Рай пуст

Ольга Колосовская








Рай пуст?

Рассказы-размышления
Национальная идея
     Очерк «Как уберечь ребенка от насилия и наркомании»
               



























«Не бойся Бога – бойся самого себя.
Ты сам творец своих благ
и причина своих бедствий.
Ад и рай находятся в твоей
собственной душе»

С. Шарешаль




ОБ АВТОРЕ
Ольга Колосовская появилась неожиданно как своеобразный зрелый прозаик.
Ее внимательное видение мира, понимание человеческой натуры и глубокие размышления о жизни обыденной и духовной – все это, накопленное, наработанное, осмысленное с годами, словно прорвалось, облекаемое в интересные сюжеты.
У нее свой взгляд, свой рисунок письма, свой язык, яркая индивидуальность.
Бойко пишущих авторов много, лихо закрученных сюжетов столько, что порой кажется, жизнь не поспевает за такой литературой. Начинаешь читать и, проживая всю повесть или роман, побываешь в другой жизни. А потом закроешь книгу и пойдешь дальше: свою жизнь проживать надо. Иногда чужая литературная история вспоминается, иногда нет.
Но бывает (уже редко!): начнешь читать книгу и поначалу даже «спотыкнешься» о ту или иную мысль, фразу. И чувствуешь, как входишь в чей-то мир, попадаешь на другую душевную территорию, наполненную сокровенными мыслями, глубокими чувствами, радостями и печалями.
Встрепенется душа, отзовется в трепетном порыве: «Нет, не одна я в мире».
Это и есть душевно-полезное чтение.
Такие книги Ольги Колосовской. Нет гладкой литературной поверхности: эмоциональный накал, целое житейское море из самых разных наблюдений и откровений и удивительная для нашего времени искренность и неуспокоенность. Вчитавшись, почувствуешь и свою душу, вырываясь из мирского тесного плена.
Автор, несомненно, обладающий даром высокого слога, красочным, богатым языком, обязательно переходит от фиксации особых психологических состояний к исповедальности и самоанализу, за которыми чувствуется личностная зрелость.
Самовыражение неизбежно ведет писателя к морально-философским поискам целостности духовной жизни, во многом утраченной в условиях современного общества.
Первая книга Колосовской «Москва коридорная. Катарсис» (2002 год) – это лирическое повествование о жизни женщины (возможно, о себе), о постоянном поиске смысла во всех жизненных перипетиях, о том, что чувствует женщина, становясь матерью (целая буря чувств!), о чем она думает, стоически пробиваясь через суровую будничность, стремясь жить полноценной, даже чуточку возвышенной, в силу своих особенностей, жизнью в том, советском обществе ограниченных возможностей.
Получился точный портрет времени семидесятых – восьмидесятых годов: беспросветный быт коммуналок и общежитий, которыми приходится довольствоваться многим, в том числе образованным людям с развитыми духовными запросами, успешно подавляемыми всей общественно-социальной системой. Серая жизнь на фоне усиленной идеологической бравады.
Удивительно точно, с теплым юмором автор передает свои глубинные ощущения, нежелание подчиниться усредненности, увязнуть в чуждой ей среде и, словно по ступеням, выходит на высокий уровень понимания «загадочной упорядоченности жизни», что «обусловлена свыше».
Глядя на повзрослевшего сына, она видит его и себя как бы с высоты.
«А о чем я плачу? О слишком частых обидах? О силах, потраченных впустую на самые обыденные вещи? О чем-то несбывшемся, что маячит впереди какой-то загадкой, тайной и не отпускает.
Меня вдруг обдала волна запоздалой любви к жизни, к темному звездному вечеру в окне, к уюту настольной лампы… И горечью прошлого не стоит отправляться, ибо горечь застилает глаза…»
Поистине катарсис, очищение: ищущая личность не может не страдать в поисках гармонии: «Каждый миг – осознание своей человеческой миссии и невостребованности».
Вторая книга Колосовской «Три женщины. Забери меня море» (2010 год) – это две разные повести. Первая задумана как криминально-психологический этюд, поскольку не реальные события, не виртуозное расследование тройного убийства (молодой учительницы и двух ее детей) довлеют над автором, а три равноценные по силе, но до конца не понятных и оттого притягательных женских образа: убийца (она свекровь жертвы), следователь (о таких говорят: «от Бога») и жертва (женщина необыкновенной красоты и обаяния).
О самовыражении разрушителя (об убийце): «Вот так и «просочилась» через века дикая самка. Никаких сдерживающих оков, моральных рамок. Только главенствующие инстинкты, одни инстинкты. Разъяренная самка. Убийца с глазами раненой львицы или тигрицы, разорвавшей в клочья своих детенышей. Привораживала ее яркая гибельность. Печать бунта и гибели – в ее болотных глазах и в глухом голосе».
Сложный образ женщины-следователя Ольги Орловой. Она одинока и несчастна по-своему. Ее исповедь: «Вот и я… Прорвала цепи, границы женских возможностей. Надев погоны, я стала забывать, что такое очарованность, восхищение, пылкость и глубокая покорность, и женственность. Разве я осталась женщиной? Женщина во мне сокрыта глубоко-глубоко. Слабая, неразгаданная, неожиданная, не примитивная. Теперь я настроена только на жизненный успех, профессиональную реализацию, на победу. Я никого не впускаю в свою душу. Я не хочу создавать видимость своей необыкновенной значимости. Не хочу день за днем дозировать жизнь в прикрытом пространстве своей души. Не замечать себя, не ощущать женское безбрежье,  не любить себя и никого… Мне завидуют мужчины, когда я «кладу на лопатки» их – настоящих профессионалов. Я достигаю легких побед, сконцентрировав ум и интуицию. Это не просто приятно, это дает неизъяснимое чувство особого удовлетворения… Иногда я проклинаю свою любимую работу, в которую вкладывала всю душу и отдавала все – молодость, недюжинный запас энергии…
Завтра эта короткая минута слабости пройдет. День начнется стремительно и ново. Я буду сильной прекрасной одинокой женщиной! Но я никогда уже не буду счастливой…»
Особые страницы о жертве насилия, о необычной женщине Анастасии – красивой и беззащитной.
«Лучше бы им троим не встречаться в этом мире. Одна уничтожает другую, а третья винит себя в неправильно понятой жизненной миссии. Настя – воплощение любви и женственности – будила заложенную в веках ярость и ненасытный эгоизм другой, странной, ни на одну пядь не разгаданной, не понятой женщины. А ведь она тоже мать!
Ольга между ними – как между двумя полюсами.  И это напряжение грозит сорвать ее. Ничего третьего – своего женского, уникального – противопоставить им она не может. Ничего, кроме своей умной, правильной, узко востребованной сущности».
Все размышления, чувства, интеллектуальные раздумья неожиданно приводятся к единому: автор находит путь понимания такого, казалось бы, абсолютно не объяснимого пласта жизни.
«Как осмыслить память чужого страдания, что всегда рядом с твоей радостью?». Образ матери Христа, обнимающей младенца, скорбно застывшей в предчувствии испытаний, которые ему суждены. «Где-то здесь разгадка всех великих тайн. Свершится то, что должно свершиться. Это испытание нам и Свет».
Колосовская обращается к главному библейскому смыслу, к которому ведут все духовные искания.
Вторая повесть «Забери меня, море» – глубоко лирическое, женское, надрывно-трогательное повествование, но и здесь мысль, как путеводный знак ведет в высокие сферы, в поиск смысла всегда, во всем: в обыденном, в придуманном, в пережитом, в предстоящем.
Это мысль о финале жизни, ее последнем миге как проверке внутреннего достоинства личности. Реальное переходит в нереальное, или наоборот: женское мироощущение меняется на протяжении всей жизни. Как много любви, душевной боли, мужества скрыто в женщине. Это познание, выраженное лирическим языком в несколько странном сюжете.
Конец жизни не может тяготить обреченностью творческого человека, во всем он будет искать тайну, преображение и слышать непонятный зов. Такова природа и этой женщины. Она готова уйти в море навсегда, думая, что это единственный выход, или исход, или путь (но речь не о суициде).
«Мне всегда жутко-радостно от присутствия другой, такой искрящейся души. Радостно от того, что мир моего дома обретен от света и тепла, от неизъяснимой прелести женского начала этой маленькой, смешной и неутомимой «жрицы» любви и красоты. Я с волнением перечитываю ее искренние стихи, обращенные к ней же самой, и поражаюсь ее несломленному – в устоявшейся тверди жизненных законов – пронзительному желанию парить над реальностью этого мира, творить даже в самой малости дел и исступленно ждать неземной любви, когда и время уже давно ушло».
Попытка передать свет печали, силу женской натуры, неповторимость мгновении, и еще что-то совсем важное.
«От детства до ухода в тайный мир
Глубокая, как пропасть, узкая дорога…
И наши восхожденья,
И рушащие веру камни зла,
И гонки за манящим гулким эхом…
Все это суждено пройти.
Все испытать дано,
Но не дано достичь вершин.
Как не дано остановиться, оглянуться
И застыть, как горная скала,
Уходим навсегда, как путники…
Земля нас принимает.
И только память, как живая,
Блуждает по ночам: то озаряет,
А то с усмешкой говорит душе,
Что здесь мы гости и далек наш путь».
(Похоже, белый стих складывался невольно в тот момент, когда мысль обретает четкость).
Отрадно читать строки, не принижающие своей унылой простотой и приземленностью. Хочется вот так же искать взглядом в дали то, чего рядом, на земле не увидать.
Такой литературы не хватает. Оказывается, убедительность вовсе не в том, чтобы все называть «своими именами», а в волевом, мыслительном усилии обобщения. Автор заслуживает высокой оценки хотя бы потому, что органично соединила в себе, казалось бы, несовместимое: рациональный ум и многолетний багаж суровой профессии юриста с таким чутким восприятием мира. Раскрывая тонкую, ранимую душу перед живыми жесткими реалиями, она пытается объяснить их с обезоруживающей непосредственностью и в то же время с глубокими познаниями человека, много испытавшего, прошедшего через годы на стыке двух эпох.
Очень органичен этот словесный сплав текущей во времени мысли и чисто женских трогательных эмоций, сплетающихся с изображением событий, воспоминаниями, разгадками жизненных коллизий.
Набирая высоту слога при сильнейшем накале чувств, Колосовская никогда не отрывается легковесно от твердой почвы реальности.
Чувствуя – познает, познавая – чувствует. Таким двойным интеллектуально-эмоциональным началом Колосовская чрезвычайно интересна как автор. Удивляет ее откровенность, словно она пишет с обнаженной душой.
Это трудный путь, не безупречный. В наш век не хватает искренности, и за внешней стороной жизни подчас теряется внутренний голос, та тонкая человеческая субстанция, что зовется душой.
Не приблизится к душе, а уйти от себя – стало нормальным, усредненным стилем: холодность душ в век глобального потепления планеты.
Искренность сегодня – трудный дар. Исповедальность следует подтвердить своими возможностями. «Проба пера» становится высокой пробой, если автор прошел естественный отбор, если он заработал свое право открыть себя.
«Познай себя – познаешь мир».
Таким путем идет Ольга Колосовская, словно воскрешая забытые идеалы, красоту слова, ранимость и замкнутость жизненного духовного пространства и удивляя вдруг неожиданным прорывом.

Н.П.





КАПЛИ И ЛИВНИ
(о творчестве)

Люблю дожди.
В начале затишье, ожидание. Потом словно небо обрушивается – дух захватывает. Живительная влага заполняет все ямки в саду, орошает каждый листок и цветок.
Так и дождь слов, долгожданный и неожиданный, прольется вдруг, захватит все, что накопилось, надумалось и понесет вместе с соринками, легким и тяжелым грузом.
Потом надрывнее, тише, слабее. Небо отдыхает после дождя. И ты осмысливаешь (что это было?)
Слова похожи на капли: они слышаться в тишине, видятся с закрытыми глазами.
Стихия – первобытная основа слова.
Я видела искусственный сад в огромном холе на первом этаже крупного столичного Центра международной торговли. Сверху, с бельэтажа огромные пальмы и кусты смотрелись красиво, но внизу, вблизи условность была слишком очевидна, как бесцеремонная подделка (зачем?). Среди этой подчеркнутой зелени сновали люди в деловых костюмах; замерли секьюрити; плоские телеэкраны; светящиеся витрины бутиков; движущиеся лестницы-эскалаторы; сквозняки мощных кондиционеров; неон; камеры наблюдения. Искусственная зелень только подчеркивала отдаление живой природы от этого уголка цивилизации. «А где-то шумит осенний лес, тихо опадают листья, корни пьют из земли воду, пролитую дождем; воздух, настоянный хвоей, успокаивает», – подумала я. Захотелось настоящего.
Такая же несовместимость грозит словам, если  они искусственно собраны при навязчивой интерпретации фактов.
В коротком рассказе натянутость, вымученность, холодность проявляются быстрее, чем в длинной повести с острым сюжетом.
Рассказ. Маленькая речка со своей глубиной, изменчивым течением, прямотой или извилистостью – издалека, от родниковых ключей, то спокойно, то бурно – не остановить.
Небольшой рассказ, как искусный срез жизни, интересен простотой и неожиданностью, узнаваемостью и памятью эмоций, а еще лиризмом: кто-то осторожно тронул живые струны души.
И вот жизнь видится бегущей строкой, и зрелая отрешенность избавит от злободневности.
«Давно» и «сейчас» – станет одним и тем же. Озвучивание жизни, отклик былого, послевкусие…
В малом рассказе, как в частичке неохватного мира, отражаются его отдельные приметы.
Необъяснима избирательность (выбор темы) рассказа – загадочна природа слова.
Вмешательство кого-то подобно игре с дождем: капли падают, не считаясь с чьим-то желанием, повелением: у них свой путь. Капли уходят в землю, как все живое уходит. А вот слова остаются. Слова, тексты создают возможные миры. Слова живут, они, наверное, летают. И разная высота их полета – наполненность смыслом.
Словом можно убить, словом можно воскресить. И пустых слов много.
Чем больше высота, тем обозримее взгляд, тем мельче кажется то, что мешает.
Есть слова, способные взорвать забытость чувств и застылую упорядоченность вещей, заставить заговорить голосом природы – земли, ручьев, ветра, заговорить истосковавшимся в немоте голосом о непонятной до конца жизни, превращенной порой в нагромождение фактов и случайностей, в исполнение чужой воли, в бесполезный поиск выхода.
Мысль, как лучик света, пробивается через неясность, чтобы стать услышанной.
Слова точные, верные, прозревшие вдруг приходят, спешат, пока озарение не погасло.
Думающий читатель ищет ноты своей исповеди в произнесении автора.
Но какие мы разные: искры летят от столкновения наших разностей.
Если за рассказом стоит осмысление жизни, нет мелководья, то читатель невольно подключается, близка ему тема или чужда. Ведь мысль не подвластна канонам или запросам, если проявилась в пору особого душевного настроя, откровения.
Мысли не стучатся во все двери подряд, и особого ключа к душам людей нет. Но искать его никогда не перестанут. Мироощущение, восприятие у всех разное, как и жизненный опыт: то, что волнует одних, другим безразлично.
Настоящее слишком близко, чтобы его охватить взглядом. Лишь по прошествии лет, отдалившись и обернувшись, можно с большим охватом увидеть и оценить действительность уже не беглым взглядом, а внутренним зрением.
Многое у человека в памяти, но трудно заставить душу трудиться и все проживать заново, не взирая на потери, остылость.
Как, обращаясь к другим, распахнуть себя?
Всегда остается сомнение, похожее на безнадежность.
И все же желание быть услышанной сильнее: слово диктует свой путь, захватывает. Остается только подчиняться ему.
Слов много, но они должны дышать, не тесниться.
В напористости модной сюжетной беллетристики можно задохнуться не меньше, чем в разряженном до пустоты пространстве какого-либо французского водевиля.
(Смотрела я однажды в театре водевиль. Чтобы рассмешить зал, «герой» лежал в постели минут двадцать и громко переливчато храпел. Но одни не смеялись: возможно у них не было чувства юмора на тот момент, да и храпа хватает дома; а другие не смеялись потому, что у них как раз развито чувство юмора. Легкий юмор – не значит пластмассовый. Хочется «умной глупости», иначе грустно.)
Высокий слог – это естественно, но опасно. Как охватить происходящее – побуждения, события, факты – взглядом, отстраненным от множества повторяющихся мелочей, увидеть с высоты всю заданность жизни, но и почувствовать ее разумность.
Тон прозы – это индивидуальность автора.
«Я разумею не тот язык, который изворачивается в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений…» (слова великого Гоголя).
Душевные переживания – и легкая высокопарность. Это вовсе не нарочито выбранная манера письма, а как раз попытка уйти от сиюминутного, зависимости от временного, случайного, от давления фактов.
Когда все на глазах меняется (страшно сказать): век, общественный строй, правители, законы, взгляды, настроения, – остается приподниматься над действительностью, чтобы за всеобщей противоречивостью всего все-таки услышать собственный голос.
Настоящее всегда борется с прошлым – что сильнее?
Человека тянет в прошлое, есть особая притягательность в воспоминаниях, в старых друзьях. Кажется, снег был белее, утро всегда легким. А в то же время, многое хочется забыть, как трудный подъем, превратившийся в кружение вокруг горы.
Однако мир устроен так, что груз прошлого всегда за спиной, и его следует нести.
Прошлое можно оболгать, растоптать, потерять, покрыть пылью забвения. Но обязательно найдется тот, кто его разыщет, сотрет пыль, бережно очистит каждый клочок, разгадает непонятные знаки, все поймет и разъяснит другим.
Будущее? Мы не замечаем, как призрачное, выдуманное будущее может управлять нами, забравшись в каждый миг настоящего. Неосознанно мы идем по годам, дням, секундам в это самое завтра.
Призрак будущего не увидеть, можно только представлять. Все загадки интересны. Путеводная формула «Ради будущего» много определяет: ради него терпим, смиряемся, трудимся.
Миг настоящего, если что-то получилось, достигнуто, дан человеку как награда. Соль жизни.
Зрелый автор отличается от молодого: преимущества человека, умудренного опытом, знаниями, жизненными испытаниями, очевидны.
(Что лучше: благоухающий, играющий нежными красками весенний сад или спелые долгожданные плоды, впитавшие солнечную энергию и соки земли?)
Всему свое время.
Есть «предрассветная» проза – только еще предчувствие жизни. Будущее уже расправляет крылья и тень их приближается к безмятежному свету настоящего.
И есть проза «закатная» – с тенями невозвратимого прошлого, с грузом прожитых лет (не сбросить), с не всегда оправданной надеждой после ночи увидеть свет. Ты почти на вершине, но оказывается, обошел ее, пропустил, не достиг или давно миновал ее. Годы не виноваты.
Поздно появляется внутренняя сила, уверенность, «душевное» зрение, способность замечать и ценить все подробности жизни, переносить удары судьбы и не роптать понапрасну.
С годами приходит и настоящее (не заштампованное) слово. Власть слова выводит из суетности, подавленности, уныния. Только с годами приходишь к светлой мудрости, пониманию всех сторон жизни. Слаба человеческая природа; сколько пустого, ненужного, тщеславного, завистливого осталось позади, где-то там, внизу.
И слава Богу, иначе груз был бы неподъемен.
О чем пишутся книги? И каким образом приходит художественное осмысление жизни, эти попытки приподняться над быстротекущим настоящим, пусть даже уходя в книжность – свои ли мысли, чужие ли мысли, навсегда поселившиеся в голове.
Как рождается слово? Достаточно «подсмотреть» жизнь, приметить, затем художественно усилить (это уже дар), чтобы высветить смысл происходящего, соразмерив с общим замыслом жизни.
Что значат собственные мысли, чувства без подпитки от того огромного культурного пласта («духовной тверди») заложенного ранее словом, кистью художника, слухом и пальцами музыканта – неиссякаемого из века в век источника, пока живого, благодаря попыткам многих выразить себя вновь и вновь.
Неужели и мне откроется эта дверь?
Когда рука тянется к бумаге и подступает легкое беспокойство, то обязательно где-то там, в подсознании слышатся голоса великих. Время отступает назад, и робость не отпускает.
Себя выразить трудно. Замкнутость душевного мира. Как исповедальность обратить во вне, как многим?
Сомнение держит за руки.
Но жить просто, без сомнений, без поиска смысла – жить ли это?
Сосредоточенность на поиске смысла, на этих неутихающих вопросах…
Мир равнодушен и материален. XXI век. Душу лучше бы спрятать и беречь.
Но ведь все времена по-своему сложны. Что может вывести человека из сложившегося постепенно (после неудач, ошибок), безысходного чувства неравновесия жизни и своей какой-то «ненужности»? Не мудрено: все «перестраивается», резко ломаются представления.
Ведет и удерживает – врожденное ли, приобретенное ли мощное чувство предвосхищения иной жизни, перед которой ни неурядицы судьбы, ни предательство друзей, ни потери близких, ни смерть – ничего не значат.
Загадочное, данное избранным личностям ощущение какой-то тайны жизни так велико, что подчиняет все и вся.
К этой «вечности» прикасаются самые сокровенные слова и звуки, кажущиеся порой непонятными, далекими от жизни, умозрительными.
Но как отрадно душе эта близость ночного неба – высоты и нескончаемости.
Вернемся к рассказу. Почему я по-прежнему боюсь приземленности, низкого полета? Потому, что невзыскательность слов и представлений мешает охватить само движение мыслей и чувств – то, что лучше самой личности, что не проявляется в обыденной жизни, что есть не у каждого.
Изображение может быть мастерски точным, детальным, без вмешательства, без авторской углубленности, и быть может, некоторой искаженности, но тогда получается фотография, выразительный слепок жизни, как посмертная маска. Нет картины, образа.
В авторском коротком рассказе многое, как в бинокль, видится издалека, в увеличенном размере, четко либо нечетко, преодолев расстояние.
И красота, и безобразие – в глазах смотрящего.
Восторженность гасится перед суровостью, тривиальностью, обыденностью жизни.
Эти попытки прорыва… Все внутри. Хочется понять и произнести точно. Как быть убедительной?
Уже собрались «недруги»: упрямая надуманность, обманчивость, имитация, игра слов. И мало жизни.
В коротком рассказе бывает незавершенность, но это не важно: не правда берет верх, но чувство правды.
Кто-то любит размеренное веское слово.
Кто-то вырисовывает увиденное и услышанное в деталях так точно и ярко, что все это видят и слышат.
Кто-то сочиняет совсем иную жизнь.
А я люблю «зацепить» словом за живое, всколыхнуть все внутри и куда-то понести, приподнимая, как ветер, легко, а то вдруг, как вихрь, взмывая, несмотря на тяжесть, высоко под облака.
Никому не хватит коротких лет, чтобы постичь все законы жизни, но свой путь у каждого. «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь». И вздрогнет непокорно душа. И заговорит… Миллионы людей приходили в этот мир и покинули его. Но ни один человек не повторил другого ни в мыслях, ни в поступках. Вот что дает каждому полное право выражать себя и свое время. Проявление души абсолютно уникально. В бытовой кабале она гибнет, в немоте.
Потому и нужны слова.









