Отцовское сердце

Черное-черное небо. И льдистые мелкие звезды. Рисует снежные спирали безжалостный ветер. Холодно. Очень холодно. По снегу ползет человек.

У высокого жаркого огня мечутся тревожные тени. Женщины заняты работой. Они готовят праздник. Из-под налобных повязок, по вискам, по пунцовым щекам стекает пот. Жарко. Очень жарко. Под ногами шуршит свежая солома. Это – богатый дом.

Гейс подхватывает теплый платок и украдкой выскальзывает за дверь – глотнуть истомившимся ртом морозного ветра. Под грубую шерсть забирается холод, и плечи начинают мелко трястись. Потом начинают мелко постукивать зубы. Но Гейс упряма – она не идет в теплое жилище, до того пропитанное разными запахами, что они сплетаются в смрад. Здесь, под черным небом – Мир Богов, холодный, безжалостный и ясный. Там, за взбухшей дверью – Мир Людей, пронзительный, жаркий и шумный.

Холодная слезинка ползет по щеке Гейс, смерзаясь в ледышку. Нигде, нигде ей нет места! Ни в Мире Богов, ни в Мире Людей. Она нигде не своя.

Дверь толкнула Гейс в спину, и из низкого проема, на минуту показавшегося ей дверью в кузни подземных гномов, выкатилась Урд – толстенькая, взмокшая, яростная, пытаясь удержать коротенькими ручками два пузатых бочонка.
- Чего стоишь! – обрадовалась Урд, пыхтя и отдуваясь, - Бегом на поварню, за пивом! Гости вот-вот будут!

Хозяин усадьбы Улав и жена его Тордис ожидали сватов. Вошла в возраст их дивная Альви, и праздник в честь ее помолвки начнется сегодня и будет длиться семь дней! Гостей следовало встречать так, чтобы Богам на небе стало жарко! А если нахмурятся завистливо, так ведь у нас и для них найдется достойное подношение! Щедро гулял помолвку дочери Улав, и будут говорить об этом люди много зим подряд.

Неспокойно было на сердце у Гейс. Ничего не валилось из рук, – все привычно, она и с закрытыми глазами для каши зерно помелет или в похлебку кореньев кинет, - но руки с трудом подымались. А в доме уже и полотна дорогие из сундуков достали, по стенам развесили, и столы на козлы метнули, и дымоход пошире открыли – от чада избавиться, а то глаза слезятся. В проем заглянули звезды. Они дрожали в теплом воздухе, и Гейс почудилось, будто Боги вдруг подмигнули ей.

- Едут! Йе-эдут! – на улице снег скрипел под торопливыми ногами, и Мир Людей выплеснулся наружу, под неусыпное око звезд – встречать. Дымились мохнатые морды лошадей, изукрашенные дорогим морозным серебром. Люди, факелы, меха, множество голосов – вся земля под небом без конца и края заполнилась веселой суетой. Она вскипела яркой волной и хлынула за порог, растеклась по двору и дому, взвилась горластой песней к испуганно моргнувшим звездам. На какое-то время звезды закрыло облако, Небо смежило очи, и Гейс вдруг замерла с остановившимся сердцем – но вот облако унесло ветром, сердце стукнуло и пошло себе дальше, а предчувствие оставило Гейс в покое.

Было выпито и съедено, спето и сплясано, и даже шум приутих, устал и лег себе у огня, подремать, насторожив уши – настало время говорить о богах и героях. А надобно вам сказать - мало что на свете Улав ценил превыше красоты дочери своей Альви, песен знаменитых скальдов и мудрости жены своей Тордис. Вот разве еще удачу свою торговую…да сундуки, добром набитые…да молву людскую, хвалебную, завистливую…а против глаза лихого у нас крепкие работники и богам щедрые подношения. Умен был Улав-купец. На тинге к его словам прислушивались.

