Стройбат

    


Предисловие.

Начну с того, что я…влюбился. Думаете, в кого? В свою Родину! Да, я влюбился в Россию! Такое случается. Живёшь-живёшь, и вдруг – она приходит, твоя настоящая любовь. Так и со мной…
Я долго не замечал её тихой, неброской красоты. Она пыталась понравиться мне, скромно приоткрывая то одну, то другую свою тайную сторону, чёрточку характера. Она была со мной ласкова и нежна, а бывала грубой и лживой. Она дарила мне надежды и опъяняла мечтами, а затем отнимала и то, и другое. Она звала остаться и обещала счастье. Гнала прочь, посылая вслед проклятия. Я ненавидел её, пытался бросить и забыть навсегда, тогда она опускала ресницы и я плакал вместе с ней…Она не прощала мне ничего, но когда я стал мудрым – я простил ей всё и поклялся в вечной любви. И мы стали жить дальше: я и Она, моя Россия, моя Родина и судьба…
Трудное счастье ценишь выше, а когда умеешь долго ждать – получаешь всё. Сбывшиеся мечты открывают ворота в пустоту, а опустошённое сердце – есть начало мудрости. Запомни это, сынок!
Однажды, когда моё сердце стало пустым, я понял, что пришла пора настоящей мудрости и настоящей любви. Тогда и родилась эта повесть…
Не слишком ли много громких слов? Ведь речь даже не об армии, которую мы представляем по величественным победам и парадам, а о каком-то там «стройбате»? Кстати, что такое – эти стройбаты? Это строительные батальоны, а если чуточку полнее – армейские строительные подразделения, выполняющие чрезвычайно важную и ответственную задачу в системе наших Вооружённых Сил, о которых, к сожалению (а может, и по счастью?) почти ничего неизвестно «широкому читателю»: так, какие-то солдаты что-то где-то строят, эдакая "халявная" служба, вроде альтернативной…
Отнюдь. Стройбат в разные годы и в разных местах страны опустошил не одну сотню сердец. Миллионы русских, украинцев, туркменов, казахов и ещё кого-угодно прошли через эти бесплатные строительные организации, одновременно выполняя огромные объёмы строительно-монтажных работ (порой в невероятных по сложности условиях) и неся военную службу «в полном соответствии». В общем, всё по-нашему: «и волки сыты, и овцы целы» (хотя напрашивается более решительное насчёт «и рыбку съесть, и …» Одним словом, пришло время заполнить и эту нишу.
Для тех, кто решает для себя дилемму – вообще, идти служить в армию или «косить» –   мой ответ. Всё зависит от того, какие цели ты ставишь перед собой. Если это – скорейшая карьера, деньги и душевный «еврокомфорт», то тебя с нетерпением ждут взяточники-врачи, предлагающие «белый билет». Если ты хочешь пройти всё, познать себя, опустошить своё сердце, стать мудрым и открыть свои истинные возможности – иди служить. Оба пути имеют право на жизнь и на уважение. Но ведь как часто мы хотим уважать себя прежде всего сами!!!
Небольшая оговорка. В повести не удалось избежать иногда явного сходства некоторых обстоятельств и персонажей с действительными, реальными. Тем хуже для них. Но пусть оно спишется, как случайное. Итак, мой "Стройбат»…

Вместо эпиграфа.
Всё, что здесь написано – чистая правда. Ежели кто себя узнает, не обижайтесь, а говорите всем, что это – сплошная брехня и выдумки, лично к вам никакого отношения не имеющие.

Автор.

Глава 1. ПРИЗЫВ

Приветствую тебя, мой дорогой читатель! Если ты не журналист и не завалящий писатель, а то и вовсе толком писать не умеешь, но ты отслужил в наших доблестных войсках положенный срок, ты меня поймёшь. Все, кто там побывал, уже почти герои и могут смело царапать свои мемуары. Я, конечно, не говорю о тех парнях, что прошли Афган, Чечню или другие «горячие точки» – это особый народ, и они сами о себе расскажут, когда придёт время.И не мне тут чесать язык про это!
А я тебе хочу рассказать простыми словами о наших обычных войсках. Вот ты, к примеру, где служил? А, в «погранах»…Ну, ты сравнил! А твои друзья по работе где служили? Лёха в морфлоте, а Толик в ракетных? Славик в ВДВ отдубасил, я в курсе…
Нет, я не про то. Я о простых войсках, вроде тех, куда я попал.Мне, правда, повезло. Я же лейтенантом служил, после института. Тоже дурдом, прикинь: уже женатый, пацану два годика, работа, нормальная зарплата, перспективы…Тут – нА тебе! Повестка! Хоть собакой вой, никакая тварь не заступится! Папа с мамой далеко, блата никакого…А жил я тогда на Севере и работал в заполярной шахте горным мастером. Посоветовался с товарищами. Они: «Давай! Ты чё? Отлежишь два года в каком-нибудь штабе, а тебе и стаж подземный идёт и всё такое…» Думаю, а что? Тем более брали на политработу – я тогда членом партии был (сейчас её уже нет ,с таким именно названием). Да и с женой на тот момент отношения были сложные: я был не подарок, это точно. Я её, конечно, всегда любил. Слава Богу, сейчас-то уже всё наладилось, а тогда…осточертело ей всё – и Север этот, все эти общаги, холода, неустроенность «гостинок», вся эта "романтика". Хотела даже развестись. И с родственниками моими как-то не складывалось, а тут – такой поворот: армия. Сыну моему, как я говорил, два годика. А у неё, у Ляльки моей, ещё и работы нету, хотя она по диплому горный инженер-строитель(самое то для Норильска). Но работа – это ладно, шут с ней, «была б корова»…Одним словом, я надеялся, что армия решит все проблемы.
 И не ошибся.
Короче, пришёл к военкому. Там ещё пять парней (потом познакомились, у  всех примерно такие же расклады, как у меня). Военком напел, что «впереди нас ждёт интересная новая работа», возможно, говорит, «связанная с выездом за границу». Ух ты! Классно! Коллеги по работе просто обо…ся! В общем, ладно: проходим медкомиссию. Причём конкретно – не «халява» какая-нибудь, а серьёзная комиссия, со всеми «подробностями». Ага, думаю, точно «загранка».
И тут такая беда случилась. На следующий день после медкомиссии подходит  Стас, просит сыграть за нашу шахту против «Маячка». Стас – это взрывник,
а по совместительству тренер сборной шахты по футболу («подснежник», т.е. вроде шахтёр, но в шахте никогда не бывает). И вот он просит меня завтра поиграть- у него с левым крайним не получается: начальник участка упёрся, не даёт мужику отгул. «Ладно, – говорю, – приду».
По закону подлости всё вышло чётко, правильно. Минут через десять после начала игры Боря Шлем подаёт с угла, я выпрыгиваю у ворот, играю головой, но на обе ноги опуститься – не судьба…Какой-то костолом из команды соперника двумя ногами атакует сбоку прямо в коленный сустав! Падаю и понимаю, что левой ноги у меня как бы нету – «оторвана» напрочь!Всё. Встать не могу, медичка рядом порхает, что-то прикладывает, что-то вкалывает, а коленка на глазах раздувается. Утащили  с поля, попробовали поставить на ноги: на одной стою, а другая – будто взаймы у кого взял, чужая она мне. Короче – травмпункт, рентген и диагноз: разрыв внутреннего мениска и подколенной связки, рекомендована операция…Ё-моё! А случилось всё – и повестка, и травма – в апреле 1985 года.
Тут на работе отпуск подходит, по графику. Думаю: ладно – надо ехать лечиться. Мы едем – я, жена и пацан наш. Едем к родителям на Украину, где на своё счастье, чуть ли не в первый день отпуска встречаю школьного знакомого, а он – мастер спорта по штанге. И вот он-то мне и помог. В Кривбассе тогда проходил какой-то семинар хирургов, а проводил его знаменитый спортивный травматолог и практикующий хирург Тишков Сергей Витальевич. Штангист мой лично знал этого доктора(тот его когда-то лечил). В общем, договорился штангист по поводу меня, и вот – лежу в палате и готовлюсь к операции, которую назначили на 21 мая, хорошо помню. Настроение, сам понимаешь, волнительное, но без мандража: всё-таки, «светило» будет резать, а не какое-то мурло. Поговаривали, что самому Блохину конечность ремонтировал. Но моё радужное настроение испортили мои же родственнички, которые накануне операции притащили мне телеграмму из Н-ска(?) (слышь,да ладно! Хватит грёбаных секретов: из норильского военкомата: «Предлагаю срочно прибыть. Н-ский горвоенкомат." -вот именно!-
"связи призывом службу рядах Вооружённых Сил Горвоенком полковник такой-то тчк». Это значит, что в отделе кадров шахты дали им мой адрес на Украине. Оно и понятно, и даже правильно. Но куда там «прибывать» ?! Я в «полной боевой» готовности к операции на своём теле! Сказал жене, чтоб отбила телеграмму туда насчёт моего лечения и всего прочего.
Потом была операция: конечно, не пересадка сердца, но ощущения, по любому: «А оно мене надо?» Да, тот Сергей Витальевич мне теперь, как брат и отец – на всю жизнь. Пусть знает об этом. Бог ведает, чего он там делал с моей ногой, но через два месяца с небольшим я бежал 15 км кросса по пересечённой тундровой местности со всей армейской «выкладкой»…Но обо всём по порядку.

...О том, что пришлось повидать в травматологической больнице, можно написать отдельную книжку. Но чтобы сейчас не рассказать хотя бы пару эпизодов, не могу удержаться.
В тот же день, когда меня вернули обратно в палату, уже «сделанного», к нам поступил один мужик: упал с пятого этажа своей «хрущёвки». Но как упал? Был «бухой», жена его давай ругать, он на неё «буром», она – в коридор, на площадку выскочила и снаружи его в квартире заперла, а сама (от соседей) милицию вызвала. Милиция приезжает, жена отпирает дверь, а мужик, увидев милиционеров, бегом на балкон и пытается спуститься на нижний этаж (это ж додуматься! Вроде он у соседей сделается невидимкой!) И вот милиционер выскакивает следом на балкон, а этот чертяка висит на руках
на нижнем плинтусе своего балкона и раскачивается, чтобы спрыгнуть туда, к соседям, на четвёртый. Милиционер, тот ещё «умник», перегибается через перила и хватает этого бедолагу за рукава рубашки, чтобы вытащить «фулюгана» обратно на балкон. Рубашку он, конечно, на балкон вернул, поймал. А вот мужик без этой рубашки «благополучно» полетел вниз…Два раза – на втором и третьем этажах – притормозил на бельевых верёвках, но упал неудачно: одной своей половиной на клумбу, а другой (главной, той, что ниже пояса) прямёхонько на тротуар! Но мужик-то пьяный, в глубочайшем наркозе, вскакивает(!) и пытается бежать(!). А внизу, ясное дело, «воронок» милицейский. Один чёрт из «воронка» вылетает и – стук! – мужика по башке дубинкой…Готов. Но спасибо, что хоть сразу поняли: сбитый «лётчик» сильно неисправен, точнее – сломанный весь. Таким драматическим образом Вовка оказался в нашей палате: переломы обеих ног и рук, ключицы, трёх рёбер, позвоночника, да ещё сотрясение мозга (от дубинки?). Короче, лично я одни глаза у него и видел, остальное – сплошной гипс. Зато вечером пришла его благоверная, с передачей. Вот только ЧЕМ кушать, интересно было знать? Вся в слезах бабёнка, и давай выть около него. Переживает…
Или вот хохма. Была у нас медсестра Тамара. Дородная молодая женщина, симпатичная, ничего не скажешь. И каждый раз, как она приходила к нам с лекарствами, повторялась одна и та же картина. Тамара обходит больных, раздаёт – кому аспирин, кому что, а потом – руки на бёдра и деловито: «Так, этому дала, этому дала…Вроде, всем дала.» Конечно, находится умник, который двусмысленным образом возражает: «А мне не дала.»
– Как это не дала? – У Тамары брови взлетают под колпак.
– А кто видел? – Не унимается больной, а мы ещё и поддакиваем, мол, не видали мы такого.
– Не знаю, всем дала. – Утверждает медсестра, пока до неё не доходит смысл безобидной пахабщины.
– Тьфу! – Тамара, покрасневшая, хлопает дверью, а мы гогочем, кто как может: потому как у одного челюсть в гипсе, у другого шея, а у кого-то (а мы уже знаем, у кого!) вообще одни глаза остались целые, и эти глаза полны слёз от подступившего смеха, который не может вырваться наружу.
Но с этой Тамарой связана ещё одна шутка, ставшая позже бестселлером всей 14-й городской травматологии…
Уже после операции, с тростью в руке приходил я в процедурный кабинет, где Тамара со своим помощником-студентом проделывала над моим коленным суставом несложную работу. Тамара вгоняла внутрь сустава здоровенную иглу, откачивала оттуда скапливающуюся жидкость, а туда – наоборот – закачивала гидрокортизон. Но однажды Тамара предложила проделать процедуру Сергею (её помощнику, медбрату, студенту-практиканту). Я, как обычно, забрался на специальную высокую кушетку, поставил свою трость, оперев её о край кушетки, и приготовился к «экзекуции». Тамара придерживала мою ногу, медбрат взял шприц и хладнокровным резким движением ввёл иглищу в сустав. Но сделал это чересчур сильно: кушетка качнулась и моя трость с грохотом свалилась на кафельный пол процедурной.
– Ого, засадил! Аж палка упала! – выдала наша Тамара…
Мы с Сергеем взорвались, что называется, гомерическим хохотом! Мы даже не смеялись – ржали, как кони! Гоготали и захлёбывались от разрывавшего нас сумасшествия, слёзы текли по нашим с Серёгой щекам: мои -капали прямо на кушетку, а
медбратовы – на его марлевую повязку…И только Тамара, всё время глядевшая на нас непонимающими красивыми глазами, проронила:
– Придурки. – И вышла.
А вот с самим Серёгой, с этим студентом, была такая история. В нашу больницу его направили на практику, на преддипломную. Администрация относилась к нему уже почти как к врачу, чуть ли не штатному сотруднику, и доверяла вполне серьёзные вещи: такие, например, как ночные дежурства по отделению, где мы лежали. Но Серёга, парень молодой и интересный, воспринимал себя всё же не так серьёзно (как оказалось) …Нас, «послеоперационников», некоторое время «подкалывали» промидолом, таким достаточно сильным наркотиком (обезболивающим). Он и боль снимает, и поспать даёт, и вообще, приятная вещь, от которой как-то весело становится сразу, как уколют. Ну, и Серёга, заступая на ночное дежурство (а дежурил он по ночам чаще других – не знаю, почему), регулярно вкалывал нам промидол. Мы-то тёмные: нам чего дают – мы пьём, какую таблетку – в рот её, а уж уколоться – всегда пожалуйста, тем более, что такое приятное дело….
Но проходит неделя, идёт другая. И одним утром, при обходе, главврач обнаруживает у моего соседа по койке слишком много следов от уколов (у того рукав рубашки завернулся). Спрашивает: «Это что?» Тот ему: «Не знаю. Я-то что? Я ничего. Нормально всё!» А сам весёлый такой, возбуждённый сверх меры при своих-то двух сломанных ногах…Да и мне смешно, радостно как-то. Действует, значит, лекарство! Главврач быстро заканчивает обход, потом мы слышим за дверью палаты очень строгий разговор: главный кричит, а Сергей Палыч, медбрат наш, чего-то там мямлит в ответ. Затем тишина, а через минуту Серёга к нам в палату заглядывает и так нехорошо нас взглядом обводит: «Всё, ребята, с иголочки слазим. Все дружно на «колёса». Мы: «Хи-хи». Не поняли потому что…
А вечером настал час расплаты. Анальгин с парацетамолом – до лампочки! Димедрол не дают из «воспитательных соображений»! Два дня «ломало»…Но опыт, как говорится, есть.
…Через пару недель приносят мне новую телеграмму. Почти того же содержания, но пожёстче: «Приказываю прибыть…» и т.д. (а раньше было «предлагаю»). Так я разве против? Я ж честно ответил, что, мол, операция у меня. А тут – «приказываю»…
Но вот выписывают меня из моей «весёлой» больницы. Хожу на всяческие процедуры, восстанавливаюсь. Опять телеграмма: «Приказываю…Будете привлечены ответственности…» Ну, ни хрена себе! Я только с костыля спрыгнул,ещё с тростью шкандыбаю, да и, вообще, не очень…Но уже ясно одно – не отстанут. Да я и не против, если честно. А почему не против? Да всё потому, что хочется побыть эдаким «страдальцем» в глазах моей Ляльки. Пусть посмотрит, каково нам, мужикам! И подумает, прежде чем о разводах всяких калякать!
Меж тем, миновал июнь. В июле получил ещё одну депешу и решил, что пора ехать. К тому же, и отпуск заканчивался. Сказать по правде, думал, что Лёлька моя обратно со мной не поедет – отношения были напряжённые, однако вижу, тоже засобиралась, хотя и без иллюзий: «Да просто жалко тебя. На одной ноге как поедешь?» Ну, жалко и жалко. Мне-то что? Поехали мы снова на Север. Вернулся я, конечно, не «на одной ноге»: трость была уже давно выброшена за ненадобностью, ходил я сносно, потихоньку катал футбольный мячик, потому что всё же есть и у нас волшебники в этом деле, в смысле – врачи хорошие! Спасибо тебе, дорогой Сергей Витальевич!


Вскоре предстал я пред очи ясные нашего военкома. Тот прочёл все оправда-тельные документы, был мягок, даже добр:
– Хочешь служить?
– Не очень, особенно сейчас.
– А придётся, – успокоил военком, – дело в том, что уже два месяца, как подписан приказ минобороны. Назад дороги нет. Да, какая у тебя военная специальность? Командир взвода средних танков? ("А это была моя военно-учётная специальность, полученная после институтских военных сборов вместе с дипломом горного инженера") Ну, впрочем, это неважно. – Заключил военком.
На следующее утро я рассчитался с работы, выписался из квартиры, собрал чемодан, и тяжело простившись с женой и сыном, вылетел в Новосибирск, в штаб Сибирского Военного Округа. Было это 31 июля 1985 года, ровно через четыре года после нашего с Лёлькой бракосочетания. Таким способом я отметил этот день.
Четыре часа полёта и я - в Новосибирске( Новосибе – как его называют сами сибиряки). В самолёте познакомился с тремя такими же бедовыми, как я, и вот мы вчетвером подъезжаем к зданию, где должна решиться наша дальнейшая судьба. Дело оказалось нескорым: поселили всех в гостинице округа, где мы ждали своей участи целую неделю. За это время получили военную форму (по целому тюку каждый), вовсю наплавались в Оке и назагорались на горячем белом песке. Наконец, нас вызвали для вручения предписаний: Костика отправили в Лесосибирск, Вадика в Енисейск, Серёжку оставили в штабе (у него жена была из местных), а меня отправили обратно в…Н-ск. Подполковник, занимавшийся нашим вопросом, резонно заметил: «Семья у тебя там? Так. Работать дальше там собираешься? Вроде. Местные условия знакомы, значит, согласен. Да я не спрашиваю: это я говорю, что согласен. В смысле, ты( а сам тычет на меня  пальцем!)– согласен. Ну, вот и ладно, лейтенант. Удачи. Всё.»
Всё, да не всё. Я-то, действительно, знал «местные условия», но что-то не припоминал какой-либо воинской части недалеко от своего дома, а это означало…
…В эти дни, когда мою судьбу решали люди в Новосибирске, в далёком городке за Полярным кругом моя молодая жена отправляла посылки с немудрёным скарбом на Украину к маме( куда уже засобиралась вместе с нашим сыном). Оно и понятно: я уехал в неизвестность, она – одна в чужом городе, где почти никого не знает. Да и город «у чёрта на куличках». Было начало августа, почти осень по северным меркам. Дождливо, прохладно. С двухлетним Денисом на руках Лялька собирала последние шмотки в без того пустой квартире. Из «мебели» – шкаф, раскладушка, старая тахта да телевизор. Вот и всё богатство. Обычное дело для семьи советских молодых специалистов, вчерашних выпускников вузов. Оставались ещё кое-какие мелочи, а билет на самолёт - уже куплен. Был вторник, а вылет – в среду вечером, т.е. завтра. В эту же среду, только утром, в восемь часов, мне вручили предписание, из которого следовало: «надлежит прибыть в воинскую часть такую-то г. Н-ска». В девять утра  был в аэропорту Новосибирска, откуда дал срочную телеграмму Лёльке: «Никуда не уезжай. Возвращаюсь в Н-ск». И в десять вылетел.
Если думаешь, что я прилетел раньше своей телеграммы, – ты не ошибся. Я вышел из лифта на площадку нашего этажа в ту самую минуту, когда Лёлька с сыном выходила из квартиры и закрывала дверь. В одной руке дорожная сумка, в другой – ручонка малыша. А в глазах – слёзы, которые трудно простить себе даже сейчас, через долгие годы после всего пережитого…Наш дом был одним из первых заселяемых в новом микрорайоне, поэтому ни автобусов, ни почты там не было в помине. Вот и вышло, что я обогнал свою собственную телеграмму!!!…
...Через пару недель Лёлькины посылки возвращались обратно, так и не дойдя до адресата на Украине. Жизнь сделала крутой вираж…
Знаешь, иногда я думаю, откуда у людей (вот хотя бы у нас с тобой, мой благодарный читатель, дай Бог тебе здоровья!) берётся столько сил и терпения в этой нашей, в общем-то, очень трудной жизни? И не вижу простого ответа. Каждый находит какую-то свою «батарейку»: один – в работе, другой – в хобби, третий – в водке или ещё в чём-то. Мне кажется, что нашёл свою «батарейку» и я: чем больше проблем становится у меня на пути, тем сильнее желание решить их во что бы то ни стало. Назло! Наперекор! Несмотря и не глядя! Что это? Такая особая мутация? Новая форма шизофрении? Скажи, если знаешь…

…Утром следующего дня я приехал в свою воинскую часть. Именно «приехал», а не «прибыл», как положено военному человеку, ибо весь мой внешний вид указывал на тот факт, что перед вами – типичный «пиджак» (так в войсках называют нашего брата-двухгодичника): вроде как человек в военной форме, но и только. «Военного» человека предстояло ещё «вылепить»…
Приняли жёстко. Сурово даже. Первым собеседником был офицер особого отдела (для острастки!). Ждали, мол, уже больше месяца. Где были? Почему опоздали? Причём тут операция? Ну, и что, что нога? У всех нога. Ну, и что – «два месяца в больнице»? Всем тяжело, в стране перестройка! Пишите объяснительную начальнику штаба, будем разбираться! Хорошо же начинаете службу, товарищ лейтенант…Написали? Давайте сюда. Пройдите в офицерское общежитие, вас поселят. Через тридцать минут в кабинет начштаба! («Да, брат, тут тебе не здесь…»)
Захожу в общагу. Двухэтажное здание, на каждом из этажей – длинный коридор, комнаты три на три метра, на две кровати, небольшое окно. В конце коридора – туалет на два «очка» и две грязнющих душевых кабинки. Если на этаже пятнадцать комнат по два человека, то получается на тридцать человек – два унитаза и два водопроводных крана. (Эту «прелесть» ощутил довольно скоро).
Толстая грозная комендантша завела в комнату. Номер пять (любимое число, хороший знак!) В комнате (пока) никого. Две кровати, две тумбочки, стол, стул, шкаф.
Поставил чемодан с военной формой на пол, раздавил таракана: другой успел смыться куда-то под кровать. Глянул на часы, было ещё минут пять свободного (!!!) времени. Прилёг на койку и подвёл итог: если считать вчерашний день, то отслужил неделю и двенадцать часов –это актив. Всё прочее – пассив. Пора вставать.
...– Ты на кого похож, лейтенант ?! Что за внешний вид?! Это что по-вашему, брюки? – Встретил меня начштаба, с виду вроде приличный мужик. Это я потом понял, что на «представление» следовало явиться (в смысле прибыть, потому что «являются» в армии, как мне разъяснили, только черти во снах!), так вот, следовало "прибыть" в галифе и сапогах, но в тот момент до меня так и не дошло, почему в моей одежде («прямых» брюках и вполне военных коричневых туфлях) подполковник не усмотрел «внешнего вида»:
– Вроде, брюки, – отвечаю.
– Не «вроде», а «так точно»! – гаркнул мой новый босс.
– Извините.
– Не «извините»!!!!!!!! Виноват!!!!!!! Виноват !!!!!!!!!!!!!!!!! – «вежливо» поправил вояка, выпучив глаза. Я молчал. В голове проносились возможные варианты моей следующей реакции (всё же я и сам «не подарок», если разойдусь…), так что в силу моего характера, подобное продолжение разговора становилось невозможным. И я начал:
– Короче. Я гражданский человек и в вашем деле ни...(пер.-ничего) не смыслю. Поэтому вместо того, чтобы понапрасну терять время…
– Чего ??? – Глаза у начштаба приобрели форму звёзд на погонах.
– Вы объясните толком, что не так. Я ваших правил не знаю.
– Вон отсюда! Куда хочешь, идите! Иди, куда хотите!
Я поворачиваюсь, собираясь уходить, и мне в спину несётся:
– Да ты что, ё…твою мать ?! О…ел совсем, лейтенант ?!
Тут я останавливаюсь и говорю ему предельно чётко:
– Не хер на меня орать. Я не пацан какой-то, а человек с высшим образованием, с дипломом с отличием, женой и сыном, квартирой и работой на солидном предприятии. В ваших делах ни х…(пер.-ничего)не понимаю. Толком объяснить можно, что делать?
Несколько секунд ошарашенный подполковник сидел, будто вкопанный. Затем встал из своего дубового кресла «дембельской» работы, и молча закурил. Я чувствовал, что щёки мои пылают, а под кителем по спине стекает пот. В общем-то, я бывал во всяких переделках и к своим двадцати пяти имел довольно приличный опыт общения: от комсомольских вождей и партийных чиновников до простых работяг в шахтах, включая бывших узников ГУЛАГа и травмированных наследственностью их потомков, а также «афганцев», фарцовщиков, наркоманов и многих других очень разных людей. Поэтому всё дело было лишь в новизне ситуации, которая оказалась неожиданной, не вписывающейся в мои прежние знания ни с какой стороны. Не могу сказать, что общего впечатления об армии я не имел: были занятия на военной кафедре института, трёхмесячные сборы после его окончания, включая «прелести» вроде палаток, кишащих крысами, скудное питание вкупе с антисанитарией и логически последовавшими дизентерией и карантином на все «сборы», тактические и огневые занятия в стареньких Т-55 и даже чудом сохранившихся ИС-3 («Иосиф Сталин-три» – это такие достаточно древние танки, для непосвящённых), причём всё это в украинской степи, в августе, когда жара тридцать градусов, а в танке и все семьдесят! А ты ещё и в ОЗК (общевойсковой защитный комплект, такой прорезиненный костюм) да в противогазе, а ещё караулы и стрельбы, строевые занятия и прочее. Так что понятие о службе вместе с военной специальностью «командир взвода средних танков» и сопутствующим званием лейтенанта имелось.
Но это был другой случай. Я уже был не студент и не курсант. Я был членом КПСС и отцом семейства, инженером с крупного производства, и был призван на политработу в войсках, а не…
...Впрочем, вернёмся обратно в кабинет начальника штаба Н-ского отдельного аэродромостроительного полка, куда, оказывается, занесла меня злодейка-судьба…
– Ладно, садись. – Мой собеседник показал на стул напротив.
…Много раз после того случая я вспоминал и прощал этого уставшего от тупой, безнадёжной и неблагодарной работы, человека. И если бы я с самого начала знал, КУДА ИМЕННО Я ПОПАЛ, то с первых же минут постарался хотя бы не расстраивать его.
Подполковник Борис Иванович Былинников, старый кадровый офицер, «по-дурному» попавший в строительную часть за Полярным кругом, никак не мог понять, отчего ЗДЕСЬ всё не так, всё не похоже на то, что было привычно прежде. Почему слово «работа» применяется здесь чаще, чем «служба»; почему офицеров здесь больше занимает выполнение плана СМР (строительно-монтажных работ), а не количество учебных часов по тактической, огневой или строевой подготовке; почему внешний вид солдата (а не разнорабочего же, в конце концов!) в валенках, ушанке и телогрейке, в грязных изорванных рукавицах не вызывает никаких эмоций у большинства офицеров части; почему в списках личного состава едва ли не половина людей имеют судимость, а то и две!?! И ещё много других «почему» терзали сердце, не давали покоя военному в четвёртом поколении, по воле дикого случая попавшего в это отхожее место Вооружённых Сил СССР.
С первых дней службы здесь, в Н-ской части, подполковник повёл борьбу. Со всеми и везде, утром и вечером, днём и ночью! При нём опустившиеся и отупевшие от беспросветной работы на «объектах» офицеры стали приводить в порядок свои шинели и сапоги, начищать портупеи и кокарды. При нём под тихий ропот и такой же неслышный мат прошли первые за долгие годы полковые строевые смотры. По его команде напрочь разленившиеся политработники возобновили хоть какое-то подобие политзанятий и привели в божеский вид "ленинские" комнаты в расположениях рот. Именно Былинников(а по-настоящему,хватит вранья!!!- Пустынников его фамилия,пусть все знают!!!) прекратил дикое воровство горюче-смазочных материалов и запчастей к грузовикам, и прочего имущества, тоннами уплывавших в неизвестном направлении, а патруль в военном городке стал похож на настоящий. Даже местные шлюшки, стаями диких чаек «летавшие» по боксам и подсобным парковым помещениям, стали побаиваться угодить под юрисдикцию Б.И., так как участь их становилась по-военному простой: одна из камер отремонтированной гауптвахты была зарезервирована специально для них. И сутки «до выяснения личности» не были подарком для искательниц приключений: работы по хозяйству хватало сполна.
Словом, Былинников в своих непременно блестящих хромовых сапогах и безукоризненной шинели, значительно усложнил без того непростую ситуацию в полку. Теперь, кроме изматывающей работы на морозе и северном ветру, добавилась ещё и вполне серьёзная строевая служба.  И смесь эта была гремучей…
– Садись. – Сказал подполковник. Я сел. – Ты что, вообще Уставы не читал?
– Читал, товарищ подполковник. Забыл кое-что.
– А, ну конечно, тебе в Округе, небось сказали, что тут так…шаляй-валяй?
– Ну, в общем…
– Конечно, они там думают, что здесь только водку и пьют. В свободное от пива время. Знаю. Ладно, лейтенант, ты не обижайся. Пооботрёшься, поймёшь, что к чему.
Затем, быстро пробежав глазами моё личное дело, заключил:
– М-да, присылают чёрт знает кого. – Нажав кнопку селектора и не дожидаясь доклада какого-то офицера, коротко распорядился, – Сергеев, к тебе сейчас лейтенант подойдёт…как тебя?...такой-то. Пускай у тебя побудет дня три, введи его в курс дела.
– Есть, товарищ подполковник, – ответили откуда-то.
– Ступай. – Вместо прощания бросил Б.И.
– Разрешите идти? – Невольно пытаясь понравиться Былинникову, я начинал вспоминать эти штучки из воинских Уставов. Но даже этот простой вопрос я задал, видимо, настолько глупо, что в итоге и сам почувствовал себя неловко. Уловив моё настроение, несколько смутился и начштаба.
– Разрешаю, разрешаю. – Усмехнулся он,махнув рукой.
– Есть! – ответил я, и, вдобавок ко всем предыдущим «пенкам», совершил поворот «кругом» через правое, а не левое, как положено, плечо. «Фу ты!» – пронеслось в голове. Я покраснел, а Б.И., наблюдая за моими маневрами, только и вздохнул: «О-хо-хо…»
До этого последний раз я парился в бане с полгода тому назад и успел подзабыть ощущение пота под коленками, в локтевых сгибах и других «труднодоступных» местах. Сегодня вспомнил. Но вместе с этими мыслями пришло ещё какое-то совершенно особое новое чувство. Сродни тому, когда я познакомился со своей будущей женой, тогда студенткой, такой же, как я. Чувство это можно было описать двумя словами – странное и захватывающее одновременно: Былинникову, словно опытному психиатру, за считанные минуты удалось снять с меня хандру и, что говорить, элементарную боязнь новой неизвестной жизни, которая вскоре захватит меня полностью на ближайшие два года и забьёт в меня «гвоздь», который не вытащить никогда и никакими клещами…И ещё одна мысль родилась в моей голове, пока я спускался на первый этаж штаба полка к капитану Сергееву, секретарю комитета комсомола части: «У меня получится. И не такое бывало.» Я подбадривал себя этой мыслью. Собственно, написав первые строчки повести, я тоже сомневался, своим ли делом собираюсь заняться. Но по мере того, как лист за листом, буква за буквой моя история укладывалась во вполне стройное повествование, росло и осознание того, что ничего невозможного в этом деле нет: великий Альберт Эйнштейн когда-то тоже «ходил под стол пешком», маленькие Ленин и Сталин, как все другие дети в известном возрасте, пИсали в свои штанишки, а Оноре -де - Бальзак не с рождения научился выдумывать романы. И точно так же будущий Маршал Советского Союза Г.К.Жуков однажды впервые в жизни надел военную форму, сделал свой поворот «кругом» (может даже через правое плечо?!!!), а затем привёл страну к Великой Победе!!!…
...Капитан Сергеев оказался «своим в доску» парнем и это обстоятельство сильно добавило мне оптимизма. Сразу «определившись в терминах», т.е. на «ты» (по старой доброй комсомольской традиции), мы занялись делом. В комсомольской работе я был не новичок – в институте работал в факультетском бюро и комитете ВЛКСМ вуза, причём всюду заместителем секретаря по идеологической работе. Это был крутой комсомольский портфель, если учесть, что у нашего комитета были права райкома (для тех, кто в курсе!) и впереди меня ждала вполне приличная и быстрая комсомольская карьера. Но постигшее не только одного меня разочарование (не забывайте, был 1985 год! Горбачёв,сука,и вся его "перестройка" в марксистско-ленинской теории изменило судьбу),заставило уехать работать по направлению и по специальности, причём в самый дальний пункт из имевшихся в списке мест распределения выпускников.И это  имея при себе диплом с отличием и негативную оценку моего решения со стороны почти всех знавших меня людей. Оценка была – "дурак",а  единственным человеком, понявшим меня тогда (и далее – всегда) была моя молодая жена, моя Лёлька.
...Так что с Сергеевым мы быстро нашли общий язык. Он не был выпускником военного училища, а также, как я сейчас, однажды «попал» в армию, но задержался там,увы, навсегда. Во всём его облике и поведении угадывался обыкновенный гражданский комсомольский функционер. «Тем лучше, –думал я, – будет опора». Быстро введя меня в курс, капитан объявил, что, по-видимому, с завтрашнего дня я буду работать секретарём комитета комсомола механизированного батальона. Во-первых, это была вакантная
должность, во-вторых, бульдозеры чем-то похожи на танки (уже теплее!), и, следовательно…
...Однако на следующий день в часть прибыл «настоящий» военный, выпускник военно-политического училища и, естественно, он и стал секретарём того самого комитета, а меня отправили в расположенную далеко от военного городка отдельную роту, занимавшуюся патрулированием территории аэропорта и, параллельно, главной своей
работой : погрузкой и разгрузкой прибывавших «бортов». Вообще, такова судьба всех «пиджаков» (двухгодичников, выпускников военных кафедр гражданских вузов). Попросту говоря, нами затыкали все «дырки», а тёплые места доставались "кадровым". Оно и понятно: молодой «летёха» после училища, да ещё и с женой, едва ли сам представлял, какая судьба его ждёт. Казармы, переезды, дикий быт, вечная неустроенность – это ждало их с самого начала и, чаще всего, до самой пенсии. Сейчас это понимаешь, но тогда подобные «рокировки» казались вопиющей несправедливостью. Даже если офицера-двухгодичника «ставили на должность», это совершенно не гарантировало от внезапного «исполнения обязанностей» где-нибудь у "чёрта на куличках".
Поэтому вместо уже понятной комсомольской работы я стал и. о. заместителя командира роты по политической части, попросту – замполит. Собственно, командира(РЕАЛЬНОГО НАЧАЛЬНИКА) этой роты я так и не увидел, а ездивший представлять меня личному составу Сергеев, загадочно выразился в том смысле, что «майор Киселёв в настоящее время занят чем-то таким, что, в общем…хотя если разобраться…то да…но в то же время…и т.д. и т.п.» Короче, майор пьянствовал глухо и беспросветно.