 СЛУШАЯ ВИВАЛЬДИ
                «Тяжелое является основой легкого»
                Дао Де Цзин
                «Книга пути и благодати»

«У вас абсолютно образное мышление, это не очень хорошо для юриста», – заметил профессор. Я, тогда студентка юридического вуза, не нашла что ответить. Понятно, юриспруденция вовсе не для впечатлительных художественных натур. (Интересно, как он так сразу меня разгадал.)
Прошло много лет, сметая иллюзии и порождая новые.
Последние годы вдруг всколыхнули «романтику» там, где ее, казалось бы, заведомо быть не должно («Улицы разбитых фонарей», «Будни участкового», сериалы о дамах-шерлок-холмсах). Все это напоминает всегда пробивавшийся интерес обывателя к ужасу: к римским гладиаторским боям, к испанской корриде, к площадной казни и гильотине, к беспощадному русскому бунту. Природа человека – от высоты духа до животных инстинктов.
В какую сторону больше клонится земное бытие – вопрос ко времени.
Что касается «неюридического мышления», с ним я постепенно справилась. Вначале жуткие слова и понятия («поза трупа», «эксгумация», «расчленение», «групповое изнасилование» и все остальное) вызывали у меня отторжение, неприязнь, незаметно отравляли отношение к окружающему миру, где, оказывается, столько низкого и страшного. Но потом они стали привычными, необходимыми, как основа профессии и часть жизни.
И все же, от природы далеко не уйти. Вместо того, чтобы занять правильное, профессионально-мыслительное место, эти образы-картины всегда будили воображение, сопровождались бурными эмоциями, переживаниями и сопереживанием.
Сколько же таких образов и чужих трагедий накопилось за многие годы в моей памяти, и с ними жить.
Криминальный мир даже при беглом взгляде ужасает. Чуткая женщина, соприкасаясь постоянно с варварской стороной жизни, конечно же, обрекает себя на медленную ломку, становится во многом равнодушной. Постепенно вся эта людская патология, никогда не излечимая, почти не трогает.
Однако, привыкнув профессионально к криминалу, невозможно преступить в своем сознании за определенную черту – посягания на детей. Обиженные дети – непреходящая боль и смятение. В теорию не спрятаться. (Где границы?)
Прошли годы, работа позади. Постучался возраст и напомнил, что жить надо дальше и совсем по-другому, по своей натуре, как все начиналось в детстве.
Многое поменялось вокруг – меняется взгляд на вещи.
Теперь нет надобности оставаться жестким реалистом, зашоренным в силу своей профессии.
Сколько, однако, в жизни упущено простого, человеческого, живого…
Приглушенное обстоятельствами образное мышление, наконец, возвращается, вместе с ним возвращается многое, например ирония.
Разве не ирония всей жизни в том, как мы изменяемся?
Настала пора оглядеться, подумать о себе, построить свой мир по-новому, разобраться в простых и сложных истинах, соизмерить свои разбредающиеся желания; в общем, поставить себя на свое место.
Нет, много осталось, и вовсе не стоит запихивать в прошлое, как в шкаф, все былые радости и желания.
Теперь стало тише, меньше обязанностей, больше свободного времени. Небо глубже, утренний кофе приятнее, день приветливее. Может, постараться и разочарования задвинуть куда-нибудь подальше, на задворки памяти или просто отбросить.
Я стала больше угадывать и чувствовать в себе личность – без руководителей, без путеводного коллективизма. Думаю по-своему, делаю, как считаю нужным.
Какое приятное время наступило. Но радоваться поздно.
Я понимаю, что меня мучает невысказанность. Раньше я невольно обуздывала свою натуру, служила, как положено, делу, и что-то постепенно сгорало внутри; что-то переводилось на язык совсем простой (для кого?); что-то ушло в молчание.
Тоска – это когда в тебе много невысказанного.
И вот небо пожалело меня.
Сегодня в обычный день вдруг со мной заговорила музыка, чтобы душа проснулась.
Музыка ворвалась – и я растерялась.
Это запись Вивальди. В звуках так много личного. И кажется, музыка говорит для меня, говорит за меня.
Непостижимая в жизни гармония доступна только звукам.
Кто-то ведет меня в образную, в мою природную жизнь. Возвращение.
Как благодарна я этим живым скрипкам, струнным, гитаре, органу за позабытую открытость души, блаженство, глупые слезы.
Я снова обретаю воображаемые образы, много образов и картин. И хочу жить по-своему. Как я могла столько лет оставаться в сдержанной правильности фактов и направленного мышления. Я стала однообразно думать.
Теперь неожиданно легко вхожу в незнакомый мир фантазий и музыкальных образов, и это таинство мне, оказывается, доступно. Я расстаюсь без сожаления с правильностью, деловитостью, мне хочется эмоциональной, взбудораженной жизни.
Слушая гениальную музыку, я могу жить, пусть короткое время, полной жизнью чувств, сосредоточившись, уйдя в эмоции, наслаждаясь.
Этого всегда не хватало.
Интересно, как жил Антонио Вивальди, когда создавал музыку? Как приходили к нему музыкальные образы?
Необъяснимо.
Мир – бесконечное пространство, пронизанное разными звуками. Образ музыкальный – это построенная цельная завершенная композиция, обозначение с помощью нот своего восприятия, видения мира и самого себя в этом мире.
Сильные впечатления, память чувств, и, невозможно, прошлые потрясения откликаются и переходят в звуки, краски, слова.
Создается образ мира, на нем печать таланта и индивидуальности музыканта, художника. Созданный заново мир.
Простому человеку не понять: как из семи нот и бесконечных вариаций звуков может родиться гармоническое целое. Наверное, музыканту это слышится, и тогда он сам – инструмент.
Мы не думает об этом, наслаждаясь музыкой. Мы встаем в открывшемся вдруг звуковом волшебном пространстве и переполняемся собственными ответными эмоциями. Восприятие – тоже творчество, необъяснимое приподнятое состояние и работа души, порой очень напряженная.
Я пишу эти строки, сидя у камина на даче, почти в ста километрах от Москвы. На дворе глубокая ночь. Конец декабря. Старый деревянный дом, калитка, ворота закрыты на все запоры. Дрова в камине прогорели, но угли еще не почернели и медленно-оранжево мерцают.
Я одна. Я слушаю Вивальди: «Времена года», «Гармоническое вдохновение», «Ночь», «Возвращение», другие концерты – шестичасовая запись.
Не помню, чтобы раньше я могла так долго слушать классическую музыку. По правде сказать, мне и в голову такое не приходило, насущные дела отвлекали. И дело вовсе не во времени.
В конце жизни простые человеческие проявления и все, что происходит вокруг, – нововведения, политические игры все меньше удивляют; преходящее, сиюминутное больше не волнует. В быту властвует привычка, а дела какие-то «нарочитые».
Раньше все было иначе, пришлось до конца пройти все общие ступени, пройти плечом к плечу с другими, больше случайными людьми, коллегами.
Причем здесь избирательность вкуса?
И вдруг, все разорвав, влетела эта музыка. Ворвалась, когда уже ничего особенного не ждешь и дни все похожи, и лучшее все позади.
Но многоопытность тоже ищет своего выражения. Эти запоздалые всплески эмоций – как итог долгого познания и незнания себя. Неужели на какое-то время можно заново обрести интерес к жизни?
Красивость слов вдруг стала уместна. (Мы разве избалованы красотой?)
Неужели тайное постоянное ожидание предстоящей, той самой последней ночи, ее неизбежность, что, помимо воли, дает о себе знать – это трагическое предчувствие в конце жизни (у любого мыслящего человека) – пробуждает такие переживания? Как облегчить душу?
Музыка глубокая живет вечно, но ведь она никак не больше души, а лишь отголосок ее боли, томления, восторга. Это образное выражение разных состояний, то спокойных, то перехлестывающих через край.
Звуки... Подарив блаженство, они улетают. Так вот, наверное, улетает и душа, покидая свое телесное пристанище, как улетает время, падает в ночном небе звезда, проносится ветер…
В этом старом доме я всегда вспоминаю уход родителей и брата. Опять тоскую.
Но даже былое присутствие родной души здесь, рядом не дает пустоты. Они словно невидимо присутствуют.
Душа близкого человека улетает навсегда. Улетает тихо, незаметно. Сколько раз она отзовется и позовет…
Сейчас я слышу… в себе ли, в гармоническом сплетении звуков и образов, в ночной тишине… слышу голос отца (как трудно он уходил). Голос уходит…
Музыка возвращает меня: так же светятся угли в камине, так же выжидающе смотрит ночь в окно через прозрачную штору.
Мне даже неловко быть сопричастной чужой тайне, воплощенной композитором и музыкантами: в этих дарованных часах блаженства столько их труда и таланта. Скрипки, гитара, флейта, гобой, орган – целая вселенная звучаний, и все они послушны дирижерской палочке. Власть совершенства – абсолютная власть.
Как же я присваиваю (невольно) себе чужое, культивируя собственные образы, поставив свои переживания над этой недоступной вершиной – музыкой.
Я ухожу в себя, отдаюсь своему прозрению. Хорошо, что все не свелось к воспоминаниям, к обрывкам жизни.
Усталость. Огромная усталость. Целая жизнь прожита за несколько часов. Я чувствую, что это моя жизнь, а раньше проживала во многом жизнь чужую, жизнь обязательную.
Природа сильнее случая, сильнее каких-то сложившихся обстоятельств.
Жизнь поэтично называют «океаном», пытаясь выразить ее безмерность и несокрушимость.
Сколько бы ни повторялись печальные прощания, жизнь вновь переполняет берега.
Завтра ко мне привезут внучку, и дом наполнится ее детским щебетанием. Это мой океан.
Шесть часов длится музыкальная запись. Давно сгорели дрова. Сгустилась ночь.
Сменялись музыкальные циклы, концерты, оркестры, солисты. Я сумела услышать малую толику. Я не совсем готова слушать Вивальди. Ловлю звуки, пытаюсь их разделить по своему разумению: одни солнечные, как блики на морских волнах и отзываются мгновенной легкостью и светом во мне, как будто есть свет, и он разгоняет темноту. Но света всегда не хватает. Если бы длились вечно этот свет души, это состояние упоения.
Издали слышатся другие аккорды. Они набегают, пробуждают, тревожат. Свет отступает. Душа опять терзается в неведении и сомнениях.
Зачем столько музыки, столько эмоциональных взлетов, контрастов? В своей жизни разве мы не мечемся между полюсами света и тьмы? Разве не делаем свой выбор? Иначе чего бы мы стоили.
Нас бросает от берега к берегу, от сна к пробуждению. Годы потом останавливают, но хочется сделать еще шаг. И, кажется, вот теперь только ты понимаешь себя, слышишь себя, чувствуешь. Но почему-то уже поздно, и мы насмешливы тогда, когда хочется плакать.
И все другие вокруг тоже не «следуют естественности», как учили древние философы, потому и смешны.
Только дети видят мир светлым, не отягощенным злом. Потому они и беззащитны. А над ними бывает рука палача!
И это все знают. Сколько крови принес новый век. Ни словом, ни музыкой не выразить боль памяти и муку, когда представляешь обиженных детей (и тех нелюдей). Счастливые истории куда меньше помнятся.
В тебе уже много несветлого, трудно видеть мир по-прежнему, он – другой.
Вечная борьба света и тьмы. Вечные испытания. Никому еще не хватило жизни в этом разобраться, легче повторять чужой путь.
За все спросится.
Музыка наполнила и об этом.
А дальше нельзя! Не все дано постичь.
Полет души великого музыканта. Взлеты его таланта. Для всех, для меня. Вечное движение музыки и жизни…
Я пытаюсь все это понять сердцем. Но мне невыносимо печально и одиноко в старом доме, откуда все близкие постепенно уходят.





 
 
УСТАЛАЯ ТЕМА:
КАК МЫ СТРОИЛИ КОММУНИЗМ

«Мы призваны в мир не затем, чтобы истреблять или разрушать, но подобно самому Богу все направлять к добру – даже и то, что уже испортил человек и обратил во зло»

«Эгоизм – тоже дурное свойство; вольно было людям дать ему такое скверное толкование, а в основание эгоизма легла сущая правда. Позаботься прежде о себе, а потом о других; стань прежде сам почище душой, а там уж старайся, чтобы другие были чище»

«Злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир…, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду»

Н.В. Гоголь
«Выбранные места из переписки с друзьями»

