Непостоянное постоянство

Каюта на пароходе «Costa Magica» была большая, даже просторная для каюты. Не шикарная, но на судах шикарность – понятие относительное. Когда за железкой борта плещутся мегатонны воды, хоть какая каюта, – это уже уют.
А эта со вкусом отделана деревом, покрытым лаком. Лак должен быть негорючим – он это знал и сразу об этом подумал, и поскрёб пальцем – профессиональная деформация вылазит сама собой, как таракан…

Все знают и с иронией говорят о тараканах в голове. Но не у всех случается самоирония. А у Константина она случалась, и он этим гордился.
Поэтому когда увидел, что отделка – это вовсе не дерево, а такая очень реальная имитация, то сообразил, что времена изменились. Он попал не на пароход, а действительно – на лайнер.
 
После первого и потому суетливого ужина он оставил жену в фойе ресторана посмотреть телевизор, который вблизи от наших берегов ещё выдавал какое-то тошнотворное ток-шоу от первого канала. Сам же прошёлся по открытым верхним палубам и спустился в каюту.

И тут Костя увидел её… Увидел идущей по коридору, когда уже закрывал дверь. Она шла вслед за ним! Не остановилась в коридоре, а смело вошла в каюту.

Он удивился, хотя… Не то чтобы удивился, – просто не ожидал её здесь увидеть! А она как будто нет. Как будто она знала, что встретит его. Как будто должна была что-то ему сообщить.

Он так давно её не видел… Ну да, обрадовался возможности вспомнить и поговорить. На склоне лет – не пои и не корми, а дай повспоминать… Даже мимолётное возвращение в молодость греет, но тут… Всё на свете изменилось, а мы, вспоминая прошлое, в себе бережём к нему постоянство.

Имя Константин – это же константа. Или величина постоянная. Мало того, что величина, так ещё и имеющая редкое для людей свойство постоянства.
А Косте, если брать не его морду лица с безразличным выражением, а его всего целиком, вместе с его жизнью, это имя как-то не очень подходило.

Постоянством он не отличался, потому и не достиг большой величины. Когда он чем-то улётно заинтересовывался, то мог трудиться, добиваться и даже упорствовать. Поднимался на заметный уровень, становился каким-нибудь ведущим специалистом чего-то, оставалось совсем чуть-чуть… Ещё немного, ещё раз-другой упереться и усилиться… Но тут… Раз – и пропадал интерес, два – и он цеплял какую-нибудь другую «инфекцию», заражался ещё каким-то интересом.

С людьми, и со встречными, и с поперечными, он почти всегда ладил, потому что поначалу с ними тоже было интересно. А когда переставало это общее «то же» быть и интересовать, он старался без разлада, как-нибудь, чем-нибудь отгородиться, – и поминай как звали!   

Ну, а теперь, когда стал староват, так отчего-то сник, обособился… И не было уже ни к чему и ни к кому интереса. Наверное, выбрал свой лимит…
Конечно, такое произошло не быстро и не сразу. Он всё заставлял себя чем-то заинтересовываться, он даже себя напрягал и истязал: а ну-ка, что вон там, за поворотом? Надо бы увидеть, попробовать! Ещё пройти – глядишь, там что-то откроется взору, и… Но и там, за поворотом, было как всегда. И как везде. Быстро становилось неинтересно.

– Ну что – увидел?! Что – получил? Везде одно и то же! – в очередной раз признавал Костя очередной крах ожиданий, уже не радужных, а натужных. 
Ничего ничего и не давало, и не наполняло. Да и не хотелось наполняться… Чтобы наполняться нужна ёмкость, а у него она, похоже, ссохлась и скукожилась…

И люди стали неинтересны. Он уже знал, кто и что от него хочет. Все хотели примерно одного – чтобы он делал так, как они хотят. Или чтобы хотя бы не мешал.

А люди чувствуют, когда к ним нет интереса. Даже когда сами себя считают интересной личностью и за собой уже ничего не видят, – но именно это как-то чувствуют!

Вот с друзьями бывало интересно. Интересно вспомнить. А что потом? Потом становилось неинтересно. Всё как всегда. Чтобы вспомнить, надо выпить, иначе не вспоминается. Всех давят навьюченные на себя мешки нынешних проблем, всех нервирует тупость всего, что окружает. Все понимают, что это тупость, но надо бодриться, надо делать вид, что ты в тренде. Что ты кому-то ещё можешь быть интересен…

Ну и всё, вот с такими ощущениями и настроениями Константин «приплыл» к пенсии. Можно сказать, выбросился на берег, как тот самый кит. Но в отличие от кита-самоубийцы, он к таким мукам ещё не был не готов! До жизненного финала ещё далеко, может, ещё что-то изменится? Надежда помирает последней.