ГЛАВА 2. СТУКАЧ

Тот вечер, когда Сергеев привёз меня в первую роту (первую в составе батальона и первую в моей службе), окончательно утвердил меня в мысли, что все бодренькие байки из телепередачи «Служу Советскому Союзу» таковыми, т.е. байками, и являются.
Дело было, как сказал, вечером, точнее перед отбоем (отходом ко сну, значит). Мы вошли в помещение, дежурный по роте – лысый верзила со шрамом через всю левую щёку – в расстёгнутой гимнастёрке и без головного убора, гаркнул «Рота, смирно!» толпе солдат, снующих в одном исподнем туда-сюда. Сергеев, явно не желая привлекать к своей персоне особого внимания, дал отмашку верзиле: «Вольно.» Дежурный, вяло заправляясь на ходу, выдал нам какой-то невнятный доклад.
– Ладно, – ответил Сергеев. – Киселёв не появлялся?
– Не-а.
– А старшина где?
– Щас позову.
Мы вошли в «канцелярию» и капитан указал мне на стул.
– Вот твой стол и шкаф. В столе все бумаги по твоей части, в шкафу…– Сергеев приоткрыл шкаф, в котором мелькнули пустая бутылка из-под водки, грязные стаканы, банка из-под консервов, – А, сам разберёшься…Короче, у них по списку восемьдесят человек. На, читай. – Капитан положил список личного состава. Первое, что бросилось в глаза - даты рождения. Среди восемнадцатилетних ребят присутствовали и двадцатипятилетние (мои тогдашние сверстники) люди. От русских до латышей, таджиков, киргизов, казахов, азербайджанцев, грузин, мордву, тувинца – всего больше двадцати национальностей. Высшее образование – нет, средне-техническое – один, средне-специальное – шесть, остальные – десять, восемь и менее классов. И подавляющее большинство народу с весьма сомнительным прошлым, то бишь судимые за разные преступления.
Вошёл старшина, крепкий мужик под два метра, лет сорока с небольшим. Одет по форме, чисто выбрит. Завидев в роте нового человека, опытный служивый сымитировал «порядок», обращаясь к Сергееву скороговоркой:
– Товарищ капитан, старший прапорщик Яценко по вашему приказанию…
– Здравствуй, Николаич, – привстал Сергеев. Поднялся из-за стола и я. – Вот, старшина, привёз тебе замполита. Знакомься.
– Здрасьте. Яценко Павел Николаевич, – представился прапорщик.
– Володя, – по привычке ответил я, протягивая руку своему будущему напарнику.
– А по отчеству как будете? – немного опешил Яценко.
Я уточнил, но прямо сказал Николаичу, что все тонкости типа отчества и звания и пр. только «на людях»: моё гражданское воспитание само подсказывало линию поведения и мне было плевать на формальности. Кажется, что и старшину это расположило ко мне, так как сразу становилось ясно – «новая метла» не собирается мести по-новому и привычный образ жизни роты, скорей всего, не будет нарушен.
– Ну, это дело ваше, – не стал лезть с советами Сергеев, – короче, Николаич, построй их, я замполита представлю. А потом поговорим.
– Одевать? – поинтересовался старшина, имея в виду готовящихся ко сну солдат, шныряющих по казарме в кальсонах и бельевых рубашках.
– Да не надо…
– Добро, – кивнул Николаич и позвал дежурного по роте.
Через пять минут лысый верзила постучал в канцелярию и доложил о построении. Мы вышли, а поскольку все люди были, мягко говоря, одеты не по форме, то никаких «рав-няйсь-смирно» не последовало. Построенные в две шеренги восемь десятков человек с любопытством смотрели на нас. Первые несколько секунд были очень некомфортными, но сообразив, что в новой ситуации не следует делать «резких движений», я расслабился и целиком положился на интуицию и студенческий опыт, что помогло избежать ненужного покраснения лица. Это было и вовсе ни к чему.
– Здравствуйте, товарищи! – поприветствовал Сергеев.
– Здра…жела…та-арищ капитан! – ответили воины.
– Значит так, с сегодняшнего дня у вас новый замполит. Лейтенант такой-то. Прошу любить и жаловать. Ко мне вопросы есть?
Вопросов не оказалось.
– Если есть вопросы к замполиту, задавайте. – Сергеев кивнул старшине и они оба ушли в канцелярию. Это была первая проверка «на контакт». Бойцы стояли молча, пришлось начинать самому:
– Добрый вечер, – сказал я, обводя глазами свою публику. (Для меня не было новостью выступать перед аудиторией: десятки и сотни различных комсомольских собраний и конференций, пленумов и съездов – вся эта публичная болтовня изрядно закалила нервную систему. Приглядевшись внимательно к реакции на невоенное приветствие, обнаружил несколько пар вполне адекватных и даже доброжелательных глаз. «И то хорошо.»)
Ответа, собственно, не требовалось и я продолжил:
– В двух словах. Мне двадцать пять, призвали с «гражданки» на два года, как и вас. По профессии горный инженер, работал мастером в шахте. Женат, есть сын. Если ещё что-то интересует, спрашивайте.
Тишина. Но странно, столь радовавшая ухо тишина на всяких комсомольских мероприятиях, где по сто раз приходилось «призывать к порядку» студентов, которым по понятной причине всё было «до лампочки», здесь, на этом первом армейском собрании, воспринималось мною с большим знаком «минус». Объяснения пока я не знал, хотя чувствовал, что оно – вовсе не в обязывающей Уставом области. А те несколько пар глаз, на поддержку которых я рассчитывал, были явным исключением на фоне равнодушно-затравленных взоров остальных и совсем злобно-колючих – нескольких…На один из таких я наткнулся по окончании своего «вступительного слова»:
– Товарищ лейтенант, можно спросить? – не совсем по-русски и совсем не по-военному обратился солдат из первой шеренги, по виду казах. Я кивнул. Но вместо вопроса, кривоногий смуглый коротышка, скрестив руки на груди, закрыл глаза и встал молча. По рядам пронёсся нехороший шепоток. Я подошёл поближе к вызывающе застывшему солдату, но не успел задать вопрос, как слова застряли в горле, а затем вырвались наружу хохотом…На прикрытых веках глаз Айтбаева (так звали «юмориста») была наколота надпись: на одном – «пошёл», а на другом – «на х…» в нелитературной интерпретации! Видя мою реакцию, и, конечно, зная, в чём дело, рота оживилась и по рядам пронёсся негромкий смех. Я стоял напротив своего «обидчика» и мне было безумно жаль этого дурака, который таким диким образом (ведь наколку эту уже и не вывести!) выразил своё личное отношение ко всему остальному миру…Поняв, что акция не достигла цели( а я продолжал улыбаться), солдатик открыл глаза и опустил руки, скрещенные на груди.
– Тебя как зовут, орёл? – спросил я.
– Нурсултан.
– Скажи, Нурсултан, когда ты женишься и у тебя родятся дети, ты что, будешь ходить с повязкой на глазах?
– А кого это е…дерёт? – под нос буркнул казашёнок.
ОТ АВТОРА…Необходимое отступление. К счастью, литература (а я надеюсь, что моя повесть когда-то будет иметь честь соотноситься с заявленным высоким видом творчества!) обязывает пишущего человека «переводить» в цивилизованную форму наш крепкий и «оборотистый» русский язык (в смысле, мат), из которого слишком часто и состоят целые диалоги наших соотечественников. Так что, имея небольшое воображение и жизненный опыт, всегда можно воскресить между строк «первородность» речи моих героев. В дальнейшем желаю удачи своему читателю в этом направлении, а сам «умываю руки»…
Итак, ответив ещё на пару достаточно дебильных вопросов, я дал понять своим подопечным, что: не курю; не употребляю спиртного; уважаю людей, занимающихся спортом , сам занимаюсь по мере возможности; неравнодушен к гитаре и хорошей песне. Вообще, человек я не военный, но в силу обстоятельств буду выполнять свои обязанности по поддержанию здесь порядка- в том числе, и воинской дисциплины. Обращаться ко мне можно в любое время по любому вопросу. Можно по званию, можно по должности, можно по имени-отчеству. В конце концов, внутренне ощутив, что контакт установлен, вопреки порядку внутренней службы, пожелал им «спокойной ночи». Никто, правда, не тронулся с места, а лишь после громогласного «Рота, отбой!» дежурного по подразделению вся толпа бросилась к своим кроватям в два яруса. И через какое-то время в помещении воцарилась тишина, нарушаемая редкими перешёптываниями, окриками дежурного по роте: «Разговоры!»,
ответными репликами старослужащих : «Рот закрой!», традиционным возгласом из одного угла спального помещения: «День прошёл…», ответом из другого: «И х…с ним!», каким-нибудь запоздалым пинком с нижнего яруса по матрацу верхнего…Далее посапывание уставших «молодых», храп, редкие покашливания и ещё те характерные звуки мужской казармы, о которых можно и не вспоминать, если бы не чей-то сонный голос: «Хорош пер…!» и немедленные действия дневального, открывающего форточки для срочного проветривания.
Я дождался, пока пройдут все предсонные «фазы», и вернулся в канцелярию. Там, разложив на столе немудрёную закуску, прапорщик с капитаном уже приложились «по соточке» из откупоренной бутылки водки. Я не удивился: за два дня в полку мне было ясно, с чем придётся сталкиваться. Да и что тут нового? Комсомольские конфе-ренции всегда заканчивались пьянкой, о студенческих дискотеках, «колхозах», КВНах и говорить не приходилось, на шахте пьянки – вообще, как вторая профессия! А что армия? Плоть от плоти своего народа…Но всё-таки было неловко.
– Давай, Алексеич, – предложил старшина. – За знакомство.
И протянул полстакана беленькой. Я взял стакан и присел к столу: вариантов больше не было:
– Ладно, мужики, вы не обижайтесь, хорошо? Пить не буду, в смысле, я – не любитель. Посижу за компанию. Чай есть?
Сергеев со старшиной сдвинули плечами, но уговаривать не стали, тем самым избавив меня от дальнейшего «прояснения ситуации». Старшина крикнул через закрытую дверь дежурному по роте:
– Храмов! Принеси компота!
Голос лысого верзилы «продублировал» команду дневальному:
– Насыров! Пи…уй в столовую, принеси компот. Одна нога здесь, другая там! Бегом!
– Ну, что? – вопрошает Сергеев, – познакомился?
– Да люди как люди. Чего они тут делают вообще? Чем занимаются?
Старшина, уже хорошо «подогретый» и раскрасневшийся, смахнул рукавом пот со лба, усмехнулся и «довёл обстановку»:
– Да всякой х…й.К примеру, в три смены работаем в аэропорту: борта разгружаем, грузим чего скажут, встречаем-провожаем всякое начальство из Москвы, они сюда любят летать – поохотиться тут, порыбачить…Тут тебе и шкуры оленьи, и рога, и икорка. Если надо – "мишку" организуем и песца…Опять же начальству комбинатовскому то яблочки, то клубничка с вишнями…Тут такое увидишь! В городе хрен с редькой, картошку другой раз не взять, а им – всё с «материка», свежак! Ну, и мы тут «мышкуем» помалу…Так сказать, с барского стола. Что ещё? Ну, строим тут кой-чего, это само собой, да. В порту вот дежурим, типа патруля, «погранцам» помогаем. «Летуны» рядом стоят, им даём своих людей – хлам убрать, всё такое, принеси-подай…Ну, начальству видней…Мне лишь бы не шарахались без дела по роте…Чё, ещё по маленькой? – Николаич обратился к капитану, наливая в стаканы, – давай, лейтенант, без понтов, сто граммов ещё никого не убивали!
– Нет, спасибо, старшина. Надо освоиться.
В дверь постучали. Дежурный принёс компот. Мы встретились с лысым взглядами: так как на столе были три стакана, то всё было как бы ясно. Лысый криво улыбнулся. Я сказал «спасибо». Николаич, когда дверь за сержантом закрылась, предложил:
– Замполит, ты с ними не очень… «спасибо-пожалуйста» …Тут не гражданка. Пожёстче надо, а то на голову быстро сядут.
Не знаю, как быстро сели бы мне на голову солдаты из первой роты, но бутылку водки двое моих новых знакомых влупили за пятнадцать минут, и были «навеселе». Сергеев, закусывая, вкратце поведал о моих обязанностях как замполита. По сути, в отсутствие майора Киселёва, я был за командира роты (по званию), и отвечал за всё. Но по установившейся традиции всем хозяйством заведовал старшина. Поэтому в мои функции входило организовать мало-мальски приличные политзанятия, привести в порядок «ленинскую комнату», отремонтировать телевизор и вовремя приезжать в штаб части за «звездюлиной», т.е. еженедельной порцией тумаков от командования. Вкратце, так.
Однако нашу беседу прервал дежурный по роте. Постучав в дверь, он попросил старшину выйти на минуту: не приходится говорить о такой «мелочи», как уставное требование обратиться за разрешением к старшему по званию, т.е. Сергееву. Похоже, весь дух строевой службы здесь выветрился давно и безвозвратно…Осталась какая-то жалкая смесь дурно понятых Уставов и недовложенной гражданской учтивости, что-то среднее между «волей и тюрьмой». И то – ладно…
Старшина вышел, а мы с капитаном продолжили разговор. У подвыпившего «комсомольца» части удалось выпытать кое-какие нужные по жизни сведения: вроде того, что полковое начальство недолюбливает местных офицеров-двухгодичников, счи-тая нас «блатными», мол, здесь проживают и сюда же на службу призваны, – «лафа». Сами же кадровые офицеры, стремясь попасть на службу в районы Крайнего Севера, где «год за два», мало думали о том, что для «местных» такой поворот в жизни, как призыв на два года, ничего хорошего не сулил: в зарплате мы ощутимо теряли, профессиональная карьера приостанавливалась и наши сверстники заметно «уходили в отрыв», семейные связи нарушались, трудовой стаж засчитывался, как и прежде (причём, только общий, а не специальный – подземный или металлургический). Словом, кроме чисто житейского опыта – никаких выгод. Но наличие у нас, скажем, собственного жилья и работы на местном приличном предприятии делали нас объектом зависти вечно неустроенных «кадровых» с их казармами и бараками, и круглосуточной службой впридачу.
Капитан договорил, пожелал удачи, выпил напоследок компота и мы вышли из канцелярии. В этот момент из туалетного помещения раздался такой красноречивый глухой звук, который не спутаешь ни с каким другим: чей-то кулак увесисто и смачно врезался в неизвестное пока тело. Я взглянул на Сергеева. Тот приостановился, безнадёжно отмахнулся рукой и вышел из помещения роты. Я повернулся к дежурному:
– Где старшина?
Лысый сдвинул плечами, давая понять, что без команды не предпримет ровным счётом ничего. Делать нечего, иду туда, откуда доносится ещё один удар и грохот падающего на пол человека. Войдя в туалет, вижу своего двухметрового старшину с закатанными рукавами форменной рубашки и лежащего на мокром кафельном полу солдата. Лицо бедолаги разбито, из носа и губы течёт струйка крови, глаза закрыты и на веках – «пошёл на хер»…Айтбаев!
– Николаич, ты что?!
Пьяный прапорщик, раскатывая рукава и надевая китель, отвечает не очень связно:
– Я этой с… глаза его бл… выдавлю на х… Чтоб не моргал ими больше, бл…
– Постой, постой. Но ведь нельзя! И вообще, за что?
– Как это, за что?...А на прест…на представлении он тебе …глаза пока…зывал? Ты что, комиссар, – продолжая икать, зло глянул на меня Яценко, – дума…ешь, я ничего не знаю? Я всё…знаю!
В туалет зашёл дежурный:
– Товарищ прапорщик, я его подниму, да?
– Давай, убери его отсюда…Пошли, замполит…допьём.
Я не тронулся с места, пока старшина не удалился к себе. Затем подошёл к лежащему на спине Айтбаеву. Тот приподнял распухшие от ударов глаза и вяло прикрыл лицо руками, думая, очевидно, что расправа сейчас будет продолжена. Глядя на меня поверх
своих грязных ладошек, казашёнок с ненавистью прошептал разбитыми губами: «Заложил,сука…». «Ясно, – подумал я, – значит стучат. Кто? Дежурный? Кто-то из них стучит…Значит, будут стучать и на меня.»
Используя тот факт, что спиртного я не употреблял, а, стало быть, от меня не «разит», я подошёл ближе к дежурному по роте, так, чтобы он мог бы учуять запах перегара, если бы таковой был:
– И что, часто здесь такое?
Сержант, уловив, что замполит «ни в одном глазу», стал паясничать:
– Товарищ лейтенант, я ничего не знаю, ничего не видел. Сами разбирайтесь.
И вышел из туалета. Мы с Айтбаевым остались наедине. Поднимаясь с пола и вытирая с лица кровь, он взглянул на меня исподлобья и бросил тихо:
– Убью…
– Кого?
– Всех.
– Ну, и дурак. – спокойно ответил я. И добавил, – Лучше скажи мне, кто тут у вас стучит. Только без вранья. Мне самому надо, на всякий случай.
Вместо ответа солдат громко высморкался в раковину и стал умывать лицо.
...Старшина «вырубился» прямо в канцелярии. Я пошёл в свою комнату, которая находилась рядом с казармой, в этом же здании. На то время, пока я находился в командировке, моя комната в общежитии пустовала, а все мои личные вещи вполне укладывались в большой старый, ещё с институтских времён, портфель. Кроме военного барахла, там была фотокарточка жены с сыном да ещё подаренные давно на день рождения шахматы.
– Если что, буди. – Уходя, сказал я дежурному.
Так закончился этот вечер. Ложась спать, я сказал себе: «День прошёл и х...с ним…»
…Наутро, после подъёма, подобия физзарядки и других положенных формальностей, ко мне подошёл один солдат: я только собирался открыть дверь своей «кельи», желая прихватить какую-то мелочь, как почувствовал за спиной чьё-то дыхание. Тут же вспомнив вчерашний инцидент, я резко повернулся в полной готовности к борьбе. Но увидел перед собой нескладного долговязого очкарика с прыщавым лицом.
– В чём дело? – спрашиваю.
Очкарик жестом показал, что, мол, нужно войти и он-де является носителем какой-то секретной информации. Я вошёл обратно и кивком пригласил нежданного гостя. Тот тихо прикрыл за собой дверь и сразу же начал:
– Рядовой Коркин, Алексей. Товарищ лейтенант, Киселёва нету, вы же за старшего сейчас, да?...Я знаю. Просто Киселёва нету, а мы договаривались…Только старшина об этом не знает и вы ему тоже не говорите…Я у майора вроде штатного осведомителя…
– Тааак…– начинаю догадываться я.
– Короче, насчёт Айтбаева. Это вчера ефрейтор Джуманазаров старшине рассказал…Ну, насчёт вчерашнего там…Айтбаев ему банку сгущёнки должен и не отдаёт. Вот он старшине и сказал про глаза эти и про то, что все смеялись. А старшине только дай! Ему бы только руки почесать…
– Постой, Коркин. Так а ты зачем мне всё это рассказываешь?
– А я вам всё буду рассказывать. Как майору Киселёву. Ему нужно было…А он мне иногда помогал, ну, там, в город вырваться или ещё что-то…
– То есть ты можешь настучать на кого-угодно, проследить за кем надо, да?
– Ну, да.
– Типа шпиона такого?
– Да, да, правильно. Вы всё поняли, товарищ лейтенант. Киселёв давно уже не приходит. Я, правда, знаю, где он сейчас, хотите скажу?
– Не надо.
– А, ну хорошо…Ладно. Я пойду, а то могут увидеть.
– Иди.
Захлестнувшее чувство брезгливости, чего-то противного и липкого на минуту оглушило меня, ошарашило. С детства, с самых первых контактов с реальной уличной жизнью, всем нутром я ненавидел эту категорию дворового люда – предателей и наушников. Во дворе, в школе, в подъездах и на городских пляжах эти изгои мальчишеских компаний всегда были биты и мяты, в том числе и мною…И вдруг здоровенный детина, хмырь двадцати двух лет от роду является ко мне с предложением, ни много ни мало, изменить мою собственную систему координат и шкалу человеческих ценностей! И вот под воздействием таких, в общем-то, понятных и справедливых эмоций, я и совершил одну из своих самых больших ошибок в жизни…
...Дождавшись вечерней поверки, которую я проводил без старшины (а будь он тогда рядом, и посоветуйся я с опытным человеком, возможно, трагедии бы не произошло), я вызвал из строя Коркина. Без обиняков объявил всем, что в роте – стукач. Подтвердил фактом. Предупредил всех, что «подобную мерзость терпеть не стану» и после внушительной паузы отправил Коркина в строй…Глухая тишина повисла в казарме. «Отбой» прошёл тихо, напряжённо. Никто не болтался по спальному помещению, не было слышно никаких реплик и окриков: было в этом безмолвии что-то зловещее, что-то такое, что вдруг заставило меня лихорадочно искать ответ на свой собственный беспомощный вопрос: «То ли я делаю?» На смену укоренившемуся в сознании максимализму пришло сомнение – я полный ноль в психологии такого рода. В предчувствии тяжёлого исхода этих сомнений, я решил остаться в роте на всю ночь, не покидая даже канцелярию.
…Тихо подкралась усталость от суматохи дня. Сидя за своим столом, я не заметил, как моя голова опустилась на «ротный» журнал. Чья-то заботливая рука бесшумно прикрыла дверь в канцелярию и отключила телефон дневального. Так же тихо чьи-то руки накрыли подушкой лицо солдата Коркина… А после... я не нашёл удивительным заключение о его смерти: «В результате острой сердечной недостаточности…» Это была моя личная «сердечная недостаточность». И ещё был шок, и полная ясность: мир иллюзий и нравственных фантомов остались на «гражданке», далёкой и эфемерной. Здесь всё было по-другому.