Интересно наблюдать, как играют дети, строят дом-замок на морском песке и гальке. Главная забота человека – построить свой дом, свой мир. Кому не знакомо?
Дети серьезнее взрослых: в свою игру они верят; их сознание цельное, память не отягощена тяжелым опытом.
Круглые, отшлифованные морем камушки кладутся друг на друга, получается стена. Другие, помельче, выстраиваются друг за другом – это дорога. На дом идут крупные камни.
Воображение продолжит стройку.
Вот дом готов, и сад, и крепость, и ров от врагов, и флаг на башне.
Дети всегда строили величественные замки. Наигравшись, неслись с победными криками, бросались в морские волны, плескались, плавали в воде до посинения, не чувствуя холода, не слыша возгласов родителей. Дети!
А тут вся огромная взрослая страна из пятнадцати республик и сотен народностей, мудро направляемая лидерами, стала строить коммунизм – то, чего никогда нигде не было.
Реально строились дома, дороги, плотины, самолеты, корабли, а в головах людей – сказка. И не то, чтобы кто-то верил во всеобщее счастье, пахнущее утопией, но и открыто сомневаться было непозволительно.
По школьным программам на уроках нового важного предмета – обществоведения учителя, путаясь, напряженно и серьезно приступили к «строительству» умов. Они нам объясняли и втолковывали, как нынешнее поколение (да это же всего через четыре – пять десятков лет!) будет жить при самом настоящем коммунизме, в общественно-полезном миропорядке с главным лозунгом: «От каждого по способностям, каждому – по труду».
Мы, шестнадцатилетние, легко повторяли эти новоявленные простые истины: набор обычных тезисов, но совершенно не представляли, как это должно случится, о каких равных возможностях идет речь, как можно обходиться без денег, и в каком горниле должны переплавиться все люди, чтобы выйти похожими друг на друга, сознательными, трудолюбивыми, воспринимающими критику и никогда не желающими никаких благ больше, чем есть у соседа. И кто будет измерять потребности и возможности каждого? Нас так много!
Поверить искренне во все это было бы противоестественно, если не сказать – глупо. (Мы же видели, как заносит тех же начальников, руководителей в пьянки, в другие кривые стороны и как хочется каждому нормальному живому человеку самых обыкновенных материальных земных благ.) Слова хитрые произносятся, как пароль: в душе чуточку все усмехаются над ними, а вслух серьезно трактуют «коммунизм, светлое будущее». Лишнего болтать нельзя, коль скоро предстоит поступать в вуз. Там этот главный предмет расширится и углубится под названием «научный коммунизм», и надо эту преграду взять штурмом или легко перепрыгнуть (по способностям), если собираешься войти в жизнь с дипломом врача, инженера или юриста.
Ни у кого я ни разу не видела интереса в глазах к этому предмету. Всеобщая обязаловка, экзамен «для галочки», тема для пустых болтунов, равно как и новейшая история с неразличимыми партийными съездами, незапоминающимися датами, стопроцентными голосованиями народных депутатов.
Цитата (эпиграф из Манифеста коммунистической партии) въелась в память насмерть: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Почему «призрак»? Сразу пугающее слово. Получается, что этот самый «призрак» забрел в одну нашу доверчивую страну и решительно обосновался здесь. Как ни делилась страна щедро своим опытом и неизмеримыми материальными средствами с компартиями других стран, создавая «лагерь социализма», нигде теперь «благодарные потомки» не помянут это добрым словом.
«Призрак коммунизма», «лагерь социализма», а дальше «зона», «Гулаг» – ради этого сын был в ответе за отца. В генетическую память вошли судейские тройки, трибуналы, пытки на Лубянке несогласных или оболганных ученых, поэтов. Мы росли с песней о герое Павлике Морозове, предавшем родного отца.
Как не ожесточиться?
Портреты Карла Маркса (слева) и Фридриха Энгельса (справа) висели над сценой в каждом сельском клубе. С ранних лет мы привыкли смотреть в глаза этим бородатым немецким дядям, как самым близким людям.
Однако всерьез «науку» о коммунизме – эту упрощенную, деформированную философию, выдумку, состоящую из разрозненных установок, таких как «критика» и «самокритика», никто не воспринимал. Не ложилась она на душу ребенка, а тем более взрослого человека, как ни пытались все эту химеру выдать за историческую правду и реальную перспективу.
Учительница в стареньком темном пиджаке, придерживая очки в грубой пластмассовой оправе, рассказывает, как мы в ее возрасте будем жить лучше всех на планете: все будет общее, деньги исчезнут. «Нынешнее поколение, – как заявил генсек Советского Союза, – будет жить при коммунизме». Это написано по кумачу крупными буквами и висит, где только можно: на стенах клуба, школы, в библиотеке, на столбах.
Слово «коммунизм» склоняется в каждой строчке всех газет.
Выдается за всеобщую мечту.
Справедливость наступит для всех и сразу! Благ добивались в результате несправедливых войн, колонизации, захвата, и вдруг произойдет нечто прекрасное, только надо хотеть, стараться и верить.
Какая злая наивность.
В селе свои «предпосылки» коммунизма на фоне «развитого социализма» сводились к докладам, лекциям, урокам и песням («Думай раньше о родине, а потом о себе»).
Далеко не безобидное воспитание: жизнь воспринималась условно, все говорили не то, что думали. Всеобщее фарисейство, своеобразное растление души, хотя и со знаком плюс.
Великий Гоголь прожил всего четыре полных десятка лет. Он не мог наблюдать смену поколений, но суждения его – мыслительные поиски уходят на много-много поколений вперед.
«В руках милосердного Бога все и настоящее, и прошедшее, и будущее. Оттого и все беда наша, что мы не глядим в настоящее, а глядим в будущее… всмотревшись в настоящее, заметим мы, что иное в нем горестно и грустно, другое просто гадко или же делается не так, как бы нам хотелось, мы махнем на все рукой и давай пялить глаза в будущее. Оттого Бог и ума не дает; оттого будущее висит у нас у всех точно на воздухе…»
Позавидуешь силе и свободе его ума.
Но не этот текст нам преподавали, нас настраивали на другие идеалы. Малограмотный несчастный Павка Корчагин – революционный фанат, отдавший свое здоровье и жизнь за городскую узкоколейку, призывал всех в своей книге (написанной другими, так как лежал, прикованный к постели, умирающий) посвятить себя «борьбе за освобождение человечества». Он сам не познал ни любви, ни семьи, ни отцовства – раб чужой воли, последователь ложной идеи. Нас упорно призывали следовать за ним.
Нам предстояло послушно по партийной указке «затягивать пояса», кормить пылающий справедливым гневом африканский континент. Собственное благополучие человека значения не имело («Вы там, шагайте в ногу» – песня).
Полнокровная жизнь, как оказалось, не в раздутом голом энтузиазме, она, как быстрая полноводная река, огибая преграды, течет дальше.
Уроки жизни… Они так разнятся со школьными уроками обществоведения.
Скоро семнадцать! За окном весна, запах молодых тополей дурманит, капель звенит сильнее школьного звонка. Думать только о коммунизме, о Павке Корчагине?
Скудная жизнь села в окружении непроходимых Брянских лесов. Юность, незаметно сменившая детство, – такое глубокомысленное взросление.
Огромные строгие синие глаза классного руководителя. (Ох, и доставалось ему с нами, плохоуправляемыми. Не выразить благодарность ему за ту духовную близость, за светлое отношение к миру, за то, что потом, в тисках другой, жестокой жизни мы не ожесточились, пережидая всякие смуты, помогая себе провинциальной верой в доброту и порядочность.)
Господи, как же нужны умные учителя, чтобы изначально поверить в себя!
В себя мы смогли поверить и многого достигли. Но сперва был этот самый «призрак коммунизма», официальный и анекдотичный.
Как-то в школьный буфет привезли мятные пряники («жамки» по-нашему). На большой перемене вся школа ринулась в буфет, потому что в ту зиму не то что пряников, хлеба белого давно не видели. Впереди шагали учителя с сумками. Твердые пряники оказались «так себе», но шли «на ура».
В селе давно уже не было стада, осталось несколько коров. Понятно, что корову надо хорошо кормить, и не лозунгами. (Может некстати, вспоминается библейское: «Сожрали тощи коровы фараоновых тучных и не только не потучнели, а сами околевают».)
Хрущев «наломал много дров»: провалились его реформа образования, укрупнение районов, кукурузный бум. Все было бестолково, бездарно, ничего не дало людям.
*  *  *
В Доме культуры зал ломился от зрителей. Приехал лектор из района с очередной партийной директивой: отрезаются приусадебные участки до дворов, оставляются только палисадники.
Седовласые длиннобородые старики заполнили все места и проходы. Когда лектор закончил официальную часть – чтение текста газеты с пояснениями, в зале воцарилась тревожная тишина. Сраженные напрочь таким угрожающим словом старики даже не переглядывались.
– Чем детей кормить будем? – резко крикнул кто-то из дальних рядов. Заволновались, заговорили, гул прошел по залу.
– Не проживем!
– С голоду подохнем!
– Ишь, чего придумали!
А потише, шепотом материли коммунизм с коммунистами и, не дождавшись ответа со сцены, резко вставали, отворачивая крышки сидений, натягивали шапки, качали головами, морщились, сжимали кулаки и тянулись к выходу.
Вот вам и «оттепель» шестидесятых. Однако земельного урезания, к счастью, не случилось. Вовремя «наверху» одумались. Оставили сельчанам огороды, хотя некоторым землю убавили.
Что делали бы люди тогда без своей земли? Совхоз отстающий, картошкой отчитывался. Свои огороды люди пускали под огурцы грунтовые и парниковые. Их ласково называли «огурчиками» и, наняв грузовик, везли продавать в ближайший город Гомель, начиная с апреля-месяца. Огурцу в том краю давно пора поставить памятник. За счет него жили, детей растили. Отрезать огород?! Только враг мог такое придумать.
Вот тебе и «развитой социализм»: без торговли кушать нечего.
С землей на этот раз Бог миловал. Сколько было таких холостых выстрелов в воздух!
Сильно напрягались с мануфактурой. Завозили в местный универмаг одни ковер в год. Один на всех. А дальше начиналась опять социальная борьба. Люди дрались за ерунду – за ковер, за комбикорм для кур, за искусственную шубку, ругались, упрекали продавцов за «блат». Ковер (трудно теперь представить) не просто продавался, а с условием сдачи ведра яиц. Откуда яйца? Кур редко кто держал, значит, надо купить в совхозе, потом сдать в приемный пункт и не только за ковер, но и за одеяло теплое, еще за что-то «дефицитное». Такие вот «поставки» села городу – «вехи коммунизма».
(Моя няня любила напевать: «Хорошо в колхозе жить, вчетвером штаны носить: один носит, другой просит, третий в очередь стоит». Потом добавляла свою пословицу: «Деревья в лесу и то разные».)
Сколько теоретики-социологи твердили о стирании грани между городом и деревней. Не видели они жизни в глухой российской деревне: не носили воду из далекого оледенелого колодца, не чистили «нужник» в дальнем углу двора, не вспахивали вручную огороды, не гнулись над лопатой на торфоразработке.
По труду людей не уравнять, по потребностям тем более, не говоря уже о способностях: с первого класса видно, кто какой.
Но бывало, каким-то образом вчерашние двоечники (обязательно после армии) становились уважаемыми руководителями в районном масштабе, сознательным, напористыми.
*  *  *
Сидит сосед, дед Яков в своем доме, смотрит в окно – с улицы его большая борода и нос картошкой, как на картине. Этот дед непростой, зажиточный, мастеровой и очень набожный. У него много детей, сородичей.
Шло стадо (остатки его). Молоденькая козочка – прыг передними ногами на ровный кирпичный фундамент большого ухоженного дома и уставилась на деда, глаза в глаза: что-то ей померещилось в бородатом облике. Дед перекрестился, да как закричит, застучит по оконной раме. Козочка спрыгнула, замемекала, побежала догонять своих.
На следующий вечер все с точностью повторилось; нам смех да потеха. А дед Яков был крутой нравом, суровый.
На третий день он уже поджидал «артистку» с палкой за деревом. Она опять так резво прыгнула к окну: скок наверх – и получила сзади по спине, как следует. Сразу отвыкла.
Людей вот так же учили то палкой, то пряником, чтоб не сбивались с прямой дороги. То щедро сулят блага, то хлестко подгоняют лишениями, отрицанием вековых истин, моральным насилием.
Неподалеку от нас в старообрядческом поселке Сачковичи стоял разрушенный Храм. На его крыше, устремившись в небо, выросли три березы (троица).
Деревья на крыше заброшенного Храма у дороги…
Все церкви на Руси стояли запустелые и ждали: когда же люди опомнятся? При этом поперек клуба на красном кумаче белой краской крупными буквами «Догоним и перегоним Америку по мясу и молоку».
(Надогонялись, порешив племенной скот.)
Всю страну пустили в гонку за мечтой, за «призрачным» коммунизмом.
Уравниловка, как первый признак нового общества, далеко не безобидна. Способности разные, вклад «по труду» не подсчитать без лукавства, без приписок. Не соизмерить возможности и усилия физика, музыканта, товароведа, хирурга, шахтера, дворника, сторожа – все работают на разной «высоте». Несопоставимо. (Инженер систематически одалживает деньги у соседа-рабочего.)
Не уплыть далеко при таком раскладе в одной лодке. Обида, зависть, алчность не покинут человеческую натуру под давлением лозунгов и транспарантов. Остается память о том, как начинали, как стреляли в своих за убеждение, за происхождение, как сумели перешагнуть все границы дозволенного, какой ценой повернули страну на эту самую светлую дорогу коммунизма.
Все смешалось, представление о предназначении человека перевернуто.
Атеистический путь оказался тупиком, «дорогой в никуда». Он пролег поперек всех дорог, кружил на одном месте, вокруг той горы или глыбы, что назвали «коммунистическое завтра». (Бригада «коммунистического труда» – серьезно это?)
Так и представляется: огромная толпа шагает на одном месте, делая вид, что взбирается на высокую гору, а наверху красная звезда и слово «коммунизм». А рядом прекрасные плодородные равнины – вспаши, засей, трудись, собери урожай, оставь детям не только одни идеалы и поучения. Объясни им, что каждый должен подняться на свою жизненную гору, оставляя внизу слабости, заблуждения, неудачи, что, скатившись вниз по нечестивым дорожкам, не захочется вновь подниматься, и не всем протянется рука, чтобы помочь таким, не надейся на это (сиротская психология).
Осколки авантюристической идеологии застряли в сердцах многих, как «семена» белые и красные, как ложь, похожая на правду, как эхо времен «проведения в жизнь красного террора».
Нашу атомную державу весь мир боялся, мы этим, конечно, очень гордились.
Сменяются поколения. Нет правильных учебников истории, потому что история только пишется, и здесь по-прежнему поле битвы.
Вчерашние идеалы стали мишенью юмористов. Где мера вещей?
«А вот раньше…» А что раньше? До чего хорошие песни были раньше. Много светлых дивных волнующих песен. Все пели о счастье, о разлуке, о Родине. Все – в песню, в мечту, в надежду.
 

У КАРТИН ПИКАССО

Музей.
Его картины…
Странное совершенство кисти и глаза.
Не понятно.
Переворот сознания.
Рядом нет искусствоведа или экскурсовода. Это даже хорошо: я прислушиваюсь к своему восприятию гениального художника, пытаюсь его разгадать. Зачем мне чужое мнение, если я вижу и чувствую по наитию.
Картины Пикассо гениальны, они безумны настолько, насколько безумна жизнь.
Две линии бедер и воплощение женщины, более зримо и убедительно, чем во многих полных изображениях и фотографиях разных женщин. Почему так происходит?
Наверное потому, что исчезла многоликость, осталась суть.
Квинтэссенция восприятия многомерного, многогранного мира лиц и предметов без всевозможных подробностей, за которыми теряется цельность – что-то единственное, основополагающее – тем самым поиск этого разумного, основного.
Художник не указывает, не убеждает – он заставляет говорить краски, линии, композицию. Он притягивает необычным замыслом.
Ужас фашизма в перевернутых оскаленных нечеловеческих фигурках. Лаконизм, емкость, проницательная выразительная откровенность.
Зачем уходить в частности, в одну подсказанную эмоцию, в одну подлинность предмета; есть иной, более совершенный путь познания через иносказание и обобщение.
Это не объяснимо напрямую. Нереальный сюжет, не понятное изображение, и вдруг реальность, стоящая за этим, не только проступает, угадывается, но и аккумулируется, становится зримее, убедительнее.
Тем самым получается изображение художественное – уникальный неповторимый мир, заново созданный художником, а не просто искусный перенос видимого красками на холст.
Уход от банальности. Самовыражение и самоутверждение художника путем отрицания прописных истин. Мы не можем точно знать, как это происходит. Возможно, рождается из разрозненных воспоминаний о жизни, как о сне: остается что-то главное, самодавлеющее, не связанное тесно со временем, местом.
Это не слепок жизни и даже не символ. Это то, к чему приходят великие художники, когда реальность становится подвластной изображению, и есть возможность (техничность, высокое мастерство, «послушная рука») сжать многоплановость, многоликость, многоголосье жизни, с тем чтобы остановить рассредоточенность (все предметное, огромное, нескончаемое) и запечатлеть посетившее впечатление от мира парадоксальным образом, не привязывая строго ко времени, пространству, при этом разбросать ключи понимания где-то рядом, исподволь, запрятать в самом изображении.
То, что скрыто в условной, намеренно упрощенной форме называют «неожиданной правдой». Внутренний смысл не может открываться сразу, в трафаретной форме. Глубина – это сокрытие.
К манящей глубине художник подступает со своим инструментарием, своим языком. И ему непросто отобразить и представить всем свой внутренний мир, то, как он видит мир окружающий – мир тревожный, полный вопросов, мир манящий.
Художник выступает истолкователем этих двух миров. Или вовсе нет?
«Не понимаю» или «понимаю» – что сильнее? Подчас это одно и тоже.
Мы теряемся, оставаясь в ограниченности своих знаний в безграничном мире с его неистребимым несовершенством, незавершенностью дел и стремлений, вечной борьбой под солнцем за себя, с самим собой, и в то же время поражаясь и трепетно внимая тому, что стоит над всем этим.
Момент творческого проникновения…
Когда внешнее превращается в сущностное; созерцание переходит в прозрение; и в какой-то момент, раздвигая материальные рамки, открывается невысказываемое, не упрощенное словесным выражением, обращенное к самой глубине человеческого «я», то, что мы относим к духовности, святости, к чему никогда не прикасаемся в своей обыденной жизни.
А в мелководье жизни – без всякого прорыва – тоже можно утонуть.
Удивительным образом слово, звук, кисть совершают этот прорыв для нас.
Порой все остается лишь попыткой, отчаянной робкой попыткой. Но потом, бывает, то, что казалось ничем, вдруг становится общим достоянием, словно годы отшлифовали, высветили, вдохнули новую жизнь в картину, сонату, повесть.
Смотреть на многое в искусстве (как и в жизни) следует чуть отстраненным взглядом, чтобы что-то увидеть и чуточку понять.
Почему я думаю об этом? Ведь люблю классические пейзажи, портреты, живое, настоящее.
И все же… Глядя на мир через войны, непроходящие угрозы, смены властей, тиранов, лжевождей (столько всего в одной короткой человеческой жизни!), все труднее связать этот мир единственной разумной человеческой цепью, не разрывая сознания.
В полотнах Пикассо видится больше смысла, чем в фиксации фактов, в логическом объяснении всего происходящего ранее и ныне.
Когда пытаешься думать об этом, все больше смысла видится в отдаленном, в кажущемся, в нереальном – в Замысле жизни, а не в ней самой с чередой похожих дней.
Какой художник прав? Кто подлиннее, сильнее?
Неподражаемость и непохожесть – основные оценки творчества (кроме мастерства). И неопровержимо: талант всегда ищет и тоскует. Он затягивает в свой поиск, а в нем искажение очевидного, отрицание привычного, всякие условности, через которые мы, затянутые в этот круг, можем найти, увидеть главное.
Чувствуя вместе с художником (или поэтом), участвуя в его движении души, мы не всегда понимаем: как  он это сделал, но доверяемся его чуткости, его смелости, а иногда и вызову.
Узнаваемость образов «изнутри» – это своя (авторская) реальность. Свой путь у избранных, потому что они не идут по общим дорогам, пробираются по бездорожью или прокладывают путь себе.
Кто их при жизни понимает? Они слышат и видят то, что далеко от других. Как художник Амедео Модильяни или как режиссер Андрей Тарковский. Они не могут идти вместе с толпой, в толпе. Они не благодушествуют, понять их трудно. Не совсем понятное завораживает взгляд, будит воображение, дает работу мысли, ведет, ведет…
Об этом и еще о многом другом я думала, глядя на известные картины.