И Костя подумал:
– Так может… поплыть?

И выбрал недорогой пароходный круиз в ближайшее зарубежье. Жена была против. Она не любила судов, трапов, кают и морской зыбкости. Даже рек она не любила. Но он настоял:
– Не могу больше на суше! И вообще…
Что такое «вообще», жена уже видела. И немного этого опасалась. Возьмёт – и уплывёт, а её не возьмёт. А потом будет «из дальних странствий воротясь, решил навеки там остаться»… Поэтому и согласилась.
 
И действительно, на пароходе... Пардон, на лайнере! Сама обстановка что-то навеяла и появились… ожидания, что ли. А вдруг на этот раз хоть что-то будет не так, как всегда?

Но напротив ожиданий с усталой ухмылкой уже стояла предсказуемость: всё будет так, как было, или – никак. И он даже уже ощутил, что будет чувствовать, когда всё закончится, и надо будет покидать эту каюту. А потом – как будет заходить в квартиру, как будто нигде и не был, а только видел сон. Временами яркий, временами пустой. 

И – вот тебе! Такая встреча! Это-то что – событие или сон?
А какая разница? – проскользнула противная мысль. Сейчас – событие, через ночь –останется только сон…

Встреча с романтическим прошлым! Это конечно греет. Не только душе стало тепло, но и в организме что-то подогревается…

Они давным-давно жили в разных городах. Он знал от своего друга-одноклассника, что она вышла замуж, нарожала детей и, когда тот её видел с детской коляской, была счастлива.

А пару лет тому назад она появилась в «Вконтакте». Попереписывались, обсудили опубликованные им воспоминания, не потянувшие на мемуары в силу незначительночти и непубличности личности автора. Она намекнула, что до сих пор к нему неравнодушна. И всё.

Но сейчас она… Она так на него смотрит! За шуточками маскирует беспокойство… Ему это в ней помнится… Как же так?! Она действительно до сих пор его любит!!!

Костю от этого открытия коротнуло. Без видимых конвульсий, но до глубины души. «Любить» для него самого стало обязанностью, на фоне которой случались эмоциональные всплески, но всё больше – переживания за кого-то из детей, обострённое сочувствие с жалостью.
Он всё пытался вырасти до высокой любви как до веления души. Душу он всеми силами расширял, а она, похоже, только сужалась. Как вот сейчас, вследствие уже следующей ошарашившей его мысли: а жена вот-вот придёт, что она подумает? Голова тут уже стала судорожно соображать…

Случайно встретил одноклассницу? Спросит, как зовут. Её имя она слышала, знает, что у нас что-то было. Сам ведь и рассказал, олух Царя Небесного.

Так жена тут же уловит! У них ведь, этих женщин, чутьё… Неимоверное чутьё, обостряющее наблюдательность, фотографирующее каждый взгляд или жест, и потом всё по деталям распознающая… Даже то, чего не было. Никак и ничем потом не докажешь, что не было того, что пусть и ошибочно, но распознано!

От этого повиснет напряжённость, которая не только настроение подломит… Всё испортит! А потом как? Сидеть в каюте, да ещё контролировать слова и мысли? Как это тяжко… Как будто попал в клетку. Безмятежности не будет, а тогда проявится изворотливость или неестественность… Подобострастность…

Всё, я так уже не могу! Я это ненавижу! От всего и от всех – в монастырь!
Но сейчас нельзя, не получится даже вплавь, – вода холодная. Да чего там на воду пенять – ведь не готов же, совсем и ни к чему такому молитвенному и самозабвенному не готов!
Пойти и нажраться до бесчуствия?! И так – тож неудобняк…

А с чего это ты? – очнулся от суетливого умопомрачения Константин, – зачем так кривить душонкой: не достали тебя ещё, чтобы нажираться, а тем более – в монастырь. Кто ж тебя достаёт? Сам себя достаёшь! А никто тебя даже не трогает!

– И ничего тебя уже не трогает! – язвительно вставил внутренний голос.

Но он ведь откуда-то знал, что она здесь не случайно!
А ещё он знал, что такие вот шуточки-сюрпризики временами творит духовная связь.
Но такой связи, вроде бы и не было… А вот сейчас, поди ж ты, – возникла!