ГЛАВА 3. СУМАСШЕСТВИЕ

Весь месяц, что я находился в первой роте, прошёл под знаком разбирательства в связи со смертью Коркина. Практически не уезжал от нас «особист», наездами были дознаватели из штаба части и военной прокуратуры. Ходили слухи, что вся эта шумиха поднялась не столько из-за Коркина, а больше из-за того, что Былинников повёл резкую борьбу с воровством имущества части и в этой борьбе стали всплывать нелицеприятные факты из жизни командования гарнизона и городских властей. Становилось ясно, что «сердечная недостаточность», в сущности, устраивает всех. Из опрошенных солдат «никто ничего не видел и не слышал». Спавший рядом с Коркиным сослуживец, которого даже в роте дразнили «лунатиком»( за постоянную бессонницу и ночное чтение
газет в туалете), в ту именно ночь спал «крепким сном». Никто не хотел стать следующим…
Получив своё первое порицание «по всем линиям», я был отправлен во вторую роту, так как к тому времени объявился майор Киселёв и его простили, разрешив до-служить до скорого увольнения в запас. Месяц пьянства и неявок на службу были не в счёт. Я передал Киселёву отремонтированную ленинскую комнату, исправный телевизор и восемьдесят новеньких общих тетрадей, кое-как испещрённых моими «учениками» на возобновлённых и никому не нужных политзанятиях. Но всё это было не важно в свете случившегося с Коркиным. И седой майор, умница Евгений Иванович, начитанный и глубоко душевный человек, с немым укором в мой адрес рассматривал тетрадь, в которой не было ни единой строчки. Это была тетрадка Коркина – он подписал её накануне, и только…
– Вот что я тебе скажу, лейтенант. Выбрось из башки свои схемы. Здесь всё поставлено с ног на голову и у тебя ни черта не получится. Я в этом дурдоме тридцать лет, а понял всё только сейчас. Жаль, что поздно. Ведь я неплохо играл на фортепиано, писал стихи…Дёрнул хрен стать военным…Думай прежде о своей заднице, мой тебе совет. И не дай тебе Бог встретиться с Лёхиными родителями…
Предостережению Киселёва в полной мере суждено было сбыться. И довольно скоро…
Во второй автомобильной роте представление проходило по всей форме. Сказывалась близость штаба с былинниковскими строевыми штучками. Начальник штаба батальона майор Кухаренко, одетый и начищенный, как на парад, представлял нового замполита роты уже не тому сброду в кальсонах, а настоящим военнослужащим срочной службы. По всем правилам. И я, так же в хромовых сапогах, портупее и форменной фуражке, соответствовал моменту. Учтя предыдущий опыт, я исключил из своих «реквизитов» фамильярного «просто Володю», предпочтя его более солидному имени-отчеству (на крайний случай), а во всех остальных ситуациях – нормальное военное «товарищ лейтенант». Специфику автомобильного подразделения почувствовал сразу же. Во-первых, «крылатые колёса» в петлицах формы смотрелись солиднее. Во-вторых, без всяких натяжек, более ясные взоры солдат (всё же не всякому доверят технику, да ещё и в условиях Севера). Ну, и в-третьих, неистребимый «шофёрский дух», где бы он ни был: в какой-нибудь гражданской автоколонне или в «конюшне» Формулы-1! Причём дело не столько в запахах солярки, бензина и масел, сколько в необъяснимой непосвящённому человеку особой атмосфере профессиональной общности.
С этими парнями мне предстояло отслужить около года. Тогда об этом я ещё не знал, рассчитывая на месяц-другой очередной «командировки», да это было и неважно. Вообще, самое интересное, что есть в жизни – это мы сами, люди. Изучать наше поведение в каких-нибудь особенных условиях – что может быть интересней? Так что я без разведки сразу приступил к делу. Закончив формальности по представлению личному составу, спросил разрешения у командира роты капитана Сорокина провести встречу с активом роты. Капитан не возражал, и я попросил зайти в ленкомнату командиров отделений и членов комсомольского бюро.
(Необходимое отступление. Чертовски жаль, если оказался занудой! Но если мой читатель – потенциальный призывник «постсоветских» годов рождения, то он вряд ли может знать, что такое были эти «ленкомнаты» или «комсомольские бюро»! В двух словах, ленкомнатами назывались такие помещения внутри солдатских казарм, где обязательно находился бы портрет или, например, бюст В.И.Ленина (надеюсь, знаете, кто
этот человек?), там стояли столы и стулья для проведения политических и других занятий и собраний, там были газеты и журналы, шашки и шахматы…Впрочем, если начну объяснять про «комсомольские бюро», то уже никогда не выпутаюсь из своего же отступления. Спросите у своих родителей, если интересно! А я вернусь в свою ленкомнату, к своему активу…)
Рассевшись по местам, десяток молодых людей с любопытством разглядывали нового замполита. Слава Богу, мой предшественник был приличным человеком и ушёл «на повышение», а, значит, наследство оставил «неотягощённое». Вскоре я перевёл нашу встречу в неформальное русло, желая сократить до разумных пределов дистанцию и постараться получить хотя бы одного единомышленника, но получил даже двух: секретарь бюро Володя Бердяев – белокурый голубоглазый ефрейтор, симпатяга и умница, хотя и не без хитрецы, да ещё старший сержант Валера Кудряшов – бывший курсант военного училища, отчисленный с четвёртого курса за драку – спортивная выправка, безукоризненный внешний вид, едва уловимая ухмылочка на лице типичного «прибалта», круглые (под Керенского) старорежимные очки, короткая идеальная стрижка и, вообще, – «белая кость». В ходе нашей беседы я обратил внимание на одну деталь: в строю добрая половина солдат была из азиатов и кавказцев, но в числе актива – ни одного из них. На мой вопрос Кудряшову на этот счёт, сержант ответил так: «Поживёте тут с нами, товарищ лейтенант, сами всё поймёте и спасибо скажете». Спасибо старшему сержанту Кудряшову говорю и сейчас: Валере в ту пору было двадцать три (всего на два года младше меня), но за его плечами – четыре курса военного училища и год службы в нашей части. Так что неизвестно, кто из нас был старше по званию (по жизни, а не по идее), а что опыта в этом деле ему было не занимать, так это точно.
…Мы выходили из ленкомнаты и прямо на меня шёл, не сворачивая, парень много выше меня ростом (под все два метра). Я смотрел ему в глаза, но его взгляд был направлен сквозь меня, и я инстинктивно посторонился. Кудряшов, шедший рядом, остановил долговязого, положив тому свою руку на плечо:
– Филя, я не понял.
– А? – встрепенулся верзила.
– Я не понял манёвра, – снял очки сержант.
– А, извините…Я это…туда, газету почитать…– невнятно произнёс Филя.
– Но ведь уже отбой, солдат? – спокойно спросил я.
Филя опустил голову:
– Мне надо.
– Пусть идёт, товарищ лейтенант. Я объясню. – Предложил Кудряшов. На его лице мелькнула странная улыбка, от которой по спине пробежал холодок…
Некоторое время, пока солдаты суетились по казарме, готовясь к отдыху, мы с сержантом и комсоргом Бердяевым прохаживались по помещениям роты. Мои помощники показывали и рассказывали, знакомили, обращали внимание и вносили предложения. Нормальные ребята, приятная манера общения – никакого панибратства, наглости или пижонства, ни тени подхалимажа. Я даже начал тихо радоваться, что не всё так мерзко, как казалось после первой роты с её «трудными парнями».
– Ну, так что это за Филя? – спросил я у сержанта, когда странный солдат выходил из ленкомнаты.
– Вася Филяковский, белорус. Шизоид ротный.
– То есть?
– Идёмте в ленкомнату, покажу кое-что.
Мы вернулись в помещение и Кудряшов подвёл меня к столу, где лежала подшивка газеты «Труд». Подшивка как подшивка, ничего особенного. Верхний номер за 25 сентября 1985 года (трёхдневной давности, по северным меркам – свежий), но вот сержант переворачивает четыре страницы и пальцем указывает на дату: 16 мая 1984(!) года. Я не сразу сообразил, а Кудряшов уточнил:
– Восемьдесят четвёртый год, товарищ лейтенант. Филяковский – майского призыва прошлого года…
– Ничего себе…Ну и…
– Да тут целая история, – включился комсорг, – у Василия с головой чего-то случилось. Причём, то ли сразу по прибытии сюда, то ли раньше – никто не знает. Но он эту газету каким-то чудом сохранил, а теперь уже полгода только её и читает. Мы привыкли, никто её не трогает, а чтобы не выбросили – он её под свежий номер каждый раз сам подшивает: в туалет-то с нижних номеров обрывают…Вот так, товарищ лейтенант.
– Грустно это, ребята. – подытожил я.
– А мы и не говорим, что весело, – соглашается Кудряшов. – А только что делать?
– А командование знает?
– Ротный в курсе, он Ваську только в парк в наряд назначает, на уборку территории. Старшина его иногда берёт к себе в «каптёрку» – переложить там всё, пыль вытрясти…А вообще, пацана жалко. Похоже, крыша у него поехала. – Сержант цокнул языком, явно сожалея, что дела у этого Филяковского, действительно, дрянь.
– Бьют парня?
– За всеми не уследишь, – отвечает комсорг, – наши, вроде, не трогают, знают, что по роже получат. Василий же нашего призыва, а вот «чурки», те подваливают втихаря. Попробуй, отлови. Офицеры некоторые прикалываются, типа нашего взводного лейтенанта Хакимова…Только я вам ничего не говорил, – на всякий случай подстраховался Бердяев.
– Ладно, будем думать. – Озадачился я и пожелал ребятам спокойной ночи.
– Спокойной ночи, товарищ лейтенант. – Почти хором ответили Кудряшов с Бердяевым. Кажется, мы подружились.
После я зашёл в канцелярию, где меня ждали командир роты капитан Сорокин и старшина Егоров.
Капитан Сорокин – невысокого роста, сорока пяти лет, но уже почти седой, с быстрыми искрящимися глазами, улыбчивый и очень живо реагирующий на всякие со-бытия вокруг него –типичный холерик. Леонид Ильич Сорокин – военный автомобилист в третьем поколении: мало того, что профессионал-технарь, так к тому же и строевик тот ещё! Наверное, самый рьяный сторонник Былинникова в плане чисто военного порядка в части. Но почему – капитан? Казалось бы, по возрасту пора и майорские погоны носить…Однако причина всё та же: грешен «насчёт рюмашки», а «хвосты заносить» начальству не умеет. Вот и обходят его по службе молодые офицеры – вот уж Малееву дали «майора» и должность «замкомандира батальона по технической части», короче, «зампотеха». Тоже работёнка – не сахар, но зато без личного состава, всё-таки голова не болит за людей. Жена пилит Сорокина: «Лёнь, ну скажи, сколько я буду капитаншей? От соседей неудобно. Ты ж не дурак, пойди к командиру, попроси, живём в бараке который год, дочурки болеют постоянно, я ведь на тебя надеялась…Вот брошу тебя, уеду к маме в Рязань, по новой жизнь устрою!» Влепит она своему Сорокину вот так с утра и остаётся в бараке своём, что в двухстах метрах от казармы, а капитан её до полуночи в автомобильных боксах, в роте, в разъездах по тяжёлым тундровым дорогам,
а после – снова боксы, рота, штаб батальона, где по итогам дня ещё начальство чуб надерёт (тот же Малеев, бывший сокурсник, между прочим), и к вечеру снова в роту, на вечернюю поверку и «отбой»…И так каждый день без выходных.
…Пьянки в полку закончились с приходом Былинникова: в любой момент могли вызвать на службу, а стукачей в ротах было хоть отбавляй – никто не знал осведомителей полкового «особиста», белокурого молчаливого капитана в синих погонах. И тогда – наихудший сценарий: объяснительная, тест на алкоголь в медсанчасти и далее – конец карьеры и жизненная драма для всей семьи офицера, виновной лишь в том, что их папка сломался от нечеловеческих нагрузок за свои гроши в виде денежного довольствия…
Увы, но редкие счастливцы, в основном из политотдела части, жили в благоустроенной «хрущёвке» военного городка, имели достаточно регламентированный рабочий день, гарантированный выходной и перспективу служебного роста. Основная же часть офицеров ютилась в общежитии и бараках без надежды на улучшение условий.
Вообще, городок заслуживает своих отдельных строк. Это было обычное «гарнизонное образование» из нескольких жилых зданий, военторга, котельной, школы, казармы, штаба и всех необходимых по службе объектов. Также к территории городка относилось небольшое здание станции местной железной дороги, на которой останавливалась единственная на этой ветке электричка, следовавшая из речного порта в рабочий город. До ближайшей автодороги, связывавшей эти пункты, было с полкилометра деревянного настила, проложенного между тундровых кочек.
Описывая всё это сейчас, я испытываю очень противоречивые чувства. Одновременно хочется сделать всё узнаваемым, детальным, а потому ясным и без прикрас, а с другой стороны то ли понятие какой-то иллюзорной «военной тайны», то ли просто человеческая жалость к этому уже разрушенному прошлому (разрушенному, потому что нет больше ни воинской части с таким номером, как нет и этого городка на карте Вооружённых Сил, а остались лишь развалины да пустой плац).
И как это свойственно русской душе! Увидев через десяток лет после демобилизации свой бывший военный городок, который так подозрительно и неласково (даже зло!) принял меня когда-то; увидев его убитым и униженным, ничего, кроме бессильной злобы и ненависти к нынешней власти (а это было в конце 90-х) я не испытал. В ту минуту я простил своему прошлому всё: холодное общежитие и ежедневные стрессы, подлость штабного начальства, самоубийства солдат, дедовщину и воровство, сырую гауптвахту и морозные ночные патрули, боль и отчаяние, и приставленный однажды в минутной слабости к собственному виску чёрный ствол личного ТТ…Было, всё было. Но, наверное, так относятся истинные джентльмены к своим бывшим коварным возлюбленным, увидев их однажды на «панели»: нет презрения, нет желчи старых душевных обид и жажды мести – а есть только жалость и печаль прошедших лет…
Но вернусь к своему капитану Сорокину и его помощнику. Старшина Николай Дмитриевич Егоров (да простит он мне без спроса упомянутое настоящее имя) запомнился мне на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, на то и дембельская повесть – как альбом, запечатлевший «на память»…Старший прапорщик Егоров – «мудрый карась», подтянутый, вышколенный в столичных и подмосковных гарнизонах, этот служивый был просто образцовым старшиной! Больше и добавить нечего! Порядок всюду, чистота и блеск, и почти ни слова «матом» (в отличие, кстати, от Сорокина, порядком заикавшегося и для «связки» вставлявшего «б» и «нах»), идеальное знание своей работы – тридцать три года (календарных!) службы. А на вид никогда не дашь и сорока лет. В свои пятьдесят один – моложав, ни грамма лишнего веса, волейболист и лыжник…Лучшего «прапора» я в жизни не видал!
…Вхожу в канцелярию.
– Ну, что, т-товарищ ле-ейтенант, по-а-знакомились? – спросил Сорокин.
– Да. Вот двое ребят, мне кажется, очень неплохие. – я имел в виду Кудряшова и Бердяева.
– Ну, это сразу так кажется, – иронизирует старшина. – Пыль в глаза умеют пустить. Нет, вообще, конечно, помогают, что там, но, как говорится, «глаз да глаз». У этих тоже рыльца в пушку. Так что не сильно доверяйтесь первым впечатлениям.
Было около половины одиннадцатого вечера, в роте – покой и умиротворение. Я мысленно отметил, что «коронного» для первой роты завершающего сутки «День про-шёл…» здесь не прозвучало. Спросил Егорова на сей счёт. Ответ был: «Ну, я такого свинства не понимаю. Это ж не зона какая-нибудь…»
…Оставив старшину в расположении роты, мы с командиром вышли на плац.
– В о-общежитие? – прервал молчание Сорокин.
– Да, пятая комната.
– Н-ну, ладно. З-завтра к п-подъёму по-подходите, м-минут за пя-а-тнадцать.
Не откладывая в длинный ящик озадачивший меня вопрос, я спросил Сорокина:
– Товарищ капитан, а что за солдат этот Филяковский?
– Да, сложный вопрос…К-кажется, он то-ого ма-аленько, – ротный красноречиво повертел пальцем у виска, но сделал это с трогательным чувством сожаления, безо всякого насмешливого намёка, Было видно, что это одна из его тяжких проблем. – Б-будешь сам решать, что-о д-делать. П-отому как до де-ембеля ещё ого-го, а ни-икто не чешется, хотя и з-знают. Я до-окладывал…
Мы остановились посреди плаца. Сорокину до его барака – сто метров направо, мне до общежития столько же – налево. Мимо проследовал патруль, поприветствовав нас. Видно было, что мой капитан не очень торопился домой, а может, пользуясь отсутствием посторонних ушей (что было объяснимо) решил помочь мне, да и себе, конечно, тоже:
– З-значит так. Си-итуация такая. П-парня призвали г-годным п-полностью. У него в-всё бы-ыло нормально. Так? Т-ак точно. Т-теперь вы-ыясняется, что он т-того, а весь этот г-год он прослу-ужил у меня, так? Т-так точно. Выходит, к-кто ви-иноват? Соро-кин? Т-так точно. А я тебе ч-честно скажу, па-арня здесь не били, я же в-всё з-знаю, п-практически. В с-смысле, о-осведомители, ну, ты понял, е-есть. И во-о-обще, вроде, не о-обижают. Ничего не-е пойму, нет. Бу-удешь сам ре-ешать. У меня за год уже бы-ыло т-три нах… за-амполита, т-ты уже че-етвёртый, б…Н-не знаю, насколько т-тебя д-дали…По-о-пробуй поговори с ним. Он молчит пра-актически всё в-время. Вот так вот. Да, ещё. С-старшине м-можно дове-ерять на все сто, хороший мужик, а так д-держи ухо в-востро, стучат по-о-чёрному нах…Говори поменьше и по-отише. Ну, да-авай.
Пожав руки, мы разошлись: Сорокин – в свой сырой барак, где наверняка уже спали обе его дочурки и бедная жена, привычно не дождавшаяся к ужину своего не слишком удачливого мужа, а я – теперь уже в такую уютную (после казармы первой роты) комнату в общежитии. Боже мой,  как мало нужно человеку для счастья! На ча-сах двадцать три ноль-ноль, в роту – к шести утра. Значит, целых семь (!) часов – мои…Сняв шинель и стянув сапоги, я прилёг на прогнувшуюся панцирную кровать и стал прислушиваться к доносящимся отовсюду звукам: через стенку «забивали козла» в домино двое лейтенантов-строителей, по длинному коридору шарахался с гармошкой
Сашка Матвеев, такой же летёха, как я, но почти «дембель» (счастливчик!), было слышно, как в туалете хлещет вода и кто-то там громко сморкается и кашляет; как зазвонил телефон на пустующей вахте, а в Красном уголке несколько нетрезвых человек смотрели футбол по телевизору и, не стесняясь в выражениях, комментировали матч чемпионата Союза (играли московский «Спартак» и киевское «Динамо»)…Чёрт! Футбол же! Я выскочил в коридор в наспех накинутой шинели и тапочках и было ринулся на «звуки трибун», но облако сигаретного дыма и тяжёлого перегара остановили мою попытку: выдержать этот смрад было выше моих сил, так что пришлось ретироваться…Странно, но весь этот кавардак действовал успокаивающе и если бы не военная форма на плечах снующих туда-сюда парней, то было впечатление, что находишься в обыкновенной студенческой общаге. И от такой иллюзии становилось вовсе легко на душе.
Решив-таки лечь спать, я дождался своей очереди к умывальнику, кое-как привёл себя в порядок и отправился ко сну…Однако через несколько минут в дверь, что располагалась почти у моей головы, громко постучали. Я крикнул, не открывая глаз:
– Кто?
– Таварыш лэйтэнант, – с кавказским акцентом проорали из коридора. – Вас в роту визивают.
– Сейчас приду, – отвечаю посыльному, мысленно посылая того куда подальше.
«Это что, всегда так будет?» – одеваясь, думаю про себя.
…Вхожу в роту. Выскочил дежурный с докладом.
– Ну, что случилось?
– Старшина попросил.
«Ни хрена себе, – думаю, – если ещё и старшина будет по ночам вызывать. Однако…»
Егоров сидел в канцелярии. Увидев меня, быстро поднялся и, не давая мне войти в кабинет, приложил палец к губам: «Тсс!», провёл вглубь спального помещения и остановился у одной из кроватей на первом ярусе с надписью «рядовой Филяковский». Койка пуста. Я смотрю на старшину, а тот ведёт меня дальше, в другой конец помещения, где под одной из кроватей, скрутившись «бубликом», лежит солдат в одном исподнем. Старшина молча машет рукой, возвращая нас в канцелярию, где, видя на моём лице явное недоумение, даёт столь же исчерпывающий ответ:
– Вот так каждую ночь. В разных местах нахожу.
– Так а…– начал было я.
– Нельзя! Ни в коем случае нельзя! – предугадывая мою мысль, возражает Николай Дмитриевич. – Нельзя будить. Там истерика сразу, шум и крик на всю казарму! Он же здоровый чёрт, его и втроём не удержать, а он об пол бьётся, об кровати, тумбочки! Рвёт и мечет! У него, понимаешь, замполит, какой-то страх ночной. Что? Отчего? Никто не знает. Я когда роту принимал полгода тому, этого не знал и старшина предыдущий мне не говорил. А солдаты рассказали, что в первый день, как сюда прибыли, ему «велосипед» деды сделали, ну, это ночью между пальцев ног бумажки засовывают и поджигают. Идиоты! И видать, сильный стресс у него случился. Эту ерунду почти все проходят, а Вася вот не смог…Может, ещё что-то, не знаю, а говорят, что с того самого дня и начал он по ночам под койками прятаться. Пробовали вытаскивать – скандал. Ума не приложу, что делать. Вот, давай, будем думать. Я тебя чего и позвал, чтоб своими глазами увидал.
– У него родители есть? – как-то сразу у меня возник смутный план насчёт этого солдата.
– Мама учительница, отец инженером на заводе. Словом, интеллигентная семья. Мальчишка к этому скотству не готов. А теперь вот как быть? Начальству доложили, оно косится, вскрывать факт не разрешает, статистику портить не хочет. Лечить? А как? В медсанчасти нашей что лечат? Зубы, животы. А тут – мозги…Выручай, замполит. Я ж с него глаз не спускаю, чтоб эти волки не забили парня. Давай, ты двухгодичник, тебе многое с рук сойдёт. Нам – нет.
– Ладно, Дмитрич, понял я. Пару дней осмотрюсь, что почём…Пойду я, ладно?
Прощаясь со старшиной, я посмотрел на дежурного по роте, невысокого худощавого младшего сержанта, аккуратного и строгого на вид:
– Как фамилия?
– Младший сержант Мордвинов.
– Вот что, Мордвинов. На два ближайших дня назначаю тебя ответственным за Филяковского. Смотри за ним, как за английской королевой.
– Не понял, товарищ лейтенант, – в общем-то, справедливо попытался возразить сержант.
– Мне нужно пару дней, Мордвинов, чтобы с Филяковским ничего не происходило. Я хочу решить эту проблему.
– Так он не из моего отделения, даже из другого взвода…
– Тем лучше. Пусть все знают, что это особое поручение замполита. Может, лучше подействует. Хорошо?
– Есть, товарищ лейтенант, – без энтузиазма воспринял Мордвинов.
– Ну, вот и договорились. – С облегчением вздохнул я. «Однако, – взглянул я на часы, –пора и честь знать.»
…Через четыре часа я вновь был в расположении роты. «Рота, подъём!» – скомандовал дневальный. Вспыхнул яркий свет в спальном помещении, и вот уже «молодые» спрыгивают со своих верхних ярусов первыми, старослужащие помедленней, «дембеля» – лениво, в последнюю очередь. Та же последовательность действий – во всём: от умывания до построения на утреннюю поверку и физзарядку. Смотрю в тот угол помещения, где под кроватью лежал Филяковский. Вася вылез из-под кровати в числе первых, т.е. он воспринимал свой «статус», как «молодого». Сосредоточенно глядя в пол, направился к своей койке, заправил её со всей возможной тщательностью, затем, всё так же глядя в пол, прошёл в туалет…Отдам должное Мордвинову: своё поручение он выполнял добросовестно, следуя буквально тенью за моим странным подопечным. Это сразу заметили остальные.
– Чего уставились? – одёргивал зевак Мордвинов. – Одеваемся и выходим! Филяковский, то же самое – одеваемся, умываемся, выходим!
«Чёрт бы тебя побрал, Мордвинов, – думал я, – Видели бы родители этого Филяковского, как обращается с их единственным сыном какой-то хмырь с «лычками» на погонах. Для мамы и папы это был их ВАСЯ, ВАСИЛЁК…Умываемся, выходим…Э-эх! Сегодня же! В крайнем случае, завтра.» – решил я про себя.
Покрутившись один день в роте и ознакомившись с местными порядками и состоянием дел в автопарке, боксах, рембазе и на наших объектах, на следующее же утро я спросил разрешения у Сорокина и замполита батальона майора Иванкова съездить в город, чтобы привезти канцпринадлежности и кое-что из наглядной агитации. Узнав, что от них не требуется никаких затрат типа денег и транспорта (то есть, всё – «на халяву»), мои начальники быстро согласились. Я попросил себе в помощники Филяковского. Никто не знал моего плана, а старшина предупредил, что Вася может элементарно сбежать от меня, поэтому риск был достаточно большой. Я также понимал, на что иду, но ничего не могло изменить моего решения…
Идя до автотрассы, ведущей в город, мы с Филяковским не проронили ни слова, и стоя у обочины в ожидании автобуса, я спросил у Василия:
– Домой хочешь?
Мы встретились взглядами. Филяковский был много выше меня ростом, но я ясно увидел повлажневшие от слёз глаза бедняги. Какого, к чёрту, солдата? Мальчишки, попавшего в тупиковую для него ситуацию, не знающего и уже плохо понимающего всё, что с ним происходит. Он молчал, незаметно для себя потянувшись в мою сторону, в каком-то странном оцепенении.
– Вася, ты только слушайся меня и ничего не бойся, хорошо?
Было грустно и немного смешно видеть, как после моих слов, с виду здоровяк-парень на полшага придвинулся ко мне, став плечом к плечу, будто в строю.
– Ну, и ладно, – подытожил я, чувствуя подступающий к горлу комок.
Мы дождались автобуса, через пару часов были в городе. Понятно, что ни о каких «канцелярских принадлежностях» не было речи, потому что я с Филяковским вошёл в приёмное отделение городского психоневрологического диспансера. Медсестра в регистратуре ничего не хотела слушать, и только после моей настойчивой просьбы позвонила главврачу, который согласился с нами встретиться, но только через час, поскольку уезжал на какое-то совещание.
Мы сидели в приёмном отделении и наблюдали за тем, как входили и выходили люди в белых халатах, подъезжали машины «скорой помощи» и 66-е бригады (как называли сами медики специалистов, которые возились именно с такой публикой, к каковой, по несчастью, относился и мой Василий) сопровождали доставленных пациентов – иногда буйных, а иногда, наоборот, чрезмерно спокойных. Мой солдатик был безмятежен, всё так же глядел в пол, как тогда в казарме, и мне казалось, что достаточно толкнуть его хорошенько и вот он проснётся от своего тяжкого сна…Но это была неправда, а сон его был явью.
…Главврач выслушал меня внимательно. По всей видимости, опытному специалисту не составило труда определить состояние Василия. Так и эдак повертев его, Василия, головой, поглядев ему в зрачки, пощупав пульс и безуспешно попытавшись разговорить, человек в белом халате вызвал сестру и, указывая на Филяковского, распорядился:
– Лена, возьмите этого молодого человека и подождите с ним в приёмной одну минуту. Мы с офицером кое-что обсудим.
И когда дверь за ними закрылась, главврач продолжил:
– Хорошо. Знаете, у меня самого сын служил…скажем так, тяжело. Так что мне тут всё понятно. Сделаем так: я его госпитализирую, мы напишем ему в карту серьёзную болезнь по нашему профилю. В части скажете, что у него случился приступ, а такое бывает…Истерия, ну, вы понимаете, крики, несуразные действия…в общем, в таком роде. Оформим вызов «скорой» в район кинотеатра «Парк Победы». Вот-с. И будем лечить.
– Доктор, не отдавайте его обратно в полк. Там его просто убьют, если узнают, – попросил я.
– Я обещаю, что если отдам его, то только вам. Согласны?
– Как долго продлится лечение?
– Не знаю. Не могу сказать. У нас ведь всё не так, как в обычных больницах. Голова, батенька, мозги…Но случай, видимо, из тяжёлых.
Этот седой мужчина в очках, Николай Никифорович (как было указано на таб-личке на дверях), вызвал огромное уважение у меня. Похоже, что и он отнёсся ко мне благожелательно, прекрасно понимая, на что я иду…
Словом, Василия поместили в ПНД, а я по прибытии в часть, сразу же отправился «на ковёр» к начальнику политотдела подполковнику Шумову Виктору Николаевичу. Особый отдел чётко нёс свою службу.
Там уже собрались офицеры политотдела, командование моего батальона, главный «комсомолец» капитан Сергеев, мой ротный и старшина. Всего около пятнадцати человек. Начался «разбор полёта». На мою голову сыпались чудовищные обвинения, начиная с разглашения какой-то «военной тайны», сокрытия (!) мною неуставных взаимоотношений в роте (это после одного дня службы в подразделении), содействия самовольному оставлению части рядовым Филяковским (а я и в самом деле не выписывал увольнительную, поскольку брал солдата с собой под личную ответственность), и заканчивая моей низкой партийной дисциплиной, неисполнительностью и, вообще, профессиональной несостоятельностью. Молчал лишь Сергеев, постукивая карандашом в одну точку в раскрытом перед ним блокноте.
Мы – ротный, старшина и я – стояли «смирно» перед сидевшими офицерами и не смели сказать ни единого слова в своё оправдание. Получив положенные в таких случаях строгие выговоры по служебной линии и угрожающее указание секретарю партбюро батальона «провести тщательное партийное расследование по имеющемуся факту», мы покинули совещание офицеров…
Оказавшись наконец за дверьми штаба полка, мой ротный достал носовой платок и, сняв фуражку, вытер обильный пот с лица и макушки головы. Старшина, раскрасневшийся как рак, смачно плюнул в урну у входа, а я только и вымолвил: «Ни…х..себе струя!». После чего мы втроём двинулись в свою роту. Молчали до тех пор, пока не присели на стулья в нашей канцелярии. Начал Сорокин:
– Н-ну, за-а-амполит, ты д-даёшь нах…Н-не ожидал. С-сдал таки?! М-молодец!
А старшина добавил:
– Ну, что? В роте появился нормальный замполит. Держи пятак! – и протянул мне свою крепкую ладонь. То же сделал и Сорокин. Это было настоящее мужское рукопожатие, не из тех дежурных «пятаков» на гражданке, которыми обмениваешься по сто раз на день с непонятными людьми, – нет, это рукопожатие – одна из самых ценных наград в моей жизни…И всё же ни тогда, ни сейчас, когда прошло много лет с той поры, я не знаю точного ответа на вопрос: правильно ли я поступил, отдав Василия на лечение вместо уготованного ему года тяжких испытаний в полку?...
Я вырывался один раз в две недели в город, чтобы навестить Филяковского. Привозил ему фрукты, сладкое, что-нибудь съестное из сорокинской кухни (его жена пекла отменные пирожки с капустой). Но с каждым посещением я всё меньше узнавал своего Василия. Когда мы стояли с ним на дороге в ожидании автобуса, это был богатырь – и ростом, и сложением, хотя и с глазами, полными слёз, едва он услышал о возможности вернуться домой. Что-то было не так с психикой? Да. Случился надлом, душевная травма? Безусловно. Однако теперь, в психлечебнице, всё чаще меня встречал какой-то чрезмерно круглолицый, полнеющий не по дням, а по часам, тип. Он едва узнавал меня, поскольку всё так же не говорил ни слова. Взгляд его становился совершенно бессмысленным, а больничная пижама лишь подчёркивала эту безнадёжную пропасть между солдатом и пациентом Филяковским.
– Вася, тебе делают много уколов? – приблизившись вплотную к его лицу, я взял его руку в свою, будто здороваясь. Рука была пухлая и неестественно тяжёлая. Сидевшая в холле медсестра метнулась к нам: «Нельзя! Нельзя его хватать! Вы что?»
– Скажите мне, что вы с ним делаете? Где главврач? – спрашивал я после второго месяца пребывания моего солдата в «дурдоме». Но так же я мог спрашивать у стен моего общежития: ответа не было, как (почему-то всякий раз во время моих посещений) не было главврача, не было никого и ничего, кроме стеклянных, «навыкате», Филиных глаз да дежурного ответа медсестры: «Лечение протекает согласно плана»…
– Крыша у вас протекает, а не лечение! – отрезал я в свой очередной приезд, и потребовал, чтобы меня немедленно допустили к главврачу.
На этот раз моё требование было удовлетворено странным образом быстро, и меня пропустили к Николаю Никифоровичу, который попытался объяснять мне какие-то медицинские термины и «специфические подходы в лечении данного заболевания». Всё сводилось к тому, что «восстановление полноценных личностных характеристик не представляется возможным из-за глубоких психофизических изменений в коре головного мозга пациента». Короче, мой Василий останется шизофреником с «прогрессирующей формой». Он подлежит выписке и комиссованию с воинской службы, что означает – зловещему предупреждению майора Киселёва суждено сбыться: именно мне придётся встретиться с родителями солдата. Бывшего солдата, бывшего нормаль-ного человека, а теперь простого сумасшедшего.
…Забирать Филяковского из диспансера мы приехали со старшиной на батальонном УАЗике. «Чёрт меня побери! – хлопнул я себя по лбу, едва мы подъехали к воротам «психушки», – Размер! У него же совсем другой размер одежды…» Я поделился запоздалыми соображениями с Дмитричем, на что тот резонно ответил в том смысле, что теперь поздно, и гонять машину за сто километров по этому поводу будет глупо.
Так и вышло: 48-й размер был далёким прошлым для располневшего Филяков-ского, нужен был 56-58-й. Не подходили и шапка с шинелью. Но делать было нечего, кое-как втиснули Василия в его форму, не застёгивая большинства пуговиц. Но сапоги! Распухшие ноги никак не хотели влезать в сапоги значительно меньшего размера. Старшина своим ножом разрезал голенища, но и это не помогло. Мы попросили у медсестры его больничные тапочки, обязавшись вернуть их при первом удобном случае.
Странная, грустная и смешная процессия двинулась к УАЗику…Мы вернулись в роту, чтобы оформить кое-какие формальности и мою командировку, а также чтобы переодеть Филяковского в одежду нужного размера. Вся картина была жутким шоком для наших солдат. Не нашлось ни одного, кто бы хихикнул или хотя бы улыбнулся при нынешнем виде Василия. «Молодые» притихли и стали как будто меньшего роста, многие «старики» и «дембеля», глядя на безумного сослуживца, щурили глаза и сжимали кулаки…Казалось, что до них сейчас доходит какой-то скрытый смысл происходящего, какое-то тяжкое прозрение и откровение. Бердяев, поприветствовав нас и сообразив по нашим сборам, что Филяковского комиссуют, зашёл в ленкомнату и через минуту вышел оттуда с газетой. Той самой газетой Филяковского, которую тот всё своё свободное время читал и читал в тысячный раз. Газета вместе с остальной мелочью из тумбочки Василия была уложена в чемоданчик с надписью «Ряд. Филяковский».
…Мы летели в самолёте, ехали в поезде и автобусе, и всё это время Вася смот
рел куда-то вдаль. Не раз по ходу нашей дороги до Бреста мой бедный солдат спотыкался обо что-нибудь на совершенно ровном месте, а я не успевал поддержать его – он падал, но даже падая, продолжал смотреть всё так же в одному ему известную дальнюю даль. Что он видел там? Бог знает…Может, он видел всю Землю насквозь? Или всех людей? Видел ли он и меня насквозь, как других? Мог ли ответить мне на мучающий меня вопрос: правильно ли я поступил? Должен был отдать лежащего на холодном полу казармы на «съедение волкам»? Бросить на произвол судьбы? Или попытаться спасти, вылечить? Тяжёлые мысли давили на виски, как будто не было дальней дороги, пересадок и вокзалов, двух бессонных суток пути с грустно молчащим попутчиком. Только мысли и угрызения совести – за чужие грехи, чужие ошибки. Или и за свои тоже? Эх, Вася, Вася…
Я был в Бресте до этого, очень давно, ещё мальчишкой, с отцом на экскурсии в Брестскую крепость. Помню эти алые тюльпаны на знаменитой аллее – памятник героям Великой войны. И вот я снова в Бресте, и снова – будто неизвестная война вернулась в моё молодое сердце…
Мы подошли к военкомату. Я передал документы дежурному. Тот позвонил ро-дителям Василия. Через двадцать минут подъехал старенький «Жигулёнок», из которо-го вышла невысокая женщина в одном платьице (несмотря на прохладную позднюю осень) – мама Филяковского. Похоже, её привезли прямо с работы. С переднего сиде-нья поднялся такой же небольшой худощавый мужчина в рабочей спецовочной куртке поверх сорочки с галстуком. Они вошли в здание военкомата – два ни в чём не виноватых человека, два маленьких винтика в тупой военной машине, уничтожившей их надежду. Оба плакали. Не скрывая слёз и не сказав ни слова, обняли своего загубленного ребёнка, взяли его под руки и повели к выходу. Пройдя несколько шагов по направлению к машине, солдат вдруг обернулся и посмотрел назад. Он смотрел сквозь меня, на своё прошлое…
Да, майор Киселёв, чёрт бы тебя побрал, если ты не прав…