 
«Я ЗНАЮ, ТЫ ПРИДЕШЬ ЗА МНОЙ»

«Если свет, который в тебе – тьма,
 то какова же тьма?»
Евангелие
– Алло, это я.
– Здравствуй, сестра.
– Как ты там? Хочу заранее поздравить тебя с Новым годом. Потом попробуй дозвониться в твое Судково, легче в Новую Зеландию и дешевле. Ну, как, написал статью?
– Статью? Да никак не закончу. Муторно. Принимаю антидепрессант, нашел почти безвредный. Да… еще для мозговой деятельности, и сердечные иногда. Дорогие лекарства, треть пенсии уходит. (Он стал перечислять незнакомые ей названия лекарств.)
– У меня самой бывает бессонница… Но я просто лежу и не сплю… Ночи стали такие тесные. Сны с явью путаются.
– Да, бессонница… бессонница. И руки вот сводит. Хотелось бы еще немного поработать, да…
– Брось ты, аксакал. Оставь свои иллюзии. Какая теперь уже работа. На твое место давно, небось, молодого врача взяли. Ты и без того переработал. Приедешь весной?
– Весной? (Задумался.) Я не знаю. Хочу вот книги передать Олесе или, может, внучке. Жалко: будут здесь чужие люди печки ими подтапливать.
– … (Она запнулась) Уметь надо: у тебя и дочка и внучка студентки… Не смешно… Звонят? А ты б не думал о том, чем будут подтапливать, да кто будет потом подтапливать. Никто еще не угадал – когда ему и как…
Он перебил: «Думаю, скоро».
– Перестань, Олег. Ходишь в Храм?
– Не в Храм, а в Дом молитвы. Хотя пусть будет: в Храм. Хожу, конечно. К нам тут из Минска приезжали две женщины-белоруски. Поддержать нас. Пели гимн израильский. Там слова: «Я знаю, ты придешь за мной…»
(Голос брата дрогнул, он замолчал.)
Она поняла и быстро заговорила.
– У вас снег? Снег идет?
– Снег. Да. Много снега. Все метет… И никого нет вокруг…
– Говори, Олег, говори!
– Я знаю… ты все понимаешь. Хорошо так пели. Без этой печали.
(Опять замолчал.)
– Так ты приедешь весной? Москва вся в пробках из-за снега, а у меня разболелась коленка.
– Хотел теплицу в мае собрать под помидоры, да вот руки…
– Нам всегда всем некогда!
(Замолчали оба.)
«Я знаю, ты придешь за мной» – повторил он медленно.
И слова иссякли.
Откуда-то издалека – с поля, с неба, из заснеженной земли, казалось, доносится эта чужая проникновенная мелодия.
На разных концах провода они слушали. Потом нужно было попрощаться, замолчать, положить трубку, чтобы услышать настойчивее, услышать в себе, не жалея ни о чем.
*  *  *
Белоснежные неприхотливые флоксы, – огромный куст за беседкой в саду, напоминают мне его имя – Олег. В ту весну, в начале лета они как никогда заполыхали белой кипелью. И это больше слов.
 
ЧТОБЫ ОБЛАКА СЛУШАЛИСЬ ВЕТРА
 (зарисовка)

Кажется, многое в жизни происходит не согласно природе, здравому смыслу, логике событий, предпосылкам и так далее, а вопреки всему. Однако надеяться на «вопреки» не приходится (тем более на «авось») – хорошая лазейка от жизни.
Идти прямолинейно, закусив удила, – тоже не здорово. Установки меняются, характеры меняются. Меняется время.
Давно ли на детской краснопресненской барахолке выбегали молодчики из милицейского «воронка», ловили «спекулянтов», предлагавших импортные новые детские соски, сажали в машину и со знанием дела отчаливали разбираться по закону. (Старое продавать из рук в руки разрешалось.)
Прошло сорок лет, вспоминать это смешно и горько.
И теперь, говоря модным языком, все неоднозначно.
Идеологические и всякие другие прессинги…
Лучше об этом не думать.
А я и не буду.
Июнь. Крым. Приморский парк. Мы, втроем (со мной подруга Галина и ее четырехлетняя внучка Маргоша) сидим на траве, разложив домашнюю снедь, и поднимаем бокалы сухого массандровского вина (Маргоша – яблочный сок).
Сегодня Святая Троица, большой праздник, стало быть, мы пришли «кумиться» (так называется этот обычай – закусывать на природе), совсем как в детстве. Только теперь нам помогает море. Сидим на траве под огромной крымской сосной и слушаем шум летнего моря, этот светлый взлетающий шум.
Мы с Галиной обстоятельно пожелали друг другу здоровья и свободы, хорошо понимая, о чем это. Сколько за все прошедшие годы говорилось тостов, а вот Свободы (можно с большой буквы) женщины почему-то не желали себе, это было бы очень странно. (Особенно, если вспомнить слова Наполеона: «Каким прекрасным предлогом дурачить толпу была для нас всех свобода».)
А Маргоше интересно слушать, как две бабушки  в модных бриджах и шляпах желают себе какой-то свободы.
Глазенки ее пытливо блестят.
Затем она протягивает вперед руку с тонким бокалом (Галина не может иначе: она из старинного дворянского рода и что-то осталось от предков в ее характере и в отношении к миру) – очень красивым бокалом на фоне очень светлого дня – и тоже серьезно начинает нам желать, по-детски импровизируя:
– «Чтобы солнышко утром светило; чтобы птички весело пели; чтобы белочки всегда резвились; чтобы облака… (на секунду задумалась) слушались ветра!»
Мы встрепенулись, заулыбались, задумались: и правда, почему облака так послушны, и иного не дано. Что ветер всегда прав? Даже ребенку это понятно.
Облака сегодня особо выразительные, плывут высоко корабли, парусники, плоские черепахи.
В городе грядут выборы мэра.
Пока я спускаюсь по дороге к морю, с поселка (микрорайона) Мирный, со мной вместе «спускается» один из кандидатов по фамилии Стасёк. Его бесчисленные портреты вплотную развешаны на заборе, огораживающем стройку домов. Потом они продолжаются на рекламных щитах, на столбах, весь город облеплен портретами Стаська. Немолодое хмурое славянское лицо, растиражированное без всякой меры. Куда ни глянь – всюду Стасёк. Это очень надоедает, отталкивает.
На тех же заборах краской выведено: «Диагноз – Щербина. Лечение 31-го октября». (Это в адрес бывшего мэра с такой фамилией, он тоже в числе нынешних кандидатов.)
Рекламных огромных щитов в городе и на побережье больше, чем деревьев и домов.
(Огромными буквами на красном кумаче «Христос Воскресе», пониже и помельче на голубом фоне: «Янукович – Президент Украины».)
Жарко. Чтобы попасть на один из многочисленных пляжей, бывает, доходит до рукопашной (вина и пива пьют здесь много, потому быстро входят в раж).
Побережье в черте города распределено по метрам между санаториями, домами отдыха, пансионатами. Местных жителей дежурные пускают туда неохотно, проверяя прописку в паспортах. Приезжие платят за вход, как в кинотеатре.
Есть два городских пляжа, их называют «гадюшниками» за переполненность, курение, нахрапистую торговлю вином, обедами («Плов! Кто желает?»; «Булочки-бесподобушки!»; «Домашнее вино!»; «Холодное пиво, рыба!»).
Нанятые молодые спортсмены – охранники прощупывают острыми глазами намерения некоторых пройти бесплатно. Трещат кассовые аппараты у самой ротонды (символ города-курорта).
Шум, громкая музыка со всех сторон.
Вот тебе и «свобода» у моря.
Кандидаты обещают навести в городе порядок. Но верится с трудом: весь город живет на летние доходы, лихо вытряхивая деньги с приезжих отдыхающих.
В парке желтых торговых палаток гораздо больше, чем деревьев.
Набережная – арена схваток кавказских шашлычников, татарских кулинаров, цыганских гадалок. Тут и негры танцуют и предлагают сфотографироваться  с их полуголыми фигурами на память под искусственной пальмой на гранитной набережной.
Всем нужны квадратные метры. Гуляющие идут непрерывным потоком, но их разгоняют в стороны несущиеся велосипеды и мотоциклы (рядом устроили выдачу на прокат).
– «Ты куда несешься, негодяй! Здесь дети гуляют».
Всеобщее бессилие перед коммерческой выгодой.
– «Нам надо работать!».
– «А нам надо отдохнуть!».
Слово «порядок» здесь не модное.
А мы вот сидим в парке на траве в тени сосны и счастливы: все-таки кусочек свободы, покоя, тишины. Батуты, аттракционы, горки, качели, карусели – все там, на набережной. Море никогда не унывает, играет красками, переливается из серого в синеву, неожиданное, подвижное.
На скамейках вдоль набережной уселись нарядные пенсионерки – местный бомонд. Десятилетия просидели они в блестках, серьгах. Я попробовала их послушать. О, они все ждут своего мужчину с севера, и надежда их сильнее гранита. В любую погоду спешат на набережную  Люды, Тани, Нади (без отчеств), сидят, прохаживаются, сплетничают, ссорятся. У них так.
Потом наступит «мертвый сезон», и город будет отдыхать, как большой медведь, экономя энергию до весны.
А в апреле снова зацветет миндаль, вишня, потом каштаны. Весенний воздух разбудит город и он забурлит, заговорит на русском, украинском, татарском.
Южный берег, благословенный край! Здесь острое ощущение времени и временности. Ожидание парит в чистом воздухе. Грусть заглушается бурным весельем: музыкой, льющейся из окон ресторанов, песенными концертами на набережной, на высокой воздвигнутой площадке у самой ротонды, недобродившим вином в бочках, с кранами – «на розлив».
Морской шум… Сегодня – завтра – всегда. И горы вокруг… – это груз жизни, многих непохожих жизней: труд, ошибки, падения, взлеты, подъемы, спуски.
Горы у самого моря… Дыхание жизни… Первый и последний вдох…
Вот и все.
 
БЕЖЕВАЯ ЖИЗНЬ

Утренний кофе – моя шутливая философия.
Темно-коричневый горький горячий кофе я разбавляю нежными белоснежными сливками. Цвет получается светло-коричневый мягкий, вкусный. Еще добавляю немного фруктового сахара в маленькую чашечку.
Такой кофе – прелюдия дня, в котором не известно что предстоит.
Заранее смешивая темное и светлое, я готовлюсь встречать день во всеоружии. Энергия тонизирующего напитка мне понадобится.
Наслаждаясь кофе, расслабляясь, я настраиваюсь на неизменно обязывающий ритм наступившего дня, забываю ночные кошмары и вчерашние неурядицы.
Радио спешит сообщить о пробках на дорогах и непогодных условиях, о пожарах, о погибших людях, о тяжелых болезнях и бесподобных лекарствах.
Вдруг включается чудесная песня…
Интересно, какого цвета жизнь, если представить?
Красивейший цвет кофе со сливками – моя слабость. Нельзя пить кофе неумеренно или небрежно. Важно найти не только пользу этого напитка в красивой чашке, но и уловить его смысл.
Делить жизнь на приятности и неприятности – глубокая ошибка. Жизнь не черная и не белая, не материальная и не духовная, не большая и не малая. Она неоднозначная, смешанная: что-то утверждая, можно сразу же это и отрицать.
В лучшем случае ее вкус – это вкус хорошего кофе, искусно приготовленного, обжигающего, с тонким ароматом. Сдержанность, ограничительность, трудности, сменяемые радостью, наслаждением. И постоянная напряженность замкнутого внутреннего пространства.
Вот и кофе не прост. Даже если только понюхать молотые зерна, можно услышать там-тамы и гортанные вскрикивания черного континента, увидеть мускулистые тела мужчин, их характерные приплюснутые, утрированные черты лица или же легчайшие, грациозные прыжки огромных диких кошек – тигров и львов.
Наши предки (общечеловеческие) появились в центре Африки.
Где-то там, далеко в джунглях, в сафари и в безводных песках еще остались дети природы, слившиеся с ней в жестоком выживании, в первобытной убойной жизни.
Глядя на их лачуги, на их еду, на сильные мускулистые тела мужчин и женщин, на своеобразную, казалось бы, отчаянно далекую от совершенства жизнь с племенными законами, убийствами, захватами, местью – при неукоснительном соблюдении древних обычаев и своих религиозных заповедей и обрядов – понимаешь: эти люди по-своему величественны, просты и цельны, потому что живут в ладу с окружающей никому не подвластной природой.
Мы называем их «дети природы», а кто мы, цивилизованные люди?
Природа давно уже мстит нам за неуважение к ней и к самим себе, друг к другу.
Мы уже потонули в море искушений и греха. Все судят друг друга, правда стала разменной монетой.
Рядом (в масштабе земли) и так далеко от чернокожих полудиких племен расположены цивилизованные страны со своими продуманными, мудрыми законами, авиалиниями, современным оружием.
На Альпийских живописных лугах мирно пасутся породистые коровы, отражая огромными глупо-чувственными глазами красоту этого континента – совсем другого, белокожего многонационального мира.
Упитанные коровы смачно жуют свежую сочную траву.
И вот – яркая упаковка свежих сливок с умильным рисунком и рекламной коммерческой надписью.
Сливки изумительны на вкус, потому что от хорошего фермера, приобщенного к многовековой культуре западного общества, впитавшего навыки и привычки своего круга.
Я вот думаю: черный дикарь, что дышит и прыгает, как тигр, с коварством и простодушием, со своей дикой судьбой, проживающий своей век с копьем в руке и в набедренной повязке, – неужели он несчастнее какого-нибудь миллиардера с тусклым взглядом, нездоровым цветом лица, добивающего свой ум и тело излишествами, изнеженностью, перенапрягающегося от множества неразрешенных коллизий (где огромные деньги, там и воздух опасен), барахтающегося в сетях придуманных наслаждений? Образование, капитал – гарантия ли это личной реализованности?
Власть денег направлена на то, чтобы возвысится над окружающими и над самой природой.
Противоборство черного и белого было, есть и будет, равно как противоборство человека в себе самом.
В Италии я полюбила капучино. Напиток-улыбка. Ах, Италия…
А все же сладкое с горьким лучше не смешивать, сладость забивает. Нельзя идти на поводу своих желаний: все простое, доступное, тривиальное, подслащенное покроет твои маленькие жизненные зарубки. Ты же многого ждала, искала! Недосчитается потом.
Так вот о кофе. В меру ли, без меры – лишь бы не потерять вкус.

 
ОДИНОЧЕСТВО ВДВОЕМ

Он любил переждать время, отодвинуть дела до упора, много всего планировать и записывать на маленьких бумажках-напоминаниях. Клочки бумаг с фамилиями, номерами телефонов, торчащие всегда на видном месте – под стеклом книжных полок, лежащие пачками на письменном столе. Ящики не закрывались от перевязанных веревочкой и обхваченных резинками карточек-визиток.
Она все это на дух не выносила, считала имитацией интенсивной работы, средством ухода от трудностей, от действительности. Записал – и как будто сделал.
Бумажечки, бумажечки, бумажечки… Пыльные записки из прошлого.
Он был «человек-оркестр», директор студии, режиссер, сценарист, литератор, автор проектов – все в одном лице.
(Поди, упомни все свои дела.)
Он выбрал трудный путь и все другие трудности отметал, отстранившись от быта (от денег, мебели, школьных собраний сына, магазинных очередей).
Ей приходилось не рассуждать и, «закусив удила», тянуть семейный воз. Время воздаст терпеливым.
Она отличалась гиперактивностью, кидалась без промедления делать то, что, казалось бы, «есть не просит».
«Это не главное, – возмущался он, – тебе что, больше делать нечего?»
«Но дела имеют свойства накапливаться» – вспыхивала она.
Утром ей нужно было бежать на службу (как бы не опоздать).
Он позволял себе выбирать для дел любое время суток, был типичной «совой». Вечерами свет в его комнате горел за полночь.
Она же, как «жаворонок», засыпала у телевизора.
Утром он долго не мог встать с постели.
После бурной зарядки и холодного душа она смотрела на него, медленного двигающегося, как на сибарита.
«Я допоздна работал, оставь меня в покое» – так начинал он свой день.
Он любил на завтрак чай, мучное, сладкое.
Она из дня в день, из года в год принималась доказывать ему, что это пагубная привычка, вредная, опасна, и выводила его из себя.
Она же любила кофе, острую пищу, перчила блюда, почитала аджику за сладость.
Он, в свою очередь, громко упрекал ее за это: «Когда ты научишься правильно готовить!»
Склонность к остро-пикантной еде не проходила.
Ей нравилось по горло входить в любую работу, чувствуя при этом вдохновение. Даже если она подметала двор на даче, то не могла остановиться: захватывала мусор граблями, метелкой, руками, рвала крапиву, носилась по участку.
Он, напротив, очень трудно начинал бытовые дела, откладывал «на потом», сколько можно, и брался за них только в случае крайней необходимости: они его очень тяготили всегда.
«Потом!» – было его кредо. «Сейчас» – ее кредо.
Уход от действительности он сочетал с дидактическим стилем общения: всегда что-то советовал, рекомендовал, поучал. Сам же не любил выслушивать какие бы то ни было замечания, «вставал на дыбы» от любых слов, содержащих недовольство. И как-то незаметно объездил всю страну: святое дело – командировки.
Они мешали друг другу, но ничего не могли с этим поделать. В желании по-женски приспособиться к нему она потерпела полное фиаско.
Они видели мир и себя в нем по-разному. У них были непохожие механизмы самореализации.
Он не признавал слово «извини», чувство бесконечной правоты не давало ему покоя. Ему легче было закрыться в своей комнате на ключ: авось проблемные отношения сами по себе рассосутся.
А она с неиссякаемой наивностью все удивлялась, бесконечно анализировала «что» да «почему» и только по прошествии многих лет, устав, поняла, что постоянно «ломится в закрытую дверь».
Обоюдная бескомпромиссность переходила в непонимание и неприятие друг друга, почти во вражду, в классическую борьбу полов. Пресловутая «притирка» характеров не получилась ни через двадцать, ни через тридцать лет.
Все наши старания становятся направленными против нас же самих, если люди не слушают, не слышат друг друга.
Эта предательская пустота внутри и тупой протест, разрывающий тебя, не находящий выхода.
Это бытовое дребезжание, превращающее уникальность жизни в безрадостное времяпровождение.
Ореол непонимания над всем этим.
Любое «да» бьется о всегда готовое «нет». Игра в поддавки без побед и правил. Отсутствие общего языка.
Почему они вместе, эти двое?!
А годы послушно неумолимо катились, не останавливаясь для выяснения отношений. Катились через ссоры, споры, безвыходность.
Привычки и манеры с годами только укрепляются.
Он был Рыба по гороскопу, а она – Лев. Абсолютно несовместимые знаки зодиака. Не мудрено так буксовать. Оставалось обратиться к повелительницам-звездам, но они далеко и так холодны.
Вот интересно: по какому праву в голове непрестанно вертится мысль о том, что все могло бы сложиться иначе, и где-то есть гармония отношений.
Не сложилось.
Иногда казалось, мир расколется, все разладится от напряжения. Может, и раскололся бы, если б не появился «остров Надежды» – надежды уйти от обоюдного одиночества.
Одиночество давно ждало, скрываясь в самом образе их жизни. Женское одиночество всегда ждет своего часа, чтобы воцариться там, где для него оставлено место.
Она чувствовала, как не хватает ответных импульсов ее натуре. Она была слишком эмоциональна.
Ему казалось, что он обделен женским теплом, заботой, но плохо шел навстречу, даже в мелочах.
С возрастом, он стал повторять: «Найди себе, наконец, друзей, подруг для разговоров – таких же вот философствующих баб».
«Как? – поражалась она, – ты превращаешь меня в ненужность, низводишь до служанки, даже не утруждаешься терпеливо выслушать, хотя по телефону болтаешь часами, даешь всем советы».
Активность ее характера по-прежнему напрягала его, угнетала.
А она уже не хотела под него подстраиваться (делать больше нечего?).
То, что у них изначально было общим – интерес к литературе, гуманитарный склад ума, теперь стало их разъединять, при малейшем появлении духа соперничества.
– Не муж для жены, но жена для мужа! Помни библейскую истину!
– Вот и найди себе такую!
– Почему ты пытаешься все время руководить?
– Как бы я была счастлива, если б мною кто-то руководил или хотя бы не тормозил меня, как колода!
– Ты считаешь себя самой умной?
– Я считаю себя самой закабаленной!
Между ними росла глухая стена. Каждый считал себя недооцененным. Взаимные претензии – это непрекращающаяся череда непонимания, эгоизма, невозможности и нежелания стать на место другого, близкого человека.
И все же привычка, как понтонный мост, спасала эти два разных жизненных течения, способные захлестнуть друг друга.
Остров Надежды был реальным, солнечным, звенящим. В Крым она отправлялась поездом в начале мая. Он прилетал всегда на самолете в октябре, а иногда в январе.
Какое счастье жить у моря: видеть, слышать его, дышать им. Этот южный берег создан для умиротворения, для заблудших душ.
Забыть обо всем – и жить беззаботно, подчиняясь нескончаемым волнам времени.
Стремительная жизнь осталась в огромном городе, здесь спешка ни к чему: здесь есть мгновения.
Вырвавшись из тисков трудных обстоятельств, душа потихоньку заговорила. И тело, и ум стали прислушиваться к ней, стали чувствовать не только скорбь.
Видеть море, горы как продолжение своей обыденной жизни, дышать чистым воздухом, таким, что очищает даже память, – вот что такое остров Надежды (как они его назвали).
Появилась обращенность к себе, отрешенность от множества постороннего.
Это совсем другая жизнь, время созерцания. И оно не свалилось с неба.
Умиротворение выстраданное, достигнутое.
Это новое состояние рождало, как ни странно, светлые мысли. Такое осмысленное созерцание давало новые импульсы жизни.
Как прекрасна волнистая линия гор в огромных панорамных окнах их новой южной квартиры.
Извилистая дорожка змеится вверх по бушующему красками травяному ковру, а может, она тихо спускается вниз.
А если вдруг пойдет дождь, слезливо заговорит о прошлом, застучит в окна пальчиками-каплями, попросит молчаливого общения с памятью…
Ах, дождь, ты всегда кстати.
Совершенно не понятно, когда здесь лучше: то ли сумасшедшей весной – от бутонов, напрягшихся в ожидании бурного счастья, что сейчас вот наступит; то ли загадочной осенью, когда лето, тряхнув красивой головой, уронило ее на плечи и грустно, прощально улыбается, робко обращаясь к тебе с доброй иронией: «Смотри! Улыбнись и ты».
 
