Уитмор Эдвард Иерихонская мозаика глава 10

   ДЕСЯТЬ

   Образ отца не потускнел по мере роста Асафа - не стёрся повседневностью, не расплылся в ошеломляющей путанице детства. Этот образ, не омрачённый увяданием прожитых лет и не тронутый злыми словами, сиял чистым и неизменным ликом; присутствие, неисповедимыми путями формирующее жизнь мальчика.
   В видимом мире Эфиопия-стрит и Иерусалима Асаф поначалу крепко прижимался к Анне. Он скучал по теплу и любви отца.
   Жизнь казалась ему неполной, и Асаф постоянно искал за порогом то, чего не мог найти ни в просторных комнатах старого каменного дома, ни на балконе, под тенью ветвей кипарисов, ни в дальнем углу двора среди виноградных лоз и ярких цветов.

   Героическая смерть отца – в бою – отметила Асафа среди сверстников как особенного, и для их родителей, и для соседей по улице. В играх, на школьных прогулках и в гостях у друзей Асафу, из уважения к месту его отца среди павших, всегда отводилась центральная роль и добавлялась толика сочувствия. Видя особую заботу окружающих о сыне, Анна реагировала на это тем, что иногда бывала слишком строга с ним. Она хотела подчинения, дисциплины, но, начиная жёстко, вскоре испытывала угрызения совести, смягчалась и позволяла Асафу поступать по-своему. Оглядываясь назад, она считала, что была слишком строга в вещах незначительных и чересчур снисходительна в вопросах более важных. У неё никак не получалось достичь разумного равновесия.
   И всё же она приложила немало усилий, откровенно разговаривая с сыном и объясняя свои действия и ожидания от него. Асаф никогда не спорил. А ей иногда хотелось конфликта. Но мальчишка, - мать чувствовала, - воспринимал её слова как человек более зрелый, вроде как понимал, что она может делать только то, на что способна, её беспомощность быть сразу и матерью, и отцом; да и всеми другими членами семьи, которые у некоторых мальчиков были, а у него нет. Понимал сердцем.
   Эта сердечная близость с сыном для Анны всегда была очевидна, а развод и последующая смерть Йосси только углубили её. Бывали моменты, когда Анна искренне сожалела, что они с сыном так схожи темпераментом, манерами, чувствами. Потому что между ними шёл постоянный обмен даже невысказанным, и Анна боялась, что, разделяя так много со своим сыном, — обременяя его взрослым знанием, — она отчасти лишает его детства, лишает той щедрости сияющих, радостных воспоминаний, которые можно вечно лелеять в дальнейшей жизни.
   Но ведь и собственное детство Анны не было беззаботным. Большую часть этого времени её единственным спутником был брат.

   Дома Асаф был тихим, мечтательным мальчиком, чьи пальцы беспокойно ковыряли в носу, а мысли блуждали где-то подальше. Если Анна шла рисовать пейзажи, Асаф увязывался за ней. Она находила какое-нибудь тихое местечко в оливковой роще и быстро попадала под чары своей работы. Асаф часами играл сам с собой, как и мать в детстве, но Анна радовалась, что вместо тёмных комнат каирского дома у сына были залитые солнцем склоны Иерусалимских холмов.
   Асаф собирал камни и строил странные сооружения, воображая замки, рвы и дамбы. Порой гордо нёс матери попавшиеся осколки керамики: черепок или одинокую ручку неведомого сосуда.
   Но если с холма открывался вид на Старый город, Асаф обычно просто садился и ничего не делал. Просто сидел и смотрел сквозь серебристо-зелёные листья оливковых деревьев на массивные стены вдалеке, зачарованный величественным великолепием миража древних куполов, башен и минаретов, волшебно плывущих по дальней стороне долины в мареве летнего дня.
   Асаф мог видеть Старый город и с балкона своей комнаты. Когда Анна вечером приходила уложить сына спать, она иногда заставала его сидящим в тени, глазами на восток, на персты Старого города, - на те же башни и минареты, - тёмные силуэты на фоне звёзд. Анна садилась на кровать и обнимала сына:

   — Красиво, правда, — шептала она. — Изысканно. Ничто в мире не может сравниться с этим.
   — И так близко, — шептал Асаф. — Сколько бы нам потребовалось времени, чтобы дойти туда, если бы мы могли?
   — Минут десять, не больше. Пройдя до конца Эфиопия-стрит, а потом вниз по улице Пророков и через ничейную землю, мы окажемся прямо перед Дамасскими воротами (они так называются потому, что там начинается древняя дорога в Дамаск). Большой золотой купол, что как будто над Дамасскими воротами, на самом деле находится за ними — это мечеть Аль-Акса, Купол Скалы. Скалы, на которой было гумно Орна Иевусеянина, то место, где Авраам был готов принести в жертву своего сына Исаака, и где воздвиг храм Соломон, и где Мухаммед, как говорят, чтобы попасть на небо сел на Бурака. А ещё, с одной стороны Храмовой горы находится подпорная стена, известная как Западная Стена, где наши молились в течение двух тысяч лет, с тех пор как был разрушен Второй Храм. Справа от Дамасских ворот — видишь? — два купола Храма Гроба Господня, а между ними и вокруг них — минареты и шпили других церквей и мечетей.