ГЛАВА 4. СУИЦИД

Возвращаясь из своей тяжёлой командировки в Белоруссию, я не знал, что судьба не даст расслабиться хотя бы на день-два. Так вышло, что из-за нелётной погоды я потерял сутки в столице и мой несчастный выходной (который один в две недели!) накрылся «медным тазом». Пришлось из аэропорта тащиться сразу в часть, так и не заехав домой к жене и сыну, при том, что дом мой находился примерно в ста км от части, но они были огромными, непреодолимыми – эти 100 км длиною тысяча каждый: дома не было телефона, чтобы позвонить, а если удавалось вырваться на редкий выходной вот так, раз в две недели, то иногда по четыре-пять часов проходили в электричке, ползущей, как черепаха, от одной заснеженной станции к другой, плюс обратная дорога, начинавшаяся с подъёма в четыре утра следующего дня (иначе опоздаешь на службу)…
Итак, я вернулся уже без Филяковского. Доложив ротному о своём прибытии, был «приятно удивлён» своим назначением в наряд. Чья-то «заботливая» рука не давала мне передышки. Сорокин пожимал плечами, говоря, что это «команда сверху». Делать нечего, готовлюсь к наряду. И то благо – пару часов можно законно вздремнуть, так что я просто отрубился прямо в одежде и сапогах…
…Железобетонный звонок будильника нахально дербанил по столу, требуя к себе немедленного внимания. Не сразу сообразив, что происходит, я сел на кровати и уставился на своего громыхающего недруга, как если бы передо мной был сам Гитлер, а не обыкновенный часовой механизм. «Мерзавец! – думал я, сидя с полузакрытыми глазами, – тупой идиот со стрелками! Будь ты проклят…Господи, как же только хочется спать…» Но упасть обратно на подушку означало одно – опоздание на «развод», а это – позор и неприятности, тем более для молодого лейтенанта: двухгодичнику-«дембелю» могло бы и сойти, а нашему брату-начинающему – ни в жизнь!
Кстати, тема эта весьма интересная. Наша офицерская общага сильно напоминала солдатскую казарму не только всем антуражем, запахами и цветом стен и полов, но и своими специфическими порядками, порой очень похожими на самые что ни на есть солдатские, со своей особенной «дедовщиной», пьянками, драками и «самоходами», то бишь самовольными оставлениями воинской части и ещё кое-чем покруче…Конечно, из проживавших там одновременно сорока-пятидесяти человек не все были двухгодичниками, но всё же большинство, поскольку «кадровые» считали такое жильё уж совсем неприличным и устраивались, кто как мог: кто-то снимал квартиру в гарнизонной «хрущёбе», кто-то «временно женился» на чужой, но также «временно свободной» (пока муж в длительной командировке) жене, кто-то квартировался у холостых друзей. Поэтому общага всё же считалась вотчиной «пиджаков».
Итак, собрав волю в кулак, начал я утюжить свою форму, драять сапоги и, заодно, подучивать Устав. Сегодня я шёл в наряд начальником гарнизонного патруля, поэтому внешний вид был основным моим оружием и предметом контроля – основным, но не главным.
Дежурным по полку заступал майор Сикорский, замначполитотдела, тошнотный до ужаса мужик, который больше всех остальных усердствовал на моём «распятии» за Филяковского. На редкость тупой и чёрствый человек, малообразованный, малограмотный, но с гонором, которого хватило бы дюжине генералов. Эдакий пятидесятилетний дебил в погонах.
И вот мы построились, и этот майор обходит строй. Насчёт внешнего вида, значит. Делает свои «тонкие» замечания, хмурит брови и сам с каждой минутой всё больше суровеет от собственных слов и своей значимости. Доходит очередь до меня. Останавливается напротив, я докладываю «по форме». И ведь знает, сволочь, что я сегодня прибыл из командировки, и из какой именно командировки, тоже знает. Ни слова. Стоит и придирчиво меня разглядывает, выставив своё пузо на полметра вперёд. Каково же было желание плюнуть прямо в эту холёную рожу! Выспавшийся, гладко выбритый и благоухающий одеколоном, политотделовец стоял передо мной и смотрел мне прямо в глаза. Очень надеюсь, что он прочёл тогда мои мысли, поскольку и я вперился взглядом в точку меж его лохматых бровей. Ну, прямо тебе Брежнев переодетый! Тьфу, чтоб тебе…!
Далее, отшагав дружным строем мимо нашего «старшого», мы отправились каждый по своей службе: караул – охранять склады с ГСМ, оружием и боеприпасами (хотя, конечно, громко сказано «с оружием». Всё же, это был строительный полк – пусть и сильно строевой, но от этого не менее строительный. И оружием там были, в основном, карабины СКС – «колчак» по-народному, а не какие-нибудь навороченные АКМ и тому подобные изыски). Впрочем, карабины эти – приличная штука: охотники, промышляющие на здешних просторах дикого оленя, не дадут соврать – «колчак» неприхотлив и хорош на морозах. Бьёт, как молния! Да что – охотники? Был случай, это уже на втором году службы, когда достоинства СКС оценили не только промысловики… Как-то по весне мы работали на одном из объектов вдалеке от военгородка. Было пасмурно, пурга кружила вовсю, впору «актировку» объявлять (на Северах так называются особые погодные условия, при которых запрещаются какие-либо работы или перемещения). Как вдруг по рации слышим сообщение нашего начпрода (главного по продовольствию в полку) прапорщика Мищука: «Хлопцы! В ружьё! Рогатые прут!» Какое ружьё?! У нас, кроме лопат и ломиков, ни черта нету! Но зато был с нами сам Былинников, приехавший на объект с проверкой. Вот командир так командир! Быстро связался с полком, дал кому-то команду и через час подошли два вездехода с пятью бойцами и охапкой карабинов, тех самых «колчаков». Подоспел и Мищук на своём вездеходе, который как раз следовал мимо нашего объекта с грузом продуктов для отдалённой точки: вёз всякие консервы, крупы и другую штатную снедь. А тут вон – живое мясо само идёт в руки!
Былинников дал команду нашему начштаба батальона, тот принял оружие и боеприпасы, выдал их офицерам и прапорщикам и вся эта срочная артель запрыгнула в вездеходы. Попал на эту операцию и я. Отъехав с километр от объекта, мы увидели огромное стадо оленей. Былинников, сам заядлый охотник, поднял вверх руку: «Готовсь!», взмахнул, как Чапай шашкой и…понеслось! Пальба стояла невообразимая! Расположившись вокруг стада полукругом, чтобы не перестрелять друг друга, мы лу-пили без умолку, пока не закончились и патроны и олени! Наверное, это было жуткое браконьерство и варварство или что-то в этом роде, не знаю. Но после нашей «охоты» взвод солдат из «казахской» роты неделю свежевал и таскал оленину в «ледник» полка. Начпрод потирал руки от удовольствия! Ещё бы: склад освобождался от ещё «сталинской» свинины 1952 года, вымороженной и безвкусной, как тряпка, а заполнялся свежим деликатесным мясом. Было чему радоваться ещё и потому, что «сталинская» свинина эта прекрасно реализовывалась в пустующих «перестроечных» магазинах городского торга. Кто считал барыши – остаётся догадываться, ну, а мы до отвала наелись чудесного мясца и запаслись свежатиной очень надолго.
Но это так, к слову пришлось, раз о карауле заговорил…Караул, стало быть, пошёл по своим делам; наряд в столовую – понятно; по автопарку – тоже немудрёная служба; КПП (контрольно-пропускной пункт) – шлагбаум открывать да закрывать, а вот патруль – это дело тонкое, интересное и, порой, деликатное…
Со мной – ещё пять человек. Мы прохаживаемся по территории военного городка, встречающиеся нам по пути следования военнослужащие непременно «козыряют», мы отвечаем на приветствия, делаем замечания по «внешнему виду» и, вообще, выглядим солидно. Обойдя нашу территорию, едем в подконтрольный аэропорт, а это уже целое событие – почти «гражданка», с буфетами, цивильными людьми, музыкой, шумом-гамом весёлой публики и шатающимися там-сям пьяницами. Но нас эти «мурзилки» не задевают. Наш интерес – это такие же служивые, как мы сами. И мы ищем глазами какого-нибудь стройбатовца из первой роты, которая «пасётся» вблизи аэропорта. Горе тому несчастному, что попадётся нам в лапы! Ехать ему с нами в гарнизон
на разборки, сидеть на нашей неуютной «губе» (гауптвахте), и ждать, пока его начальство кинется искать, а потом – забирать из полка. И быть ему «битому и клятому». Потому что патруль – это серьёзно.
Покрасовавшись в аэропорту, едем обратно в часть. Там обходим автомобильные боксы, где во внеурочное время случаются интересные эпизоды: из города приезжают девушки «сомнительного поведения» и «за так» тешат изголодавшихся по женскому обществу солдат. Картины эти мерзкие и отвратительные, не говоря уже о страшных последствиях, хорошо известных нашему начмеду подполковнику Караганову: после этих вояжей число заболевших «противными» болезнями возрастало в разы. Но сегодня в боксах действительно ремонтировали машины и ничего «такого» нами не было обнаружено.
Заглядываем в полковой свинарник. Его «хозяин», солдат-татарин, «навеселе» и с сигаретой в зубах застукан нами врасплох. Хочет откупиться от нас шашлыком, но мы-то знаем, что он стучит Сергееву, поэтому просто забираем татарина на «губу». Бедные свинюшки сиротеют до утра, мы ставим себе «галочку» и топаем дальше.
Погода в тот день стояла неплохая. Несмотря на конец ноября, когда по здешнему климату должен быть тридцатиградусный мороз, было что-то около минус двадцати, довольно тихо и, вообще, ничто не предвещало беды. Я даже позволил своим патрульным зайти в столовую, подкрепиться у «своего» наряда, а сам тем временем заскочил в общагу, согреться и выпить чайку с печеньем.
Эдакое наслаждение! Сесть у стола, стянув сапоги, вытянуть ноги под горячую батарею и хлебать горячий чай, безмятежно глядя на падающий за окном снег. Вот оно – простое солдатское счастье…А я-то думал, ну что же это такое, счастье-то? Сколько книжек написано, стихов сочинено, картин намалёвано и фильмов снято, а всё нет ответа и вроде как и счастья тоже нету…А оно вот какое – простое и обыкновенное, как чай с печеньем.
Ну, пора. Вон и мои патрули уже топают к общаге. Иду, иду.
Однако моё безоблачное состояние нарушает громкий стук в дверь. Странно, солдаты мои ещё на плацу, я их вижу в окно. Кто бы это мог быть? Открываю. В дверях – вахтёрша: «Такой-то?» «Да». «Срочно к телефону!». Подхожу. Там голос Сикорского: «Начальник патруля! Почему не патрулируете? Да я вас…Я вам устрою! Бегом ко мне!!!» Кто-то уже настучал. Чёрт бы их побрал, этих сволочей! Никогда не знаешь, из какой норы за тобой следят. Вот уроды! Однако сейчас придётся выслушать…
Вхожу в здание штаба полка с заведомо испорченным настроением. Но что это? За столом с надписью «Дежурный по части» какой-то штабной фраер оживлённо говорит по телефону и быстро что-то пишет на листке бумаги, кладёт трубку и докладывает Сикорскому. У того – глаза «по семь рублей» и уже он кричит мне:
– Патруль! Срочно на железнодорожную станцию! Человек бросился под поезд!
Мы бегом устремились по указанному маршруту. Бешено застучала кровь в висках, мозг рисовал картины одну страшнее другой. Вечерело и слегка начинало пуржить. За две минуты домчались до места происшествия. Уже издали увидели небольшую толпу у одного из вагонов электрички, но ещё раньше услыхали совершенно дикий крик, пронизавший нас до самых пяток! Человек пять или шесть, в основном женщины, размахивали руками, призывая нас побыстрее делать что-нибудь. А делать там было что…За несколько секунд стараниями молодой библиотекарши, оказавшейся почти рядом с пострадавшим в первый же миг, обстановка была полностью прояснена: солдат стоял у насыпи в ожидании электрички, курил, явно нервничал, приседая на корточках рядом с рельсами и оглядываясь по сторонам и, как только электропоезд приблизился к станции, бросился под один из вагонов,но в последний миг поскользнулся на снегу и вместо головы под колёсами оказались руки военнослужащего…Левую отрезало чуть выше кисти, правую – по локоть. Солдат лежал лицом вниз и беспрерывно кричал от боли, будучи всё ещё в сознании и шоке. Рядом уже лежала без чувств одна из свидетельниц. Библиотекарша, с лицом белее снега от ужаса, казалось, тоже была готова упасть вслед. От двоих нетрезвых «гражданских», находящихся здесь же, никакой пользы не ожидалось. Медсанчасть ещё никого не прислала, а кровь хлестала из открытых ран. Я быстро стащил ремень с шинели пострадавшего и затянул его на одной из рук повыше локтя. Сообразительный патрульный перетягивал по моему примеру вторую конечность. Я вытащил из-за пазухи своей шинели пакет с пряниками, вытряхнул содержимое в снег и, подняв с рельсов отрезанную кисть, бросил её в пакет. Библиотекарша свалилась на землю. Одного «гражданского» тут же вырвало. Медиков всё не было. Тогда я извлёк из окровавленного рукава шинели бедняги вторую раздробленную конечность и она последовала в тот же пакет. Не знаю, чем я руководствовался в тот момент, когда собирал изуродованные части рук несчастного в целлофановый пакет с надписью «Мальборо». Наверное, просто насмотрелся фильмов про чудесных хирургов, приживлявших ампутированные пальцы, ноги и чуть ли не головы своим пациентам…
Подъехала машина медсанчасти, из которой выпрыгнул Караганов и деловито стал осматривать место происшествия. Его помощник готовил противошоковую инъекцию и, пока я показывал подполковнику содержимое пакета, быстрым движением скальпеля разрезал рукав шинели повыше локтя пострадавшего,а в освободившееся пространство тут же вонзился шприц. Пока патрули с медиками грузили бойца в машину, мы перебросились с начмедом несколькими фразами.
– Зачем? – кивнул Караганов на мой страшный пакет.
– А вдруг получится?
– Да ну, ты что? Кто его туда повезёт? – начмед имел в виду Москву, до которой лёту было четыре часа плюс посадка, плюс дорога до клиники…
– А у нас в городе делают такое?
– Нет. А если и кто-то подпишется под самолёт…Пока довезём, пока оформим всё…Дохлый номер.
– Попробовать можно.
– Ну, давай, поехали со мной, – без энтузиазма согласился Караганов. – Попытка не пытка.
В медсанчасти всё сделали быстро и чётко. Простерилизовали раны, обложили льдом обрезки конечностей (прямо в моём пакете), проделали ещё какие-то манипуляции с пострадавшим, доложили командованию и отправились в аэропорт.
Час беготни по зданию аэровокзала не принёс никаких результатов. Ближайший регулярный рейс был через шесть часов, а гонять борт «порожняком» с каким-то солдатом никто, естественно, не собирался. Помыкавшись по кабинетам, большей частью для очистки совести, мы с начмедом вернулись в машину.
– Вот козлы! – в сердцах сплюнул я.
– Да несерьёзно всё это, Володь, – успокаивал Караганов, – сам подумай, ну, кто он такой? Министр обороны или генерал какой? Так, рядовой самоубийца…Давай сперва в часть, – начмед тронул за плечо своего водителя.
Мы заехали в полк и я доложил обстановку Сикорскому, который отпустил меня с Карагановым в город, в больницу. Собственно, вся эта суета в мои обязанности не входила, но так уж я был устроен тогда – воспринимать подобные драмы как часть своей личной ответственности. Не знаю, почему.
Через пару часов тряски по снежным колдобинам мы были в городском травмпункте. Без лишних расспросов нашего подопечного повезли в операционную. Я со своим жутким пакетом попытался пройти вслед за врачами, но один из них повернулся, сказав, что мы свободны на ближайшие пару часов. Без особой надежды я показал содержимое моего «Мальборо». Доктор посмотрел на меня, как на идиота.
– А что, вы такое не делаете? – подтвердил я «догадку» врача. Вместо ответа собеседник взял двумя пальцами пакет и легко опустил его в стоявшее рядом ведро с надписью «Для мусора». Я остался стоять с раскрытым ртом, а начмед покачал головой, пожал плечами и вышел на улицу покурить…

Мне в очередной раз «повезло»: через неделю после этого происшествия было приказано параллельно с основными обязанностями по роте проводить политзанятия и «другие воспитательные мероприятия» ещё в одном подразделении. Как раз в том, в котором и произошло описанное выше ЧП. Так что было само собой разумеющимся и моё посещение в больнице того парня, что бросился под поезд.
Сказать, что посещения эти были тягостными – ничего не сказать. Парень был из сельских, откуда-то из-под Перми. На гражданке работал трактористом, после ПТУ, звали Сергеем Париновым. За неделю до неудавшегося самоубийства получил он письмо от матери, в котором она сообщала, что младшего брата забили до полусмерти пьяные односельчане, и теперь он в больнице, почти без надежд. Солдат просил отпуск, чтобы навестить брата, но получил отказ. И вот – телеграмма. Уже о смерти…Так что нетрудно представить, какие чувства толкнули Серёгу под электричку: здесь и боль от безвозвратной потери, и ненависть к бездушным офицерам, для которых умирающий (но ведь не умерший же?!) брат –ещё не повод для предоставления отпуска.
Теперь лежал он, безрукий, на больничной койке в далёком северном захолустье и, плача, повторял одно и то же: «Не хочу жить…Убейте меня…Мне нельзя такому домой…» Когда я приходил к нему и пытался как-то утешить и поддержать его дух, эгоист внутри меня возмущался: «Почему я должен смотреть на эту боль? Почему именно мне выпало слушать эти крики души?» Но кто-то другой во мне, лучший, спокойно и убедительно отвечал: «Смотри и слушай. А затем расскажи всем, что это такое – стройбат. У тебя получится. Вот это и будет твоей миссией».
Моя миссия не будет выполнена, если я не вспомню и того мальчишку, что вскрыл себе вены, спрятавшись под лестницей в казарме во время общей физзарядки. В тот день мы с командиром бегали во главе нашей роты по плацу с «голым торсом», когда примчался дневальный и вызвал нас. На первом этаже казармы из-под лестницы ручейком текла кровь. По этой дорожке мы добрались до Никитина, лежавшего в алой луже посреди всякого хлама и пустых бочек из-под краски, с завёрнутыми до локтей рукавами гимнастёрки. Руки были изрезаны валявшимся на полу лезвием, сам солдат был без сознания и, вообще, картина была «тухлая»…К счастью, остался жив: благо, санчасть была рядом, а Караганов в этих делах был большой спец.
А как стереть из памяти синюшное лицо рядового Шумахера, повесившегося на собственном ремне в сушильной комнате ночью? Ещё вечером накануне человек стоял в строю, а ночью поднялся, вроде бы в туалет, а поутру его койке суждено было быть заправленной уже чужими руками…
Что было особенно страшно, ни в одном из случаев самоубийства или попыток такового не обнаруживалось ни виновных, ни причин, ни поводов. «Психическая неуравновешенность», «неустойчивость к стрессам». Никто ничего не слышал, не видел, не знает… Никто не видел, как «сам лёг под гусеницы вездехода» Насыров. Никто не слышал, почему Бочаренко ушёл в тундру и замёрз в трёхстах шагах от казармы. Никто не знает, отчего Евсин облился бензином и сжёг себя вместе с КПП.
Конечно, самоубийство – один из страшных грехов и, по здравому размышлению, довольно глупо «портить кожу на собственной заднице, чтобы людоеды не сделали из неё барабан» (есть такой анекдот). Но для тех, кто решился на последний шаг, доведенным до крайней черты безысходностью (как им казалось) их положения, суицид виделся выходом. Худшим из всех возможных и самым страшным, но всё же – выходом. И никто не имеет права осуждать этих людей – даже сам Господь, дающий любому человеку выбирать: верить или не верить, жить или нет. Он призывает верить, но не может заставить верить. Как не может заставить жить. Ведь живёшь, пока веришь, а перестающему верить в саму жизнь – нет и самой жизни.
Так что оставалось лишь горько пожалеть в каждом случае: пожалеть родных, получающих скорбные извещения, и тех слабых духом ребят, на неокрепшие души которых такие события ложились тяжким (а порой, и неподъёмным) грузом на все оставшиеся дни службы.
Я тоже не был каким-нибудь Рэмбо или Крепким Орешком, и у меня тоже были большие проблемы с «пропиской» в стройбате. Вспомню хотя бы случай, когда перед своим выходным мы с приятелем из соседней комнаты общежития «поужинали» сырым арахисом из военторга, запив его сливовым соком из, наверное, ещё довоенных запасов того же торгового заведения. Моему сотрапезнику «повезло» – его скрутило отравление желудка прямо на службе, на одном из рабочих объектов, и Антон со стройплощадки попал в полковую медсанчасть. Я же, уехав домой на ночь в город, был застигнут хворью вдалеке от карагановской богадельни и попал в городскую инфекционную больницу, где меня спасали люди без погон под белыми халатами. А так как я, по понятной причине, затем значительно опоздал на службу, то без всяких скидок и без оглядки на оправдательные документы из медучреждения был подвергнут жесточайшему «избиению»: от позорного собрания офицеров политотдела (с осуждением, выговорами и часовым стоянием «на ковре») до заседания партбюро батальона «по моему вопросу» и с ещё одним выговором «с занесением». Или вот эпизод с моей попыткой предать гласности весь тот бардак, что царил в полку. Я пригласил корреспондента местной газеты приехать в часть, чтобы «осветить лучом перестройки» известные мне дикие факты службы. Но история закончилась бравым репортажем о «перестройке мЫшления в армейской среде», написанным под диктовку начальника политотдела. А моя участь вновь решалась на собрании офицеров и партбюро…
Неудивительно, что под влиянием стрессов нескольких месяцев, однажды в наряде, будучи начальником караула, я поднялся к себе в комнату общежития, выпил стакан чаю, написал на листке небольшое прощальное письмо и достал из кобуры свой заряженный ТТ…Спасла собственная неопытность и какая-то суета в душе и голове (а
как у настоящих самоубийц? Тоже суетятся, или всё «не так»?). Не снял с предохранителя, палец судорожно давил на курок, дыхание спёрло, глаза до боли зажмурены…И тут – постучали в дверь.
С трудом поднял веки, и первое, что увидел – моя записка. Второе – отражение белого (моего?!) как будто чужого лица в настольном зеркальце: из нижней губы в двух местах обильно сочилась кровь – прокусил. По спине стекал пот и противно щекотал где-то ниже пояса… Снова стук и голос моего солдата:
– Товарищ лейтенант, к телефону.
…Я уронил голову на стол и зарыдал. Как будто мне снова пять лет, и я опять в глухом хуторе у бабушки в Белоруссии, и мои родители уехали в райцентр за покупками, а это – целый день одинокого ожидания и слёзы, слёзы, слёзы на сеновале. И никому в целом свете нет до меня дела…Всё «по Фрейду», конечно, но от этого – не легче.
– Товарищ лейтенант, – чуть потише позвали за дверью, – вы там?
Переведя дыхание и убрав пистолет в кобуру я, как только мог, спокойно ответил.
– Вас к телефону. Только не на вахту, на «пятёрку» пройдите.
Подойти на «пятёрку» означало, что звонит жена из города: мы условились – если что-то важное, она звонит не в роту и не в общагу (где всё будет прослушиваться от начала до конца), а на штабной коммутатор. Значит, что-то важное. Плеснув себе в лицо из чайника, кое-как вывел себя «из штопора». Натянул шапку и, отпустив через дверь посыльного, вышел в коридор. Вонючий от дешёвого табака и сапожного крема полумрак привычно хлопнул в нос. Где-то в конце коридора слышался гомон и гармошка Матвеева. Сашка опять праздновал «дембель», уже пятый месяц кряду: «Нормальный русский подход к проблеме! Смотри, Вован: с первых дней службы считай, сколько осталось до конца. Чем больше водки, тем меньше дней. И наоборот. Понял?» Вот он, рецепт счастья! И пофиг Сашке гауптвахта, и его комсомольский билет, и, во-обще, всё! А я тут со своими «сантиментами» – тоже мне, «гусар», ****ь…
Захожу на «пятёрку». Недовольный связист показывает на одну из трубок, продолжая тыкать многочисленными штекерами в одни ему известные гнёзда.
– Алё! – слышу такой близкий и далёкий голос Лёльки, – Вов, у тебя всё нормально?
– Да, а вы как? Ты откуда звонишь? – был поздний вечер, а ближайший таксофон находился в соседнем доме, значит, что-то срочное?
– Я сидела с Денисом, смотрела телевизор и вдруг что-то так тяжело стало, будто ударило…
– Нет, всё нормально. Не волнуйся, иди домой. Он же один дома остался?
– Ну, ладно. Хорошо. Всё, пока.
Я положил трубку, поблагодарил связиста и вышел на улицу. Морозный воздух был чист и пахло, почему-то, черносливом, – так пахнет, когда где-нибудь жгут хорошие сухие дрова, и запахи дыма, талого снега и старой осенней травы смешиваются в этот магический коктейль предстоящей жарки шашлыка… «Сволочь! Мудак! Скотина! Тварь! – я материл на чём свет стоит себя и своё малодушие, – Мерзавец! Ты о них подумал?! Задница! Ты кто такой? Кто ты такой?» И я начинал ненавидеть уже не себя, а тех, кто довёл меня до этого состояния. Мысли роем кружились в башке, но уже не было никакой тяжести, будто дух мой витал в высоте и смотрел на меня сверху. Так что я даже поднял голову, надеясь увидеть там парящего человека, но увидел звёзды, которые подмигивали мне, словно говоря: «Эй, дурачок! Жизнь прекрасна и длинна! А стройбат – всего лишь миг! Всё будет хорошо!»
Я вдохнул поглубже свежего «черносливно-морозного» воздуха и направился к караульному помещению. Там уже был дежурный по полку, ожидавший меня для очередного разноса: кто-то настучал, что начкар, т.е. я, отлучался из наряда. Подполковник орал и угрожал, но его слова больше не доходили до меня в их прямом смысле. Я улыбался в лицо ничего не понимающему служаке, потому что звёзды переводили мне эту непонятную речь на новый язык – язык жизни. Начинался второй год службы.

ГЛАВА 5. АНЖЕЛА

Нет ничего проще, чем написать дембельскую повесть! Спроси любого, кто прошёл службу в войсках – причём любых! – и обязательно найдётся что-то общее, объединяющее этих прекрасных мужчин! И это – неумолимое желание рассказать, поделиться своими глубоко личными воспоминаниями и переживаниями.
Не перестаю делать отступления, связанные с темой настоящих военных конфликтов, то бишь «горячих точек». Судьба уберегла меня от таких испытаний и дай Бог, чтобы уберегла моих и ваших сыновей. Но кто-то из тех, кто в разное время передёргивал затвор своего «калаша» в Чечне или Косово, Таджикистане или Киргизии, обязательно должен будет взять авторучку, сесть за компьютер или пишущую машинку и рассказать свою правдивую историю о своей службе там. О войне и об армии, как они есть. Без прикрас и витиеватых штрихов «аккредитованных» очевидцев. И я буду среди первых читателей таких честных историй.
…Ну, а я продолжу свою миссию – грустную и смешную одновременно, как сама жизнь.
Как-то после полкового развода ко мне подошёл начмед Караганов:
– Слушай, Володя, ты там в общежитии ребятам скажи, пускай поосторожней с этими «анжелами». Неудобно уже: трое ваших у меня с гонореей! Я б их в город отправил, так кто даст? Позора ж не оберёшься в Округе! И у себя держать тоже ни к чему…Я-то командованию доложил, а толку? Вас там в общаге политотделовских четверо, всего молодёжи – до полусотни, максимум. Ну, объясните им, что дело серьёзное, так, между прочим…
«Анжелами» в полку называли девочек «лёгкого поведения», различными путями проникавших в военный городок, а так как чётких границ и заборов в городке не было отродясь, то попасть сюда для них было делом нехитрым. Поэтому нашествия «анжел» иногда становились большой проблемой (для начальства). Собственно «анжелами» эту публику окрестили в честь одной реальной девки «из местных», которая была уж не один раз отловлена, задержана, наказана, отпущена и вновь задержана нашими патрулями. Эта особь могла «за один заход» ублажить до взвода озабоченных служивых! Отлавливал её и мой патруль…
Как-то раз, будучи в наряде, я разделил своих подопечных, отправив одну группу на железнодорожную станцию, а со второй сам выдвинулся обследовать автопарк, так как получил информацию о прибытии той самой Анжелы собственной персоной. Едва мы появились в боксах, как прибежал один из моих патрульных и доложил, что какие-то «странные девушки» сидят в здании станции. Делать нечего – иду туда, оставив своих патрулей с задачей «по задержанию нарушительницы морального состояния войск». Однако было мне невдомёк, что вся эта «каша» была спланирована просто и чётко: я иду на станцию, где долго и бессмысленно беседую с вроде бы обычными девушками, пытаясь выяснить у них цель прибытия в здешние места. Но задержать и препроводить их в штаб «для выяснения» не имею права, поскольку станция – вполне гражданский объект и повода приставать с дебильным «пройдёмте» нет и не может быть. А в это самое время наша Анжела «работает» в одном из боксов, а точнее, в кунге (это такая тёплая будка) одного из здоровенных «Уралов», используемых для перевозки личного состава. Три десятка самцов в нетерпении толпятся у закрытой двери кунга, переминаясь с ноги на ногу в ожидании своей очереди и теребя в карманах заветное: кто – три рубля со своей семирублёвой солдатской зарплаты, кто – добытую где-то «по случаю» банку сгущёнки или тушенки, более наивные – трогательные открыточки с признаниями «в любви до гроба», расчёски, авторучки, а то и вовсе – собственный форменный ремень со звездой на «бляхе» ( побои от старшины за утерянное имущество в расчёт не идут, когда «здесь такое»). Есть и те, кто «рассчитывается» кулаком: но это редкие «авторитеты», здоровые жлобы или признанные психи – их не трогают, но вообще-то «за сломанный кайф» и они могут поплатиться жестоко. Был случай, когда за Анжелины слёзы на пятом или шестом клиенте, озверевшими солдатами обидчик был раздет, избит и выброшен в снег, после чего заболел тяжелейшим воспалением лёгких. А на все последующие вопросы военного дознавателя ответом было: «Спускался с эстакады, упал, сильно ударился, испачкал форму, постирался в холодном боксе, а пока сохла – простудился. Рядовой такой-то. Подпись». И версия, ясный пень, принимается!
Но на этот раз побили моих патрульных, которые сдуру попытались сами прервать оргию. Всё, что они успели сделать, это пригрозили сослуживцам, что позовут начальника патруля, если безобразие не прекратится. Собственно, сами они были не против того, что происходило. Всё дело было в том, что это происходило в «их» наряде, а поэтому могло крепко попасть от начальства. Их по-доброму поколотили и выставили из бокса, закрывшись изнутри более надёжно. После произошедшего положение патрулей стало сложным: «заложить» обо всём – значило вызвать конкретную месть со стороны сослуживцев, «не заложить» – тоже плохо, останешься виноватым (почему не выполнил свои обязанности?). Эти двое туркменов нашли выход – они…исчезли. На добрых три часа, в течение которых я, как начальник патруля, терялся в догадках, куда подевались двое моих подчинённых. Теперь усложнилось моё положение: идти докладывать о пропаже людей из собственного наряда «по всей форме» – позор. Какой ты, к чёрту, начальник патруля, когда твои патрульные пропадают?! Не докладывать – брать на себя ещё более тяжёлую ответственность (мало ли куда они делись? А вдруг в город свалили?) Стали мы вместе с оставшимися патрульными искать туркменов, – не до Анжелы какой-то…Облазили все дырки, вот уже до «того самого» бокса дело дошло…Дверь открылась по первому требованию:
– Зачем дверь запирали?
– Ветром открывало, товарищ лейтенант! Холодно.
Захожу в бокс – порядок, все заняты своими делами: немудрено, я уже десять минут, как в парке. Все знают.
По истечении второго часа треволнений вызывают меня к дежурному по полку: «Всё, – думаю, – приехали».
– Лейтенант! Там твои на гауптвахте сидят, тебя ждут. Поймали-таки эту Анжелу, б…Молодцы!
– ???
Иду на «губу». Сидят мои орлы, как «побитые собаки». Ждут моего приговора. Предложил им всё рассказать для начала, а там – всё просто. Ребята уже больше года служат, все тропинки и лазейки знают. Ближайшая электричка в город – только под утро, значит – уезжать из военгородка Анжела с сообщницами будет автобусом, а расписание известно: вот и решили отлупленные «ни за что» патрули отомстить обидчицам и, заодно, реабилитироваться перед начальником патруля. Засели за сугробом у дороги и ждали на холоде больше двух часов, пока не появятся «анжелы», а как только те вышли к автобусу, выскочили из засады. Те втроём – наутёк, но дозорные догнали Анжелу (а больше им никто и не надо был) отобрали «добычу», спрятали в укромном месте, а «солдатскую подругу» привели на «губу»: всем хорошо, кроме Анжелы. Сутки отсидела в камере «до выяснения» (а что выяснять, когда её каждая собака в части зна-ет?), затем «с оказией» отправили в город, к родителям, которые, впрочем, не сильно-то её и искали. До следующего раза?
Бывало, что в течение суток, пока «выяснялась личность», эта самая «личность» только так летала между «губой» и офицерской общагой, не брезговавшей по пьянке солдатскими шлюшками. Но это – дело «десятое». Хотя и мерзость изрядная…
А вот другой случай «в тему» – уже точно не для тонких ушей.
Стали мы с ротным и старшиной Егоровым как-то замечать, что рядовой Ананиязов, невысокого роста, щуплый и почти безграмотный мальчишка из какого-то забитого туркменского аула, служивший довольно добросовестно, начал приходить с работы по автопарку удручённым и подавленным. Особо радостных лиц и так было немного ото всех этих суровостей, тяжёлой работы и холода, но в случае с этим парнем всё было – уж слишком…И как-то вечером позвал я Сапара в канцелярию, чтобы попытаться прояснить, отчего он ходит, как убитый? Но ничего путного не добившись, отпустил его спать.
Однако ситуация усложнялась. Однажды солдат появился в роте с хорошо за-метными синяками под глазом и на скуле.
– Откуда? – спрашиваю.
– Ударился в парке.
«Ударился!» Глухо, как в танке! «Ударился!» – и баста! Второй год, как я на службе, и только и слышу «ударился, упал, поскользнулся». Никто никого не бьёт! Все «ударяются»! О чужие кулаки! Никто ничего не видит! Построил роту, спросил – мог этого и не делать: не знает никто! Подключился ротный: зная мою стойкую нелюбовь к стукачам и не раскрывая «источник», узнаёт, что Ананиязов отлучается из парка в течение дня в расположение «летунов», расквартированных недалеко от нас – небольшое подразделение в помощь аэропортовским. Якобы Сапар за каким-то маслом ходит туда почти каждый день. Делать нечего, приходится дать поручение Бердяеву проследить – куда именно и когда ходит Ананиязов. Вечером доклад: да, ходил к «летунам» перед обедом, ходил туда с канистрой, вернулся через час, в канистре – обыкновенная вода (???) У нас что, своей воды мало? Тупо спросить: зачем ты, Ананиязов, к «летунам» за водой ходишь? Так это означает – ничего не узнать. Ладно, договариваюсь с одним офицером из «летунов» – обещал помочь, хотя и без особого желания: «За каким хреном оно тебе сдалось? Били, бьют и будут бить…» Майор Севрюков – их замполит – через своего стукача узнаёт, что наш солдат ходит к сержанту Зыкову, рослому рыжему детине с кулачищами, как то ведро. Зачем ходит? Вот тут слабонервных прошу перелистнуть страничку…Не перелистнули? Тогда читайте дальше, но я предупредил…
Зыков отводит Сапара в цех очистки масел – конуру с хорошим засовом изнутри, заставляет того снимать штаны, а дальше…понятно. Напоследок бьёт куда попало, чтобы молчал, значит. После чего тот наливает в канистру воды (алиби!) и уходит обратно в парк. Всё.
Стукач, на свой страх и риск спрятавшийся в одной из бочек из-под масла и через дырку в стенке наблюдавший весь этот кошмар, рассказывал об этом своему замполиту с идиотским гоготом…
Мы с Севрюковым стали думать, что делать. Предать факт огласке? Так, во-первых, что значит «факт» – кто видел? Такой же заморыш в бочке? Так тогда ему – конец, а рыжий никогда не сознается, потому что ему – позор и «тёмная» с неизвестным финалом. Нашему Сапару в роте не жить – изведут. Открыть факт мужеложества командованию? Кроме глупых разносов, от них ничего не дождёшься, а предавать сие уголовному расследованию они не станут. Посоветоваться с «особистом»? А если сразу доложит командованию? Ещё хуже: почему пошёл в обход прямого начальства? И неизвестно, где вылезет – командование может и захочет «замять», так у «особиста» опять же «свой интерес» – перед своим руководством выслужиться.
Севрюков сам в раздумье, потому что не каждый день такое случается. Но решение вызревает одно – тихо замять и спустить «на тормозах» весь этот срам, так что договариваемся о «взаимодействии».
И вот вечером вызываю Ананиязова в канцелярию. Сидим втроём – ротный, старшина и я. Входит Сапар. Раздавленный (с виду), с очередным синяком, испуганный мальчишка. На коротко стриженой голове – множество белых следов от шрамов, заскорузлые, все «в цыпках» руки, чёрные неотмывающиеся ногти, далёкая от нормального вида военная форма – одним словом, типичный «чушок», по-армейски. Но, ей-богу, ничего, кроме бесконечной жалости, у меня эта картина не вызывала: не все рождены воинами и не всем участь воина по плечу…
– Сядь, Сапар. – начинаю я.
Тот сел на самый дальний от нас стул в помещении. Предполагая, что чьи-то любопытные уши уже прильнули к двери, я сказал Ананиязову, чтобы он подсел поближе к нам, и на нас тут же повеяло целым «букетом» дурных запахов, отчего старшина и я невольно подались назад. В другой раз старшина приказал бы немедленно постирать форму, помыться и привести себя в порядок, но сегодня мы договорились – вести «дознание» буду я. И я начал прямо.
– Сапар, не вскакивай и не выбегай из кабинета. Говори тихо, насколько можешь. Понял?
Он кивнул.
– Хорошо. Сапар, мы всё знаем и хотим тебе помочь. Понял?
Снова кивок головы. Ананиязов сидел, поджав ноги и спрятав ладони под себя на стуле, как будто бы это был провинившийся школьник.
– А теперь рассказывай, что происходит.
Молчание.
– Ладно. Этот рыжий тебя бьёт?
– Нет.
– Он тебя заставляет…снимать штаны?
Мой старшина залился румянцем, как девица, а ротный опустил голову и уткнулся в свой блокнот.
– Нет.
Мы втроём, как по команде, уставились на Ананиязова. У ротного из пальцев выпала ручка, а старшина срочно расстегнул пуговицу на кителе у самого подбородка, что означало великое удивление, поскольку эта пуговица никогда не расстёгивалась в течение дня!
– Постой, Сапар. Давай так. Зачем ты ходишь к рыжему? Он тебя заставляет прихо-дить?
– Нет, я сам.
У нас «тихая паника»: что угодно, но только не ЭТО! Нет, не может быть! Просто он не понял вопроса. Это очевидное насилие, под страхом физической расправы, так? Так. Кончено и точка, без всяких. Просто мы не поняли…Плохое знание русского языка солдатом из далёкого аула. Сейчас всё выясним и успокоимся: это обыкновенное насилие и шантаж.
– Т-товарищ  с-солдат, – тихо заводится Сорокин, – в-вы п-поняли во-опрос?
От этого наш «подследственный» только сжался ещё больше и из глаз потекли слёзы. Сорокин, видя такую реакцию, нервно стал чесать свои щёки и затылок, достал расчёску и начал зализывать свою редкую седую чёлку, что означало окончание его участия в разговоре: лично он, Сорокин, больше не проронит и слова, с него хватит.
  Испытал свой шанс и старшина. Наклонившись чуть вперёд и стараясь чётко произносить каждое слово, он задал обескураживающе простой вопрос:
– Ты прямо скажи, тебе что, вот это вот…нравится?
И Сапар, к нашему ужасу, утвердительно кивает головой…
– …твою мать, – с шумом выдохнул Егоров. А ротный сплюнул на пол и решительно натянул свою шапку глубоко на уши. Всё его состояние выражало одно: ни хрена я тут не понимаю! Его мозг, его жизненная конституция военного человека, офицера и просто мужика до мозга костей, даже не могли «тупо зафиксировать» такую информацию, а не то что как-либо её переварить! Он стал одеваться. Поднялся и старшина. Солдат также привстал, но я велел ему остаться. Чтобы принять какое-то решение (а без решения тут было не обойтись!), нужно было докопаться до самого дна этой помойной ямы.
Ротный, сказав мне что-то типа «думай, замполит», вышел из канцелярии. Егоров взглядом спросил меня, нужно ли его участие, а я так же ответил: «Нет, Дмитрич, давай домой, а я буду разгребать – один хрен, что-то надо с этим бредом разруливать.»
Дверь за ними закрылась, я усадил Сапара на место и решил, что выясню весь сыр-бор до конца. С трудом находя простые слова, уместные в такой ситуации, тем более, что «боец» и в самом деле плохо понимал по-русски, я всё-таки понял: как-то раз Сапара действительно послали к «летунам» за каким-то дефицитным маслом для штабного транспорта. Там наш бедовый солдат увидел рыжего сержанта Зубова и…ВЛЮБИЛСЯ В НЕГО! Ну, что делать? «Балшой, сылный, хатэл дружит. Сылна хатэл.» «Только дружить?» «Нэт, па другому сылна.» «По какому это, по-другому?» «…» «А, ну да…И что? Не противно, не стыдно, не больно?» «Спэрва болна, а потом нэт, харашо...»
Про себя я повторил то же, что и старшина пару минут тому назад (что-то касательно чьей-то там матери…) С этим всё было более-менее ясно: вряд ли этот парень стоял в очереди к тому «заветному кунгу» в боксе с Анжелой. Как говорится, не тот «штиль». А вот рыжий…Он что за тип? На вид вполне нормальный мужик. А зачем бьёт, если тот сам к нему приходит и его никто не заставляет? Впрочем, какая к чёрту разница? Надо прекратить эту гнусность и дело с концом! Тут не «пентхаус» какой-нибудь, а всё-таки войско, какое-никакое! Что за бардак?!
В конце концов, проблему мы эту решили: Севрюков добился у своего командования перевода рыжего «неформала» в другую часть под каким-то благовидным предлогом, а наш Сапар стал служить дальше – теперь без ежедневных побоев, но ещё более грустный. Пару раз ещё сходил в «цех обработки масел», откуда уже севрюковский стукач послал его к чёрту, пригрозив, что расскажет всему автопарку о его «похождениях» и вообще, одна банка сгущёнки и одна банка тушёнки в неделю могут помочь в достижении «консенсуса» (в том смысле, что можно и не рассказать автопарку). На том и порешили. До конца срока службы обоим оставался год. Где доставать указанную «дань» было проблемой «другой договаривающейся стороны».
Когда улеглась вся эта нехорошая история, старшина даже пошутил: «Слушай, замполит, ты за Анжелой по всему городку носился, а надо было список личного состава роты внимательно прочитать. И вызвать по фамилии. Всего делов-то!»
Воистину, пути Господни неисповедимы! А для полноты истории нескольких штрихов не хватает: имею в виду картину, так сказать, интимной жизни моего стройбата. Что там темнить, любимой телепередачей солдатиков была «аэробика», где спортивные красавицы в облегающих трико навевали соответствующие образы, и «зрите-ли» поочерёдно исчезали в туалете на непродолжительное время…Всё же это было безопасней и дешевле, чем услуги «анжел». Старшина плевался и потел: факт, что никакой столовский бром или йод «этому делу» – не препятствие. Вопрос, что называется, всё равно стоял.
…Общежитиевские «летёхи» изредка наведывались в городские рестораны с последующими разъездами «по гостям», а то и «заскакивали» к жёнам некоторых старших товарищей по службе прямо здесь, в городке. Случались «разборки», весь полк узнавал об этом в мгновение ока и так же, в одночасье, забывал. Обыденность не стоила чрезмерного внимания да и стукачи не давали расслабиться – из-за своего языка можно было лишиться не только покоя, но и «звёздочки» на погонах…
Из всего здесь сказанного – два важных вывода.
Первый: мальчик не должен ТАК любить другого мальчика. Второй вывод: если у меня когда-нибудь будет дочка – ни за что не назову её Анжелой. Ни за какую сгущёнку!!! Слово чести.