ДАЛИДА

Опять, опять этот голос…
И сама она приходит оттуда, издалека. Красивая женщина, удивительно привлекательная. Я видела ее, поющую на сцене (сохранившиеся кинокадры). Как же она хороша! В платье тигровой раскраски она плавно, с ошеломляющей грацией, подняв руки, танцевала, двигая бедрами в такт мелодии по-южному темпераментно, по-восточному целомудренно, по-французски изыскано. Музыка словно обвивалась вокруг красивого тела. Два чернокожих танцора, контрастно диковатых, дополняли ее танец, придавая остроту, шарм.
Теперь я ее не только слушаю, но и вижу. Не знаю, она ли серебром своего голоса проникает в мою душу, заполняя на короткие миги все мое жизненное пространство остротой своих и моих (ответных) эмоций; или я, отдаваясь магнетизму этого божественного голоса и гармонично сопровождающих его мелодий, с первых знакомых нот отбрасываю обычное земное, бытовое состояние, устремляюсь в пространство зовущей музыки и, почувствовав наслаждение, взлетаю над собой, над опостылевшей своим однообразием обыденностью, над этим столом, полом, креслом, окном – куда-то в красивую неопределенность чувств, принимая мелодичную благодать за секунды счастья.
Эта певица с первой встречи поразила меня не только своим легким (без малейших придыханий), гибким, богатым, чувственным голосом, но и, как мне сразу показалось, женским совершенством. Вначале я пыталась ее представить, судя по фотографиям, по словесным описаниям, потом увидела запись.
Разочарования не было. Все – голос, стройное тело, привлекательное лицо щедро подарила ей природа, как избранной артистке, для того, чтобы  выходить на сцену и будоражить, восхищать, покорять, ослеплять.
Я думаю: откуда такое мое восхищение, обожание? Наверно, в подавляемых правильностью жизни и вдруг разбуженных струнах женской натуры, вот так же жаждущих раскрыться, звенеть, улетать. Кристально чистое звучание, полет голоса – в природе этой женщины, обуреваемой большими страстями: иначе бы ее голос не тревожил так, не звал, не манил.
Судьба Далиды не понятна и трагична, что как раз и подтверждает суровую истину: жизнь не дарит легкие прекрасные порывы, и реальность –упорядоченная, усредняющая среда всеобщего обитания давит, а порой уничтожает нечто хрупкое, отличное от других, беспокойное то, что зовется талантом, Божьим даром, любовью, странностью, трудно назвать точно.
Но что порой уготовано для этих нежных субстанций, нуждающихся, как все, в твердой земной опоре?
Живя правильно, иной человек духовно слеп, иногда и сам себе противен непоколебимостью, рациональностью.
Слушаю ее голос… Редкие минуты… не понятные.
Мне хотелось «прочитать» загадочный для меня голос и разгадать его природу наслаждения. И я поняла, что не все кроется только в уникальности фонетического дара. Сильные чувства одаренной женщины, грешная, насыщенная  ошибками и потерями жизнь придает ее голосу сильнейшие эмоциональные импульсы, волнующий окрас. Сколько бы лет ни прошло, сколько бы «воды не утекло», этот голос звучит по-прежнему призывно и подсказывает, о чем тоскует душа.
Страсти, измены, страхи (а потом и наркотики), неразгаданные тайны жизни, стремлений и поступков, смерти мужей и преждевременный уход ее самой из жизни – не будь этой земной круговерти, не было бы и отчаянного прорыва, слышимого в ее голосе, зовущим в небеса.
Так всегда кажется, когда слушаешь эти потрясающие контрастные голосовые переливы; полнозвучный, далекий от простой приятности, рафинированности голос (эти низкие ноты!) захватывает, уносит от земного, тяжелого, уносит выше… и дарит блаженство.
Хочется слушать, летать, погружаться в мощную музыкальную ауру, и вдруг… окружающий мир раздвигается, как стена. Это не рассказать, это чувственный уровень.
Музыку многие молча поглощают, как пищу. О каком прозрении речь? Не будь же смешной! Но есть одна мысль, возможно не совсем правильная: всякое откровение рождается в котле кипящих человеческих страстей и страданий, а вовсе не разумным путем, не за чашкой сладкого чая в теплой спокойной жизни, не за пеленой ленивой послушности и правильности.
Тернистый, запутанный путь в земной природе все же выводит к проблескам света, а дороги прямые, утоптанные бывают подчас в никуда, хоть и короче они и благообразнее.
 
КУЗЯ

Неожиданно у нас появился щенок. Сотрудница уговорила меня взять этого породистого щенка миттельшнауцера («Отдаю в хорошие руки»).
Он был кукольно красив: черной масти, квадратная мордочка с длинными ушами, умные глазенки-пуговки. Мохнатый медвежонок. И бегал как-то своеобразно, по-детски, неуклюже.
Ясно, что собаки напоминают своих хозяев, этот, как выяснилось, напоминал даже «внутренне».
Взяла я для родителей в дачный дом (владимирскую бревенчатую избу с верандой и сараем) этого чуткого, терпеливого, нетребовательного, незлобного сообразительного песика с врожденным сторожевым инстинктом.
К многотерпеливой, не устроенной по-настоящему жизни стариков присоединилось симпатичное существо. Еды ему требовалось немного: порода не крупная.
Вначале старики пробовали ворчать («Зачем он нам? И так трудно»), но постепенно привыкли. Что-то привнес он в их житье-бытье. Не только о себе теперь надо думать («А где Кузя?»).
А Кузя стоит уже рядом, преданно глядя в глаза, машет коротким купированным хвостиком. И столько в этих глазках преданности, что невольно смягчается сердце, хотя сегодня непогода и пришлось принимать валидол. Хочется и для него что-то сделать хорошее, например, угостить косточкой, потрепать за уши.
Дед идет в сарай за дровами, Кузя семенит следом. Дорожку перед домом надо расчистить от снега, Кузя прыгает, сочувствует, жаль не умеет лопату держать.
«Ну, и умница, – стал удивляться дед. Что-то невиданное. Ну, все он понимает, только говорить не умеет».
«Кузя, иди во двор!» Пошел песик.
Дед несет в ведре помои выливать в яму в конце сада, остановился  передохнуть, поставил тяжелое ведро на снег. Кузя тут же, разогнавшись, перепрыгнул через него, потом – прыг с другой стороны и стоит, смотрит, правильно ли сделал, одобряют ли. Поднимает настроение.
Когда мы привозили для него собранные за несколько дней (а иногда недель) мясные косточки, Кузя заходился от радости. Тут же («хрум-хрум») съедал несколько, потом хватал (какая побольше) зубами и нес за сарай. Выроет мордой в снегу ямочку, положит туда кость и живо засыпает лапами, только снег летит во все стороны.
Запасает.
Летом сладу с Кузей не было, когда мы брали его погулять на природу. Он бросался в реку купаться, повизгивая от восторга, но только если купались мы (с чужими не смел, дрожал, но терпел). Радости и прыти его не было предела. Еще бы, так засиделся во дворе, а с некоторых пор – на цепи.
А случилось вот что. Как-то раз пропал Кузя. Бабушка, выйдя за калитку, стала звать его, спрашивать у соседских детей, не видали ли Кузю.
– Нет, не видали.
Кузю любили все. Мальчишки, проезжая на велосипедах, звали его с собой: «Кузя! Кузя! Беги рядом!»
И вот пропал.
Заподозрив неладное, бабушка интуитивно стала обшаривать кусты густой смородины, бузины в саду и вдруг наткнулась на мохнатый безжизненный комок. Обмякший песик лежал в зарослях ирги.
Бабушка (бывший терапевт) осмотрела его. Кузя был совсем слаб, даже воду ему пришлось вливать в рот вместе с лекарством.
Похоже, его сильно избили.
(Если бы он заболел чумкой, то вряд ли выжил в таких условиях.)
Мало-помалу стал Кузя открывать глаза, слегка двигаться, погрыз, наконец, косточку. Теперь он бегал по двору на цепи, соединенной подвижно на протянутой от дома до сарая проволоке.
Приезжая, мы первым делом снимали с него эти «цепи пролетариата». Как он был благодарен!
До сих пор стоит в глазах картина: Кузя стремительно носится по лугу в лунном свете на вечерней прогулке. Убегает метров на сто вперед и так же неистово несется назад: море собачьей радости.
Возвратившись домой, мы не думали долго, чем его накормить; он с огромной благодарностью в глазах сметал все подряд: старое сало, хлеб, слежавшееся сухое молоко из банки.
Потом, в ответ на поглаживание и ласковые слова («Кузя хороший», «Кузя молодец»), отдав все неистощимые запасы собачьей любви, что проявлялось в стойке на задних лапах, скулении, дрожании тела, по команде шел спать в сарай на старую шубку. Но дело свое знал. Рокот его довольно грубого голоса на все проявления жизни за воротами (чье-то приближение, перебежки котов) и громкий лай в случае, похожем на опасность (мало ли что он чутко чуял), давали нам защиту, покой.
Кузя не ел хлеб даром, он служил.
Сосед Иван Петрович стал избегать нас и обходить дом стороной после того, как наш мирный умнейший Кузя набросился на него, стоявшего у палисадника и что-то увлеченно рассказывавшего. Он порвал Петровичу «брючину» на правой ноге, изрядно испугал и рассердил старика.
Кузя был в тот момент сильно возбужден, агрессивен, а ведь раньше никого не то что не трогал, так и не лаял зря.
«Э, да это не просто так, – подумала я, извиняясь перед Петровичем (тот и от чая отказался), загоняя Кузю в калитку. Праведным гневом исходил наш пес. Он смотрел на меня так, словно говорил: «Это он! Вот почему я тогда лежал, побитый, под кустом».
Через год история повторилась. Сунулся было Петрович с каким-то делом в калитку (все заходили к нам спокойно, без опаски), как Кузя одним прыжком его достал. Бежал Петрович и, не сдерживаясь, матерился.
События восстановились.
Вот, значит, кто его враг. Приходил ведь в то время, когда пес болел, Петрович с жалобой, якобы Кузя украл у него со стола на веранде курицу. Получил сосед от бабушки деньги и извинения, но что жестоко побил голодного щенка, не признался.
Спорить не стали. Хватать Кузя, конечно, мог, что плохо лежит. Немецкая сторожевая порода, селекционный отбор – ничего не попишешь.
Идем мы однажды в сторону леса через сквер. Весна. Липы расцвели огромные пахучие. Остановились возле стенда, читаем «Талоны на сахар можно получить на проходной КИЗа (инструментальный завод)».
А рядом, под памятником Ленину расположилась теплая компания из троих мужиков. Сидя на траве, они разложили на газетке хлеб, лук и три котлеты. Разлив водку в граненые стаканы и скороговоркой проговорив тост («Будем здоровы, поехали»), они дружно запрокинули головы и забулькали. Потом, покраснев, крякнув, вернулись в исходное положение.
Руки потянулись к газетке…
И каково же было их изумление: котлет нет. Они посмотрели друг на друга, потом стали оглядываться.
Но Кузин след давно остыл. Он молниеносно подскочил, в доли секунды ухватил это мясное редкое счастье – и был таков.
Я увидела это боковым зрением в последний момент, не успев ничего сообразить.
Кузя присоединился к нам уже по другую сторону ограды сквера. Риторика была бесполезна.
В те девяностые «лихие» годы не то что собака, люди вот так же примерно выживали. (Имеешь что-то – не разевай рот.) Собаке тем более не объяснить одну из вечных истин: «На чужой каравай рот не разевай».
Многие тогда (как и сейчас) как раз «разевали». Причем как «разевали» избранные, так простому рядовому человеку не разинуть.
В то время все носились с ваучерами: выдавали всем странные бумажки для почину, как игрушки детям, добрые дяди-чубайсы.
Вот вам по автомобилю в будущем. Опять «будущим» брали. Крутили-вертели люди эти бумажки и вздыхали, складывали в стол или сервант. Время нами крутило-вертело.
Набитые коридоры ЖЭКа... Выстроилась нескончаемая очередь «за автомобилями», не сказать «за счастьем». Одна женщина, сильно подвыпившая, стала баламутить напряженных людей.
– Думаете, что за деньгами стоите? Совки, лохи московские, вас же дурят, а вы опять рады. Продаю свой ваучер за две бутылки! Берите!
Все отворачивались, дескать, «вот распоясалась». Но все-таки она кому-то сбыла свой «счастливый билет». Права оказалась: «с паршивой овцы хоть шерсти клок».
Стояли все мы дружно, предъявляли паспорта, расписывались в журнале: тогда еще по инерции чему-то верили, наученные верить всяким небылицам.
Сразу такая вера почему-то переходит в наступательность. В советских магазинных очередях не обходилось без ругани, взаимных оскорблений. Особенно мясо тяжело доставалось: мясники были залихватские.
– Ты кому су…, столько набираешь?! – крикнула вполне  с виду интеллигентная молодая еще дама, обращаясь к черноволосой южной женщине в длинной юбке и платке, повязанном, как делают это мусульмане.
(Я, помню, похолодела: где-то рядом мог быть ее муж.)
– А ты за три копейки согласна с негром, – спокойно ответила та.
На том и успокоились, потому что дальше идет рукоприкладство.
Когда стали талоны лимитировано раздавать на сахар, то при отоваривании в булочной люди давили друг друга.
Выходит женщина-директор твердой походкой в белом халате, полная, со взбитыми горой волосами и объявляет: «Чего стоите, скоро закрывать будем». Крики: «А завтра?».
– До завтра надо дожить.
Будет завтра сахар, не будет его – стали на всякий случай переписываться. И начинается: кто за кем? Кто отошел? У тебя какой номер? (На руке писали, на коже.)
А назавтра та же директор спокойно объявляет, что сахар кончился.
«Ночью торговали! – возмущаются «талонщики» – Себе мешками гребут!»
Ненависть, досада кипят.
Молча стоять по многу часов – станет еще хуже, можно прийти к тихому всеобщему помешательству. Сегодня стоишь за сахаром, завтра полдня за курицей, потом целый день за крышками для банок. Полжизни стоять.
(Может прав Мальтус в своей теории, может просто нас слишком много? Поэтому так мало продуктов, обуви, мебели?)
«Достать!». Но не всем удается. Надо быть зубным врачом, или директором, или товароведом в хорошем магазине, чтоб «рука руку мыла».
Дрались простые люди в очередях не так уж часто, но охотно ругались.
Ну, и кто в девяностые годы вырвался вперед? Эти простаки или те, кто работал с населением, вдохновляя их на труд – райкомовские, обкомовские, цековские работники идеологического фронта?
«Фронтовая» элита вдруг почувствовала в себе предпринимательскую жилку.
Вот и Кузя наш, простой, выживал, как мог. Старался подкормиться при случае.
Мужчины те, что сидели под памятником, вместо закуски крепко поматерились в сторону власти своей родной, городской. В маленьком городе, как эхо: в столице кликнут – по окраинам отзовется.
В провинции нагляднее то, чем дышит страна.
По соседству в кирпичном доме – общежитии жили два Васи. Один Вася жил в каморке на первом этаже и называл себя бывшим советским инженером. Высокий, худой, седой. Ходил он в старом черном пиджаке и временами, как одинокий мужчина, изрядно напивался. А напившись, он садился на лавочку и громко обличительно кричал. О чем – все знали. Наконец-то реабилитировали его репрессированных родителей. Документы много лет где-то пролежали, недавно пришла справедливость на бумаге. Но что теперь, в конце жизни, с нее взять? А сколько всего кроется за такими бумажками! Люди его не осуждали, пусть покричит.
Другой Вася – молодой рыжий здоровый вырос на втором этаже. Здесь осталась мама, а семья его жила отдельно в хорошей квартире в центре городка. Этот Вася не морочил свою голову «инженерией», он «держал» два рынка, «крышевал» всех и слыл справедливым. К дому временами подъезжали иномарки на «сходку».
Как-то раз наш дед решил подмести возле своей калитки. Метет себе и не понимает, откуда столько машин дорогих собралось возле соседних ворот; мужчины спорят, смотрят сурово, что-то объясняют, а рыжий Вася у них за главного. Пошумели – быстро разъехались.
И тут вдруг к нему подкатил грузовик с березовыми чурками.
– Дедушка, не надо ли дров?
– Как не надо, конечно, надо.
Шофер спешит, торопится.
– Зови кого-нибудь выгружать.
Дед растерялся, смотрит туда-сюда.
«Зайдите к Васе, – вмешалась бабушка, что сидела с раннего утра на лавочке у дома напротив, – он вам за бутылку быстро побросает».
«Вот хорошо», – обрадовался дед. Дрова были очень кстати.
Поспешил в общежитие, открыл дверь, видит – лестница. Поднялся по ней, постучал в первую дверь.
Открыла маленькая круглая женщина.
– Здравствуйте, скажите, где тут Вася живет?
– А зачем вам Вася?
«Надо машину дров разгрузить, может он поможет. Это… за бутылку…»
Замялся дед.
«Вася? Чтоб мой Вася! – запричитала женщина – да за бутылку!».
Дед смутился, явно он что-то перепутал.
Это о людях. Все же им легче, они говорить умеют.
Кузя пережил четыре зимы.
В конце марта у нас в московской квартире раздался звонок. Из Киржача по просьбе стариков сосед сообщил, что «Кузя издох», потом зачем-то поправился «умер».
Коротко и ясно.
Лежал наш Кузя на своем месте в сарае, вытянув шею, маленькое, забавное, бездыханное теперь существо.
По всем признакам было ясно: отравлен песик, скорее всего, крысиным ядом.
Мы догадались, кто это сделал. Но как доказать, и к чему теперь такие подозрения.
Ничего удивительного, людей вон травят, стреляют, заказывают.
Не стало Кузи – понурились старики, двери запирают на засовы и ночью, и днем.
Когда молча сидят и смотрят в одну точку, его, скорей всего, вспоминают, – Кузю, его глазенки. Люди так не умеют благодарно, бесхитростно смотреть в глаза, как Кузя глядел («Вот он – я, ваш пес, я вас люблю, никогда не брошу, и ничего мне не надо другого».)
И таким он тогда казался нужным, своим, так преданно хвостиком дрожал. Он никогда не выл от тоски.
 
