить это творчество гениального, самого замечательного нашего творца—нашей  природы. Все эти порочащие наслоения — они наносн, они отпадут сами, согласно со словами бессмертного поэта:
“Но краски чуждые с летами
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
 Выходит с прежней красотой!”


ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Доклад в заседании Русского евгенического общества 12/XI 1926г. Печатается по: "Русский евгенический журнал",N 3-4, 1927, с. 133-154.
2 Полное название этого журнала следующее: „Клинический архив гениальности и одаренносгн (эвропатологии), посвященный вопросам патологии гениально-одаренной личности, а также вопросам одаренного творчества, так или иначе связанного с пси¬хопатологическими уклонами. Выходит отдельными выпусками не менее 4 раз в год под редакцией основателя атого издании д-ра мед. Г. В. Сегалина, завед. Психо¬технической лабораторией и преподавателя Уральского политехнического института". Мне известно пять выпусков этого журнала, вышедших с начала 1925 г.; по-видимому, был еще один, по счету четвертый, которого я не мог достать в Москве.
3  Жирный курсив всюду мой, за исключением особо оговоренных случаев.(Н. II.)
4  Вероятно, автор хотел сказать „евгенистов".
5 Здесь и далее указаны номера страниц "Архива" издания 1925-1930 гг. ( А.К. )
6  Русск. евгенич. журнал, т. I, с. 201 и 202.
7  Русский евгенич. журнал, т. I, с. 321.
8  Клиническая медицина, 1926.
9  С этой работой наши читатели ознакомятся в следующем, третьем выпуске "Архива". (А.К.)
10  „Классификация личности", с. 216-225, III изд., 1925.