ГЛАВА 6. ПОБЕГ

Размеренно-напряжённый ритм жизни стройбата то и дело нарушался какими-нибудь происшествиями. Но даже сами ЧП, казалось, были неотъемлемой частью этого ритма. Если несколько дней в полку протекали относительно спокойно, у командиров начиналось что-то сродни лихорадке: чем больший срок проходил без особых осложнений, тем ужаснее были новые случаи.
«Самоходы», т.е. самовольные оставления расположения части, были самым безобидным и распространённым видом таких происшествий и случались с регулярностью, «достойной лучшего применения». Сваливали от своих командиров и начальников, как говорится, «и стар, и млад» (в смысле, и «дедушки», и «молодые», только что приступившие к службе солдаты), а причины, по которым это происходило, обычно лежали на поверхности: «молодёжь» убегала от дикой «дедовщины», царящей в части и с первых дней службы буквально подавлявшей какие-либо личностные претензии, «деды» же бегали, как правило, от нечего делать, поскольку все тяжести службы были переложены на плечи «молодых», и появлялось достаточно свободного времени, чтобы провести его весело и легко.
Армейские традиции, выражающиеся в беспрекословном подчинении едва поступившего «молодого» (или «духа») «черпаку» (придурку, отслужившему целый (!) год), а «черпака», в свою очередь, «деду» и, тем более, «дембелю» – блюлись здесь посерьёзней, чем Конституции в некоторых странах. Шаг влево или вправо от установленных неизвестно кем и когда изуверских правил карался жестоко и однозначно. Проявление «неуважения» к старослужащему со стороны молодого в обязательном порядке пресекалось кулаками, ремнями, сапогами и изощрённейшей системой «законного» подавления инакомыслия и свободолюбия тех, кто не готов был мириться с «традициями». Спросите, что значит «законное» подавление? Элементарно, но ещё более жестоко, чем банальное мордобитие…
К примеру, я, как человек в армии достаточно случайный, но отрицательно неравнодушный ко всем «дедовским» мерзостям и пытающийся хоть как-то противостоять беспределу старослужащих, взял под особый контроль пару-тройку наиболее подверженных прессингу «молодых». Установил буквально почасовую слежку за тем, чтобы их не били, не заставляли чистить чужие сапоги и стирать чужую форму, подшивать воротнички, застилать постели и подменять в нарядах «дедов». Иными словами, попытался защитить ребят простым офицерским надзором. И тем самым, как выяснилось, оказал им «медвежью услугу», потому что вся ненависть от нереализованных в течение дня издевательств сваливалась на их головы (в буквальном смысле) ближайшей же ночью. Их сапоги куда-то исчезали, их форма замачивалась в воде и утром их ждала сырая одежда, из-за чего возникали опоздания в строй и далее следовали проблемы, проблемы, проблемы…
Их не били. Их законно ставили в наряды «вне очереди» за утерю сапог, «порчу имущества» (изрезанное ножницами одеяло, разорванная подушка), законно заставляли по сто раз перемывать ротные туалеты «за недобросовестное отношение к исполнению…», а дежурный по роте сержант всегда мог найти огрешность в ходе уборки расположения подразделения. Это могла быть пылинка в углу ленкомнаты, не «до слепоты» сверкающий кран умывальника, не «по линейке» стоящие табуреты у кроватей и ещё что угодно…Если порядок был идеальным (что в принципе невозможно!), сержанта мог не устроить внешний вид солдата или его доклад об окончании уборки, или интонация, с которой этот доклад сделан.
Ужас и безнадёжность ситуации заключались в беспредельной вере старослужащих в правильность такого уклада армейской жизни: «мы все через это прошли, поэтому так надо». Это – как Библия, дацзыбао, как небо! Они «прошли», их предыдущие наставники «прошли», их отцы и деды «прошли», в общем, все – до первых времён! Все были унижены и «воспитаны» традицией. И не было никакой возможности переломить ситуацию. Больше того, я сам напоминал себе дон Кихота, сражающегося с ветряными дедами…тьфу!...мельницами…Я проводил кучу собраний, комсомольских активов, призывал на помощь неформальных лидеров и даже – отдельно! – самых отпетых сволочей! Я говорил, как мне казалось, весьма убедительно. Я предлагал им разорвать этот порочный круг, эту цепь! Стать первыми! Пытался убедить их примерами из истории наших войн – старых и совсем новых: войны не прощают такой «роскоши» как дедовщина! Потому что униженный вооружённый человек будет мстить! Ведь и здесь, худо-бедно, бывали случаи, когда в караулах кое-кто хватался за оружие. Однако это была редкость, как ни странно. Отчасти, правда, и потому, что главные обидчики – сержанты, командиры отделений и просто «деды» – точно знали, от кого можно ожидать мести и любыми путями исключали возможность попадания в караул (где выдавалась боевое оружие) таких солдат. Их буквально гноили в нарядах по автопарку, столовой, котельной и роте с бесконечным драянием «параш»…И сам Устав караульной службы законно подтверждал тезис о подборе в караул наиболее надёжных и психически устойчивых людей (т.е. согласных с ежедневными унижениями и не «рыпавшихся» ни при каких обстоятельствах!)
Я пытался сделать своими союзниками старшину и ротного, но, на словах поддерживая меня, практически они соглашались с устоявшимся годами порядком. То же – в среде политотдела части: миллион слов о борьбе с «дедовщиной» и почти никаких действий!
  Неудивительно, что через несколько месяцев службы изменил свою радикальную позицию и я, потому что результатом моей бескомпромиссной борьбы «за права молодых» стало явное падение дисциплины и ухудшение общего порядка в роте. Стало очевидным отсутствие должной чистоты помещений, невооружённому глазу стали видны «тянучки» при построениях, а окрылённые «черпаки» начали бродить по роте с расстёгнутыми верхними пуговицами кителей (что раньше было просто невозможным!). Бесконтрольные «духи» – вот до чего дошло! – могли встать в строй позже «дедов»! Это было моим поражением. Очевидную нереалистичность моего плана подтверждала сама жизнь. Мой идеализм был подвергнут оглушительной порке…Будучи человеком открытым и искренним, что не раз подводило и спасало одновременно, я решил поговорить со своими коллегами.
Дмитрич был прям:
– Замполит, ты пойми, я в войсках уже тридцать лет. Дедовщина всегда была и всегда будет. Потому что одному человеку за всем не уследить. Посмотри, во что превратилась рота! Бардак – вот как это называется. Ты парень умный, сам всё понимаешь. Был бы на твоём месте кто другой, я, может, плюнул бы давно и свои порядки навёл бы. Но ты, как я смотрю, и сам верил в то, что делал?
– Хотелось верить.
– Нет, ты не подумай, что я злорадствую или что-то такое…Мы с ротным уже думали как-то с этим заканчивать, но он меня попросил…Короче, ты сам давай придумывай, что и как. Ну, чтоб получилось, что от тебя идёт. Для твоей же пользы…Получится.
…Ну, как говорится, «мужик сказал – мужик сделал». Велю дежурному построить роту, наблюдаю, как идёт построение и, к своему ужасу, вижу, что едва ли не первые в строю – старослужащие. Видя мой настрой и, похоже, догадываясь о грядущем «перевороте», быстрее зашевелились «черпаки» и «духи».
Дежурный докладывает. Медленно обхожу строй, делая паузу настолько длинной, насколько это вообще возможно в моей ситуации. Тишина. Никто не шмыгает, не кашляет, не ёрзает в строю. Мои ближайшие помощники – старший сержант Кудряшов и комсорг Бердяев – видимо, чувствуют, о чём пойдёт речь, потому что накануне у нас был разговор с активом. Собственно, уже тогда я понял, что миф о «всеобщем равенстве и братстве» придуман не для армии, во всяком случае. Интеллектуалов среди моих девяноста человек было раз-два и обчёлся, «славянского» народу – около половины, человек двадцать «трудных» (тех, что с наколками на полспины), словом, «строить коммунизм» было не с кем.
– Значит, так. К своему глубокому сожалению, признаю, что в результате значительного снижения требовательности командиров отделений и всего сержантского состава к своим подчинённым, а также неучастия старослужащих в воспитании прибывшего молодого пополнения, в роте упали дисциплина и порядок. В связи с этим приказываю: с сегодняшнего дня, с этой минуты командирам и сержантам в полном объёме исполнять свои обязанности по наведению уставного порядка в подразделении. Требовать от подчинённых безусловного исполнения распоряжений и применять все необходимые меры воздействия.
Тон выступления не вызывал сомнений ни у кого: замполит «дал отмашку». Дальше, чтобы избавить всех от оставшихся иллюзий, я добавил:
– Не захотели жить, как люди, будете, как все. Вольно. Разойдись.
Я повернулся и пошёл в канцелярию, где молча сидели ротный и старшина. Так же тихо стали расходиться по своим делам и люди.
Ротный протянул руку, здороваясь: сегодня мы ещё не виделись, так как я был в наряде и зашёл в роту специально для своего «политического заявления». Тем более, что и мой внешний вид (с портупеей и при оружии на боку) был убедительнее, чем в обычные дни. Сорокин одобрительно отозвался о моём выступлении, сказав, что уже давно хотел поговорить со мной на эту тему.
– Да не слепой я, товарищ капитан. Просто до последнего момента ждал, что в них люди проснутся.
– Ой, ле-ейтенант, на-асмешил…Ты что, н-не знаешь п-пословицу? «К-куда с-солдата не целуй – в-всюду что? З-задница!» М-мы в-все через это про-оходили…Б-бесполезно.
Я не стал ни спорить, ни соглашаться. Как всегда в трудных задачах, решение находилось не на одном из полюсов, а где-то посредине. И я начал поиск этой середины, надеясь, что «дедовщина» – не панацея.
Долго искать не пришлось. Внимательный читатель, мало-мальски знакомый с военной службой, уже задался вопросом: а где же здесь командиры взводов? Где эти лейтенанты, формально возглавляющие подразделения из тридцати человек каждое, состоящее, в свою очередь, из трёх отделений под руководством сержантов? Где они? Почему «триумвират» из ротного, замполита и старшины тащит всю ответственность и работу с личным составом, когда у них есть ещё три офицера в помощь и в подчинении (на всякий случай)? Увы, специфика стройбата: «взводные» – как те бригадиры на производстве. Кроме работы на объектах, планов строительно-монтажных работ, выхода автомобильной и другой техники, а также нарядов по службе, они ничего не знали и не видели. Да и не могли! Опять традиция! И реальность. Работа – сутками. Всё время – аврал! Техника аварийная, запчастей нет…Вот и «ишачат» без передыха на «партполитработу». Вернее, их ППР проистекала там же, на объектах, и в весьма своеобразной форме…Небольшая разница в возрасте (23-25 у летёхи и 18-22 у солдата) успешно увеличивалась не только наличием погонов, но, главным образом, грубостью и неисправимой матерщиной офицеров. Пользуясь полным бесправием своих подчинённых, взводный мог делать с ними всё, что угодно, не боясь никаких последствий! Тумаки, пинки и «всякие матери» раздавались с поводом и без. Окружённые узким кругом подхалимов и стукачей, лейтенанты (а в моём стройбате почти сплошь «двухгодичники»), являлись плотью от плоти гражданскими ИТР со всеми сопутствующими изъянами: то есть мастера и прорабы, переодетые временно в военную форму, вволю наслаждались своей маленькой властью над бесплатными и бессловесными рабочими в стройбатовских бушлатах. Комплексы неполноценности реализовывались, порой, в безобразных формах.
Я не зря упомянул о подхалимах и стукачах, состоявших на службе у взводных командиров.  В их функции входило: своевременно оповещать своего «патрона» о перемещениях начальников (чтобы не застукали в момент очередной расправы с кем-то из нелояльных солдат или просто за «распитием»), обеспечивать безопасность комвзвода на случай «непредвиденных обстоятельств» – всё же когда-нибудь их издевательства могли кому-то надоесть? Ну, и плюс мелкие поручения типа сходить за куревом, принести-подать и прочее.
О том, что кто-то из пострадавших от офицерской «дедовщины», рискнёт доложить ротному или другому руководству, не могло быть и речи. Все понимали, что за этим последует неминуемая расправа со стороны ближайшего окружения взводного, так как оно, это окружение, пользуясь «режимом наибольшего благоприятствования», ходит в полулегальные увольнения в город, получает «льготные» наряды по службе и самую лёгкую работу на объектах. Опять же, привлечь какого-нибудь зарвавшегося командира взвода к какой-либо ответственности было почти невозможно. «Никто ничего не видел и не слышал» – это правило действовало здесь так же безотказно, как и повсюду, а поэтому – ни свидетелей, ни доказательств. Ведь не убивал же никто никого! А то, что кто-то там «ударился о бампер» или «упал с кузова»» – так это дело такое…Подумаешь, нарушение ТБ! Максимум – очередной, «девяносто девятый» выговор. «Пиджакам» эти выговоры были, что мёртвому припарки! Очередное звание им «не грозило», зарплаты не лишали, свои комсомольские билеты они и сами могли сдать в любой момент и без всяких проблем (и то хлеб – взносы не платить!) Что ещё? Единственной существенной угрозой для них было предупреждение командования о том, что их «подвиги» могут стать известны на прежней работе по основному месту жительства до службы. Но для подобного письма на производство нужны были, во-первых, основания и, во-вторых, доказательства. Плохо ли, хорошо ли, но с производственными заданиями справляешься – и то спасибо. Не до жиру. Приходит в строй помятым и небритым, да ещё «с бодуна» – но ведь приходит же! Не прогуливает! А то, что «для порядка» огрел кого-то лопатой…Невелика потеря и, опять же, – традиция…
Но и здесь я противоречу сам себе. Уже убедившись в провале моей идеи «о всеобщем братстве» в отдельно взятой роте стройбата и «отвязав» своих «дедов», я продолжил искать ту «середину» в решении проблемы насилия в своём маленьком войске.
Познакомившись поближе со своими взводными (а мы все жили в одной общаге), я понял: люди мы разные, интересы наши «страшно далеки», человеческие взгляды противоположны, планы на будущее хотя и похожи, но методы их осуществления, мягко говоря, несходны, а уж нынешние служебные задачи – вообще, «земля и небо». Одним словом, дружбы не получилось. Пить «за знакомство» не стал – это мой принцип и чёрта с два я с него сойду! На том и закончили. Нет, мы неплохо ладили во внеслужебное время: играли в футбол на плацу, зимой гоняли в хоккей (хорошо помню, что вместо шайбы нами систематически использовались консервы «Лосось в томатном соусе» и даже шпроты, что уже само по себе, кстати, говорит об отличном продовольственном снабжении в полку). Да и вообще, голодных там не было. Солдаты питались хорошо и, несмотря на тяжёлую работу в условиях Севера, большинство ребят в течение службы прибавляли в весе и мужали на глазах. Мы же кормились в офицерской столовой, где в небольшом, на десять столиков, помещении успевали принимать пищу все жители общаги. Никаких изысков, примерно тот же рацион, что и у солдат. А офицерский «доппаёк» включал в себя трёхкилограммовый кусок сливочного масла,огромный пакет печенья, десяток банок сгущёнки, столько же тушёнки, крупу, сахар, консервы…короче, никто не жаловался на недоедание.
Но я вернусь к своим взводным, а точнее, к одному из них. Фарид Хакимов, выпускник столичного строительного института, прибыл к нам в роту, когда я прослужил уже около полугода. Но прибыл он не после окончания вуза и не с гражданки, а перевели его к нам дослуживать свой двухлетний срок из другой строительной части. Как всегда в таких случаях, всё было покрыто мраком. Ходили слухи, что «залез не под ту юбку». Ротный, ссылаясь на «неофициальную информацию», сказал, что Хакимов, вроде, проворовался (всё же бетон и кирпич всегда были товаром ходовым!) и лейтенанта, чтобы замять дело, «убрали» из того стройбата. Но сдавалось мне, что обе версии были ложными…
К тому времени у меня уже был один взводный по фамилии Хакимов. Это его упомянул ефрейтор Бердяев, говоря о рукоприкладстве со стороны офицеров. Но с того времени прошёл большой срок и комсорг, по моей просьбе организовавший «систематическую информированность» о поведении комвзвода, ничего «такого» не докладывал.
Другое дело этот новый Хакимов. В первый же день после своего представления в роте, обходя территорию автопарка, этот невысокого роста, но крепкого телосложения лейтенант подозвал к себе дежурного по парку сержанта. Тот, в нарушение порядка, не представился лейтенанту «по форме», явно проверяя последнего «на прочность». Проверил. Хакимов грубо указал сержанту, ещё и обозвав того «козлом». Сержант ответил тем же. Тогда Хакимов толкнул сержанта в грудь, повалил на землю и стал избивать, и неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы не находившийся рядом прапорщик с КПП. Он-то и стал свидетелем хакимовского хамства и сразу  сообщил о случившемся Сорокину. Ротный поручил мне разобраться в этом деле.
Моё разбирательство началось и закончилось в коридоре общежития. Наши комнаты находились почти рядом, и вечером, после службы, я пригласил Фарида к себе выпить чаю и посидеть: хотелось по-дружески предупредить нового взводного о здешних порядках и традициях и о моём личном отношении к офицерскому мордобою. Но парень оказался «не в себе», а причиной тому была…марихуана. Её характерный запах я помнил с малолетства, когда старшие пацаны во дворе нашей "хрущобы" устраивали по вечерам посиделки «под косяк»: Толик Белый вытряхивал из «беломорины» её штатное содержимое и тупо забивал «травкой», не заморачиваясь на том, чтобы хотя бы замешать с табаком…Многие парни тогда подсели на эту беду, впоследствии пройдя все круги наркотического ада, а многих уже нет в живых…И вот снова этот аромат.
Фарид стоял в дверях и курил. Его наглость поражала. Что он хотел сказать своей дерзостью? Что на всех «положил»? Или что у него есть такая крыша, под которую просто так «не залезть»?
– Ладно, бросай папиросу и заходи, – пригласил я.
– Говори так. Жалко косяк портить, – его глаза уже были «вразбежку».
– Нет. Во-первых, я не курю. Во-вторых, иди отдыхай. После поговорим.
– Пойдёшь закладывать? – прищурился узкоглазый.
– Нет. Пока это твоя личная проблема.
– Деловой…– ухмыльнулся татарин и удалился в свою комнату.
«Этого ещё не хватало», – подумал я перед сном…
Дальнейшие события развивались стремительно. На следующее утро я пошёл к Сергееву и попросил того помочь мне узнать о моём новом взводном хотя бы что-нибудь, могущее пролить свет на этого типа. Вместе с Сергеевым мы зашли к «особисту». Капитан оказался не таким страшным, как его малевали. Взяв с меня честное слово (удивительное дело для такой конторы!), «особняк» выразил понимание:
– Ну, смотри. – Он достал папку из шкафа. – Так. Родился…Женился…это ерунда. Вот. Папа – первый секретарь такого-то обкома. Мама – зампредседателя горисполкома…Это тоже не важно. А вот это другое дело. Дядя – генерал-лейтенант интендантской службы. По всему видно, родственнички решили попробовать отучить его от наркоты. Думают, что армия – это такой специальный санаторий для заблудших овец. Поэтому про сынка-наркомана нас никто не станет слушать: скажут, что это мы его плохо воспитывали. Но это не всё. Есть ещё один дядя, в руководстве местного комбината. А это уже другая «махорка». Ты же местный, так? – я не удивился тому, что капитан задал такой вопрос мне: становиться «козлом отпущения» из-за залётного наркомана не хотелось. Но и терпеть ублюдка тоже «не улыбалось».
Подытожил Сергеев:
– Ладно, Костя, – поблагодарил он «особиста», – мы – могила.
А выйдя из штаба, продолжил:
– Что, если не трогать его вообще? Пусть делает, что хочет, ну, не поубивает же он тут всех? В караул его никто ставить не будет. Сам спалится.
– Посмотрим.
Долго смотреть не пришлось. Уже в этот день к обеду не пришли два его человека и на поверке Сорокин спросил Хакимова, где его люди.
– Я их наказал. Плохо работали, пускай доделывают. В парке они.
– Бегом в парк! Лично привести людей! – не заикаясь по обыкновению, скороговоркой скомандовал ротный. Лишать служивого еды? Да любая работа и любое наказание, но не такое!
Хакимов крикнул дневальному, чтобы тот сходил в парк.
– С-сам иди! Б-бегом, я с-сказал! – рявкнул Сорокин.
Взводный нагло усмехнулся и ушёл, старшина повёл роту на обед, а я направился в офицерскую столовую. Но вот странность – обед уже заканчивался, а Хакимова всё ещё не было. Он не мог пойти на обед в солдатскую столовую – это было здесь не принято. Значит, он либо в общежитии, либо…Я помчался в общагу. Нету. В столовую – тоже нет. И тут ещё Дмитрич подтвердил, что взводный так и не привёл людей из парка. Быстро иду в боксы и в одном из них застаю жуткую картину: один солдат лежит без сознания на земле, распластавшись лицом вверх и у него из носа стекает кровь, второй так же, на полу, извиваясь, старается укрыться от ударов сапог Хакимова. Глаза у лейтенанта бешеные, изо рта брызжет слюна, он кричит благим матом и молотит лежащего на холодном бетоне пацана! Всё во мне вскипело лютой ненавистью к этому уроду в офицерских погонах! В одну секунду я оказался рядом с мерзавцем и «крюком» с правой уложил его рядом с избитым солдатом! Собственно, это был второй в жизни случай, когда я бил человека по лицу: первый раз мальчишкой двенадцати лет я защищал честь фамилии и вот теперь, защищая чьего-то ребёнка от разбушевавшегося лейтенанта-беспредельщика…
Хакимов лежал без пульса, изо рта струилась алая кровь. Неестественно перекошенный рот явно свидетельствовал о переломе челюсти. Я кое-как привёл в чувство обоих солдат и, как мог, втолковал им «правильную версию» случившегося. По ней они занимались ремонтом КамАза и, закончив работу, один из них съезжал на автомобиле с эстакады, при этом случайно сбил Хакимова, подошедшего сзади в этот момент, а заодно, и второго солдата, пытавшегося предупредить лейтенанта об опасности. А я, в свою очередь, всё происшедшее видел «собственными глазами».
Версия была принята с удовольствием не только моими нечаянными сообщниками, но и Карагановым, оказывавшим первую помощь, и командованием полка,в том числе особистом, проводившим дознание. Такая «правильная» версия и, вообще, весь поворот дела устраивал всех. «Упал, ударился, получил такую-то травму…» Была тысяча подобных фактов откровенной туфты? Стало одним больше. Никаких проблем.
Вообще, рукоприкладство в армии – тема старая, как сама армия. Бьют «деды» молодых, бьют офицеры «дедов», бьют офицеров прапорщики, бьют «прапоров» другие офицеры и так – до бесконечности! Мордобой в войсках – больше, чем драка с причиной или без неё. Это целая философия, образ жизни, а иногда – единственное средство, чтобы решить ту или иную проблему…
Служил со мной Лёша Знаменский (он нынче в больших милицейских чинах ходит!) и досталась ему так называемая «казахская» рота. Все – одного призыва, все до единого – казахи. Лёша на «гражданке» занимался восточными единоборствами и, вообще, парень был крутой во всех смыслах. Мог и сказать убедительно, как стопроцентный классный замполит, мог и работу организовать получше любого кадрового командира, и вид у него был значительно убедительней нашего остального брата-«пиджака»: крепкого сложения, с мужественным лицом казака, чёрная шевелюра и усы, а кулачищи – будь здоров! Симпатичный весёлый рубаха-парень! Командованию он сразу приглянулся и его решили использовать в должности командира роты, а не замполита, как было в приказе. И надо сказать, что не ошиблись.
Рота оказалась «не подарок». С первых дней мордобой внутри подразделения шёл полным ходом. «Естественный отбор» набирал обороты. Борьба за лидерство выдавала «на-гора» каждый день то выбитый зуб, то разукрашенный глаз. С неделю Знаменский пытался применять замполитовские методы, что не давало ни малейшего результата. В силу своего характера, Лёша не допускал и мысли прибегнуть к помощи «старших товарищей», и вскоре взялся за дело с присущей ему решительностью…
Он жил в соседней комнате общежития и часто делился своей «методой» со мной и не только. «Метода» его была простой, как «хук справа». Или «крюк», или «апперкот», короче, кто на что нарывался. Знаменский строил казахов в одну шеренгу, давал команду «В упор лёжа принять!» и в этом «комфортном» положении проводил всю воспитательную работу. Стукачество наказывалось, грубость в отношениях между бойцами пресекалась ещё большей грубостью. Попытки перевалить свои обязанности на другого человека получали немедленную «отрицательную оценку», причём мера пресечения и форма реализации акта справедливости диктовалась всем предыдущим опытом квалифицированного каратиста: Лёша не ставил синяков под глазами и не разбивал носов. Увесистые «выговоры» в грудь и под дых, а также «строгие выговоры» по печени и между лопаток сделали своё дело: «казахская» рота быстро стала одной из лучших в полку по всем показателям. Лёша получал благодарности от командования, но делиться опытом лейтенанта Знаменского не спешили: во-первых, каратистов среди нас больше не было, а во-вторых, все прекрасно знали, что рано или поздно это плохо кончится.
Но факт оставался фактом – мордобой решал вопрос воинской дисциплины. Это был такой «здоровый» армейский мордобой. Возможно, Лёхин опыт подвигнул и меня на не самое приличное решение «проблемы Хакимова»…Ротному и старшине «лапшу» о съехавшем с эстакады КамАзе не повесишь, поэтому им я рассказал всё, как было, и
неудивительно, что получил их одобрение. Хотя честно, не нуждался ни в их одобрении, ни в порицании, ни в чьей-либо поддержке. Всё это дерьмо начинало мне здорово надоедать: я чувствовал, как опускаюсь всё глубже в какую-то мутную яму, грязный колодец. Каждый мой новый приезд на выходной в семью, в гражданскую атмосферу подчёркивал и углублял пропасть между реальностью, которой была служба в стройбате, и нормальной жизнью на свободе. Наверное, лучше было бы вовсе не ездить ни в город, ни домой, поскольку от этого перекоса буквально «сползала крыша».
Как я уже говорил, это был 1985-1986 годы. Начало «перестройки». Всюду только и слышалось «гласность», «правда», «новое мышление», «ху из мистер Горбачёв» и т.п. Но ТА ЖИЗНЬ протекала словно в параллельном мире, а в нашем стройбате всё оставалось, как прежде, поэтому не случайным был такой эпизод.
Наш начальник политотдела, вернувшийся с очередных курсов повышения квалификации из Москвы, проводил с нами занятия. И с нескрываемой иронией рассказывал про «диво дивное»: что видел он на тех курсах выступавшего там «какого-то Ельцина» (который был в ту пору первым секретарём Московского горкома КПСС), и что этот Ельцин одевался исключительно в советские костюмы, носил ботинки фирмы «Скороход», ездил по Москве в общественном транспорте и даже питался в какой-то уличной столовой (не специальной!), а простой городской!
– Вот такие люди нынче в Москве появляются, – двусмысленно говорил Виктор Николаевич и невозможно было понять, какой смысл он вкладывал в свои слова. Интонация была нейтральная, но лицо выражало нечто значительно большее, чем простое удивление: от «вот такие психи появляются» до «знаем мы эти столичные штучки». Подполковник Шумов для пущей значимости прибавлял своё шикарное «Да-а-а» и наблюдал за нашей реакцией. Наилучшим ответом для себя мы выбирали равнодушно-безучастное молчание. На этом вся «перестройка» в стройбате и заканчивалась. Ну, если не считать того письма, что написала мама одного из солдат нашей части в адрес 19-й партконференции. Тот солдат был очередной жертвой «дедовщины», и отчаявшаяся женщина обратилась к высшей партийной власти в поисках правды…Надо сказать, что реакция последовала. Приехали люди из парткомиссии округа, что-то проверяли, кого-то куда-то вызывали. И через пару дней уехали, увозя с собой, как водится, оленьи шкуры, выделанные рога, коробки с копчёной северной рыбой и отчёт об «имеющихся отдельных недостатках воспитательной работы среди личного состава в/ч такой-то». А того солдата перевели в другое место. От греха подальше…
Всё же, любопытная штука – возраст. В 25, когда «варился» в этой каше, душа моя просила перемен, как вся страна Советов! Два года службы казались напрочь выдернутыми из жизни, потерянными безвозвратно и тупо. С «гражданки» доносились новые неизведанные слова и понятия: «забастовка», «суверенитет», «права человека» и опять – «перестройка и гласность»! А у нас – штиль, трясина, ни одного глотка свежего воздуха! До отчаяния хотелось всё бросить и бежать туда, где поднятые знаменитым Апрельским пленумом волны захлёстывают, штормят и будоражат умы!
Но вот стукнуло сорок. И теперь на этот бум смотришь совсем по-другому. Армия, как всегда в переломные моменты истории нашей страны, оказалась умнее и мудрее всех – умнее своих правителей, мудрее интеллигенции, умнее собственного, опьянённого неожиданной свободой, народа. Своей неповоротливостью, неподверженностью эмоциям момента, здоровым нежеланием «перестраиваться» в сию же минуту, армия спасла и народ, и страну. Нейтралитет армии был надёжно застрахован и гарантирован всей доброй вековой косностью нашей рати, её здоровой ленью и осторожным правильным страхом перед дурными непродуманными реформами! Таков мой личный парадоксальный и (от всего сердца!) оптимистичный вывод.
Тем более, учитывая эту подоплеку перестроечного противоречия, понятно, почему наши воины продолжали убегать из части с завидной регулярностью. Насмотревшись телевизора (хотя к просмотру разрешалось всего ничего – «Служу Советскому Союзу!», «Прожектор перестройки» и, как уже было сказано, немного «аэробики»), так вот, воспринимая слишком буквально увиденное в дерзких перестроечных сюжетах, отдельные горячие головы тут же начинали «претворять в жизнь» решения того знаменитого пленума насчёт «перестройки мышления». В полном соответствии с установкой партии на развал всего и вся, уходили в самоволки. И тогда срочно начиналась эта тягомотина с организацией поисков, бессмысленными вызовами «на ковёр» и ежечасными докладами о ходе «поисковых работ».
Кого-то находили очень легко. Вся самоволка в таких случаях укладывалась в выпитые «поллитра» и безмятежный сон где-нибудь в укромном месте. Кого-то искали дольше, но примерно с тем же результатом. Кого-то находили в городе, болтающимся между магазинами и кинотеатром. Кого-то не находили вовсе…
Так было с теми двумя «духами», чьи трупы обнаружились как-то по весне, когда начал сходить снег. Два человека в шинелях были аккуратно сложены один подле другого. Руки вытянуты вверх вдоль туловища (видимо, тянули за руки по земле к месту «захоронения»). У обоих – ножевые ранения в область сердца, судя по дыркам и характерным пятнам на шинелях. Их искали долго и было трудно понять, почему они ушли. С одной стороны, – «духи», и понятное напряжение первых недель службы, «дедовские наезды», непосильный труд в непривычном климате…Было от чего сбежать. С другой стороны, эти двое не были обычными «духами»: они не приняли условий «прописки», всячески сопротивлялись и упорствовали по любому поводу, а в разговорах с такими же, как они, «молодыми», высказывались только в том смысле, что не нужно поддаваться «дедам», что необходимо защищать собственное достоинство. О побеге речи не вели, но вот – исчезли. Около восьми месяцев числились в самовольно оставивших расположение части. Хотя всем было ясно, что это – показательное наказание за инакомыслие. И снова – ни виноватых, ни свидетелей, как будто и не было вовсе этих людей. «Несчастный случай».
А с другой парочкой беглецов пришлось повозиться едва ли не всему офицерскому составу полка.
Двое солдат, отслуживших чуть более года, решили сократить себе срок службы радикальным способом. Будучи в карауле, захватили в заложники одного из своих сослуживцев и с похищенным оружием обосновались в водонапорной башне, откуда через караульного соседнего поста передали начальнику караула своё требование: «Дембель давай, начальник!» Парням осточертела служба и они решили уволиться – давай, мол, командир, приказ о демобилизации, а мы выпустим заложника, соберём манатки и «честь имеем»! Уговаривали долго и бесполезно, по очереди: командир роты, замполит батальона, начальник политотдела полка, товарищи по службе и ещё Бог знает кто призывали то к порядку, то к здравому смыслу. «Особист» зачитал им статью из УК, но в ответ услышал щелчок предохранителя. Так что оставался только командир части.
Полковник Пономарчук Виталий Иванович подъехал к водонапорке на своём УАЗике, хотя штаб находился в каких-нибудь двухстах метрах от места ЧП. Это также была традиция: Пономарчук перемещался пешим порядком лишь в исключительных случаях, из чего мы сделали вывод, что данное происшествие таковым не является.  Пономарчук был невысокого росточка и не желал разговаривать с подчинёнными, глядя снизу вверх. Из окна УАЗика это было сподручней, так что если бы можно было четырёхэтажную казарму объезжать на машине, а не посещать подразделения «пешкодралом», командир делал бы именно так.
Но не только своей привязанностью к автотранспорту был примечателен Виталий Иванович. Лет пятидесяти, черноволосый, с аккуратной модной стрижкой с пробором справа, с тонкими «английскими» усиками, в неизменной полковничьей папахе, сдвинутой по-пижонски чуть назад, Пономарчук сильно напоминал Чапаева, если бы усы подлиннее и конь вместо УАЗика. И нрава этот хохол был весьма крутого! Более того, жесток был и груб по отношению к подчинённым, и в особенности – к офицерам. Бывало, что вызывал при всём полковом разводе (а это под тысячу человек солдат, прапорщиков и офицеров) какого-нибудь лейтенанта и устраивал тому прилюдный разнос в таком тоне да с такими «матюками», что впору было под землю провалиться не только тому лейтенанту, но и всему полку разом! А в довершение казни (был и такой случай) срывал с бедолаги-офицера фуражку с головы и швырял её, точно бумеранг! Несчастный и опозоренный командир взвода Саня Трухан бросался за головным убором, но следовала команда «смирно!» и летёха замирал на месте. Выдав ещё парочку «перлов» на прощание, Пономарчук орал: «Бегом в строй!» и униженный сослуживец мчался, чтобы занять своё место в строю таких же безмолвных и опущенных. Внутри нас всё трепетало! Смесь гнева, страха и беззащитности перед произволом военачальника подавляла психику, разрушая остатки самоуважения. Не многие из нас относились к подобным сценам одобрительно, хотя были и такие «деформированные». Большинство всё же испытывали одинаковые чувства – боль, обиду и ненависть.
Хорошо усвоил я одну «великую» воинскую мудрость: «Начальству в ж… не заглядывают!» Но что поделаешь, судьба исследователя приведёт не только туда…
Как-то, стоя на очередном полковом разводе (при тридцатиградусном морозе, в шинели, сапогах и шапке «ушами кверху») и почти не чувствуя ни ног, ни рук, ни ушей, призадумался я неотмороженной частью мозгов: как же так, Пономарчук в хромовых сапогах, в перчатках, в папахе с открытыми ушами и парадной шинели полчаса на морозе – и ни черта ему?! Разгадку получил однажды, когда меня вызвали в штаб ознакомиться с приказом...Вот как это было.
После строевой части (отдела кадров, по-нашему), было велено зайти к командиру полка. Поднимаюсь на второй этаж, стучу в дверь:
– Разрешите войти?
– Да.
– Товарищ полковник…
– Да подожди ты! – Пономарчук куда-то выходил, – постой тут пока. Я сейчас.
За пару минут, что его не было, тайна «морозостойкости» полковника была открыта. В полушаге от меня между неплотно притворёнными створками шкафа открывался полный обзор «доспехов» нашего командира: как видно, он только что вернулся откуда-то, поскольку наспех сброшенная одежда и обувь ещё не отошли от холода. Хромовые мягкие сапоги с двухсантиметровым белым мехом внутри, меховая подстёжка в отвороте шинели, с такой же белой «начинкой» и перчатки. На маленькой полочке в дверце шкафа – пара коричнево-оранжевых баночек с тюленьим жиром («сделано в Норвегии»), которым пользуются полярники для предотвращения обморожений. Всё это выглядело невинно и мило, очень по-домашнему.
На столе – стакан чаю с кружочком лимона, из радиоприёмника на подоконнике тихо блеял какой-то джаз-бэнд…Честное слово, не было никаких эмоций относительно этой картины. По-человечески понятно, что немолодой человек заботливо относится к своему здоровью и вообще, как я уже говорил, «начальству…не заглядывают». Но стало досадно, когда, переведя взгляд на своё отражение в зеркале рядом со шкафом, увидел там собственные вечно отмороженные шелушащиеся уши и щёки. И было уж очень обидно, когда вспомнил ту ретивость, с которой у солдат старшинами и командирами отбирались «неположенные» по Уставу тёплые вещи, вроде тельняшек или шерстяных носков.
…Тем временем, история с беглецами подходила к кульминации. Как я уже сказал, прибыл Пономарчук на своём УАЗике.
– Смирно! – скомандовал ближайший к подъехавшей машине офицер. – Товарищ полковник! На территории…
– Вольно. – Оборвал доклад нашего комбата Пономарчук. – Что этим мудакам надо?
– Требуют приказ о демобилизации, товарищ полковник.
– Дай мегафон, – протянул руку комполка, и в один прыжок около него оказался наш замполит батальона Иваньков, вроде и немолодой, а какой прыткий, оказывается…
– Как этих козлов фамилии?
– Рюмин и Скворцов, товарищ полковник. – Рядом с Пономарчуком был начальник строевой части полка Филонов.
Полковник приложил мегафон к губам:
– С вами говорит полковник Пономарчук, – разнеслось эхо по всему военгородку. – Вы меня хорошо слышите?
Из соображений безопасности, все переговоры велись с расстояния метров ста, из-за небольшого укрытия в виде железобетонных плит строящейся новой котельни. С башни прокричали развязное: «Да-а».
– Капитан Филонов! – продолжал говорить в мегафон Пономарчук. Стоявший рядом Филонов вытянулся по стойке: «Я!» – Приказываю уволить в запас рядовых Рюмина и Скворцова, как отслуживших установленный срок в соответствии с Законом о всеобщей воинской обязанности. Приказ оформить немедленно и предоставить мне через пятнадцать минут. Выполняйте.
На башне одобрительно заорали. Один из тех двоих на радостях пальнул в воздух из своего карабина. Мы присели от неожиданности. Капитан Филонов смотрел на Пономарчука в ожидании.
– Иди, напиши какую-нибудь херню в этом смысле, поставь печать и принеси сюда, – уточнил командир. – Давай быстрее, холодно тут торчать.
И залез в машину. Филонов побежал в штаб, мы оставались на местах. Минут через десять вспотевший начстрой примчался обратно. Пономарчук, не выходя из УАЗика, прочёл бумагу, поставил свою длинную размашистую подпись с обязательной точкой в конце, подозвал сержанта из караула и сказал тому следующее:
– Возьми приказ. Отнесёшь его туда. Возьмёшь у них оружие и заложника. Отдай им бумагу и скажи, пусть выходят. Понял всё?
– Так точно, товарищ полковник.
Пономарчук положил одну руку на плечо сержанту, в другой у него был мегафон:
– Слушай мою команду! Сейчас вам принесут приказ о демобилизации. На нём печать и моя подпись. Получите приказ на руки сразу после того, как отдадите оружие и заложника сержанту. И можете уезжать по домам. Ваши чемоданы уже сложены в роте.
Старшина снял вас со всех видов довольствия. Всё. – И, слегка подтолкнув мегафоном сержанта, тихо добавил, – Давай, сынок…
Сержант направился к башне. Пятеро человек из караула, особист и три прапорщика (заядлые охотники и отличные стрелки) держали окно и дверь башни «на мушке». Этим руководил Былинников, также будучи наготове со своим «макаровым».
К счастью, стрелять не пришлось. Несколько напряжённых минут, пока сержант дошёл до водонапорки, поднялся наверх, передал «приказ» беглецам, взял у них карабины и заложника, и вернулся к нам на нашу позицию, стоили нервов всем, но закончились благополучно. Сержант отдал карабины начальнику караула. Белый, как мел, «заложник» – продрогший до костей от холода и страха солдат – был сразу отпущен Былинниковым в расположение роты: «Пусть согреется, потом ко мне…А этих б…й на гауптвахту!» Начальник караула взял под козырёк.
Ещё через минуту в дверях башни появились те двое. Едва они двинулись в нашу сторону, всё стало ясно. Оба еле держались на ногах, то и дело спотыкаясь и падая в снег. Перегаром разило на километр.
Дальнейшее мало интересовало Пономарчука, и он укатил в штаб. «Операция» заканчивалась под руководством Былинникова: как только «демобилизованные» приблизились, к ним решительно подошли начкар и один из прапоров: оба – крепкие ребята, они почти синхронно врезали по зубам нарушителям спокойствия, отчего те, как убитые, рухнули в снег. Начкар наклонился над одним, вынул у него из-за пазухи его шинели «приказ о демобилизации» и протянул Былинникову. Подполковник скомкал ненужную бумажку и небрежно сунул её в карман:
– Тащите их на «губу», пускай проспятся. Всем по местам службы!
Новоявленных «дембелей» погрузили в стоявший наготове патрульный автомобиль, а мы разошлись по своим делам.
…Был вечер. Стройбат тихо погружался в упоительную атмосферу заканчивающегося дня. Казарма осветилась окнами, за которыми шли вечерние поверки. На первом этаже, где располагалась столовая, царила привычная суета – солдаты в белых куртках таскали огромные алюминиевые кастрюли, мешки с картошкой и ящики с продуктами под бдительным взором пузатого «куска» – дежурного по столовой прапорщика с сигаретой в зубах.
Мимо по плацу проследовал патруль. Сегодня в наряде был Сёма Клевцов, мой приятель. Мы поздоровались, и я рассказал ему о только что разрешившемся инциденте. Сёмка пожалел, что не присутствовал «на деле», рассказав мне последнюю хохму про нашего общего «любимца» Сикорского: сегодня, на разводе перед нарядом, Сикорский выдал очередной шедевр на тему воспитательной работы, сказав, что «надо итить навстричь людЯм», именно так и с ударением на «я»… Да, таков был наш идеологический начальник. Все посмеивались над ним, издевались над его невероятным русским, «за глаза» материли нещадно, но находили в нём некую отдушину, хотя бы в силу комичности его персоны. Не был исключением и я. Однако, опять же, в силу большой славянской души, под самый дембель я внутренне простил этому деревенскому мужику все его пакости. Слишком жалким и тщедушным был он для более жёстких оценок…
Пройдясь заодно ещё и по Хомяковичу, другому майору из политотдела – умному и проницательному, больше похожему на вузовского доцента, чем на офицера стройбата – мы с Сёмкой распрощались, и я побрёл к себе в общежитие, по дороге встретив и самого Хомяковича («Долго будет жить, сука!») Майор остановился, поздоровался за руку. Он всегда так делал. Спросил, как дела, когда был дома, не нужно ли чем помочь по службе? Майор Хомякович всегда интересовался жизнью молодых офицеров. И никогда никому не помогал. И к этому все привыкли.
По всему небосводу пылало разноцветье северного сияния. Невообразимая красота! Непередаваемые ощущения и впечатления! Усыпанное звёздами небо и переливающееся свечение волшебных красок словно призывали оторваться от грешной земли и умчаться куда-то вдаль, высоко-высоко, как можно дальше от суеты и глупых забот. Так хотелось стать одной из этих звёзд и пробежаться по играющей на радужной мандолине дорожке сияния! Я перевёл взгляд на блеснувшие в лунном свете звёздочки своих погон…Небо отвечало взаимностью.