В ТРАМВАЕ

А. – Понаставили стикеров, дерьмократы, проходу не дают.
Б. – Раньше будто бы был проход: стояли, обнявшись, как в Бухенвальде, штурмом трамваи брали.
А. – Да, раньше за пять копеек хоть всю Москву объезжай. Бывало, за Рогожской заставой…
Б. (перебивает) – Ностальгия его замучила. Небось и колбасу вспоминаешь за два двадцать с туалетной бумагой.
А. – А счас? Генетические сосиски, моди… фи…циро... ванные, нитриты, нитраты, гено-, хрено-, эмунные добавки, чтоб у свиней было поменьше сала.
Б. – Разбираться стали, давно стояли, как вкопанные, друг друга контролировали, кто сколько  чего берет, лимиты устанавливали – полкило в одни руки, по одной бутылке.
А. – Хоть по одной, а всем хватало выпить, зато не кололись, как теперь. Шприцы в подъездах не оставляли.
Б. – Шприцы не валялись, так люди везде валялись, а все скрывали: «Для служебного пользования.
А. – Меньше знаешь – спокойней спишь, зато на пять рублей неделю можно было прожить. И в долг все давали. Картошка – 10 копеек; пакет молока – 25 копеек. Хлеб на помойку носили, такой был дешевый.
Б. – Нашел чем гордиться. Хлеб завозили из капстран. Что дешево, то гнило.
А. – Это счас, а раньше дешевым только и спасались.
Б. – «Вот правильно: «спасались». Еда дешевая, лекарства дефицитные. Больных – вся страна, психических».
А. – А счас что, здоровые стали?! Лекарства все поддельные. Дорогие, а не настоящие. Травят простых людей за их же деньги. Бомжей раньше не было, следили.
Б. – Да всегда жуликов хватало и тунеядцев. Сейчас хозяева живут. Нам уже поздно.
А. – Вот я и говорю, что нам теперь голосовать за них, жизнь позади.
Б. – Да не скажи, жить всегда охота.
На остановке в Метрогородке оба вышли. Попрощались за руки.
А. (крикнул уже вдогонку): «Жена есть?»
Б. – «А как же», – пробасил гордо, вскидывая сумку на плечо.
А. – А моя при Горбачеве нашла другого, стерва.
И засеменил с авоськой в руках.

 
В ПАРИЖ

Конец февраля. В Москве в ту зиму хорошая погода, как подачка природы, случилась только один раз. И тогда все увидели, что небо над городом пронзительно-голубое. Привычные серые, свинцовые тучи, столько времени обреченно нависавшие над крышами многоэтажек, куда-то уплыли на целый день. Вот чудо-то.
В такой день мысли так же сбрасывают прессинг, настроение светлеет.
Но что решает один день после тяжелой зимней скованности, когда не слышишь себя.
Жизнь начинается с половины шестого утра скрежетанием дворницких лопат по асфальту. Уборка снега отнимает у многих два часа сладкого утреннего сна.
Потом раздаются глухие стуки сбрасываемого с крыш снега и звонкий сбой сосулек. Остерегаешься, даже лежа в постели.
Капризы градусника: вчера минус пятнадцать – сегодня ноль – завтра опять обещают минус. То снег, то оттепель, то гололед.
Самочувствие становится  клинико-аптечное, настроение тревожное.
Зимнее дружное покашливание в трамваях и автобусах.
Молодые люди, по всей видимости, презирающие головные уборы, прячут лицо в намотанные вокруг шеи большие шарфы. Кашляют они не меньше стариков, только у них в кашле интонации досады, а пожилые люди словно извиняются в кулак.
В плохую погоду неуравновешенность, агрессивность – во взглядах, в резких движениях, в бросании окурков под колеса автобусов, в обрывках бранных слов, даже в вороньих криках.
Хочется вырваться из тисков толпы и телевизионных «чрезвычайных происшествий», которых так много, особенно на дорогах.
В тот редкий солнечный день кому-то из них – троих подруг – и пришла светлая идея. И зазвонили телефоны. «Уехать! Уехать!» Куда? В Париж!
Да, в чудный город, цитадель художников и поэтов, последнее пристанище русских патриотов-эмигрантов. (Но они-то бежали не от плохой погоды!) Те русские люди не стерпели исторической ломки и надругательства над великой православной культурой. Они спасались на чужбине и плакали по родине. Их давно уже нет, многие покоятся на кладбище Пер-Лашез, среди них Иван Бунин.
Мало кто расскажет об их жизни, но их дух, талант, их тоска остались, наверное, там, в маленьких парижских кафе, в особняках среднего класса.
Быть может, и тянет в Париж тайное желание встретиться с тем волнующим миром, давно ушедшим, незабытым. Своеобразный ореол эмигрантов первой волны.
«Праздник, который всегда с тобой» глазами Хемингуэя, «задумчивый голос Монтана», «Вечная любовь» Шарля Азнавура – все это притягивает, и все смешалось в голове от московской погоды. Бежать… бежать…
Париж – особый город, его не трудно будет сразу полюбить.
Три дамы элегантного возраста вот так вдруг стали думать о Париже.
С годами этот город притягивает сильнее, он давно уже выдуман.
Как бы ни откровенничали женщины, их планы могут совпадать только внешне.
Стали часто перезваниваться:
– В Париж?
– Только в Париж!
– «Увидеть Париж – и умереть».
– Да нет же, увидеть Париж – и ожить!
Ожить, почувствовать наполненность жизни, осуществить давнюю мечту, казавшуюся вначале глупой смелой выдумкой.
Уверяя и убеждая друг друга, много говорили.
– Пойдем в Мулен-Руж?
– Сколько это, интересно, стоит?
– В Большой Лувр обязательно!
– Неужели вот так вдруг можно побродить по Елисейским полям? Не верю,  не представляю!
Смотрели по карте: сколько же там площадей – Нации, Победы, Республики, Согласия.
Обсуждали, в чем ехать, какие вещи брать с собой. Сравнивали туристические фирмы, по интернету рассматривали отели, чтобы не попасть впросак.
На глазах поездка в Париж из мечты превращалась в реальность.
Оставалось решить: «Когда?»
Есть в жизни апрель. Первый месяц весны.
Отчего-то праздники становятся с каждым годом приглушеннее. Они неинтересно повторяются. Увидеть новое, окунуться в чужую жизнь и почувствовать праздник. Так им казалось. Вырваться из обычной жизни!
Татьяна забуксовала первая. Внучка стала делать первые шаги. Это удивительное создание дарит столько эмоций. Сероглазая девчушка – твоя последняя любовь. Когда она смотрит на тебя, ты читаешь главную книгу своей жизни и делаешь свои шаги вместе с ней – через континенты.
Марина вдруг решила, что в Париж отправляться нужно с красивой улыбкой, в хорошей форме: как же иначе открывать новую страницу жизни? И занялась зубами (давно собиралась). Хороший протезист – дорого. Как выяснилось, очень дорого, равно двум поездкам за рубеж.
«Но это же зубы», – со вздохом успокаивала себя Марина.
Людмила держалась дольше всех. Но в Париж от нахального зятя не убежать. Назревал размен квартиры. Хлопотно, нервно. А сколько средств нужно! Ремонт. Старую мебель девать некуда. Страшно нарваться на аферистов. Но все уже закрутилось. Не до Парижа. Хотя жаль, очень жаль.

И все-таки они полетели!
Полетели на огромном лайнере. На взлете город с серыми крышами стал удаляться вместе с семейными неразрешимыми делами и заботами.
Облака остались внизу, и зазвучала музыка крыльев. Оказывается, полет – это там, внутри!
Стюардессы разносили воду, соки, завтраки. Пассажиры, раскинув столики, уткнулись в приготовленные для них глянцевые туристические журналы, в ноут-буки.
Кажется, мир – как на ладони: смотри, наслаждайся высотой, светом, скоростью.
Париж! Увидеть парижскую весну, услышать голос Парижа – и подумать об исполнении желаний вопреки всему, даже здравому смыслу. Подумать о странной спасательной переменчивости жизни, о том, что бывает такое неизъяснимое настроение, похожее на ликование… и заскучать по дому в первую же ночь.
Помечтать, наконец, под ровный гул самолета, глядя в круглый, как земной шар, иллюминатор, разделяющий тебя с облаком.