   Асаф кивнул. Он знал всё это наизусть, но был готов слушать ещё и ещё, много раз.
   — И действительно ли переулки Старого города таковы, как их описывает Таяр? — спросил он. — Неужели существует так много разных народов, говорящих на стольких разных языках и живущих в дюжине разных эпох? Двух дюжинах разных эпох?
   Анна улыбнулась этим словам Таяра, так точно повторённым сыном.
   — О да, — сказала она, — Во всяком случае, так было. Прежде чем город был разделён.
   — Когда-нибудь я попаду в Старый город, — сказал Асаф.
   — Надеюсь на это, милый. Когда-нибудь наступит мир.
   — Я думаю об отце, мама. Я хочу поехать туда ради него, потому что он не успел. Я хочу встать у стены и произнести его имя и повторить, чтобы Бог знал, что я пришёл за него. К стене, к месту, к нему.



   ***

   — Конечно, это хорошо, Анна, — сказал Таяр. — Это правильно, что он думает о Йосси, и правильно, что жаждет обрести наш Град Поднебесный. Всё так, как и должно быть. Ничто не могло быть лучше для Асафа, чем расти в Иерусалиме. И мир придёт, ты это знаешь. Мы уже вели переговоры с иорданцами, и будем вести снова. Немного времени — это всё, что нам нужно. Вот увидишь…

   Асаф слышал много любовно пересказанных Анной и Таяром историй о своём отце.
   Например, из детства Йосси в Ираке. О том, как Йосси покидал свою деревню каждый день после обеда, чтобы бежать через поля и пустыню в город, где работал бухгалтером, бежать и бежать со скоростью ветра, видя и чувствуя всё. Это воспоминание из жизни отца так глубоко укоренилось в Асафе, что он сам должен был каким-то образом пережить подобное, что и стало причиной его опасного похода в Петру.
   Странное видение, — руины Петры, — и Асаф был не одинок, чувствуя его притягательность.



   ***

   Столица исчезнувшего народа, известного как набатейцы, находится в библейской земле Едом к югу от Мёртвого моря, примерно в пятнадцати милях к востоку от израильской границы с Иорданией и недалеко от Вади Муса, одного из предполагаемых мест, где Моисей ударом посоха отворил путь воде. Из Петры, около двух тысячелетий назад, набатейцы контролировали торговлю пряностями Индии и Африки. Пряности привозили морем в залив Акаба, откуда караваны везли их вверх по большому разлому в Дамаск на севере и через Негев в Газу на западе, по старому пути ладана и мирры к берегам Средиземного моря.
   Кстати о птичках: мать Ирода была дворянкой из Петры.
   Уединённая долина окружена скалами из красного и пурпурного песчаника, выветрившимися до фантастических форм и демонстрирующими высеченные в себе храмы и гробницы с колоннами фасадов настолько огромных, что они кажутся заброшенными дворцами, построенными забытой расой гигантов. Жутко романтичное место, которое со средневековья было потеряно для истории и заново открыто только в девятнадцатом веке, когда швейцарский исследователь Буркхардт посетил эти края и оставил знаменитое описание Петры: «розово-красный город, старый, как само время».



   Для Асафа, как и для других молодых израильтян, мечта увидеть запретную Петру была мечтой об одном из тех символических путешествий, потребность совершить которые каждое поколение возникает в умах молодых авантюристов. Путешествие как способ вырваться из рамок, пройдя мистическое испытание на наличие мужества и отваги.
   Обряд инициации возможен был только ночью. Днём «злоумышленнику» приходилось прятаться в пещерах или расщелинах. Патрули иорданской армии бродили вблизи границы, там же бродили бедуины, которые если и не убивали нахала сами, то сообщали о замеченных следах патрулям. Земля там была сухой, без растительности. И если лунного света было достаточно чтобы осветить неровную местность, то хватало и на то, чтобы даже на большом расстоянии углядеть человеческую фигуру.
   Это путешествие было актом чистой бравады: преодолеть такие опасности, чтобы с какой-нибудь скалы просто поглядеть на развалины Петры — и повернуть назад. Но, конечно, привлекательность приключения заключается именно в его практической бесполезности.
   Некоторые не дошли до развалин, другие вообще не вернулись, но те, кто добрался до Петры и вернулся, получали триумф. «Он был в Петре», — шептались люди. Молодого кандидата в Моссад, эту элиту элиты, в отделе кадров спрашивали, будто небрежно: «А вы бывали в Петре?»