ГЛАВА 7. «ПИКОВАЯ ДАМА»

В течение года стройбат окончательно «прописал» меня в своих рядах. Стали рутиной, обыденной реальностью служба сутками напролёт, наряды через день, постоянные разборки с «дедами», драки, самоволки, вызовы «на ковёр» к начальству, воровство и членовредительство (когда режут себе вены, ломают пальцы или глотают какие-нибудь иголки с булавками, чтобы «закосить» в медсанчасть и отдохнуть от службы), и снова самоволки, опять «на ковёр» и суета, беготня, нервотрёпка…Ни дня без приключений!
Как-то ночью в дверь постучал посыльный. Вызывали в роту. Обеспокоенный капитан Сорокин велел немедленно ехать на «пиковую даму» (так мы называли один из наших объектов). Одно из отделений, бывших у нас на хорошем счету, задерживалось с возвращением. Все мыслимые сроки истекли, а на связь люди не выходили. За старшего там был один из взводных, лейтенант Тюпин – москвич, пьяница и неисправимый бабник. Сорокин ждал до последнего: ужин, отбой и ещё пару часов до полуночи взял «на свою ответственность», но ждать дальше было нельзя. Погода окончательно испортилась – ветер был метров под двадцать, мороз под тридцать и опасения – из самых худших.
Выбор водителей оказался невелик. Из свободных от нарядов и не занятых в утренних «развозках» оставались трое-четверо, все – молодые. По-русски толком говорил один Касымов, уйгур по национальности, общительный весёлый малый. Судя по тому, что на нём не видели синяков и шишек, «деды» его жаловали, не обижали. Так я думал, когда посылал дежурного по роте поднимать солдатика «на линию». Сержант вернулся через пару минут в небольшом смятении.
– Поднял? – спрашиваю.
– Да он…это…тяжеловат на подъём, товарищ лейтенант.
– Так помоги ему ласкою, – пытаюсь пошутить, хотя и не до того.
– Да тут такое дело. Поднять-то я его подниму, а дальше что?
– А что?
– Ну, короче, я вам ничего не говорил. Прошлой ночью кое-кто его в наряд запихал. Так что он вторые сутки без сна получается.
– Это как – запихал?
– Ну, как…Что, в первый раз, что ли? Думаете, чего Касымов не битый ходит? Он в нарядах отрабатывает.
– Твою налево. Вот бардак! А что молчите?
– Ой, да всегда это было…
– Опять «всегда было»! Ладно. Будем разбираться. Давай Гасанова тогда.
Молчание.
– Где Гасанов?
– Сейчас позову, – сержант явно медлил. Гасанова тоже «запихали».
Я вспылил. Даже привыкнув к царящему повсюду уставному беспорядку, иногда чувствовал явный перебор!
– Дневальный! – кричу на всю роту.
– Я!
– Бегом старшину в роту!
– Есть!
Через десять минут Егоров был в канцелярии. Я обрисовал ему ситуацию, и сон с Дмитрича сняло рукой.
– Дмитрич, так. Дежурного по роте с наряда снимай. Поднимай роту, будем считать людей. Охренели тут все, что ли?!
– Рота, подъём!!! – скомандовал дневальный и яркий свет люминесцентных ламп ослепил спящих. Ворча, глухо матерясь и чертыхаясь, бойцы стали сползаться на «взлётку», жёлтую линию в расположении роты, где проходят все построения и поверки.
Очень скоро стало понятно, что кроме отделения, не вернувшегося с работы, отсутствуют ещё три человека. Трое «молодых», тех, на кого я рассчитывал, выбирая водителя для рискованной поездки на Пиковую Даму. В течение пятнадцати минут их разыскали в разных уголках военного городка. Всё было, как и предполагалась: борзые «деды» зафрахтовали «духов» в наряды вместо себя, то есть молодёжь чистила картошку, убирала мусор в автопарке и дежурила на КПП, а «заслуженные лица» мирно спали неподалёку от своих мест службы…Предоставив старшине разбираться в этом нахальстве, я, лишённый всякого выбора, позвал Касымова:
– Одевайся. Поедем на «пиковую» за ребятами, – и, видя красные от недосыпа глаза парнишки, добавил, – Потихоньку…

Старенький раздолбанный ЗИЛ с большим трудом продирался через многочисленные перемёты. Сильным ветром едва не сносило будку и казалось, что вот-вот нас просто перевернёт к чёртовой матери! Вглядываясь в снежную круговерть воспалёнными глазами, мой шофёрик то и дело рвал рычаг коробки передач: первая-вторая-первая-вторая-первая-задняя…В унисон с пургой выл, как загнанная собака, движок нашего 130-го.
«Это по прямой, – думал я, – А что будет, когда на гору пойдём…» Я не сводил глаз с Касымова. Он был «никакой».
– Давай, я поведу. – Предложил я. Вообще, такое запрещалось, тем более, что «грузовой» категории у меня не было. Да какая тут, к чёрту, категория в тундре? Солдат сразу согласился – минут пятнадцать можно было подремать.
Мы поменялись местами, и Касымов тут же вырубился, уткнувшись носом в бушлат и скрестив на груди замусоленные руки. Поехали. Кое-как доползли до подножия горы. Дальше начиналось самое трудное. Ветер усиливался, перемёты становились глубже и плотнее.
«Какого чёрта? – мелькало в голове. – Почему было не запросить у Былинникова вездеход? Хотя, конечно, какой вездеход? Сейчас сразу сто вопросов: почему раньше не доложили, кто виноват…А кто виноват? Сорокин, который третьи сутки из боксов не вылазит, ремонтирует то, чему место на складе металлолома? Я два последних дня был на «точке», летали с Карагановым на вертолёте – опять «иглоглотатели» – разбирался, забирал в медсанчасть, заодно начмед воткнул им какие-то прививки…Старшина из роты не уходит, и то – дурдом каждый день! А если бы отлынивал, как некоторые, так и вовсе завал…Не люди, а зверьё какое-то! Вот и поди, доложи начальству, что у тебя отделение «зависло» в тундре! Не один-двое, а целое отделение, да ещё со взводным во главе! Ладно уж, авось доберёмся…Ну, Тюпин, смотри у меня!...»
Я взглянул на Касымова. Он спал, как убитый. Но будить надо: по крайней мере, он сядет за руль, а я стану присматривать за обочинами. Я посигналил несколько раз – ноль внимания. Резко притормозил – солдат проснулся и сумасшедшими глазами уставился на меня:
– Давай, братан! Садись, тут опыт нужен.- Пытаюсь мотивировать полуспящего водилу.
«Опыт! Какой опыт? Этот Касымов до службы работал в своём колхозе водителем, возил коров с фермы на убой. Снега до армии в упор не видел! Опыт…» Я перелез на своё место, и мы потянулись дальше. Пару раз сели в сугроб, нестрашно – в две лопаты быстро исправили положение…А дальше случилось то, чего я опасался с самого начала. Сидя у замёрзшего окна, я внимательно следил за правой обочиной узкой серпантинной дороги, ползущей вверх, с тем, чтобы вовремя подсказать водителю об опасности. Но я не смог уследить одновременно и за Касымовым, который от монотонной «тягучки» на двадцати км/час уткнулся носом в баранку…
– Лево! Лево! – только и успел проорать я сквозь ветер и гул мотора, как машину потащило вправо под откос. Касымов навалился лицом на руль, как на подушку. Я схватился за баранку, но выворачивать было уже поздно, выскакивать из кабины – тем более. Касымов свалился на меня и мы покатились вниз, сперва как на санках, юзом, боком, затем кузовом вниз…Машина набирала скорость, подминая под себя невысокую растительность, торчащую из-под снега. Ужас охватил нас! Мы орали благим матом, не зная, что делать и не соображая, что с нами происходит! Неожиданно дверь с моей стороны открылась (видимо, я случайно нажал на ручку) и я вывалился наружу, получив попутно этой же дверью по голове. Через мгновение из машины выбросило Касымова, а наш ЗИЛок полетел под гору…
В голове стоял шум от этой круговерти, да и дверцей «погладило» неслабо. Касымов пробирался ко мне по сугробам.
– Живой? – кричу ему сквозь пургу.
– Живой, товарищ лейтенант!
– Целый? Ничего не сломал?
– Нет, вроде.
«Слава Богу, повезло…» – я посмотрел в темноту, силясь разглядеть хотя бы силуэт нашего авто. Ни зги…
– Что делать будем, товарищ лейтенант?
А что делать? Спускаться к машине – бессмысленно: её ни поднять, ни вытащить. Тупо сидеть в ней (если ещё залезешь!) – кого ждать? Ни рации, ни связи какой-либо…До объекта километров пять в гору, по сугробам. Вниз, конечно, легче, но и туда можем не дойти – по «серпантину», занесённому снегом, вёрст пятнадцать, потом до части – ещё десять. А если с пути собьёмся?
– Идём на объект, Касымов.
…Пять километров мы шли часа четыре. Всё же, худо-бедно, дорогу не потеряли. О том, что мы бы здесь проехали, не могло быть и речи: всё занесено плотным слоем снега. Мне было легче – до службы хаживал на охоту, и там всякое бывало, поэтому сложность заключалась в слабеньком и уставшем Касымове. Он всякий раз застревал, выбиваясь из сил. Дошло до того, что он предложил бросить его и «забрать на обратном пути». На это я ответил увесистой затрещиной и пригрозил, что если ещё раз услышу подобную «рацуху» – приложусь снова.
Так, время от времени вытаскивая своего бедолагу-шофёра из очередного сугроба, я дотащился до ворот КПП «пиковой дамы». На стук и крик никто не отзывался. Пришлось перелезать через высокий забор. Захожу на крыльцо – ни души, дверь заперта. Открыл ворота своему Касымову, запустил его и снова запер металлический запор. Затем ногой взломал дверь на КПП. Никого. Проверил связь – всё работает…Оставил Касымова отвечать на телефонные звонки и на рацию, велев говорить пока, что он – дежурный, и временно не работала связь. «Надо разобраться.» Иду к вагончику строителей…и даже сквозь свист ветра слышу доносящиеся оттуда громкие несвязные голоса. Ясно! Гуляют! Но необходимо быть настороже. По пьянке могут истолковать неправильно любое вторжение в «весёлую компанию»: был случай, прапорщика подрезал солдат, когда, посланный проверить работу в насосной, Шебалин застал пятерых пьяных «дедов» с какой-то девкой. По дурости (а иначе и не скажешь) вроде бы опытный прапорщик стал пытаться наводить порядок в самый «неподходящий» момент. Один из пьяной компании, лёжа с расстёгнутыми штанами на топчане, схватил со стола здоровенный сапожный нож и метнул его в Шебалина, попав рукояткой в глаз прапорщику. Тот присел от боли, а другой пьяный солдат, подхватив с полу тесак, вонзил его в живот невысокому щуплому Пете Шебалину. Петя чудом остался живой. Они бросили его, истекающего кровью, в бочку из-под солярки, и потом Петю долго искали, не подозревая, где тот мог находиться…Слава Богу, остался жив. Удивительно, но те двое всё же попали в штрафбат. Не в тюрьму, заметьте. Почему? Да опять та же тема: "просто неуставные отношения".Ну, хоть так.
Не только тот случай, но и мой предыдущий «производственный» опыт подсказывал: с пьяной толпой одному делать нечего. Это потом все начинают сожалеть «о случившемся», каяться и ссылаться на то, что «ничего не соображали». Но жертвам пьяных инцидентов никогда не становилось легче от подобных раскаяний. Во всяком случае, примеров тому – море. Так что в таких ситуациях следует лучше заботиться о собственной заднице (уж простите за откровенность!)
Я обратил внимание на стоявший невдалеке от «гуляющего» вагончика тарахтевший вхолостую бульдозер. Подошёл и без труда выволок оттуда в стельку пьяного «механизатора». Чумными глазами тот всё ж разглядел мои погоны.
– Иди в балок. Тихо, на ушко, скажи лейтенанту Тюпину, чтобы вышел на улицу. Ска-жи, что Анжела приехала, понял? Не вздумай что-то не так сделать. И тихо! Давай.
Через минуту Тюпин, безо всякой верхней одежды, в расстёгнутой до пупа рубашке, жутко шатаясь, вышел на порог вагончика. «Сработала «анжела» безотказно!» Стоя за углом «балка», я одной рукой вытащил наружу лёгкого Тюпина.
– Дима, это я. Врубайся быстрей!
– Ан… Анж…Не понял. – икнул Тюпин.
– Люди все на месте?
– В-все…А ты…
– Ты почему не привёз их в полк?
– А я…щас…У меня это…день…рождения…Мы тут…Я тут…Это самое…Щас едем.
– Куда едем? Очнись. – Я видел в окно, как водитель его «Урала» закусывал (который уже?) стакан водки. – С КПП тоже все у тебя?
– Угу.
– Почему на связь не выходил?
– Рация…того…накрылась…там лампа какая-то…
– Врёшь. Я проверил рацию и телефон. Всё работает. Давай, посылай своего тракториста на КПП, пусть остаётся там, а моего Касымова сюда пришлёт. Иди закрывай свою «чайхану» и ко мне обратно! Быстрей протрезвеешь…Мудак ты, Дима, вот что я тебе скажу.
 Дима не ответил, поскольку от холода у него зуб на зуб не попадал и трезветь дальше было особо некуда.
Вскоре мой Касымов доложил, что брошенный с неработающим двигателем «Урал» переморожен, а значит, нужно вызывать кого-то из полка или оставаться с пьяной камарильей до утра. Я пошёл на КПП и по телефону сказал Сорокину наше условное: «Проблема с запуском. Все на месте. Остаёмся до утра». «Проблема с запуском» означала не что иное, как пьянку. Сказать об этом открытым текстом было нельзя, так как среди связистов во всех сменах были стукачи особиста, и ясно, чем обернулась бы «чистая правда» для командования роты и батальона: очередной тупой взбучкой тем, кто старается служить добросовестно, а также странным удовольствием для прочих, кто живёт по принципу «ничто так не радует, как неудача товарища». Впрочем, смысл в столь сомнительной «философии» был: если в соседнем подразделении случалось какое-то ЧП, все «враждебные силы» в лице политотдела и другого начальства направлялись туда. Соседей «чихвостят, песочат, таскают и долбят», а в это время можно перевести дыхание и расслабиться до тех пор, пока не случится что-нибудь чрезвычайное на сей раз у тебя. Поэтому так живуче стукачество и наушничество. Знакомая ситуация, не правда ли? Что, на «гражданке» этого нет? Сколько угодно. Вообще, не раз в течение двух лет службы пришлось убедиться в том, что всё устройство армии, её внутренняя суть являют собой точную уменьшенную копию нашего общества и государственного строя, их преимуществ и недостатков, изъянов и болезненных традиций, позора и героизма. У нас что, нет «дедовщины» на предприятиях? Сплошная «дедовщина». Любой «ветеран производства» не упустит возможности ткнуть своему коллеге – молодому работнику – сколько лет он уже здесь пашет, а «ты кто такой?». В любой рабочей бригаде самая грубая и неквалифицированная работа достаётся «молодым», т.е. новым людям в коллективе. С другой стороны, при прочих равных условиях, начальниками разных уровней становятся более опытные (читай – отработавшие больший срок) мастера, механики, прорабы и другие т.н. «линейные руководители». То есть «дедовщина» не представляет из себя какой-то особый феномен в социальной конструкции какого-либо общества, не только нашего. Разве вождями племён выбирали незрелых юношей? Или (ближе к нашим дням) капитаном, например, футбольной команды едва ли выберут необстрелянного дебютанта в противовес заслуженному известному мастеру…Здесь очевидно огромное противоречие двух как будто бы близких (и даже вытекающих одна из другой) систем: человечества и «остальной природы». Ведь в живой природе как? Вожаком стаи будет не тот, скажем, волк, у которого наибольший возраст, а наиболее сильный и здоровый. Человечество же изобрело альтернативу естественному отбору – «дедовщину», и весьма успешно культивирует этот принцип. Но не потому ли человечество выживает, в то время, как многие виды животного мира либо уже вымерли либо находятся на грани исчезновения? Всё же опыт, как ни крути, не только «сын ошибок трудных», но и рецепт поступательного развития? Другое дело, что принцип преемственности (а любая «дедовщина» есть не что иное, как уродливая разновидность преемственности) донельзя коверкается в той же армии, принимая здесь гротескные, дикие формы со страшными последствиями. Но увы, прихожу я к выводу – армейская «дедовщина» неискоренима по своей сущности, по природе своей. Можно контролировать с различной степенью успеха её проявления (была бы только воля военачальников и не было бы страха посмотреть правде в глаза, «показать статистику» как она есть, без – опять же – страха быть наказанными кем-то из «вышележащих» начальников), можно свести «дедовщину» и насилие в войсках к минимуму, сделав-таки армию профессиональной. Не думаю, что в среде, например, чеченских боевиков (и других участников всех этих страшных и безумных войн своих со своими!) кто-то кого-то заставлял чистить себе ботинки или подшивать воротнички! Да что «чеченцы»?! Спросите наших контрактников или добровольцев где-нибудь в боевых условиях, как строятся отношения между ними в «горячих точках» и вы поймёте, что «дедовщина» в её общеизвестном виде «бессмертна» лишь в режиме срочной мирной службы. И до тех пор, пока наша армия будет продолжать оставаться именно моделью нашего же общества – жить и «дедовскому» беспределу.
…О таких глобальных вопросах думал я тогда, лейтенант-двухгодичник из стройбата, «пиджак», замполит автомобильной роты. Думал серьёзно и напряжённо, пытаясь осмыслить происходящие вокруг меня события, понять истоки этого средневековья и уложить их на весах «перестройки мышления и всеобщего углубления». А пока…
А пока нужно было решить, что делать с полутора десятками пьяных рыл. Впрочем, одним уже было меньше. Тюпин, «погуляв» со мной на свежем воздухе (а это минус тридцать и ветерок под тридцать метров!) основательно пришёл в себя и начал осознавать свои паршивые перспективы. Да и тракторист, дежуривший сейчас на КПП, выглядел достаточно бодро. Я мог рассчитывать на Касымова, но было невозможно смотреть на этого бедолагу, третьи сутки находившегося на ногах без сна. Я приказал ему идти спать на КПП, заодно наказав трактористу не беспокоить моего водителя ни в коем случае, иначе…(А что делать, если теория всякий раз расходилась с практикой?) Взводному я сказал, чтобы шёл в свой «кабак» и любым способом посадил свою компанию в будку «Урала». Расчёт был простой: в холодном кунге все моментом протрезвеют, не то что в жарко натопленном вагончике. Как только эта команда была выполнена, я запер всю эту публику снаружи и пошёл с Тюпиным осматривать объект. Объект был чрезвычайной важности, поэтому любой шатающийся здесь пьяный стройбатовец никак не вписывался в пейзаж, а специальные люди, эксплуатирующие и охраняющие «пиковую даму», попросту пристрелили бы дурака и, кроме благодарности от своего руководства, ничего бы им не было. Ну, а уж нам, грешным, было бы несдобровать…Так что мы с Тюпиным были весьма осторожны в выборе нашего маршрута, а когда часовой одного из постов окликнул нас строгим «Стой! Кто идёт?», мы почти хором ответили и поспешили удалиться от границы поста. Всё же АКМ это не наши «колчаки», тут шутки плохи.
Убедившись, что никто из наших не шарахается по территории (а проверить слова Тюпина имело смысл, так как он сам толком не знал, сколько «командированных» из другой роты было у него на застолье), я направился к наполовину занесённому снегом «Уралу», который «вёз» загулявших строителей в полк. Оттуда доносился грохот и маты изрядно охлаждённых «вояк».
– Открывай, – говорю я Тюпину.
– Ты что, замполит? Они ж меня убьют!
– Открывай. Хоть так, хоть так убьют, – успокоил я Тюпина.
Взводный подошёл к задней двери машины, с трудом приподнял примёрзшую щеколду, но не успел сделать и полшага назад, как изнутри кто-то резко толкнул ногой металлическую тяжёлую дверь и Тюпина, будто ветром, сдуло в сугроб…
– Ах, ты…– повисло в кружащемся морозном воздухе. Первый выпавший из «Урала», по кличке Дид (рядовой Диденко) застыл, уставившись на меня. На Дида свалился сверху второй, третий и получилась куча-мала. Весь клубок рук и ног матерился и сопел. Я рявкнул:
– Становись!
Трясущиеся от холода и свежие, как огурцы с грядки, воины таращились на своего замполита и слабо верили глазам: уж очень нереальным было моё появление здесь, да ещё в такую-то погоду и в это время суток! Они построились. Командир отделения доложил о количестве людей. Одного не хватало:
– Где? – спрашиваю.
В строю зашевелились, оглядываясь назад, словно потеряли что-то. Прямо за их спинами в сугробе лежала «потеря» – рядовой Замкович. В полнейшей «амнезии», несмотря на жуткий холод. Потому что рядовой Замкович больше всех «уважал» лейтенанта Тюпина…
Наутро пурга стихла. К шести часам, задолго до прибытия основной группы строителей, на «пиковую» примчался Сорокин на «людском» КрАзе. Устроив разнос вчерашним «отдыхающим», ротный пообещал им «оттянуть» дембель до самой последней очереди, что являлось страшным наказанием для любого «дедушки», несравнимое ни с какими гауптвахтами и, тем более, нарядами вне очереди. «Дембель» – это святое, и поэтому Сорокин бил «дедов» в самое сердце. Тюпину он бросил короткое:
– Скот.
Я был согласен со своим ротным командиром. Солдату не объяснишь (оно ему и не надо!), что их комвзвода – всего лишь двухгодичник, офицер «с большой натяжкой» и т.п. Для солдата человек с офицерскими погонами – авторитет изначально, и вред, наносимый армии «тюпиными», колоссален и несопоставим с той малой отдачей, которую от них получают наши войска. Моя воля, не трогал бы я в мирное время выпускников вузов с военными кафедрами. Никому от этого пользы нет: ни этим выпускникам, ни армии.
Отправив Тюпина с его собутыльниками в полк, мы с ротным поехали искать наш ЗиЛок. Задача была нелёгкой, поскольку потеряли мы его с Касымовым ночью, в пургу, и я совершенно не помнил, в каком именно месте нас угораздило. Тем не менее после трёх часов поисков, метрах в трёхстах от «серпантина» мы заметили торчащее изпод снега колесо. Особой радости наше открытие не принесло: будка валялась невдалеке, вся изломанная, да и сам автомобиль, перевёрнутый кверху колёсами, не представлялся транспортабельным. Судьба его была решена. Сорокин договорился с нашим «зампотехом», и многострадальный грузовик был отправлен «в командировку» на одно из местных предприятий, откуда уже, по понятным причинам, не вернулся. А ближайшей ночью, чтобы не вызывать подозрений начальства, «группа захвата» из нашей автороты основательно разобрала «командированную» машину на запчасти.
А сколько различной техники «утонуло в тундре», «сгорело при невыясненных обстоятельствах» или было «приведено в состояние негодности в результате неумелых действий военнослужащих», так это одному Богу известно. Ну, и ещё командованию…Однако то, что я увижу позже на Зверь-Горе, просто поразит моё воображение. Я расскажу об этом. А пока…
Пока всё шло своим законным чередом. Моего ротного вдруг стали посылать в какие-то странные командировки, из которых он возвращался заметно уставшим и немногословным. По тому, насколько благожелательно стало относиться батальонное начальство к моему Сорокину, я сделал вывод: уговоры жены подействовали на нашего ротного, он-таки «взялся за ум». Вот уж переселяется он из сырого барака в гарнизонную «хрущёвку». Вот ему начали объявлять благодарности, чего не водилось ранее. На штабных планёрках вместо прежних разносов через «такую-то мать» – спокойные замечания и ненавязчивая критика. На этом милом фоне как-то не хотелось замечать нескольких пропавших КАМазов, одного «Урала», двух МАЗов и УАЗика. Техника «таяла» на глазах, как тундровый снег в июне. Похоже, и до нас докатился «ветер перемен». Было немного жаль моего бравого капитана, но при виде его милых дочурок, весело играющих в снежки во дворе их нового дома, и повеселевшей супруги, язык не поворачивался осуждать загнанного в тупик человека.
В стране зарождалась новая жизнь, новая идеология и новая система ценностей. На смену если не чести, то хотя бы её видимости, шли откровенный цинизм и наглость. Наше двусмысленное «коммунистическое воспитание», сделав лёгкий извинительный реверанс недавнему прошлому, непринуждённо демонстрировало всему миру своё двойное дно. Нигилизм первых лет перестройки становился очевидным. Неудивительно, что в эти смутные дни со мной произошло маленькое приключение, которое поставило точку на моём пребывании в военном городке и переводе к новому (и последнему) месту службы…
Одним осенним утром мне прямо в караульное помещение (а я был в наряде начальником караула) позвонила жена. Она звонила через полковой коммутатор прямо, а не просила пригласить меня на «пятёрку», как это бывало в особых случаях. Но то, что она сказала мне без всяких скидок на посторонние уши, прожгло насквозь! Между слезами и всхлипываниями я понял, что её начальник на работе (хамовитый барин из местных «бывших репрессированных») оскорбил мою Лёльку весьма недвусмысленным предложением…
В ту минуту мне было глубоко наплевать на «стукаческие уши» на «пятёрке» и на все возможные последствия! Я бросил всё к чёрту и помчался, как был – при оружии и даже с красной повязкой «начальник караула» на рукаве кителя – в город. Остановив первую попавшуюся машину (а было бы странным, если бы водитель того «жигуля» не остановился бы при виде меня такого), через пару часов я был в здании, где находилась контора жены. Быстро поднявшись на нужный этаж и открыв ногою дверь в кабинет мерзавца, я с удовольствием обнаружил, что, кроме него, там никого не было. Тем лучше. Прикрыв дверь на защёлку, я подошёл вплотную к опешившему «боссу», вынул из кобуры своего «макарова» и приставил холодный ствол прямо ко лбу нахала. Побледневший от страха начальник не проронил ни звука. Я сказал ему, кто я и уточнил:
– Послушай, боров. Ты сделал это последний раз. Второй попытки не будет.
Для пущей убедительности я снял пистолет с предохранителя, но никаких других объяснений и аргументов больше не требовалось: по креслу, на котором сидел «гигант служебного секса», разливалась вонючая жёлтая лужица…Я спрятал «макарова» и вышел. Поймав такси и отдав шофёру треть своей месячной зарплаты, я довольно быстро вернулся в часть, где, естественно, меня ждал жёсткий «разбор полёта».
Занимался мною лично Былинников, который просто разнёс меня «в клочья». Он был категоричен и конкретен, а я молча слушал и ожидал решения. С Былинниковым мы сталкивались и прежде, и я даже получал от него предложение написать заявление о переводе «в кадры Вооружённых Сил»… Борис Иванович был умным проницательным офицером, прекрасно разбирающимся в людях. Он позволил мне объяснить поступок, дослушал всё до конца, а затем предложил, чтобы я перевёз свою семью в гарнизон. Он мог предоставить мне одну из «семейных» комнат общежития. Но это было абсурдом: у меня в городе была квартира, у жены – работа, у сына – детский сад, служить оставалось каких-то полгода.
– Напиши заявление на установку домашнего телефона. Я подпишу. На коммутатор чтоб больше таких звонков не было…А вообще, я подумаю насчёт твоей дальнейшей службы. Не дело это…И смотри у меня! – Былинников поднялся из-за стола, подошёл ко мне поближе, оглядел с ног до головы, думая о чём-то своём, и добавил задумчиво, – Да, ничто не ново под луной. Ступай в караул, рыцарь «без страха и упрёка»…
– Есть в караул, товарищ подполковник! – я щёлкнул каблуками и сделал «кругом».
– Подожди, – остановил начштаба.
Я повернулся. Былинников ещё помолчал и произнёс печально:
– Хороший ты парень, Володя. Но жизнь у тебя будет трудная…
А уж это я знал и без него.
Смешно сказать, но не прошло трёх дней, как на моей городской квартире был установлен телефон. Это была ещё та пора, когда местечковое руководство уважало людей в форме. Впрочем, уважало небескорыстно, в чём я скоро убедился…
Ещё три месяца пролетели незаметно. За отсутствующего «по делам» Сорокина оставался в роте я, и приходилось сутками торчать на объектах, в автопарке и расположении роты, и тащить лямку за двоих, потому что политотделовскому начальству было неважно, чем я «там ещё занимаюсь», кроме их грёбаных политзанятий и «воспитания личного состава». Но зато теперь я мог вечером зайти на «пятёрку» и позвонить домой(!), чтобы услышать родные голоса. Какая же всё-таки малость нужна нашему брату-военному человеку для душевного покоя…