 
БАЗИЛИКА SACRE-COEUR НА МОНМАРТРЕ

Побывав в нескольких странах, я не стремлюсь продолжать путешествия, как теперь стало модным. Поглощать впечатления – тоже своего рода болезнь, страстная привычка.
Запоминая новое, впитывая красоту и своеобразие архитектуры чужих городов, поразительных пейзажей, много восхищаясь, можно перестать чувствовать собственную жизнь и бежать за новыми впечатлениями от самой себя.
Чем больше видишь и познаешь, тем больше теряешься в оценках, в восприятии. А потом и удивление проходит: непосильно впечатлительному человеку столько воспринимать. Нужна завершающая черта. Мир, действительно, огромен и многолик. И кто знает, чем отзовется твое ожидание, познание, прислушивание.
Время уносит многое, стирает властной рукой, но может принести несравнимо большее. Иначе бы жизнь превратилась в череду потерь.
Вот и со мной произошло вдруг очень необычное, что заставило совсем иначе относиться к жизни. Случилось это в Париже.
Казалось, многое уже испытано, так или иначе исчерпано, и лучшее время ушло.
Я летела в апрельском небе на мощном лайнере, чтобы увидеть город, которым восторгается весь мир. И радовалась, что появилась такая возможность. Скоро увижу его наяву!
Все случилось так неожиданно, и я поняла, что случайное и нечаянное – это судьба. Более того: человек во всех своих поступках и побуждениях – лишь орган, орудие высшей воли. Его голос, руки, разум – это проводники священной силы. И убедиться в этом – уже счастье.
Уловив движение души, мы на короткий момент способны почувствовать согласие с общей природой.
В Коране сказано: ничто не будет зачтено человеку, а только его усилие и проявится оно в истинном свете.
Я думала об этом не раз, принимая решения.
Но человек бывает глух, сосредоточен на себе, на своих потребностях.
В тот момент под ровный гул самолета я испытывала какое-то новое состояние, словно границы моей обычной жизни расширились. А дальше случилось то, о чем я попробую рассказать, если возможно передать словами удивительные мгновения, похожие на высокие призывы.
И вот я в Париже. Этот город удивил и сразу захватил меня.
Если страна начинается с  отеля, то начало не удалось. Трехзвездчатый «эконом-класс» отрезвил, поставил на место. (Вот такое вам уготовано, а вы думали, что претендуете на большее?)
Отель, расположенный на знаменитом Монмартре, оказался до смешного тесным. Открыв дверь своего номера, шагнув один раз, попадаешь в угол кровати. Вместо шкафа – стойка-вешалка шириною в полметра. Душ врезан в комнату. Лестница в коридоре ведет прямо к столам, накрываемым для завтрака рядом с уличной дверью. Здесь же, за вашей спиной административная стойка. Все вкупе.
Вспомнились наши подмосковные дома отдыха, окруженные полями и лесами, не шикарные, но значительно удобнее, просторнее.
Сравнивать глупо: здесь Монмартр – известный всему миру густонаселенный творческий уголок Парижа.
Окно приходится держать закрытым: шумно, особенно ночью. В кафе напротив – через узкую улицу, нескончаемые крики, музыка, смех до самого утра. Хочется крикнуть (то и дело просыпаясь) подгулявшим посетителям: «Эй, вы там, угомонитесь, уже глубокая ночь». Лица темные, голоса гортанные. Веселье – их веселье. Это Париж, свободный город.
Каждое утро один и тот же завтрак (круассан, джем, йогурт, сырок, кофе с молоком) подают темнокожие женщины. Они часто галдят на кухне в трех метрах от столиков, громко смеются.
Чаевые принято класть на край кровати. Каждый вечер (ура!) ждет упругая гладкая постель, блистая чистотой белья. А вот подушки силиконовые, с комками, голова с них скатывается.
Париж! И шум здесь парижский, и запах кофе в больших кувшинах-термосах манящий. А цвет города – черно-красно-зеленый: влажный (политый) асфальт, двухэтажные красные трамваи, нежные цветущие каштаны.
Париж привлекателен. Эта богемная окраина – только стартовая площадка. Впереди – Гранд опера, где назначил группе встречу экскурсовод, затем фантастическая обзорная поездка по городу.
На следующий день глаза не переставали восхищенно ловить достопримечательности, а мозг напряженно работал, чтобы запечатлеть, запомнить и осмыслить историческую цепочку событий, выраженную в каменном ансамбле улиц – от дворца к дворцу, от площадей к скверам и мостам через Сену (история в камне).
Постепенно внутренне подготавливаешься ко встрече с Лувром, с Моной Лизой.
Воспринимать Париж бегло было бы неправильно. Он останется с тобой, если ты оставишь здесь частицу своей души. Не избалованные жизнью, душевно щедрые русские люди иначе и не могут.
Париж! Просторные площади в каштановых обрамлениях. Узкие улочки городских окраин. Ночные сирены носящихся полицейских патрулей. Мосты через Сену – каждый со своим смыслом, особенно «мост влюбленных», увешанный замочками (закрепление любви молодых пар).
Все впечатления, ощущения предстоит вспоминать, осознавать потом, на расстоянии. Присутствие изысканности, шарма – вот, что хотелось уловить, открывая двери бутиков, кафе, бродя по улицам и переулкам в центре города, ища глазами что-то характерное, истинно парижское и невольно отвечая на улыбки девушек-продавщиц, изящно упаковывающих покупки.
Здесь нет повсеместно фейерверков красоты, роскоши, но именно красота, вкус и роскошь за определенной дверью в определенных местах.
Можно оставаться спокойными относительно гастрономии – не отравитесь едой. Вино тоже не таит в себе опасность подделки, как бывало в наших южных курортных городках.
(Как не вспомнить побережье в Крыму, где весь день на полудиких  пляжах разносятся крики: «Домашнее вино!» Желающим наливают из огромной пластмассовой бутыли что-то бордовое душистое. Однако потом придется бегать, хватаясь за живот, и, наконец, усвоить, что представляет собой недобродившее вино, выдаваемое на винном заводе вместо зарплаты.
Я сама, помню, «клюнула» на такую «удочку» – «белый мускат красного камня». Оказалось не то уксус, не то брак. Лучшее марочное очень дорогое вино, идущее на экспорт, получившее признание и награды на международных выставках, никак не могло оказаться в пластмассовой бутыли в руках местного обуглившегося от солнца пляжного продавца. Тот случай, когда мы, кажется, понимаем ситуацию, но надеемся «авось не отравлюсь». И травимся. И опять надеемся.)
В долине Луары, по дороге к замкам нам устроили дегустацию вин в родовом поместье наследственных виноделов. Артистичный высокий молодой хозяин наливал в полиэтиленовые стаканчики различные сортовые вина, демонстрируя французский темперамент, разбрасывая шутки по-русски. У него многолетний семейный бизнес, и незыблемая репутация, что всего дороже.
(Но их виноградники не вырубали под антиалкогольную компанию в конце восьмидесятых, как это делали в Молдавии и Крыму.)
Париж дышит историей, и в долине Луары огромные замки – это слепки живой истории. Мы бродили по настоящему замку, потом по ухоженным лужайкам среди огромных деревьев.
Теперь не только глаза, но и ступни ног будут помнить неповторимость и обаяние французской земли.
Неужели здесь бродила она – Орлеанская Дева? Робеешь, когда чуть-чуть (их окна туристического автобуса) прикасаешься взглядом к этой земле, толстым стволам деревьев. Здесь прошла Жанна де Арк. И это не школьный учебник истории. Память здесь все бережно хранит.
Человек с высокой миссией всегда одинок и непонятен. В каких страшных грехах обвинили невинную! Проклятия. Казнь. Святость не приходит без крови, без пытки тела и души.
Я слушала живой урок по французской истории (женщины-экскурсовода из Санкт-Петербурга) и думала одновременно о нашей Хатыни, потом о Беслане… о многом, о том, что мы живем сегодня, подгоняемые течением времени, а дышим историей.
На Монмартре я увидела памятник моей любимой певицы Далиды. Экскурсовод включила запись, и все вокруг на несколько мгновений наполнилось ее глубоким волнующим голосом. Она словно вписалась в Париж, и казалось, голос ее блуждает по весенним парижским улицам вместе с нами.
На следующий день нам показали дом, где жил Ив Монтан. Снова и снова в окружающей тихую площадь свежей листве слышится чарующий знакомый с детства мужской голос… «голос Парижа, улыбка Парижа…»
Мулаты, чернокожие, арабы, нашедшие свои ниши в этом городе… К ним привыкаешь за три дня. Их здесь очень много.
Елисейские поля. Воображение, оказывается, так далеко от реальности. Вот довелось увидеть. Увидеть и услышать. Это тоже «голос Парижа».
Русские гиды ниточка за ниточкой разматывают историю французских королей, подробно рассказывают об их привычках и нравах. Слишком подробно. В итоге впечатление бесконечных интриг. И это Франция.
Каждый дворец – своя любовная жизненная история.
Невольная мысль: а ведь, правда, все проходит. Все! Остаются замки, картины, книги. Остаются потомки. Отдаленные потомки тех королей, наверняка, где-то здесь, рядом, в этом городе.
В Париже очень теплая весна. Молодые глаза и улыбка; туристы со всего света. В городе открытое тихое ликование. Потому что каждый увидел и познал свой Париж, «вечный город». Он, конечно, особенный. Я это давно знала, теперь почувствовала. О нем рассказали Хемингуэй, и Ив Монтан, и Бунин, и Шарль Азнавур.
Вибрирующие звуки французского. Чего только стоит их «бонжю….юр» – нараспев, как полет шмеля.
Все так интересно, значительно. И в то же время даже здесь что-то мешает остановиться, словно толкает вперед. Привычка не наслаждаться, а «долженствовать». Только было какое-то действо жизни – и уже все позади, словно настоящего не бывает.
Но есть другие, особые мгновенья. И познать это мне довелось здесь, в Париже. Почему? Быть может, потому, что дома, в своей привычной жизни ты становишься неотъемлемой частью ее, можно сказать, инструментом. А в чужой стране, как наблюдатель чужой жизни, я неожиданно почувствовала некоторую отстраненность от окружающего, словно почувствовала саму себя.
Ради этого стоило, бросив все важное и неважное, лететь весной в этот изумительный город, «столицу столиц».
Теперь о главном.
Что такое услышать пасхальную мессу в известном парижском храме Sacre-Coeur?
Я слушала!
Огромная восхитительная Базилика – архитектурный шедевр – расположена высоко на холме. Поднимались на фуникулере. Панорама города внизу, как на ладони.
Мы вошли в Храм не как туристы, проходящие вереницей по проходу, а как прихожане, и уселись на свободные места. Храм заполнен, многие стоят вдоль стен. Парижане тихо сидят в ожидании службы, наполняясь торжеством момента, предвкушая что-то особенно значительное – пасхальную службу.
Молодые, пожилые, белые, чернокожие – все ведут себя одинаково тихо, сосредоточенно. Вот две женщины-служительницы понесли по рядам печатные программки.
Кроме слова «Alleluia» я ничего не поняла во французском тексте с изображением вверху герба города Парижа. И в то же время все понятно по наитию.
Молчание зала никто не нарушает. Вот-вот служба начнется.
И в Храм врывается вихрь. Что это? Я закрыла глаза. Ночь и день, солнце и луна, радость и скорбь перемешались, приблизились к моему лицу, захватили, отрывают от земли и уносят ввысь, под самый купол.
Внутри все дрогнуло, отозвалось.
Это зазвучал орган. Его мощный звук, чудная мелодия за несколько секунд взорвали мир.
От сильного душевного волнения, позабыв все, о чем только что думала, что рассматривала, отдаваясь силе и чистоте звучания и высокому смыслу происходящего, этому мощному энергетическому потоку, я приподнимаюсь (почти физически) над землей – люди исчезли – и чувствую освобождение, блаженство, забытую огромную радость.
Мне довелось испытать полет. Слезы побежали из глаз. Состояние, не объяснимое простыми словами.
В Храме человек ищет свою истинную сущность и понимает, как далек он от самого себя. Так было и со мной…
Душа отозвалась вдруг на призыв, потянулась с божественной музыкой органа куда-то ввысь. Но улететь она не может, хотя Храм бесконечно выше и шире своих сводов и стен.
Наступившая душевная распахнутость вбирает эту высоту. Ушла привычная приземленность. Легкость душевных крыльев (то, что в миру называется эйфорией).
Сколько же еще земные материальные потребности будут терзать нас?
Какими словами выразить то блаженство, что неожиданным образом посетило меня в чужой стране?
Непонимание, пренебрежение, недалекость со стороны многих, возможно, станут «платой» за попытку рассказать об этом.
Пусть. Это – они. А ты – сама по себе. Ты испытала душевный порыв и не хочешь молчать. Не ты пытаешься что-то кому-то доказать – нет, тебя позвали и ты пошла. Это не забыть. Отсюда желание выразить словами красоту и силу момента.
Что это было? Мгновение. Отрыв от земного. Потрясение. Душа наполнилась и заговорила. Какая же она легкая… Но и полновесная!
Слова придут, но едва-едва. Для тех, кто молится и плачет в Храме. Я знаю таких (а может, и не знаю), не важно. Я вдруг испытала совершенно новое, неожиданное чувство или состояние. Наверное, я ждала его всегда. Пришло что-то совершенно не объяснимое. Случилось это не во сне, не в юношеском экзальтическом порыве, не в празднично-шампанском наслаждении – да, все это прекрасно, но все давно испытано, прожито.
Теперь же посетило то, чего нужно удостоится, к чему надо быть готовым прийти, сумев отбросить жизненные тиски.
О чем это? Что это было? И как определить эти минуты в цепочке всех событий и переживаний, когда речь идет о чем-то эфемерном, тонком?
Случившееся напомнило мне то далекое детское состояние весенней беспричинной радости, когда душа ликовала от счастливого ожидания, от птичьего гвалта, от реки, переполненной талой водой.
Той зимой я переболела воспалением легких в тяжелой форме. И, как бывает после болезни, все вокруг мне казалось новым, люди особо милыми, уроки в школе интересными. Шло возвращение в жизнь.
Встав с постели, я вышла во двор. Тогда как раз наступил апрель, и в лужах отражалось небо. Я сидела за садовой калиткой на скамейке и смотрела на яблоневый сад, на влажную землю, на птиц, качающих ветки.
Сидела и словно ждала чего-то необыкновенного. Наверно, это было ожидание будущей жизни, оно переполняло меня радостью.
Через пять десятилетий то неистовое чувство счастливого ожидания перелетело за секунды и обернулось настоящим. Произошло нереальное, ставшее реальным. Иначе откуда такое удивление и чувство благодарности за то, что все сбылось; вдруг проросли семена прошлого, вернулась та безусловная детская потребность счастья, ничем еще не отягощенная. Вернулась и осветила все вокруг.
За счастье мы принимаем разное, иногда сомнительное, потому что спешим. Но больше говорим о счастье, не понимая толком – о чем это?
Тогда, в детстве, в апреле, в ту запомнившуюся минуту душа куда-то рвалась, но была еще слаба, не испытана, а вот теперь в одно мгновенье взлетела, окрепнувшая, познавшая и страдание, и сумасшедшую радость как единое.
Сильная попытка… и снова ты на земле, в земной неразберихе.
Но вернулось прежнее ожидание, вернее, пришло другое, осознанное испытанное ожидание, почти понимание того главного, искомого, что и делает нас людьми.
Люди как отдельные острова в океане жизни. Одни воды омывают их. Но ни один остров не сблизится с другим. Разные, непостижимые, они оторваны друг от друга. Реальность похожа на цепи. Осталась свобода мысли, свобода духа. Попробуй, распорядись такой эфемерной свободой.
Но бывают мгновенья познания. Вдруг можно улететь от всего, и вдохнуть, и позабыться, и наполниться. Свобода ли это, озарение, может, новое состояние? Оказывается, человек обычно пребывает в неполной жизни, в ограниченности эмоций. Есть иное!
В Храме на Монмартре мне было подарено бесценное – познание себя как человека. Такие чувства не изъяснимы, ими не поделишься.
Рядом сидел молодой француз в темном плаще. Он, казалось, понимал мое состояние. Кое-что он пытался (по-английски) пояснить мне относительно ритуала. Я в ответ кивала головой, потому что хорошо понимала в тот момент все, даже больше.
Орган умолк. Высокое слово пастыря. Хоровое пасхальное пение.
И многое из прошлой жизни кануло в лету.
Что же такое за всем этим?
Я – женщина и думаю, что это можно назвать Любовью. Та любовь, которая состоится у каждого: у сирого и у слабого, у красивого умного, и у несчастного ущербного.
Любовь земная могла не сбыться, обойти стороной, умереть, разочаровать, не справиться с телесным несовершенством.
Эта любовь другая, любовь, которая ждет. Она вечна, и Храм открыт. Зависть, как пыль, здесь всегда стерта.
Мало войти, нужно сбросить прежние одежды.
Может быть, где-то когда-то и случится то, ради чего должна трудиться душа, не упиваясь жизненными благами, успехами, достижениями, всякими грамотами, вымпелами, премиями, что теряют свою ценность со временем – там, за оградой души.
После мессы, все, сидящие рядом, пожимали друг другу руки (так у них, католиков, принято). Я тоже, как они, отвечала на пожатия, кланялась и вежливо улыбалась.
В тот момент я всех их любила за свет в глазах, привлекательность, праздничный вид и настрой, за то, что они другие и не смогут каким-то резким насмешливым словом ранить меня сейчас, низвергнуть ниц.
Мы вышли из Базилики. Огромный гибкий, как пантера, негр, взобравшись на фонарный столб, выделывал немыслимые гимнастические номера, держась только одной рукой за верх столба. Толпа взрывалась аплодисментами.
Молодые люди со всего света. Кто-то стоял, кто-то уселся на траве с банкой пива, сигаретой. Джинсы, куртки, майки, рюкзаки. Смесь языков. Улыбки, смех…
Вот теперь – тело, теперь апофеоз этой земной жизни. Теперь все здорово, плоско, ясно. Я хорошо, без труда такое понимаю и по привычке воспринимаю.
Но что было там, в храме?
Там была тайна. Разве не тайна – «Я» каждого человека, его движение чувств, вечное брожение ума и всплески эмоций, которые совсем не укладываются в четкие научные психологические схемы? Откуда исходит внутренний зов, исток наших побуждений?
Наши чувства, поступки так или иначе давно предрешены, и все необъяснимое сводится к общему знаменателю.
А над всеми – одна общая Тайна. Ее не разгадать, иначе жизнь остановится.
Мы всегда путаем цель и средства, временное принимаем за настоящее. Платим за это беспокойством. Теперь, после минут пережитого, я смогу сказать Там: «Господи, я искала тебя и совсем заблудилась, а Ты был совсем рядом».
И мне теперь спокойнее.
Во французской Базилике чуточку приоткрылся путь в мир высокий. Но как потаенно «душа становится на крыло».
Париж! Здесь и грусть другая. Грусть от неожиданной теплоты в сердце к каштановым аллеям, от неизбежности скорого расставания с их распевным «бонжю…юр»!
Улетаем. Пусть самолет за нас помашет этому прекрасному городу своим крылом. Мысленно я сама очень хочу помахать ему рукой и признаться, что все здесь необыкновенно, и я не смогу забыть ни один день, ни один час, дарованный мне.
Это еще не любовь, это гораздо меньше, но какая яркая страница прочитана в монотонности последних лет. Спасибо, «вечный город» за то, что не обманул мои ожидания, и я услышала все ноты, которые искала в твоей многозвучности.
Нет, возвращаться в обыденность нормальному человеку необходимо, иначе – идеализация жизни, совсем неубедительная.
Взгляд схватил и цены в супермаркетах, бутиках, и бомжей, спавших на больших матрацах, положенных прямо на асфальт за магазином, и огромного грозного чернокожего охранника в соседнем продовольственном магазине (казалось, еще чуть-чуть и он тебя схватит).
Французы – симпатичный народ. Они живые, эмоциональные, чувственные. Они бережно относятся к своей истории и любят все проявления жизни, они не страдают подчеркнуто, как мы, русские.
И когда в аэропорту за стаканом виски кто-то из наших затянул по-украински «Несе Галю воду…», всем стало грустно.
Там, в Париже остался «кусочек» жизни.
Что-то откликнулось мне там, в Базилике на Монмартре – откровение, загадка, как назвать? Такое произошло со мной впервые.
Произошло? Или только показалось?

 
«МЕНЯ ВСТРЕЧАЮТ»

Неожиданно он предстал перед ней в полумраке улицы после ослепительно ярких огней метрополитена, откуда она только что выбралась, стуча тонкими каблучками по ступеням и стараясь не смотреть по сторонам.
Почти полночь. Майская звездная ночь заботливо опускалась на город, подгоняя одиноких прохожих, усыпляя липы на бульваре.
Она возвращалась с концерта, и голоса известных исполнителей, отрывки мелодий еще звучали в голове и диссонировали с шумом проносящихся электричек, напором толпы в подземке.
Ей было двадцать лет. Студентка-вечерница одного из столичных вузов.
То, что ей, приехавшей издалека, приходится работать на строительном заводе – в пыли, грязи и жить в рабочем общежитии, она старалась скрыть, избегая досужего сочувствия («Как? На заводе, среди работяг? Такая красивая. Вот визитка, позвоните по этому телефону, что-нибудь придумаем»).
Минутный порыв участия только сбивал: свои планы она самостоятельно просчитала на несколько лет вперед, избегая всяких соблазнов.
В тот вечер она сама, без подруги, пошла на концерт. Собиралась долго. Надела лучший костюм в серебристых тюльпанах, разбросанных по блестящему черному полю, серебряную тонкую цепочку и серьги. Волосы гладко причесаны и подняты вверх, это идет к выразительным светло-карим глазам и высоко изогнутым бровям.
Возвращаться домой пришлось одной через весь город почти в полночь.
Семидесятые годы. Подземка шумит от поздних пассажиров: студенты, театралы, говор, смех.
Дважды к ней подходили молодые мужчины с навязчивым (как ей казалось) видом. Потом франтоватый брюнет с черными узкими усиками стал напротив у дверей вагона и смотрел неотрывно, даже не пытаясь заговорить.
Она отводила глаза, отворачивалась и на конечной остановке почти бегом бросилась к выходу. Весенний свежий воздух чуть вскружил голову.
Автобусы подбирают последних пассажиров и, шурша шинами, медленно отходят. Прохожие, ускоряя шаг, спешат по домам.
И вот тут тихо появился он – красивый, юный, не похожий на других, словно вышел из майского вечера.
И сердце забилось, забилось.
«Хотите, я провожу вас, – обратился он негромко, пристально всматриваясь в ее лицо и ожидая ответа, – уже так поздно». (Наверно, он ехал с нею в метро.)
Она увидела его и встрепенулась, как от сильного ветра. Заволновалась, узнавая в нем своего тайного знакомого – того, кого приносило воображение, кого постоянно ждала.
Она мигом узнала его по особому мужскому обаянию, невидимыми волнами исходившему от стройной фигуры, выразительных глаз, казавшихся при вечернем свете черными. Он был среднего роста, в сером костюме, белый отложной воротник рубахи аккуратно открывал шею.
В нем все казалось нужным: теплота в голосе, во взгляде, сдержанность интонации. Его, такого узнаваемого, казалось, она ждала с самого детства.
Все совпало.
«Это он», – радостно поняла она, и весело закружились несколько тополей на краю бульвара, ярче засветились фонари, а ночное небо стало продолжением жизненного пространства – совсем близко.
С неуправляемым восторгом она смотрела ему в глаза, мысленно говорила откровенные слова, но вслух ничего не могла произнести в оцепенелости.
Он, казалось, понимал все и ждал, улыбаясь, опрокидывая все мысленные преграды, становясь еще ближе к тому, придуманному ею когда-то образу.
Обоим хотелось что-то сказать очень важное. И вот она, ничего не соображая, опередила его:
«Вы понимаете, я ведь не одна… меня сейчас должны встречать… там (она махнула рукой) на бульваре», – растерявшись, она несла чепуху.
Он вздрогнул и застыл.
«Вот как, – негромко произнес он приглушенно и грустно, – еще бы, я тоже вас обязательно встречал бы каждый вечер».
Он сделал шаг назад, не отводя взгляда от нее, потом еще один шаг, беззвучно нежно прощаясь, и… ушел, не оглядываясь.
Ушел навсегда.
А она бежала одна по бульвару, и ее охватил страх («Я никогда его больше не увижу»).
Оттолкнула того, кого ждала, кто с первой минуты заполнил постоянную пустоту ожидания.
«Зачем? Зачем? Зачем?» – стучали каблуки, еще сильнее гулко сбивалось сердце.
Отвергая ненужных настойчивых мужчин, она привыкла встречать их слова «в штыки», выпускать колючие «шипы» в ответ на навязчивые, а порой оскорбительные предложения.
«Хотя бы имя узнала», – убивалась она и корила себя за глупость, за упрямство.
Из одиночества, ожидания, отчаянного желания скорее встретить его, откуда-то из-под сознания вырвались эти нелепые предательские слова, насколько точно отталкивающие, что он уже никак не мог их исправить и что-то изменить («не одна»!).
При всей ее экзальтированности она долго избегала любых знакомств, понимая, что это преходящее. И небо послало его, совсем другого, нужного.
Хотелось плакать, кричать от досады. «Постой, – беззвучно звала она, – я обманула не тебя, а себя».
Долгие годы потом она не могла забыть этой короткой встречи. Вспоминала его лицо, когда любила и когда не любила, и мир, казалось, счастливый вдруг становится опять потухшим.
Через множество разных ошибок она прошла, подчиняясь круговороту жизни, забывая, прощая, ошибаясь, начиная все сначала, и поняла относительность всего происходящего.
Тот непростительный всплеск растерянности и упрямства ее отдавался еще и еще колючей памятью через годы.
Не понятно, зачем вдруг опять появлялся его образ и тень пробегала по ее лицу от болезненного воспоминания, от бессилия изменить хотя бы каплю своей жизни. Где-то осталась «половинка»: что-то подсказывало на подсознательном уровне. Иначе как могло случиться, что с первой секунды общения она безошибочно почувствовала воплощение мужского начала и осталась неутоленная потребность общения с таким мужчиной, именно с этим.
Душа вдруг замолкала в веселой компании, где было много мужчин, где шутили, смеялись, произносили праздничные тосты и пожелания, где ей внимания доставалось гораздо больше, чем другим. Казалось, нет причины…
Бывало, она печалилась ночью, еще одной ночью, уносящей с годами все дальше – в ту весну, когда встретился Он. Приходил, чтобы она почувствовала остроту мгновенной любви. Ее огромная готовность к такой любви вдруг обернулась крахом.
Осталось долгое, нескончаемое эхо.
Бывает, минуты говорят, а годы – молчат.
Секунды – посещают, они неизмеримы.

 
ЛИКА

Лика, Лидия – маленькая девочка, моя внучка. Ей всего два годика.
Как же я ее ждала, кажется, всю жизнь. Она отвечает мне  своей детской любовью: бежит навстречу, протягивая ручки.
Любовь, наверное, рождается раньше человека. Та любовь, ради которой – все; любовь, на которой стоит весь род человеческий. Что этот мир – не будь любви.
Лика сейчас учится любить весь этот мир, который ей предстоит познавать, интересный непонятный мир. Как ей разобраться впервые в многочисленных «смотри», «»возьми», «нельзя», «дай», «стой», «не трогай».
У меня с ней тоже все словно впервые: синие глаза куклы, пластмассовые крутящиеся колеса машинки, дачные качели, пчела – все-все. Впору потрогать руками, долго рассматривать, попробовать на язык и так же кристально улыбнуться или горько заплакать. Но так не получится, никто так не умеет, как она.
Я наблюдаю каждую черточку ее лица, ловлю ее первые звуки и слова и серьезно думаю, что она единственная во всем свете, такая необыкновенная.
Когда она смотрит в ожидании мне в глаза, я читаю в них глобально-детский вопрос, это космическое «Почему?» Сколько же этих «почему» впереди, и они гораздо важнее и явственнее всех моих вопросов в этой, давно состоявшейся, жизни.
Случилось так, что малышку везли домой из Центра матери и ребенка, где она появилась на свет, в тот злополучный день, когда по Москве объявили природный или погодный катаклизм. Снегопад не прекращался много часов. Пробки на дорогах все усиливались. Машина застряла. Лев (папа) обреченно крутил баранку, пытаясь как-то прорваться через дворы, и опять попадал в тупик. Лена держала дочку, крепко прижав к себе, и только повторяла: «Потерпи, потерпи, Лидочка». И она (шести дней от роду), голодная, в душной машине терпела, почти не плакала. Это продолжалось почти шесть часов!
Когда они вошли в дом и передали мне (испуганной, растревоженной) маленький кулек с живым человечком в шерстяной шапочке, я сразу увидела серые раскосые глазки, в которых отразилось первое терпение.
Дом, где царило ожидание и беспокойство, наполнился терпением и любовью. Мне, казалось, дали глоток живой ключевой воды в долгой пустыне.
Она смотрела на меня, а я разглядывала ее – узнавая.
Да, это она. С ней мне предстоит начать жизнь сначала.
Как? Так, что она – это все, а меня самой как будто нет, и нежность, что звенит в ушах.