   Вскоре израильским правительством была запрещена ставшая популярной песня о запретном путешествии в Петру, настолько соблазнительным стало для молодёжи посещение затерянного города.
   Асаф был одним из тех счастливчиков, кому это путешествие удалось. В то время ему было всего пятнадцать, он был моложе многих рисковавших. Израильский армейский патруль подобрал его на обратном пути, когда Асаф перед самым рассветом пересёк границу. Анна была потрясена этой новостью и обратилась к Таяру, который сразу же поехал на армейский пост в Негеве. Во время поездки Таяр думал о многих вещах, которые мог бы сказать задержанному, но отверг их все. В конце концов, добравшись до места, он отвёл Асафа на склон холма и молча сел рядом с ним, глядя на пустыню в направлении Петры.
   В свои пятнадцать лет Асаф уже был таким же высоким, как Йосси, и таким же смуглым красавцем. У него был столь же спокойный и вдумчивый подход к делу - манеры, которые напоминали обаяние его отца, но Асаф был куда менее спонтанен в выражении своих чувств. Таяр видел черты Йосси в его сыне, но сдержанный характер мальчика также напоминал ему дядю Асафа, Давида, которого Таяр знал в Каире во время мировой войны.


   Анна тоже заметила это сходство сына и покойного брата и поделилась своим наблюдением с Таяром, который принял её слова, не упомянув, что и сам определённо заметил это сходство. Ведь Анна не знала, что Таяр некогда знал её покойного брата. Когда Таяр встретил Анну после мировой войны, он ничего не сказал о Давиде, потому что не хотел причинять ей боль, колупая прошлое. Потом, вроде, не было причин поднимать этот вопрос. Теперь Таяр жалел, что ему не хватает этой дополнительной связи с Анной и её сыном. «А это ведь может быть весьма полезно для Асафа», — подумал он и решил поговорить об этом с Анной как можно скорее, сразу как у неё пройдёт шок от посещения Асафом Петры.

   Посидев некоторое время с Асафом в тишине, Таяр обнаружил, что ему не столько хочется говорить, сколько слушать.
   Что же касается Асафа, то он сегодня больше боялся Тайяра, - известного, знакомого - чем вчера пугался неизвестного. Не сразу, нервничая, он в этом признался.
   — Мать очень встревожена, — сказал Таяр. — Когда приедем домой, покажи ей столько любви, сколько сможешь. И помни, что она не гордится тем, что ты сделал. Ты её единственный ребёнок, и для неё это твоё приключение — опасная и бессмысленная выходка, и ничего больше.

   Асаф смотрел на песок, просеивая его сквозь пальцы.
   — А вы, дядя Таяр? Как вы к этому относитесь? — мягко спросил он по-арабски, что между ними с самого раннего детства Асафа являлось формой близости.
   — Я тоже считаю, что это было опасно и бессмысленно. Но что сделано, то сделано, — ответил Таяр. — А теперь я хочу, чтобы ты рассказал мне о своём походе. Что, где и как?, и руины, и всё, что ты видел и чувствовал с момента пересечения границы до момента возвращения. Я хочу услышать всё это, чтобы подсказать тебе, что ты мог бы сделать лучше. "Древние руины спят во мгле ночной"? Что это, Асаф, как фантазм? Иллюзия, мечта и промежуточная станция движения души? Конечно, само путешествие — это всегда и есть самое главное; путешествие и ничего больше. Сейчас ты это знаешь, и это впечатляющее знание, для твоего возраста. Так расскажи мне об этом, во всех подробностях.

   Асаф торжественно выполнил просьбу. Он всегда чувствовал духовную близость с Таяром, но никогда более, чем в тот день, когда они сидели вместе на холме в Негеве, смотрели на пустыню, и Асаф под светом солнца рассказывал о своём путешествии под светом звёзд, о древнем чуде потерянного города Востока, о мечте и иллюзии, которые — Таяр знал с самого начала — в сознании Асафа были только эрзацем мечты о Старом городе Иерусалима, всегда таком близком, но всегда там, за пределами досягаемости, о мираже на другой стороне долины.



   ***

   Несколько лет спустя в один холодный зимний день Таяр сидел с Анной — оба были укутаны от непогоды — на её балконе. Тяжёлое небо было серым и угрожающим, однако они часто сиживали здесь даже когда шёл дождь. Глядели вниз на двор с его лимонами, кипарисами и фиговыми деревьями.
   Шёл декабрь 1966 года, месяц восемнадцатилетия Асафа, когда он должен был отправиться на военную службу. В то утро Асаф сказал Анне, что записался добровольцем в десантную бригаду.
   Когда Анна сообщила эту новость Таяру, он встал, проковылял внутрь и вернулся на балкон с фотографией в рамке. Поставил её на стол. Это была фотография Йосси в возрасте двадцати девяти лет. Улыбающийся Йосси в форме десантника был снят на фоне пустыни за месяц до начала войны 1956 года. Красивый, лихой офицер, который никогда уже не постареет и навсегда останется героем — образ отца Асафа, с которым с восьми лет жил мальчик, подросток, юноша, солдат.
   Таяр посмотрел на фотографию и вздохнул:
   — Все эти годы фото стояло на самом видном месте, Анна, разве мы могли ожидать чего-то другого?