И вот меня вызывают к Былинникову. Уставший от служебной суеты прошедшего дня (а дело было поздним вечером), Борис Иванович жестом остановил доклад:
– Проходи.
Покопавшись в бумагах на своём столе, он нашёл нужную, вложил её в папку и протянул мне:
– Отдашь прокурору и потом поезжай к Кузьмину, принимай роту.
– Извините, товарищ подполковник…
– Что? А, я не сказал? С завтрашнего дня ты на Зверь-Горе. Можешь идти собираться. Вопросы есть? Или здесь будешь дослуживать?
– Никак нет, товарищ подполковник! Какие вопросы? Есть выдвигаться на Зверь-Гору! Спасибо, товарищ подполковник…
Не помню, как я долетел до общаги! Зверь-Гора – это отдельная рота материально-технического обеспечения, расположенная прямо в городе! Ёлки-палки, почти дома! Глянул на часы, было около десяти вечера: да я ещё на последнюю электричку успеваю! Ан нет. В дверях записка: нужно зайти в роту. Бегу туда. Там Сорокин, старшина и какой-то лейтенант. А-а-а, «пиджачка» прислали на моё место – надо передать дела.
– З-знакомьтесь, – предложил Сорокин. Он представил нас друг другу и я объяснил своему преемнику его обязанности.
– Впрочем, – добавил я, глядя на грустное лицо моего Дмитрича и слегка озабоченное – Сорокина, – тебе всё подскажут.
Валера (так звали нового замполита) спросил, в какой комнате общежития я живу.
– Пятая, – ответил я. – Тебя туда определили?
– Ага. Мой чемодан пока на вахте стоит. Тебя не могли найти с ключами…А пятый номер – это хорошо. Любимое число. Начало неплохое.
Я улыбнулся и сказал Сорокину и Егорову:
– У него всё получится.
Дмитрич, для которого, как и для Сорокина, это был, может, сто пятый или двести третий замполит в их жизни, согласился:
– Не можешь – научим, не хочешь – заставим.
Ещё немного посидев с ними, я заглянул в спальное помещение роты. Почти все уже спали. Давно уже были на «гражданке» Кудряшов с Бердяевым, были новые сержанты, новый комсорг, новые «духи» и новые «деды» – вчерашние «черпаки» и всё – так же, как и прежде…Впрочем, к чёрту всё! Скорей в общагу, собрать свой портфель и мотать отсюда! Если считать, что к двум часам ночи доберусь до дома, а к прокурору к десяти утра, то надо пошевеливаться.
Наскоро попрощавшись с ротным и старшиной (всё равно ещё увидимся), я прихватил с собой Валеру и мы пошли с ним в нашу «пятую», где я мигом побросал свою мелочь в портфель, быстро сдал комнату коменданту, снял со стены своего талисмана – старую фотографию югославского актёра Гойко Митича в образе индейца Чингачгука в известном фильме – и пожелал удачи своему сменщику:
– Сколько дней уже служишь?
– Четыре.
– Значит, осталось на четыре меньше! Ну, звони, если что. А вообще, здесь не сахар…
– Я уже понял.
– Будь здоров, братан. Держись!

…Был апрель. По северным меркам – зима. Довольно крепкий мороз, тихо падающий снег, свет в окнах гарнизонных строений – всё, как обычно. Но и как необычайно ново! Только выйдя во двор общежития, я наконец ощутил эту новизну. Я УХОЖУ ОТСЮДА! УЕЗЖАЮ! ОТЧАЛИВАЮ! УМАТЫВАЮ!!! Чтобы вернуться лишь однажды по самому приятному поводу для любого «дембеля» – ознакомиться с приказом об увольнении в запас. Неважно, что впереди ещё целых три месяца службы («целых» три или «всего лишь» три?), неважно, чем ещё удивит меня эта непонятная строительная армия – сейчас всё отошло на пятый и десятый план. Больше не будет этого дурдома…
Я вскочил на подножку вагона трогающейся электрички и перед моими глазами промелькнули Коркин и Сайтбаев, Климов и Филяковский, Касымов и Шумахер, Караганов и всё-всё, грустное и смешное, тяжёлое и обнадёживающее.
На сердце было легко и…пусто.

ГЛАВА 8. ЗВЕРЬ-ГОРА. ДМБ

Ровно к десяти утра, как было приказано Былинниковым, я прибыл в военную прокуратуру, чтобы передать лично полковнику Захарову (с претенциозным именем-отчеством Владимир Ильич) документы от нашего начштаба.
Оказавшись на пороге столь суровой организации, я внезапно ощутил собственную явную нелепость. Сначала смутно, а затем отчётливо сообразил, в чём она заключалась. Здесь никто не расшаркивался и не стучал каблуками, делая «воинские реверансы», как было принято в полку. Снующие туда-сюда военные были одеты в «параллельные» брюки, а не «галифе», как я, на ногах их были чаще цивильные (и всё больше импортные), а не форменные коричневые туфли и уж вовсе не положенные в нашем гарнизоне «необсуждаемые» сапоги. Народ ходил в расстёгнутых кителях, многие из работников курили на ходу, а то и просто сидя в своих кабинетах. Встречаясь друг с другом в коридорах, запросто здоровались рукопожатием на равных лейтенант с майором и капитан с полковником, обращаясь чаще по имени-отчеству, а то и вовсе на «ты».
– Сергей Николаич, заскочи ко мне на минутку, – окликнул высокий седой майор проходившего по вестибюлю усатого молодого капитана.
– Валер, занят по горло. Давай после обеда, лады? – на ходу отвечает капитан, копошась в карманах парадной шинели в поисках, очевидно, ключей от кабинета.
– Горько пожалеешь, – шутливо намекает на что-то важное майор, закрываясь в своём «офисе».
Заинтригованный капитан тут же меняет свой план. Через пару минут из кабинета майора доносится громкий хохот и голос усатого капитана:
– Ни хрена себе, Петрович! Ну, ты даёшь! И темнил два дня?
После пяти минут затишья за дверью послышался неспешный разговор, а ещё через время от майора вышел раскрасневшийся «усач», вытирающий на ходу крошки с уголков рта своим носовым платком. Невооружённым глазом было видно, что ребята «приняли»…
«Так, весёленькое начало, – подумал я. – Это здесь-то? С утра…» Я прождал час, прежде, чем появился начальник этой конторы. Захаров был в папахе, парадной шинели, брюках и ботинках, с кожаной папкой в руке, облачённой в мягкую кожаную перчатку. Очки в позолоченной оправе подчёркивали холёность гладковыбритого лица несимпатичного пожилого полковника.
– Ко мне? – тихо бросил он, видя, что я поднялся при его входе в вестибюль.
– Так точно, товарищ полковник. – Я ответил достаточно чётко и совсем не громко, как мне показалось.
– Только не надо кричать. Я хорошо слышу, – поморщился прокурор. Я промолчал.
Полковник прошёл к себе в кабинет и минут пятнадцать я ожидал, пока Владимир Ильич приводил себя в порядок, попивал кофе и просматривал свежие газеты. Всё это было хорошо видно в дверь, периодически открываемую его адъютантом, выполнявшим, по всей видимости, хорошо заученный ежедневный ритуал. Наконец, меня пригласили.
Шикарный кабинет, отделанный деревом и украшенный «северной» атрибутикой (от оленьих рогов до медвежьей шкуры), большой рабочий стол с зелёным сукном, дубовый книжный шкаф, кожаный диван и множество других «прибамбасов», сразу выдающих хозяина апартаментов как аристократа и «барина в законе».
В своих кирзовых сапогах, галифе и промасленном бушлате, перетянутом портупеей, я был здесь вопиющим антагонизмом. Похоже, что и прокурор вскоре обнаружил это неприятное противоречие между моей персоной и его личным представлением о своём грядущем рабочем дне. Владимиру Ильичу явно не нравилось, как этот день начинался.
– Что у Вас? – спросил Захаров, не предлагая мне сесть, поскольку для дивана я был «не в форме», а кресло напротив прокурора находилось слишком близко и от этого благородные ноздри военного вельможи могли быть оскорблены исходившим от меня «нештатным ароматом» сапожного крема.
– Пакет от подполковника Былинникова.
– А что, по почте нельзя было прислать? – проворчал Владимир Ильич.
– Приказано лично. – Я всё ещё не доставал документы из своей «планшетки».
– Приказано...Давайте. Что там такое? – Захаров снял свои красивые очки, а взамен них нацепил себе на нос другие, тщательно уложив в футляр предыдущие.
Я передал пакет. Полковник небрежно сунул его в ящик стола и посмотрел на меня поверх очков.
– Разрешите идти? – спросил я.
– Сейчас обратно в полк? – вопросом ответил Захаров.
– Никак нет.
– Слушай, лейтенант, кончай этот цирк: «никак нет, никак да»…Вас там что, отучили по-русски разговаривать? –вдруг вспылил Владимир Ильич.
– Никак…извините. Раньше я им неплохо владел, но за два года можно и змею научить лаять.
– Ух, ты…– Захаров снял очки, с интересом изучая эдакого "умника" – Ну-ну. Так значит, в полк?
– Нет. Еду на Зверь-Гору, принимать роту. Вчера назначен Былинниковым.
– Город знаешь?
– Я местный.
В эту минуту дверь в кабинет приоткрылась. Просунувшаяся голова в солдатской шапке с выгнутой «по-дедовски» кокардой нагловато-заискивающе спросила:
– Можно, Владимир Ильич?
«Ни хрена себе порядки! – в очередной раз меня покоробило. – За это «можно» вместо уставного «разрешите» в полку это чмо уже бы драяло сортир, а здесь…»
– Заходи, Костик. Сядь пока там.
Ефрейтор Костик с шапкой на макушке, приспущенным солдатским ремнём с выгнутой на блатной манер бляхой (пряжкой), в кителе, расстёгнутом на одну пуговицу, вальяжно развалился на кожаном чёрном диване. Мне, по-прежнему стоявшему перед Захаровым, осталось только проглотить унижение. Хотелось бросить всё и бежать в свой военный городок, к Былинникову, к его железным порядкам и дисциплине!
Костик нахально пялился на незнакомого лейтенанта, а Захаров с каким-то ехидством подводил итог нашей «беседы»:
– Ну, понятно. Значит, Вы теперь на Зверь-Горе за главного будете?
– Не знаю, посмотрим.
–А что смотреть? Там одни прапорщики. А ты – целый лейтенант! Ладно, ладно…Ступайте. Кстати, там в полку как? Сильно «деды» дебоширят?
Сказать ему правду – лишняя «палка в колёса» Былинникову. А если он вообще не знает ничего о тамошней жизни? Что, станет разбираться? На кой ляд оно ему нужно здесь? А я, так уж точно, загремлю обратно в полк…Или проверяет? Оставалось делать вид, что не понял вопроса.
– Ну, так что с дисциплиной там у вас в полку, товарищ лейтенант? – «наезжал» прокурор.
«Сказал бы я тебе насчёт дисциплины в отдельно взятом кабинете военного прокурора…» – думал я, глядя на того урода на диване.
– Я за весь полк не ответственный, товарищ полковник. Знаю одно: офицеры и прапорщики сутками на службе. Нелегко.
– Ладно. Костя, – Захаров посмотрел на ефрейтора, – подожди меня в машине, минут через десять поедем на рыбзавод. Иди пока.Да, Костик,- игриво окликнул прокурор своего водителя,- Это твой новый командир. Так что смотри там у него. Они из полка злые приезжают...
Тот так же, не торопясь поднялся с дивана.
– Идите и Вы, молодой человек, на свою работу…– начал было прокурор, но тут вспомнил, на чём прервал наш разговор его вошедший шофёр. – Так Вы из местных, говорите?
– Да, до службы работал в шахте.
– А-а, шахтёр…Кого здесь только не было. Разве что космонавтов…До свидания.
Я ответил кивком и удалился. Было отвратительно дышать с этим типом одним и тем же воздухом. Поэтому, выйдя на улицу, я трижды глубоко вдохнул и выдохнул свежего морозного воздуха, сплюнул и пошёл на автобусную остановку. Пора на Зверь- Гору…
...Своё мудрёное название рота снискала по двум причинам. Во-первых, из-за местного ландшафта, в силу особенностей которого постройки «снабженцев» заметно возвышались над прочими прилегающими объектами. А во-вторых, как гласила полковая молва, в сравнительно давние времена, когда на пустующем холме только начинали возводиться нынешние армейские строения, был среди солдат-строителей некто по фамилии Зверев, который однажды сбежал из роты с одним из сослуживцев и, скрываясь от поисков долгое время, убил и съел своего товарища.  Так и пошло с тех пор – Зверь-Гора.
Без особого труда нашёл я место расположения своей новой работы. Аккуратный КПП, добротные въездные ворота, все положенные таблички на месте, всё выкрашено и вычищено, как надо. «Всё, как в полку» – с удовольствием отметил я про себя.
– Дежурный по КПП младший сержант Янаев! –отрапортовал одетый по форме, без всяких «дедовских» штучек, военный. «Слава Богу! – меня обрадовал такой приятный штрих. – Нормальный сержант!»
– Здравствуйте. Где ваше начальство?
– Пройдёте прямо, вон в том здании – канцелярия. Там только старшина, старший прапорщик Циклон.
Прохожу на территорию. Компактная, метров сто на сто, площадь. Здесь уместились казарма на девяносто человек, столовая и весь пищеблок, клуб с небольшим кинозалом, автомобильные боксы на пять грузовых и столько же легковых машин, свинарник, крольчатня, теплица, сауна с бассейном, множество складских помещений небольшой плац с флагштоком и развевающимся на нём красным полотнищем. На плацу, совсем по-домашнему, резвились трое упитанных чёрно-белых щенков. Подойдя к ним поближе, я не удержался, чтоб не потрепать самого толстого из них по лохматой холке. Собачка игриво бухнулась в снег в ожидании продолжения забавы. Сразу вспомнились боязливые тощие дворняги, бессмысленно шарахающиеся по задворкам военного городка и стремительно проносящиеся через плац, будто в страхе перед патрулём, неминуемо арестующим нестриженых и немытых нарушителей порядка…
На крыльце одноэтажного здания казармы появился полноватый, много выше среднего роста прапорщик с трубкой в зубах, напоминая больше капитана дальнего
плавания, нежели старшину строительного подразделения – Виталий Игнатьевич Циклон, бессменный уже многие годы старожил Зверь-Горы и её полновластный хозяин. Номинально в «отдельной роте материально-технического снабжения» были командиры, замполиты, другие офицеры и прапорщики. Они с известной периодичностью менялись, но фактически командовал всем здесь Циклон, старший прапорщик, выпускник какого-то украинского ремесленного училища, оставшийся в своё время на сверхсрочной службе и отдавший армии уже более тридцати лет. На Зверь-Горе к тому времени Виталий Игнатьевич служил десятый год.
Я подошёл к крыльцу и поздоровался первым.
– Здравствуйте, – ответил старшина и представился, подавая мне руку. – Старший прапорщик Циклон. Добро пожаловать.
Мы ещё представились друг другу по имени-отчеству, хотя и были заочно знакомы.
– Надолго к нам? – с добрейшей улыбкой, которую никогда не забудешь, поинтересовался Циклон.
– Надеюсь, что до дембеля, – честно предложил я.
– А сколь осталось?
– Да три месяца всего.
– Ну, это ерунда. Обедать будешь?
– Не откажусь.
Старшина посмотрел на часы. До обеда оставалось ещё около получаса и мы решили пройтись по территории. Познакомиться, оглядеться. Первым делом вошли в казарму. Скомандовал дневальный, выбежал аккуратный сержант с повязкой на рукаве – всё, как положено. Полный порядок в роте, чистота повсюду ангельская! Даже привычного солдатского запаха почти не ощущается. Всё скромно, по Уставу, но с неуловимой домашней атмосферой. Сразу не понял, а через минуту приметил – несколько баллонов освежителя воздуха «Хвойный», бывшего тогда большой редкостью в хозяйственных магазинах страны, стояли в тумбочке дневального, в обязанности которого входило периодически ароматизировать все помещения роты. Неудивительно, так как Циклон (об этом ходили слухи даже в полку) практически не покидал территорию Зверь-Горы в течение суток. Разве только, если после одиннадцати вечера до шести утра уходил спать к себе домой, в расположенную неподалёку девятиэтажку, где у Виталия Игнатьевича была трёхкомнатная квартира со всеми удобствами, в которой проживали его жена с двумя дочками. Да и то, чаще старшина оставался ночевать в роте, а домой, как он говорил, «заскакивал», когда случалась такая необходимость. Поэтому ни одно, даже самое незначительное событие на Зверь-Горе не происходило без ведома Циклона, чьи прокуренные трубкою усы можно было встретить в любой момент и в любой точке расположения роты.
Мы обошли с Виталием Игнатьевичем его непростое хозяйство, по пути познакомившись ещё с одним «долгожителем» Зверь-Горы, многолетним завхозом и напарником Циклона – Иваном Даниловичем Тихим. Обязанности между двумя старыми друзьями были поделены так: Циклон отвечал за людей, а Тихий – за всё хозяйство. Это был великолепный дуэт! Два человека умудрялись руководить всей этой «коммуной» безо всякой посторонней помощи и нареканий с какой-бы то ни было стороны. Впрочем, скоро я понял, почему дело обстояло столь чётко и слаженно.
Все полковые «ужастики» здесь не имели места по той простой причине, что народ, то есть солдаты, прежде, чем попадали на Зверь-Гору, стопроцентно проходили «прописку» в гарнизоне. До того, как оказывались в этом маленьком уютном уголке, они все успели оценить «прелести» того стройбата, о котором я и до сих пор вспоминаю с содроганием. И всякий, кто по своей тупости или недальновидности нарушал здешнее райское спокойствие, немедленно отправлялся в полк, где его ожидала очень трудная жизнь. «Ссыльные» со Зверь-Горы тут же превращались в лёгкую добычу менее везучих сослуживцев, которые по рассказам представляли службу в городе, как приятную прогулку.
Но нельзя сказать, что так оно и было на самом деле. Всё же «зверь-горовцы» не были какими-то санаторно-курортными отдыхающими. Каждое утро после положенных физзарядки, завтрака и поверки личного состава старшина зачитывал «наряд на работу»: отделение – на кирпичный завод, отделение – на завод железобетонных изделий, отделение – на промбазу, на железную дорогу, в автоколонну такую-то и т.д. Солдаты, разными по количеству людей группами, уходили на работу на предприятия местного комбината и трудились там на конкретных рабочих местах, выполняя «нормы и планы». Обедали, как правило, в рабочих столовых этих предприятий, а после работы, словно «гражданские», возвращались домой, в роту. Каждый день до ста человек (за исключением занятых в ротных нарядах) трудились в самых разных местах города «за еду». О том, каким образом рассчитывался комбинат с командованием части за бесплатную рабочую силу, оставалось лишь догадываться… «Городской» телефон в канцелярии Зверь-Горы был «красным» от постоянных звонков с просьбой «помочь людьми». Быстро смекнув, что дело это мутное, я взял за правило не принимать никаких решений, тем более, что Циклон и Тихий сразу предупредили: ни одного человека без их ведома никуда не отправлять. Любое изменение «наряда» – только с личного разрешения комполка Пономарчука. Прапорщики, естественно, находили выход, когда возникала необходимость: они договаривались с руководством тех цехов, куда направлялись стройбатовцы, а те сдавали бойцов «в аренду» другим фирмам, получая свою мзду. Так что я определил свои функции на Зверь-Горе, как «стороннего наблюдателя» – уж очень крутые люди приезжали в расположение роты поздними вечерами. Солидные товарищи с папками и «дипломатами» вываливали из служебных «Волг» и УАЗи-ков в сопровождении своих непременных холуёв с доверху набитыми спиртным сумками и скрывались до утра за дверьми сауны. В заветное помещение с бассейном и банкетным залом имелся отдельный «чёрный» вход со стороны города (чтобы не «светиться» на КПП). Через этот вход после полуночи к весёлым компаниям присоединялись приглашённые девочки. Местные хозяйственные и партийные бонзы «решали вопросы»…
Как правило, по выходным дням по специальному распоряжению «свыше» выделялся КАМАЗ, две бочки солярки и бензина и один солдат в придачу – для поездки на «рыбалку». Что это была за «рыбалка»? Машина с одетыми по-походному начальниками отправлялась в сторону местного речного порта, где вместо утомительного сидения с удочкой (да ещё и с неизвестным результатом) происходил «чендж» – обмен товаром с местными «нацменами», представителями маленького народа нганасан, коих на всей Земле осталось меньше тысячи особей. Бочка солярки менялась на такую же, только набитую «хвост к хвосту» осетрами, сигами и муксунами. Все были довольны сделкой, а канистра с «огненной водой» с местного спиртзавода укрепляла дружбу между народами ещё сильнее, что дополнительно выражалось в нескольких оленьих тушах и выделанных шкурах.
Циклон недолюбливал этих «рыболовов-охотников» и ночных визитёров, поскольку сам был очень скромным человеком, и всегда сетовал на то, что подобная практика уродует психику солдат, прекрасно понимавших, что происходит и чем вообще все занимаются на Зверь-Горе. Поэтому все хлопоты деликатного свойства доставались Тихому, который, скрепя сердце, забивал очередного кролика или поросёнка и подсчитывал выданные в качестве «презента» банки тушёнки, икры и килограммы копчёностей. Рядовой Осокин, помощник прапорщика Тихого по продовольственным складам, а также штатный свинарь, только тихо ворчал, видя, как тают запасы после иных набегов местного высокопоставленного жулья. Иван Данилович, «под шум винтов» списывавший на подарки заодно и унесённое к себе домой, соглашался со своим заместителем. Осокин же, прекрасно зная весь расклад, не обижал, в свою очередь, ни себя, ни своих дружков-дембелей, угощая их «остатками с барского стола». Добавим сюда совершенно не поддающиеся никакому учёту выезды автомашин и расход ГСМ, множество оставляемой «на хранение» бульдозерной и другой техники из полка (подлежащей «бартеру» неизвестно с кем, на что и на каких условиях) – и станет почти полной картина, свидетелем и соучастником которой поневоле предстояло быть последние три месяца службы. На Зверь-Горе веяния «перестройки» нашли своё реальное воплощение.
Вообще, назначая меня на номинальное командование в столь сомнительное подразделение, руководство полка знало, что делает. Ну, какому нормальному «пиджаку», да ещё из местных, пришло бы в голову даже подумать о том, чтобы попытаться что-то изменить в этой «цитадели» беззакония и коррупции? Расчёт был прост: мне здесь жить и работать, и если я сам себе не враг, то буду молчать и ждать своего дембеля, который не за горами. Так что командование не ошиблось в выборе, а я понял смысл иронии в словах военного прокурора, когда он говорил, что я теперь «главный на Зверь-Горе».
На пятый день пребывания в новой должности я, наконец, повидался с моим предшественником, у которого, по идее, должен был принять дела. Лейтенант Коля Кузьмин, весёлый молодой человек с искрящимися глазами и улыбкой Остапа Бендера, нашедшего-таки заветный стул с бриллиантами, явился как-то в роту среди бела дня. Не сразу узнаешь в одетом в джинсы и короткую кожаную куртку парне командира одиозного подразделения. Коля был подшофе и, несмотря на далёкий от уставного внешний вид, дневальный, усмотрев в вошедшем своего бывшего начальника, на всякий случай скомандовал «Смирно!»
– Вольно, дурачок, – спокойно прервал Кузьмин. – Совсем, что ли, спятил?
Он вошёл в канцелярию, где мы с Циклоном играли в шашки, поздоровался и достал из-за пазухи бутылку водки: предстояла «передача дел». Старшина спрятал бутылку в сейф, покачал головой и укоризненно посетовал:
– Ну, и нахал же ты, Коленька! Я пятый день выдумываю причины твоего отсутствия, а ты являешься, как ни в чём не бывало, с пустыми руками…
– А, извиняюсь, – Коля достал из сумки на плече вторую бутылку.
– С кем работаю…– шутливо вздохнул Игнатич.
Коленька вытащил пару пачек сигарет, элегантно распечатал одну и сладко закурил, выпуская в потолок идеальные кольца дыма. После небольшой паузы он ещё раз извинился перед старшиной, добавив загадочно:
– Виталий Игнатич, ты, конечно, прости засранца, но ты сам виноват.
– Не понял, – Циклон оторвался от шашек и потянулся за своей трубкой.
– Ну чего «не понял»? Ты мне «старлея» обещал? – имея в виду очередное воинское звание, вопросил Коля. – Обещал. Когда ещё обещал? Зимой. А уже весна на дворе, а где та «звёздочка»? Во-от, а ты говоришь…
– Тьфу! – раскуривая трубку, сморщился Циклон. – Так ты из-за такой чепухи на работу не ходишь? Напомнил бы, а то думаешь, мне только и забот, что твои «звёздочки». Ладно, из отпуска придёшь, будет тебе «звёздочка». Кстати, вот хорошо, что напомнил, – старшина повернулся в мою сторону. – Давай и тебе заодно сделаем.
– А на кой чёрт они мне сдались? – поскромничал я.
– Ну, как хочешь. А то я командиру подскажу, до пары с Николаем…
…Вечером, после отбоя, сидя в уютной солдатской столовой за бутылкой водки и шашлыками, мы с Кузьминым «передали-приняли» дела. Циклон засвидетельствовал факт, сходив в канцелярию за очередной «Столичной», а «утвердили в должности» меня уже на складе у Тихого. Иван Данилович был большой мастер по свиным отбивным и самогону, который предпочитал всем другим напиткам.
Больше с тех пор я не видел лейтенанта Колю. Говорили, будто он уволился из армии вовсе и уехал куда-то в Крым «делать бизнес». А я, нисколько не удивляясь, через месяц сытой жизни на Зверь-Горе, дырявил свои погоны для третьей звёздочки. Практика брала верх над теорией. Реальная жизнь доказывала истинность суждения о том, что именно «место красит человека», а не наоборот, как учили «марксисты-ленинцы». Засыпая в своей городской квартире, а не в шумной прокуренной общаге гарнизона, я думал о том, какая же всё-таки гнусная вещь – совесть! От неё все проблемы! Мне стыдно, что я не болтаюсь в каком-нибудь очередном карауле или патруле. Что мой Сорокин, наверняка, сейчас торчит в автопарке или на объекте, а Егоров суетится по своему хлопотному хозяйству. Мне неловко от того, что какой-то седой капитан в это самое время кашляет на общей кухне своего барака, наглаживая брюки для завтрашнего строевого смотра…Мне не дают покоя лица и голоса тех ребят, что были со мной там, в полку. Опять мучает меня Коркин, снова снится Филяковский, летит вместе со мной в неуправляемом ЗИЛке в тёмную пропасть Касымов…И ещё те руки…в целлофановом пакете из-под пряников. Нет, ребята, армия – это не для меня. Может быть, есть крепкие парни, для которых война и всё военное «что гитары струна», но они пускай сами расскажут о своих переживаниях…Хватит с меня. И к чёрту всё! До дембеля осталось два коротких месяца, и я хочу получить свой маленький «кайф» от предчувствия скорой свободы. Поди к чертям, совесть, и не мешай спать…
…Как-то, углубившись в изучение личных дел своих солдат, я наткнулся на знакомое лицо.Ба! Да это же ефрейтор Костя!
– Игнатич! – оторвал я старшину от журнала «Рыболов-охотник», – А где сейчас этот Костя?
– А, Чернявский…Да он в командировке, в прокуратуре.
– А что у нас не появляется?
– Так он в комендатуре живёт. Захаров попросил, чтобы ближе к работе был. Он и УАЗик забрал в свой, прокурорский, гараж. Кстати, в том гараже ремонт начинается, так что не сегодня-завтра и Костя к нам явится. А ты чего спросил про него?
– Да так…– уклонился я.
– Ох, и сволочь же этот Костя, – заметил Циклон. – И не выпорешь его, как следует… С таким-то защитником. Увидишь его ещё. – Старшина с досадой сплюнул и вышел на крыльцо покурить. Было видно, что ефрейтор этот изрядно досаждал прапорщику.
На следующий день на территорию Зверь-Горы действительно въехал УАЗик прокурора. Сидевший за рулём ефрейтор что-то проорал на сержанта, дежурившего на КПП, и лихо развернулся на месте, едва проехав через ворота.
Мы со старшиной стояли на плацу. Оставив машину посреди площадки автопарка, солдат неторопливо пошёл в нашу сторону. Поравнявшись с нами и даже не думая заправиться и надеть шапку, которую нёс в руке, Чернявский чуть поднял глаза и буркнул нам что-то вроде «здрасьте».
– Иди сюда, – остановил я нахала.
– Что? – повернулся ефрейтор.
– Ефрейтор Чернявский, ко мне! – спокойно скомандовал я.
Криво усмехнувшись и нацепив кое-как на голову свою шапку, солдат вынул другую руку из кармана и изобразил жалкое подобия отдания чести:
– Товарищ старший лейтенант, ефрейтор Чернявский по вашему приказанию прибыл.
– Вот что, ефрейтор. Здесь, может, и не совсем армия, но и не малина воровская. Так что изволь соблюдать приличия.
– Ты что там, в комендатуре, совсем опупел, что ли? Так я твоему начальнику позвоню, посоветую другого шофёра. – Начал было Циклон.
– Да ради Бога! – ответствовал Костик.
– А ну, пошёл отсюда! – сорвался старшина и едва не пнул ногой развязного ефрейтора. Чернявский повернулся, снял шапку и поплёлся в роту.
– Вот так! Видал это чмо? – не унимался Игнатич, – И попробуй его накажи, суку!
Задела эта сцена и меня. Месяц достаточно спокойной жизни на Зверь-Горе усыпил было мой «командирский инстинкт», притупил выпестованное Былинниковым «уставное чувство» и я уже думал, что дотяну до дембеля на «автопилоте», не расходуя душевные силы на всякое фуфло. Не получалось. Приходилось снова выходить на «тропу войны» и принимать этот наглый вызов…
Тем более, что на следующий день, когда мы с нашими прапорщиками отмечали очередной профессиональный праздник в компании с местными начальниками цехов, нашу с Циклоном партию на бильярде прервал телефонный звонок из роты. Дежурный просил срочно кому-нибудь подойти, так как случилось некое ЧП, а именно – рядовой Мазур пытался повеситься в сушилке на своём ремне и солдата чудом удалось спасти: хрип и судорожные удары сапог об оцинкованный пол вовремя услышал «каптёрщик» и выскочил с ножом, обрезав «удавку».
«Вот чертовщина! – думал я на бегу, – здесь-то чего?! Живи и радуйся! Не служба – сахар! Странно…»
Расследование длилось недолго. Традиции стройбата не предусматривали иного ответа, чем: «Получил плохое письмо из дому». «Где письмо?» – «Порвал, выбросил». Всё. Говорю Мазуру: «Не делай этого, что бы ни случилось. Если будет трудно – скажи мне. Вот тебе мой домашний телефон. Не будет меня в роте – звони домой. Я приеду и вместе разберёмся. Не подводи меня и не убивай своих родителей. Скоро всё закончится.»
Однако всё только начиналось. Через день у рядового Дуюна выбито два зуба: «Упал, ударился о ступеньку». И – наглая улыбочка Чернявского. Через пару дней – у Немова оба глаза заплыли красно-синими подтёками: «Шёл с работы. Пристали пьяные». И – невинное лицо ефрейтора Кости.
– Его дела. – Однозначно констатирует Циклон.
– Как поймать? – задаюсь я вопросом.
– А если и поймаешь, что сделаешь?
– Посажу сволочь. Я такие документы представлю, что невозможно будет не посадить.
– Ой-ли…– вздохнул видавший виды прапорщик.
…Я стал «охотиться» за ефрейтором, ночевал в боксах, но всё-таки поймал за руку негодяя, когда тот, возвращаясь поздним вечером в роту, привёз в УАЗике пять бутылок водки и ещё больше вина – для себя и своих дружков. Я взял объяснительные с него и свидетелей обыска машины, составил протокол, как заправский «мент».
Мне удалось убедить Мазура и, после очередного избиения Чернявским, взял объяснительную с пострадавшего и справку из горбольницы о состоянии здоровья Мазура и имеющихся травмах.
Я уговорил остальных пострадавших и свидетелей написать честные показания против ефрейтора.
Сутками не спускал глаз с прокурорского водителя мой стукач, звонивший мне на домашний телефон в любое время дня и ночи.
Я попросил Циклона ставить Чернявского в наряды и документально фиксировать все факты снятия ефрейтора с нарядов – то по команде из штаба полка, то по просьбе прокурора.
Я «лез на рожон», заодно подставляя и Игнатича. Но отступать было нельзя. До дембеля оставался месяц и я плевать хотел, если бы даже меня бросили обратно в полк или даже к чёрту на рога! Один месяц можно было дослужить хоть и на Луне!
И вот пришёл день, когда я собрал все документы в одну папку и показал её Циклону.
–Ой, не знаю, не знаю…Тебе, конечно, видней. И ефрейтор этот скот конченый. Но ты уйдёшь, а мне тут дальше служить. Не знаю…
– Кончай ваньку валять! – категорично заявлял прапорщик Тихий. – Выброси на хер эти бумаги и не мути воду! Тебе что, здесь плохо жилось? Как кот в масле, не то что в полку! Нам тут жизни потом не дадут.
– Посажу. – Твёрдо отвечал я. Всё зашло слишком далеко и дело было уже не в Чернявском или его жертвах. Во мне. Тот, «который сидел во мне», – даже не Телец по рождению, а «бычара упрямая» ( как говорит моя жена) «упёрся рогом». – Обижайтесь, сколько хотите, но я это дело доведу.
…Говорят же, что «горбатого только могила исправит». Вот и я. Два года мне вдалбливали в голову простую армейскую истину: не прыгать через голову своего начальства. В «полном соответствии» с этой догмой я потащил собранные документы прямиком к прокурору Захарову, минуя батальонное и полковое руководство, формально несущее ответственность за всю деятельность Зверь-Горы. Это был такой «дембельский подарок» себе: я уже чувствовал запах свободы и ничто не могло помешать мне наконец-то снова стать собой – прежним, как до стройбата, прямым, а не согнутым пополам. Я сам придумывал такие «лечебные процедуры» с одной целью – срочно выдавить из себя раба, поселившегося было в сознании под воздействием магических мантр «становись-равняйсь-смирно».
В моём рапорте были только факты, подкреплённые многочисленными объяснительными и справками с печатями. Документы свидетельствовали о множестве случаев избиения прокурорским водителем солдат-сослуживцев, проноса на территорию расположения роты алкогольных напитков, кражи горючесмазочных материалов из автопарка, нарушения Устава внутренней службы, самовольного оставления части… Словом, Чернявского следовало посадить в тюрьму, по крайней мере, раза три.
– У вас всё? – сквозь зубы спросил Захаров, не прочтя ни одной бумажки из моей «коллекции».
Эта встреча с прокурором ничем не отличалась от предыдущей, когда он иронизировал по поводу того, «кто там главный на Зверь-Горе». Разве только тем, что нынче и я «по-дедовски» не стал утруждать себя сапогами и галифе, а вместо грязного бушлата на мне был лёгкий форменный плащ, демонстративно расстёгнутый на все пуговицы.
В дверь постучали.
– Разрешите, товарищ полковник? – это был ефрейтор Костя. Необычно подтянутый, в головном уборе по Уставу, и без своего обыкновенного нахальства.
– Нет, подожди в коридоре. – Полковник смотрел на меня в упор. – Что ты хочешь?
– Я хочу, чтобы мы стали разговаривать на «вы». Для начала.
– Дальше что?
Прокурор едва заметно кивнул на стул и бросил мою папку себе в стол. Я продолжил:
– Копии документов по Чернявскому перед вами. Оригиналы у меня. Вчера на вечерней поверке я объявил ему очередной выговор за нарушение формы одежды и сказал всем, что посажу этого ефрейтора в тюрьму. Вот и всё. Всего доброго.
Я повернулся и пошёл к выходу, внутренне радуясь совсем даже не тому, что «уел» крутого военного вельможу, а собственной смелости и напору, которых меня безуспешно пытались лишить в армии. Я снова был непокорным, как раньше! И я снова был свободен от страха. Мне было плевать на этого жалкого ефрейтора, который подпрыгнул в стойке «смирно», едва я вышел из кабинета его высокого покровителя. Вся спесь и «крутизна» слетели с Костика ещё вчера вечером на поверке, когда я зачитал перед ротой свой рапорт на имя прокурора, показал справки и объяснительные наглому сукиному сыну и сказал, что посажу-таки того в тюрьму.
Уже одно то, что я с месяц как поставил в строй столь знаменитого «водилу» было само по себе хорошим результатом. Даже Циклон отметил этот факт, как «исторический». Теперь я «дожимал» хулигана и хотел всем доказать, что правда и справедливость существуют! Что с «дедовщиной» и «неуставщиной» нужно и можно бороться! И можно победить, если употребить энергию и не опускать рук в бессилии.
Конечно, меня вызвали в полк к самому Пономарчуку. Понимая, что перед ним уже не тот безголосый лейтенант, а практически гражданский человек, наш шебутной «полкан», продолжавший швыряться на разводах офицерскими фуражками, на этот раз был сдержан:
– Что там за история с прокурорским водителем? Нельзя было решить по-другому? Почему не доложили по команде? Будете наказаны в дисциплинарном порядке…
«Начхать, старый дурак! – мысленно «послал» я его. – На твой выговор и всё твоё шобло мне начхать с высокой горы! Я больше не твой раб! И через пару недель ты подпишешь мой «обходной лист» и я сам швырну свою фуражку на плац, как делали все «дембеля» здесь всегда. Так что придётся проглотить мою маленькую дерзость.»
Как гласит восточная мудрость: «Если хочешь взлететь – закуй себя в кандалы». Это философия, глубокая и сложная. Что-то в том смысле «если у тебя маленький дом – купи себе козу, затем продай козу, и тогда ты увидишь, какой у тебя просторный дом». Вот и со мной стройбат проделал этот фокус. Он загрузил меня несвободой «ниже ватерлинии». Он согнул меня до земли. Сжал мою волю, как тугую пружину в затворе автомата. А теперь я выпрямлялся и «бил по капсюлю». Я становился пулей, готовой улететь за линию предельной дальности…
Таким было настроение дембеля-двухгодичника – офицера-«пиджака» в последние дни службы.
Выйдя из кабинета комполка, я ещё спустился на «пятёрку», позвонил в город жене на работу и пригласил её в кафе, сказав, что через три часа буду там. Желая вкусить удовольствие от пьянящего чувства своего скорого освобождения, я зашёл в свою бывшую роту. Сорокина на месте не оказалось. Как обычно, «трубил» где-то в тундре со своими КАМазами и КрАЗами. Егоров, перетряхивавший с «каптёрщиком» только что полученные новые комплекты формы, выразил на лице подобие радости:
– А, замполит, здорово живёшь! Да ты поправился, я гляжу. Вон «репу» какую наел!– Дмитрич с большими синими кругами под глазами, выглядел осунувшимся и усталым.
– Здравствуй, Дмитрич! Ну, как ты?
– А что «как»? По-старому. Воюю вот с ними. Что нового на Зверь-Горе? – о сладкой службе в городе здесь ходили легенды, и любой полковой прапорщик мечтал о переводе в льготное подразделение. Но это был удел очень «блатных» людей и очередь туда была расписана на много лет вперёд.
– Хорошо там, конечно. Не без своих проблем, но с нашим «дурдомом» не сравнить.
– По тебе видно, – не зло усмехнулся Егоров.
– Как мой сменщик? – поинтересовался я судьбой того парнишки, что поселился в моей комнате и занял моё прежнее место службы.
– А, не спрашивай…– вздохнул Дмитрич. – Быстро сломался. Месяц кое-как отслужил и запил. Ты загляни в ленкомнату, что творится. Бардак полный, занятия толком не проводит, никаких там собраний, ни черта…Его тут уже и на «губу» сажали, и письмо на работу отправил Пономарчук…Короче, так вот. Вроде нормальный парень. Не выдержал. Ну, семья как?
– В порядке.
Я заскучал. Больше сюда я не вернусь. Это всё нудно и противно. Попрощавшись с Дмитричем – теперь уже навсегда – я поторопился на свою электричку…