Особый гость грелся сегодня у Ульвова очага. Старенький, сухенький человечек с обглоданным всеми ветрами лицом и глазами, как дыры в бездонное Небо. Скальд, знаменитый настолько, что не все верили, будто он на самом деле живет на этой земле. О его делах говорили шепотом, его песни перепевали от моря до моря, его предсказания передавали от предков потомкам и вздрагивали, осенив себя охранными знаками. Вот к этому-то человеку и обратился Улав-купец, когда на праздничный дом снизошла наконец счастливая сытая тишина.
- А что, старче, довольно ли тебе поднесли сладкого пива и нежного мяса? Не хочешь ли рассказать нам побасенку или, может, песню какую спеть пожелаешь? Много в моих сундуках витых гривен  и колец красного золота, не лежится им, ждут тебя не дождутся!  Хихикнули гости по углам, на лавках заерзали. Проснулись любопытные ребятишки, засверкали глазенками. А гость от огня лица не повернул, лишь улыбка тронула губы:
- Расскажу. Расскажу тебе баснь, хозяин уважливый. И гости пусть послушают, коли уши да охота есть. Баснь – сегодня, песни – завтра будут, не годится всех рыб в одну корзину складывать.

…жил да был на свете человек один. Ни мал, ни велик, собой ни хорош, ни дурен. Ни беден, ни богат, ни прост, ни знатен – человек себе и человек. Богов не забывал, людей не обижал, работу работал исправно. Ну что сказать – таких крачек на морском берегу, что гальки обкатанной. Только снизошла на него благодать Богов – родилось у них с женой дитя долгожданное, единственное. Дочка их младенчество пережила, ведь ни болезней, ни голода в той земле долго не случалось. Случилось другое. Встали паруса чужие на горизонте, и пали железным дождем на людей той земли находники из-за моря. Как колосья, градом побитые, лежали на земле стар и млад, муж с женою рядом, мать с дитяткой…чего там, сопливые, расшмыгались? Не всех под корень извели! Уцелели какие-то, среди них и человек тот жив остался. Только жив он – как и не жив. Жену его любимую, что убежать не успела, убили. Дитя единственное на корабль забрали и в рабство продавать повезли. Вот бродит он по берегу, вдаль глядит, да хулу кладет. Первый год – на Богов немилостивых, что должны были хранить, а не сохранили. Второй год – на соседей недружественных, что на помощь не поспели. Третий год – на себя, скудоумного, что труса спраздновал, жену с дочкой грудью не закрыл, своей смертью от смерти не упас. И так жалостно плакал, так убивался несчастливец, что вняли Боги его мольбам и плачу. Глядь, бредет по берегу старец. Сам - как сучок сухой, глаза – как ножи острые. Говорит тот старичок: «Чего плачешь, убиваешься, сам себе смерть кличешь. Не придет она за тобой раньше срока, Богами назначенного. Видать, для чего-то нужен ты на этой земле, и пока ты судьбы своей не исполнишь, не быть тебе в покое». Задумался человек, в ноги старичку поклонился, и пошел, куда вело его сердце отцовское – дочь свою искать пошел. Долго ли шел, коротко ли – о том не скажу, только дочь его в чужом дому подрасти успела. Значит, много зим шел. Сколько стран прошел, сколько морей переплыл – одним Богам ведомо, они его в пути берегли. Вот в одну зиму пришел человек в земли суровые, где люди – как скалы, а скалы – как великаны инеистые. Там земля скудно родит, зато море кормит, там лето коротко, зато зима длинная, там песни поют – как мечами о щиты гремят. Вздохнул человек и сказал: «Дивны дела ваши, Боги, а и эту землю любят на ней живущие». И пошел дальше. Но и ему радости Боги послали – в одном дому поведали ему о маленькой рабыне, привезенной из чужой земли. Возрадовался человек – скоро, скоро увидит дитя любимое! Но тут Боги, видать, решили испытать человека напоследок. Путь его был неблизок, и застигла его в пути самая что ни на есть студеная зимняя ночь. Небо над человеком темное, бездонное, и только холодные звезды, – Божьи глаза, - смотрят на него не мигая. Завивает поземка, плетет заячьи петли. Холодно. Очень холодно. По белому снегу ползет человек…»
Тут Улав зевнул с досады:
- Это хорошо, что завтра мы твои песни услышим, старик. Гостям и работникам моим сердце веселят рассказы о проделках героев. А сегодня мы все устали, да и ты, видать, приустал, старче, что взялся эту никчемную побасенку сказывать…
Глянули на Улава глаза-ножи – он аж осекся, а гость ничего – только улыбнулся и тихонько, словно сам себе, ответил:
- Сказывал я об отцовском сердце…

И семь дней могут пролететь как единый миг, если дни эти – праздник. Вот и уехали гости, оставили после себя веселые крики напутствий и пустые амбары. Снова пошла обычная, трудная, плотная, как на ткацком стане основа, жизнь. Надо долбить лунки для рыбы, доить коров в хлеву, ходить в лес за зверем. А уж женской работы – и глазом не окинешь.