Но как это объяснить тому, кто не верит в духовную связь, потому что сам её не ощущал никогда? Никак не объяснить, а значит, всё будет плохо или хуже, чем плохо…

А она смотрит на него и тоже не может ничего понять: чего это с ним? Почему задёргался? Или наоборот – всё понимает?

Он хочет сказать «прости», и от умиления своей чуткостью её поцеловать. В щёчку.

А она хватает его руку и руку его хочет поцеловать! Как попу. Поп – это же посредник, и она его выбрала посредником! Он где-то слышал, что для женщин это важно. Для духовного развития им без духовника – вообще никак.
И что дальше? Где икона, где крест? И чей это крест? Как крест можно поделить между людьми, которые за него берутся? Никак. Только вдвоём, вместе можно его нести. Или бросить и оставить лежать. Не подберёт никто, будьте уверены. И ежели сам решишь вернуться за ним, – ты его уже не найдёшь.                                                

От той их любви пострадали розочки, которые он голыми руками сломал на клумбе, не чувствуя уколов от шипов. Уколы потом немного поболели и прошли. Были потом уколы совести, когда он уехал учиться и просто перестал ей писать, но и с совестью  быстро получилось разобраться…
Душещипательное объяснение, для которого она его подловила во время отпуска, помнилось дольше. У Кости хорошая зрительная память, и в ней запечатлелись вопрошающие глаза, полные слёз, – глубокое страдание, которое тогда его не пробило. Того, как ей было больно и недоумённо обидно, он не почувствовал, он просто отгородился от того, чтобы чувствовать.
Он всё искал чего-то особенного, кого-то особенного. И до сих пор моментами ищет. Значит, не нашёл? Нет, нашёл. Может не то, что приносило бы только радость. Но жизнь – это не радость. Это испытание и страдание, а во имя чего – каждый себе выбирает сам. Свобода выбора только в том, во имя чего. Если этот настрой меняется – тогда беда. В такие моменты многое в жизни ломается.

Они стоят. Боятся двигаться. От радости до печали – пара мыслей. От печали до радости – лететь и лететь. А плыть – вообще не доплыть.

Где противная предсказуемость? Где подкрепляющее постоянство? Что у кого берёт верх?

Ну почему мы такие?! Почему не хотим и не можем другого человека как себя понять, – поставить себя в его положение и почувствовать, каково ему? Только моё – и ничего не может быть ни для кого! Только своё, только себе, только для себя!

Вот что она от него хочет? Он же знает, что все от него хотят, он же такой опытный и проницательный! А про неё – не знает, не может про неё ничего думать, потому что не хочет! Или хорошо, или никак.

А сам-то он – что хочет? Он тоже не знает. Здесь разум бессилен, лукавый ум сразу начинает чего-то мусолить или придумывать гадости.

Вот сейчас – почему бы не позвать жену, просто и честно всем вместе вспомнить, разложить, ощутить – и убрать из чувств гадские собственнические эмоции и подозрения. Для этого надо душу открыть. А если у кого-то она не откроется?
Душа – вот место для диалога. Но душой ни говорить, ни думать не умеем. Открывать её не можем, научились только закрывать… Поэтому не может у нас ничего быть «просто»!

Для чего Бог допустил так много людей, целые толпы в городах, не разойтись друг друга не задев, но даже тут… нет, не даже – особенно тут людям неймётся всё делить: или моё, или не доставайся ты никому!

На этом, собственно, психическая самоатака и чувственный экстрим у Константина закончились. За резким взлётом часто следует спад, и ничего тут не поделаешь.

Она и не собиралась лобзать его руку. Скорее всего, заметила, что рука уже совсем не та, суховата, в морщинах и шрамах, и невольно её придержала.

А потом сказала… С некоторой болью… Или с сожалением?

– Ну что, дорогой… Я-то здесь с мужем. Он сейчас там, в баре, встретил кого-то… У него много знакомых. Думаю, будет лучше так, как будто мы незнакомы. Ни меня, ни тебя здесь никто надеюсь не знает…

Костя натянуто улыбнулся… Не потому что расстроился, – даже наоборот. Просто так получилось, с улыбкой-то. Расстроится он уже потом. 

– Согласен. А незнакомым даже легче будет просто поговорить… Ну, если выпадет удобный момент…

И всё. Они поцеловались уголками губ, быстро и осторожно. А было это, или не было, – всё одно, а в памяти – как сон. И прилипнувшая к нему грусть-тоска… постоянства.