…Мы с Лёлькой сидели в кафе, уплетали цыплят- «табака» с белым вином и болтали без умолку – кажется, мы были в центре внимания обедавшей в уютном заведении публики: молодой старший лейтенант в идеально отглаженной форме и симпатичная длинноволосая шатенка в строгом деловом костюме. Такие моменты запоминаются на всю оставшуюся жизнь! За окном моросил небольшой дождик – такой весенне-летний, северный предвестник тепла. По чистым улицам проносились автомашины, а прохожие (кто с зонтиком, кто – без) были красивыми и чуть ли не родными. А может, всё дело было в старом добром «Ркацители»…
После обеда мы ещё погуляли по городу, сходили в кино (Лёлька по такому случаю отпросилась с работы), и затем я поехал на Зверь-Гору, а жена домой. Как говорил герой одного известного комедийного фильма: «Всё чинно, благородно…»
Заглянув в роту и убедившись, что там всё в порядке, я направился на склад к Тихому. Иван Данилович с Циклоном играли в нарды. В ногах у Тихого валялся Слон, самый толстый щенок из недавно родившихся у нашей овчарки Пенелопы. Слон мирно посапывал и не обращал никакого внимания на стук «костей» игравших, дым из трубки старшины и громкую музыку, звучащую из «кассетника» на столе: «Весна-3» хрипло воспроизводила народные украинские песни – любимые для двух ностальгирующих прапорщиков-хохлов.
– Что нового в полку? – не отрываясь от игры, спросил Циклон.
– Да что там нового? Как в шахту сходил. – сравнение пришло в голову прямо сейчас. – Темно и сыро.
– Поставил тебе пистон Пономарчук? – домогался старшина. Конечно, Циклон был недоволен таким оборотом: «полкан» мог очень сильно разозлиться на «ответственного за всё» на Зверь-Горе прапорщика. Я сам не раз был свидетелем, когда приглашённый к телефону Виталий Игнатьевич отчитывался перед комполка по всем вопросам жизни подразделения, будто не было в роте никаких офицеров. Опять же, «традиция» …
– Игнатич, ты пойми и меня. – попытался я сгладить ситуацию, – Я же не мячик футбольный, чтоб меня пинали. Сам запинаю кого хочешь. И тебе ж подмога! Смотри, как твои бойцы попритихли.
– Они у меня и так не шумные.
– Ну, ладно тебе. Скоро дембель. Всё пройдёт.
– Ищешь себе приключения…Тебе ж тут потом работать. Чёрт знает, куда он там позвонит и что скажет…Сам знаешь, в нашем царстве-государстве телефонное право много значит…
Тихий сделал очередной удачный ход, – на «зарах» (игральных кубиках) раз за разом складывалась благоприятная комбинация, всё шло к «марсу» – и радостно потирал руки:
– Усэ, Витя, прыихалы! Зараз ты мэни за пывом побижишь!
– Ой ли, дядя Ваня…– подчёркнуто по-русски ответил Циклон. Это была такая «фишка»: если Тихий начинал «шпарить на ридний», Циклон намеренно говорил чуть ли не с московским акцентом, и наоборот, когда Циклона «размордует» вспоминать хохлацкие обороты – Иван Данилович тотчас начинает упражняться в знании «чуждой мовы». «Шыш-быш» мало интересовал меня и я пошёл к нашим знакомым в соседствующий цех на Зверь-Горе, погонять на бильярде.
Там была приличная компания и моё появление осталось незамеченным. Люди в форме здесь давно были своими: вместе работали, вместе выпивали «по поводу и без» и дружили замечательно. Принцип единства армии и народа был в этой части страны конкретной реальностью и не нарушался уже долгие-долгие годы, ещё с далёких послевоенных, с первых лет восстановления Родины от разрухи Великой Отечественной.
В бильярдной стоял дым коромыслом. Местные «цеховики» играли серьёзную партию «на интерес»: ставка делалась не ниже ста рублей (по тем временам – месячная зарплата иного инженера), а бывало, в запале игры, доходила и до тысячи…
– Замполит, пошли по «маленькой»! – подошёл с рюмками Романыч, механик с машзавода и завсегдатай этой компании.
– Нет, сегодня нельзя, дежурю. Давай в шахматы перекинемся?
Мы с Романычем засели за доску и я не заметил, как подошло время отбоя в роте. Пора было уходить. После вечерней поверки, которую непременно лично проводил Циклон, мне предстояло остаться в роте на ночь. Сегодня была моя очередь.
Пересчитав своих «цыплят» и, для порядка, пожурив двоих-троих солдат за какую-то ерунду, старшина ушёл домой, а мы с Тихим, его помощником и ещё одним прапорщиком-техником автопарка направились в клуб посмотреть бессмертную «Бриллиантовую руку». Рядовому Проскурякову, ротному киномеханику, было велено промотать кино до того места, где мы остановились прошлый раз, когда «цеховики» позвали нас на день рождения Дмитрия Петровича Нежинского, главного механика «Промконструкций», а по совместительству «крёстного отца» всей нашей общей компании.
Однако неудивительно, что оставляемые без присмотра солдаты даже не думали разбегаться в «самоходы», хотя за забором бурлила городская жизнь и до неё было рукой подать. На Зверь-Горе напрочь отсутствовала проблема самовольных отлучек: за день работы на гражданке (причём наравне со всеми рабочими) эта самая «гражданка» была стройбатовцам поперёк горла. Кроме того, вечерами я водил их в спортзал, расположенный в школе неподалёку, и за пару часов мы успевали вдоволь набегаться и натаскаться гантелей, а после ещё и заглянуть в небольшое кафе в соседнем гастрономе, где воинам можно было выпить кофе и поболтать с девчонками.
В целом идеальную для стройбата атмосферу в роте нарушал один человек – Чернявский. Его разрушительная роль была велика. В силу могущественной «крыши» в лице прокурора, на ефрейтора Костю не поднималась рука у сержантов и «дедов». Они боялись обидеть его даже шуткой: Костя был злоблив и капризен, а к тому же, пользуясь возможностью практически бесконтрольно перемещаться по городу, Чернявский постоянно покупал спиртное и подпаивал сослуживцев, задабривая и компрометируя тех таким образом.
…В ходе «ночного киносеанса» я решил проверить, всё ли спокойно в роте. Выйдя из зала в такой же тёмный двор и тихо пройдя через плац, я поднялся на крыльцо казармы и приложил палец к губам, не давая дневальному позвать дежурного по роте. Так же тихо я прошёл к двери канцелярии, как вдруг оттуда молнией выскочил Чернявский…
– Стоять! – скомандовал я. – В канцелярию, быстро!
Пятясь, ефрейтор вошёл в кабинет, откуда только что вылетал «из-за шухера». Свои руки Костя держал за спиной.
– Руки по швам! – велел я ему. Солдат не сразу, но опустил руки. Я подошёл к нему и вытащил из-за пояса его кальсон отвёртку. Затем посмотрел на мой «дипломат» с кодовыми замками, лежавший на столе. На одном из замков была внушительная вмятина. В портфеле – Чернявский это знал, поскольку накануне вечером я в очередной раз вызывал его на «ковёр» и доставал из кейса бумаги – лежала папка с оригиналами документов, которые я отдал прокурору. Сам ли ефрейтор придумал изъять своё досье или кто-то подсказал, осталось неизвестным, а мне оставалось лишь посоветовать негодяю:
– Пошёл вон, дебил. Иди дрыхни. Пока на кровати, а скоро будешь на нарах почивать.
Крысиная физиономия исказилась в мерзкой гримасе:
– Посмотрим.
Я подошёл вплотную к «Костику» и изо всех сил двинул ему с правой под дых. Когда он согнулся пополам, захрипев, я лишь огромным усилием воли остановил себя, чтобы не продолжить экзекуцию.
– А теперь можешь написать жалобу своему «пахану». – Я пнул ефрейтора под зад и Костя вывалился из канцелярии прямо под ноги дневальному.
– Я ничего не видел, – скороговоркой выпалил солдат у «тумбочки», одна из последних жертв Чернявского.
– Я тоже, – подтвердил дежурный по роте.
– А с вами обоими я позже разберусь, почему этот мудак ковырялся в моём портфеле. А впрочем…– я махнул рукой и пошёл звонить в полк. Пора передавать сводку в штаб о том, что у нас «без происшествий». Наутро, едва я закончил развод на работу, прибежал дневальный и позвал к телефону. На другом конце провода был Шумов, начальник политотдела полка:
– Товарищ старший лейтенант, сегодня к двенадцати ноль-ноль быть в кабинете военного прокурора. Всё.
«Уламывать станут», – решил я. И тут же пожалел, что не добавил этому Костику ещё, так как было ясно, что дело его «спустят на тормозах», что, в сущности, и вышло.
Мы встретились с начПО у двери Захарова. Шумов, интеллигентный человек с тонким чувством юмора, сегодня был мрачнее ночи. По всему было видно, что он не спал перед этим визитом. Губы его были бледными, лицо серым, и вся фигура подполковника была преисполнена тяжкой миссией. Едва мы поздоровались, как адъютант прокурора пригласил Виктора Николаевича.
За массивной, обитой зелёным дерматином дверью, не было слышно ни криков, ни стука кулаков о стол, ни жалобных оправданий. Ничего. Но спустя минуту вообще «никакой» Шумов вышел от Захарова, едва ступая ногами. Было больно смотреть на этого совсем неглупого, по-своему красивого человека, столь болезненно и несолидно воспринявшего всю ситуацию.
 Виктор Николаевич подошёл ко мне. Я поднялся со своего стула, и подполковник как-то судорожно сжал мою руку чуть выше локтя, тихо прошептав бледными губами:
– Сынок, я тебя прошу, как человека. Забери ты свои компроматы, дай старику дослужить…
Некоторое время во мне ещё боролись упрямый Телец и добрый сын, однако итог неравной борьбы был предрешён. За ту неделю, что осталась до приказа об увольнении, всё равно ничего не решилось бы, потому что Захаров сам принимал решение о возбуждении или не возбуждении уголовного дела, и только он мог принять или не принять это решение в любое время. История могла затянуться на долгое время, и перспектива заниматься всем этим уже после увольнения не казалась приятной. А значит, проблема была лишь в том, стану ли я поднимать шум где-то «на стороне и выше». По сути, неизвестно, чем закончилась бы вся эта канитель для ефрейтора Чернявского, учитывая покровительство «главного военного законника», но точно ясно, чем грозила она вполне приличному человеку – седовласому подполковнику Шумову.
– Старший лейтенант, зайдите, – позвал адъютант, высунув голову из приёмной.
– Ладно, Виктор Николаевич. Если сможете, скажите ему, чтобы засунул эти документы себе в…Поехал я домой, спать. – Я аккуратно отцепил Шумова от моего локтя и взял с пола свой «дипломат», достав папку с документами и отдав начальнику политотдела. – Жаль.
– Не думай об этом…И спасибо тебе. – Виктор Николаевич подал мне руку.
– Старший лейтенант, зайдите, – раздражённо повторил адъютант.
«Пошёл ты на хер», – мысленно попрощался я с прокурорской дверью.
– До свидания, товарищ подполковник. - Я пожал руку Шумову, а он обнял меня совсем по-отечески.
– Счастливо, – вздохнул Шумов и присел на край стула, держа в руках папку с моим расследованием.
Больше мы с ним не встречались. И вообще, после этого я вовсе охладел к службе и перестал являться на работу. Мои друзья по Зверь-Горе отнеслись к этому с пониманием. За день до приказа Циклон и Тихий организовали мне шумный праздник с водкой и шашлыками в нашей бильярдной. В честь дембеля «цеховики» продули мне полторы тысячи целковых в «американку», поэтому не оставалось ничего другого, как
продолжить мероприятие в близлежащем ресторане: гусарских обычаев никто не отменял!Утром, как говорится, «не приходя в сознание», я прибыл в штаб полка и был ознакомлен с приказом об увольнении в запас «в связи с истечением срока службы и в соответствии и т.д.» Было тридцать первое июля 1987-го. Ровно два года, «от звонка до звонка».
– И что теперь? Всё? – тупо спросил я начальника строевой части, выдавшего мой военный билет с отметкой «снят со всех видов довольствия».
– Свободен, – буднично подтвердил капитан Филонов.
– Свободен…–бессмысленно повторил я. – До свидания.
– Прощайте, старший лейтенант, – поправил капитан.
– Надеюсь. – согласно покачал я головой и пошёл к выходу.
В башке стоял жуткий шум после "вчерашнего», но какая-то мысль гудела громче остальных. Что-то я должен был сделать…Что?...Что-то связанное с головой…А-а! Фуражка! Следовало бросить свою фуражку на плац! Традиция же! Я взобрался на кирпичную трибуну, возвышавшуюся над просторной, сияющей чистотой полковой площадью для построений, стянул головной убор с блестящей кокардой…
Я стоял на трибуне. Небо надо мной было синее синего! Солнце ярче яркого! На флагштоке реяло знамя красное-прекрасное! И звезда на нём была замечательная – точь-в-точь, как на кокарде! Постоял немного в раздумьи на тему "бросить или нет?" «Ну, и что я буду добром разбрасываться? – рассудил я, – Пускай сынишка кепкой играется».
  Водрузив фуражку на законное место, я встал «смирно» и отдал честь флагу. И – Боже мой! – как не хотелось уходить ни с этой трибуны, ни из этого ставшим родным городка, где были знакомы каждая тропинка, дорожка и ступенька… Как защемило сердце при взгляде на окно в общаге, где едва не закончилась жизнь…Как застучало в висках при мысли – а что же дальше? Куда теперь? Как странно и страшно было понимать, что Я БОЛЬШЕ ИМ НЕ НУЖЕН…Внезапно обидное «свободен» почему-то сверлило сознание. «Прощайте!» – леденило душу, словно незаслуженное оскорбление. «И всё? Вот так просто? Никаких слов, объятий, рукопожатий, прощений, объяснений? Будто и не было ничего?»
Я не заметил, как подошёл патруль, и какой-то новый лейтенант с повязкой на рукаве попросил меня спуститься с трибуны. Мы встретились взглядами: его – наглый, вызывающий и мой – усталый и мудрый.
– Эй, братан, ты чего туда залез? – спросил патруль.
– Отсюда ближе к небу.
– А ты что, лётчик что ли? – «сострил» лейтенант.
– Нет. Бог. – просто ответил я.
– А-а, понятно, – догадался молодой. – Пошли, ребята. Это дембель.

...Я открывал дверь своей городской квартиры и молился, чтобы там хотя бы муха какая-нибудь летала: но ,как назло, Лёлька была на работе, сын в садике, и от этого пустота внутри дома казалась просто-таки «торичеллиевой». После размеренной армейской суеты, ставших привычными и родными звуков казармы, запахов солярки, солдатской столовой, присутствия в жизни постоянства и изрядной доли стресса, без которого уже и «день не день», было не по себе. Ощущение какой-то выброшенности навалилось внезапно, и свобода, о которой мечтал, сделалась страшной и неуютной реальностью. Мечта сбылась –  открылись ворота в пустоту. Это наступил тот самый день, когда «опустошённое сердце отворилось для настоящей мудрости и истинной любви». От этого я занервничал…
Но раздался дверной звонок. На пороге стояли жена с сынишкой. Я не успел проронить и звука, как Лёлька строго и буднично спросила:
– Ты хлеб купил?
Пустота начинала заполняться.
– Ты хлеб купил, а?
«Чёрт! Неужели моя стройбатовская эпопея должна закончиться вот так прозаично?» – я продолжал смотреть на Лёльку, не в силах оторваться от весёлого выражения её глаз, в которых искрились солнечные зайчики, беззаботно отражавшиеся в зеркале прихожей.
– Нет, вы посмотрите на этого дурака! Хлеб дома есть? – отчётливо повторила вопрос жена.
«Кстати, о прозе. Когда-нибудь обязательно напишу об этом. И название уже есть – «Стройбат», – твёрдо решил я, с удовольствием потягивая пиво, и поинтересовался у ни о чём не догадывающейся Лёльки:
– Слушай, как ты думаешь, на что будет лучше потратить гонорар?


Дегтярский Владимир (Владимир Федосюк)
 1990-2000 г.г.