В один день охотники вернулись из лесу поздно – уже совсем стемнело, и в доме изрядно беспокоились. Все сразу выбежали встречать, как услышали посвист лыж и скрип саней, нагруженных добычей. И Урд, которая после праздников еще растолстела, и все мальчишки, и женщины, и гордая Тордис, и, само собой, Гейс – то-то радости бросить золу из очага выгребать. И сам Улав вышел. Уж он-то и глазом не моргнул, ни чуточки не показал тревоги – а что, дело-то, мол, обычное, подумаешь, на охоте до ночи провозились. Он им, неумехам, завтра покажет, где зайцы зимуют…Только вышло иначе.
- Улав! Хозяин! Мы человека в поле нашли! Смотри, совсем окоченел!

Улаву нехорошо сделалось на сердце. Ладно, если просто путник заблудился – да какие же зимой путники?! Может, ехал к кому человек – не доехал, тогда почему один, люди в одиночку не ездят, где провожатые? Может, опять разбойники в округе объявились? Тогда надо в усадьбе оборону держать. Если убили человека и в поле кинули – и того хуже, на тинге отвечать придется, кто, мол, такой и почему недалеко от усадьбы твоей обнаружен? Не ты ли, Улав-купец, злодейски с человеком обошелся? Плати-ка виру, уважаемый! И про месть родичей не забудь…

И тут с саней сдернули дерюжку, тело прикрывшую, принесли факел – Улава мигом отпустило, растаял ледяной ком в животе:
- Да это же просто беглый раб! Смотрите, босой, и ноги черные! И худой весь, ребра вон пересчитать можно. И зарос, как троллево отродье.
За раба, если и доищутся, много платить не придется.

Улав распорядился:
- Бросьте его в амбар. Завтра в лес отвезете.
Только взялись, дверь скрипнула, и на двор вышел старый скальд. Он жил себе поживал у Улава на толстых харчах, и вполне себе мог прожить до весны – скальдов никто гнать не смей, пока сами не надумают, в путь провожай с почетом и охраной, не то лишишься милости Богов и людского уважения. Кому, как не Улаву-богачу, это знать. Вот и теперь – старик подошел, а Улав посторонился, дал на мертвеца взглянуть. Обошел скальд сани, склонился, факел поближе поднести приказал. Долго присматривался, губами жевал, головой покачивал. Потом распрямился и так на Улава глянул – тот в молоко сбледнел:
- В амбар его…отнесите, - сказал хрипло и в дом пошел.

Все следом потянулись. Гейс со всеми вместе. Ей было как-то томно на сердце, и что-то кружилось в голове, будто хотела вспомнить – да никак не вспоминалось.

На следующее утро жизнь пошла своим чередом, словно ничего не бывало. Когда Гейс пробегала по дому с ведерком помоев – выплеснуть за порог, хозяин поймал ее за руку:
- Погоди, шустрая. Поставь ведро. Возьми шубу мою – да не ту, дура, старую! Иди в амбар, прикрой его. Ну того, вчерашнего. И посиди чуток около. Душа успокоиться должна, иначе так и будет бродить по земле, а неспокойные мертвые, - тут Улава передернуло, он отпустил Гейс и принялся орать на дурных работников, что долго спят и не живо поворачиваются.

Гейс пошла, хоть и жутко ей было – а ну как встанет мертвец, как схватит костяными руками, как утащит в землю в самое царство Хель! Но мертвец лежал тихий и белый, какой-то маленький и совсем нестрашный. Гейс долго смотрела на обмороженные до черноты ноги, на заострившиеся черты, с которых смерть стерла печать страдания. Потом укрыла тело шубой и посидела рядом, думая о лете, о маленьких голубых и белых цветах, о том, как они с Урд будут брызгаться на берегу и хихикнула – Урд к лету, поди, еще растолстеет, придется до моря ее на тележке катать! Потом Гейс вернулась в дом, и жизнь пошла своим чередом, по-прежнему.

Улав заболел. Простудился на дворе той ночью и долго кашлял, мучительно, словно выкашливая из себя душу с комочками слизи. Тордис спала с лица и все поглядывала на мужа блестящими тревожными глазами. Альви плакала, но это ее не портило, а даже наоборот – она стала совсем похожа на таинственных лесных дев. После праздника Йоль начали готовиться к свадьбе. А как солнце на весну повернуло, закатили такой пир, что гудела вся округа. У Ульва-богатея скотина зимой не худела, рыба в сетях не переводилась и пиво отродясь кислым не бывало.

За день до сбора гостей чужака похоронили. Тяжело долбили могилу в мерзлой земле, грели кострами. Опустили, как положено, дали нож, поставили горшок с нехитрой снедью. Молча, сноровисто насыпали маленький холмик и притоптали. Гейс всплакнула немного, стыдясь и пряча лицо. Положила на могилу букетик первоцвета. Правильные люди ели хлеб в доме Улава.

Весной, как просохли дороги, уехал скальд. Его проводили с почетом, оделив дарами и охраной. Многое случилось в этот год. Наступило лето.

Ходит солнце с облаками, как хозяйка со своими коровами. То улыбнется людям, то небесным молоком оделит. Кипит работа в доме Улава. День год кормит. Все как всегда – только Гейс на себе хозяйские взгляды все чаще ловит. Задумываться стала – не быть ли беде, хозяин ведь своим рабыням хозяин, и не пожалуешься Тордис – прибьет еще сгоряча. С Урд поделилась тихонько. Та, как всегда, запыхтела, зафыркала, мол, ерунду городишь, о ерунде думаешь – иди лучше быстрей коров выдои, чтоб вечером на бережок сбегать, ноги помочить. Томно Гейс, странно на сердце.

Тем временем лето под горку покатилось. Стал Улав-купец корабли снаряжать, товаром ехать торговать. Перед отъездом наказы последние дает, а жене своей Тордис – так совсем наособицу. Остался с ней в доме вдвоем, – все по хозяйству разошлись, а мальчишкам под страхом лютой порки велено было до заката домой не являться, - и Гейс позвали. Гейс присесть не смеет, у двери мается. А Улав на нее поглядел, да к Тордис:
- Дай ей платье полотняное. Тяжелой работой нагружать не смей, работниц в хозяйстве хватает.
Встал тяжело, косолапо к сундукам прошел, достал колечко золотое, сунул Гейс в ладошку:
- Носи, не сымай.
Тордис в крик – что ж это, люди добрые, делается, Боги мужа ума лишили, при живой жене рабыню в наложницы прочит. Гейс стоит, ни жива, ни мертва, только про себя всем Богам молится, чтоб живой в землю не закопали. А Улав ка-ак рявкнет – так сажа с балок и посыпалась!
- Дура ты, дура и есть, полудурошная!

Тут Гейс за дверь – и бежать хотела, да приложилась к щелке и слушает, страшно ей и любопытно до ужаса. И слышит она, как хозяин хозяйке говорит, а та ему отвечает:
- Ты, Тордис, женщина мудрая и потому лишнего в ум не бери. Какая она мне полюбовница, она по летам мне в дочки годится.
- За что ж ей милости такие, она рабыня твоя, ты ее совсем крохой на торгу купил, аль память короткая стала?
- На память, жена, не жалуюсь. На сердце впору было грешить – теперь и с ним в ладах.

А Тордис все не отстает:
- Да что с тобой, как не в себе ты! И чем эта соплявка тебя приворожила, а может, сглазила? Болел ведь всю зиму!
Тут Улав кулаком по столу – грох, и сразу стихло все.
Ну, Гейс дожидаться беды не стала, бегом – и только подол мелькнул.

О чем еще толковали Улав с женою, никто никогда не узнал. Говорили потом люди, будто бы он сказал:
- Вернусь осенью, отдам Гейс за доброго человека, в хороший дом. Они, никак, с нашей Альви вместе росли. Пусть и ей судьба улыбнется.

А Тордис спорить не стала. Как можно спорить с мужем, если ему сами Боги слово шепнули. Все-таки мудрая женщина была хозяйка Тордис.