 
НАСЛЕДСТВО

Правда не в миру,
правда над миром
   (Кто-то сказал)

Натянув небольшой, туго набитый красно-клетчатый рюкзак на плечи так, чтобы не задеть левое плечо (где сердечный биостимулятор), Анна спускается медленно по лестнице с пятого этажа, проходит длинный двор, сворачивает к трамвайной остановке и отправляется через весь город, сменив трамвай на метро, к своему старшему брату Сергею.
Анна – шестидесятилетняя пенсионерка, похожая на девушку, если не вглядываться в лицо; брюнетка с короткой стрижкой, миниатюрная, невысокого роста, всегда в брюках, молодежной футболке или куртке, в макасинах или коротких фирменных сапожках.
Кое-что из одежды ей достается от дочери, которая уже много лет живет в Западном Берлине с мужем-итальянцем и двумя детьми.
Анна раньше ежегодно гостила у них, теперь нельзя: тяжелобольной брат одинок, прикован к инвалидному креслу, нуждается в постоянном уходе. Как до этого дошло, не понятно. Только что был здоровый, могучий жизнелюбивый мужчина – художник, коллекционер, общительный человек, о таких говорят «любимец женщин». Женился, разводился, опять женился; что-то приобретал, строил. И вот: старая развалина, знакомых стесняется, избегает врачей.
Не до поездок за рубеж стало Анне, не до внуков.
Сергей Левонович капризен, требователен, неровен в общении, потому что измучен диабетом, недавним инсультом, артритом и еще многим.
Он сильно изменился. Поблек тот крупный седой мужчина с аккуратной бородкой, монументальными чертами лица, большими выразительными глазами и превратился в беспомощного инвалида. Но несмотря на это, он очень властный и неадекватно грубый.
– Ты что накупила какой-то гадости! (Адресовано сестре.)
– Это для сырников, Сережа.
– Ешь сама, дура… (иногда матом).
– Ты сам старый дурак, кому ты нужен со своим гонором, вот не  приду, через неделю тебя не будет.
Злится Анна, устала она, не дождавшись «спасибо» или других человеческих слов.
Хотя бы сыграл роль нормального человека, поборол гордыню, подумал о ней – тоже инвалиде второй группы и давно не юной.
Но деваться некуда, опять Анна везет брату закупленные по списку продукты, моет его под душем, готовит поесть, оставляет, уходя, на столе чай в термосе, лекарства рядом с телефоном.
Питаться он мог бы гораздо лучше, но, странное дело, не считает нужным выходить из пенсионного бюджета или побаловать Анну чем-либо хорошим. Упорно ставит ее в рамки экономии.
Ей надоело быть «матерью Терезой», но жаловаться некому и стыдно.
У Сергея двухкомнатная квартира в хорошем доме, недалеко от центра. Но во что она превратилась: пропыленная антикварная лавка, наглухо забитая картинами, иконами, старинной мебелью, бронзой, часами, книгами редких изданий. Как бывший художник и коллекционер, он знает толк в старине.
Для кого это хранится? Расстаться ни с чем Сергей не может, а пригласить в дом оценщика или покупателя – боится.
Большая комната на замке, входить туда Сергей не разрешает Анне, а сам обитает в меньшей комнате.
Анна, уходя домой, каждый раз закрывает его на ключ, как пленника.
И так уже восьмой год.
Сергей становится все слабее, капризнее, невыносимее, у него совсем падает зрение. Остались только громкий голос, огромный плоский телевизор напротив дивана (вместо друга) и сознание собственного богатства, сгруженного в соседней комнате.
Шумит старик на сестру, иногда оскорбляет ее. По-другому он не может выплеснуть досаду и все то темное, что накопилось за годы болезней и позднего одиночества.
– Сережа, ну, давай продадим что-нибудь, поживем нормально, надоело мучиться, гроши считать. Позовем кого-либо из своих, вызовем оценщика.
– Ты с ума сошла, дешевка! Распоряжаться хочешь? Все прибедняешься!
От злости слюной брызжет, глаза страшные.
– Когда это я распоряжалась и прибеднялась? Глаза твои бесстыжие!
И дальше, дальше… до слез Анны.
Оформлять наследство? Он не думает об этом. Ему так спокойнее – чувствовать себя самостоятельным, независимым. То, что лежит там, в комнате – это было его жизнью, его страстью. Пусть лежит. Редко кто понимает толк в таких вещах, можно и беду навлечь («Знаем мы этих оценщиков».)
– Но с собой все не возьмешь, опомнись, сидишь, как собака на сене. Это невыносимо!
– Пошла вон!
– Я уйду, но ты через день-два загнешься, кому ты нужен? Тебя убьют и ограбят.
– Змея подколодная! Мало я тебя в детстве учил.
Зная бурный нрав Сергея, никто из его родственников не звонит, не приходит, не интересуется им. Один друг у него – телевизор, один враг – сестра.
Анна втянулась в эту петлю, в этот бой, ей некуда теперь отступать. Агрессивный несправедливый старик – это ее брат Сережа, который в детстве часто доводил ее до слез. Теперь вновь наступило детство, только горькое. Был Сергей молодым, успешным, небездарным – внимательным, чутким никогда не был. В детстве ему от отца попадало больше других братьев (их было трое и одна сестра). Братьев уже давно нет, а вот жены и дети их где-то до времени затаились. Сын родной, давно покинувший страну, тоже выжидающе молчит, не звонит. А еще есть дети Сергея, как он называет, «незаконные».
Все наследники, тихо ожидающие развязки, очень редко справляются у Анны о здоровье Сергея. Наблюдают со стороны. До поры, до времени…
Его это приводит в ярость.
– На десять квартир хватит всем, стервятники!
В Анне он упорно видит тоже охотницу за наследством.
Летом Анна вывозит брата на дачу в ближнее Подмосковье. Три месяца живут они вдвоем в его двухэтажном кирпичном особняке, с удобствами, камином, за высоким кирпично-металлическим забором. Здесь хорошо.
С осени Анна опять челночит между своей однокомнатной «хрущевкой» на окраине города и захламленной дорогими вещами «больничной палатой» брата.
Через день – два похудевшая, постаревшая Анна с наполненным рюкзачком трясется в трамвае, метро, а вечером возвращается к себе домой, пьет таблетки и ложится спать.
Зима тянулась долго, прошли морозы, эпидемия гриппа.
А весной перестала ездить Анна: она похоронила брата.
Что тут началось!
Набежали наследники («Давайте сначала все сфотографируем»; «Надо дачу оценить»; «Сергей мне обещал…»; «Папа говорил…»)
Разгорелся яркий костер – ярые имущественные споры. У кого-то и бумаги нужные нашлись. Адвокатов наняли все, кроме Анны: куда ей с ними тягаться; кому и что доказывать?
«Хуже нет наперед загадывать». А она и не загадывала. Или не так?
Анна, щуря под очками глаза, делится с соседями: «Он из нас самый красивый, самый богатый, самый умный… только характером уродился взрывной».
Мне хочется перебить ее словами: «Он был накопителем с нищей душой».
Где правда здесь, а где практические интересы? Разберутся.
– Как вы, Анна?
– Да, что мне, много ли осталось. Коляска его инвалидная, лекарства, грязная посуда – до сих пор в глазах стоят, а теперь, небось, и самой предстоит то же самое.
Повлиял на нее многолетний патронаж. Трудно взбодрить пожилого человека: желаешь ему здоровья, покоя и чувствуешь фальшь при этом. Счастья желать – совсем неудобно.
А что счастье, если его не придумаешь, если не станешь вдруг хвататься взглядом за каждый лучик, каждый солнечный блик на стене, за каждую цветущую ветку и на равных улыбаться серому нахальному голодному воробью?

 
ПЕСНЯ

Летний вечер в Москве. Несколько немолодых семейных пар собрались за столом. Отмечают пятидесятилетие хозяйки дома. Много простых и замысловатых тостов («Чудный возраст, когда миражи незаметно борются с явью»). Не мало пелось дифирамбов в адрес очаровательной женщины. Все, казалось, черпали радость встречи, этого теплого вечера. После трех бокалов хорошего вина, почувствовав окрыляющий миг душевного подъема, гости заговорили. Хочется споров и музыки. Хозяин дома ставит диск, и проникновенная мелодия плывет из раскрытых окон в сумерки города. В музыке нет и не может быть правоты и споров, лишь призывное звучание.
«Вечная любовь. Любить до слепоты…»
Низкий приятный, со скрытой экспрессией. Голос Шарля Азнавура.
Осенняя утрата. Париж. Давно.
Музыка, воспаляющая голову и одновременно холодящая. Песня о вечной любви. Эта ненадрывная, наполненная грустью мелодия волнует, потому что многое таит в себе. Хочется плакать.
Ворвалась в дом к обычным людям и мучает, саднит, тревожит душу.
Что можно знать о вечной любви? Почему вечная, если пройдет молодость, потеряется красота, иссякнет сила. Даже мысли ненароком меняются с приходом новой эпохи, новой власти. Как сон, уходит все вчерашнее. Память с годами изменяет.
И слава Богу, что волны нового смывают прошлое, как лишний тяжелый груз.
Песня, начатая осторожно, издалека, набирает глубину, захватывает, наполняет чужим, но таким знакомым чувством утраты.
Ты отдаешься этим безумно волнующим звукам и словам и что-то похожее отзывается в тебе, и ты невольно маешься в непосильной разгадке чувств. И вдруг кажется, что в явной неразрешимости, в томительном ожидании развязки – через годы, через горы всяких нагромождений реального и выдуманного – сейчас вот услышишь свое сердце, оно отзовется той любовью, которую ждешь всегда, неотступно. Отзовется непостижимым образом.
*  *  *
«Сережа… Сереженька…», – повторяла она, глядя в пустоту ночи. Молча звала его.
Тридцать лет они были неразлучны. Жили душа в душу, в полном духовном и физическом единении.
Когда ему исполнилось пятьдесят, прозвучал страшный диагноз: жить оставалось один месяц. Она не отходила от него ни на минуту. В момент ухода из жизни судорожно держала в своих ладонях его измученное лицо и повторяла чуть слышно: «Сереженька… Сереженька…»
Потом она увидела, как что-то легкое, воздушное вылетело при последнем его вздохе и, поднявшись к потолку в уголу комнаты, рассеялось.
Улетела душа. Была ли это галлюцинация?
Она оцепенела. Прошло немало дней, прежде чем она тихо заговорила, стала плакать, что-то делать.
По-прежнему он заполнял все пространство ее жизни. Он есть – и его нет. Как можно это понять и принять!
Праздник жизни оборвался. Депрессия мучительна. Боль души страшнее физической боли. Она обращалась только к самым близким, долго удивляясь произошедшему: «Почему он? Зачем Господь наказал именно его? Я не встречала мужчины лучше. Никогда он не сказал мне ни единого грубого слова. Он даже внука не успел увидеть. За что?»
В глубоком отчаянии она понимала, что жизнь окончилась. Не стало смысла без него, без любви, время остановилось. «Единственному» – одно слово попросила она написать на могильной плите.
Подступило одиночество и бесконечные навязчивые воспоминания, кончающиеся бессонницей, приемом лекарств.
И она поняла: пришла расплата за счастье.
Удивительным образом они подходили друг другу, даже внешне были похожи настолько, что в поездках их обычно принимали за брата и сестру.
Поезда… самолеты… автомобильные поездки за рубеж… Все было. Было всегда хорошо с ним рядом.
В счастливом единении жизнь пролетела без остановок, как скорый поезд, и… остановилась.
Прошлое, наполненное красотой отношений, не отпускает. Женская память чувств особенно сильна. Счастье не может повториться и близок закат жизни.
Невыносимы ночи. Опять представляется он. Пуст дом – пустота внутри, словно переливается эта удушающая пустота. Смерть распилила жизнь на две неравные части, вторая – жизнь после жизни, и в ней неостывающая память, боль души и одиночество.
*  *  *
Многие коротают свой век, не ведая ни любви, ни страсти, ни прощаний.
Бывает и совсем другое прошлое – тяжелое, неудавшееся, с грубыми словами, борьбой, изменами, бытовыми сварами, с незаживающими обидами – и тоже безутешное. Кто жил – тот знает.
Бывает потерянная, заброшенная любовь. Но любовь!
В поисках жизни ты спотыкаешься о свое прошлое и мучаешься все тем же жгучим вопросом: «Почему?»
Затопившее душу одиночество, раньше, в запале ссор представлявшееся долгожданной свободой, стало теперь страшным.
Печаль в глазах от того, что еще предстоит пережить, но…
Ты прислушиваешься к песне и слышишь в ней себя. Слова, пробирающие холодком: первые – «вечная любовь», последнее – «навсегда».
*  *  *
Гости (полулежа в креслах):
– Слушай, о чем это? О чем поет этот маленький человек с непритязательной южной внешностью?
– Ох, уж эта извечная печаль человеческая.
– Французы помешаны на любви.
– Легкий народ, знают толк в жизни.
– Боря, включи-ка нашу, русскую.
«Ты скажи, скажи мне вишня, почему любовь не вышла и твои опали лепестки…».

 
ИХ НРАВЫ

Незадолго до празднования Дня победы стояла я на Манежной площади, где Вечный огонь вырывается из-под земли и будит память о прошедшей войне, о вселенском горе. Не потерять никогда чувство отчаянной материнской любви и разрывающей сердце жалости (стоит только увидеть военные кинокадры или услышать песню тех времен) к нашим солдатам, вчерашним мальчишкам, что полегли в окопах, на полях, на дорогах, в перелесках. Их матери доживали свой век в великой скорби.
Трагизм не заглушить фанфарами Победы, ничем не утешить тех, кто потерял близких своих. Остался вечный свет памяти.
Несколько букетов гвоздик лежали у подножья памятника великому полководцу маршалу Жукову – благодарность живых.
(Я вспомнила море цветов у монумента неизвестным солдатам на кладбище в городе Брянске. Цветы все привозили и привозили, казалось, они плывут по реке памяти. Играли оркестры. Было так торжественно и красиво, и так стучало сердце, будто Победа только что наступила.)
Я смотрю и смотрю на красные гвоздики. Вдруг вижу: проходят две женщины-уборщицы в спецовках, со швабрами в руках; третья, чуть отстав, резким движением собрала все цветы, небрежно бросила их в свое пластмассовое ведро и спокойно последовала за своими подругами. Полная, приземистая, с румяным деревенским лицом эта женщина несла украденные цветы, как свои собственные.
«Положи цветы на место! Ты их сюда принесла или они для тебя?» – раздался мужской хрипловатый голос.
Я обернулась. Говорил пожилой человек в потертом сером плаще с тросточкой в руке. Лицо не запоминающееся, годами размытые черты, но во всем облике мужская аскетическая стать.
«Какое ваше дело, – отвечала уборщица, – ветер их все равно разнесет».
«Нет, – вмешалась я, – погода безветренная, положите цветы на место».
(В это время она как раз поравнялась со мной).
«На!», – зло сверкнув глазами, она протянула мне несколько букетов, вывалив их из ведра.
Я взяла их в охапку, подошла к памятнику и бережно положила на гранитные ступени эти несчастные красные цветы, побывавшие в грязном ведре.
«Натоптала, – не унималась уборщица, – бери тряпку, убирай, дура старая (затем еще одно скаредное словечко, как говорят обозленные или нетрезвые мужчины)».
Я не успела опомниться и сообразить, стоя у монумента, что эти грязные слова в такой момент обращены ко мне, как услыхала:
«Э, нет! Ты сама стерва негодная, хамка, – вскрикнул мужчина, по всему видно, ветеран, – поди прочь!»
Женщина даже не повернула голову.
«Что же это такое?» – спросил он у меня, сгорбившись и покачивая головой. Я не нашла, что ответить старому солдату – теперь уже жалкому беззащитному человеку, и пошла в противоположную сторону.

 МАРИСЕМЕНОВНА

В родном краю я не была лет сорок. Настал и мой черед время считать не годами, а десятилетиями. Смириться со временем невозможно – с его бегом, изменами, как иногда кажется.
Подруга, когда-то тоненькая голубоглазая девочка с серебряным смехом, порхающая под звуки вальса в сиреневом воздушном платье, глядит теперь уставшими глазами, говорит низким голосом, показывает отекающие ноги.
Совсем вчера мы с ней в сквере учились танцевать твист и чарльстон. Замирали при звуках кларнета, ожидая, кто же пригласит на медленное танго «Маленький цветок» в переполненном зале. Мы не могли толком разобраться в себе самих. Проживая Наташу Ростову, Скарлет и еще многих, мы забывали, по какую сторону киноэкрана находимся. Экранная жизнь долго кипела в наших головах: образы, прически, красивые слова. Шептались, беспричинно хохотали на уроках; завивали и распускали волосы; секретничали часами. Взрослели.
Стряхнув свою детскость, мы ринулись в бурную реку жизни. И как бывало во все времена, течение подхватило нас и, переворачивая, захлестывая, понесло то вверх, то вниз по волнам.
Будни тогда волновали не меньше праздников, ни один день не был похож на вчерашний. Мы все рвались строить свою жизнь, направляясь в поездах во все концы света, по разным городам, как только прозвенел последний школьный звонок. На линейке на стадионе сельской школы мы стояли нарядные задумчивые повзрослевшие и понимали: вот долгожданный миг.
Мамы вытирают слезы. А мы такие вдруг серьезные, главные. И тут же, как в киноленте, пронеслись нелепые детали: кто-то, растерявшись сказал в своей речи не то, что нужно, и директор недовольно качнул головой; чья-то собачка прибежала сюда и упорно пристраивается в конец шеренги; ветер резко задрал широкий подол юбки у химички. Ерунда! Но такого мига больше не будет!
Из детства мы вырвались, как оперившиеся птенцы из гнезда, и помахав руками, как крыльями, покинули свои дома-гнезда.
Правда, у молодых птиц нет аттестатов зрелости, чемоданов, денег, бережно зашитых в одежду. Нет резкого пронзительного гудка (вскрика) паровоза на перроне райцентра, где остался и медленно отплывает отец. Он машет рукой рассеянно и слишком долго, словно его душа улетает вместе с тобой, чтобы броситься на помощь тебе там, в большом мире, куда ты впервые одна уносишься под стук колес.
Неужели я почти через полвека опять здесь, в моем детстве? Несусь, как по центростремительной силе, по Климовскому шоссе, разделившему поселок на две стороны, да что там… разделившему когда-то жизнь.
Навстречу автобусу расступаются маленькие дома. Остановка на том же самом месте – возле сквера. Книжный магазин, продмаг, почта.
Я здесь. Я опять та? Но глаз все видит теперь по-другому.
Все узнается с трудом, как будто долго высоко летала и, вернувшись, приземлилась.
Ну, хватит. Не раскисай по пустякам. Ненужная сентиментальность. Тебе уже сколько? Язык не поворачивается… столько лет прошло. Но в этом своя загадка: не чувствуешь своих лет. Здесь тебя назовут детским именем, и ты будешь как-то стесняться, словно все тебя видят насквозь, хотя два поколения уже сменилось.
Ты же знаешь, так бывает всегда. Ты идешь по веками протоптанной колее.
Огляделась. Все то же – да не то. Дома покрыты импортным сайдингом, везде фигурные ограды палисадников вместо бывших старых потемневших штакетников, висят спутниковые телевизионные тарелки.
Не ожидала? Жизнь не постарела, она беспрерывно движется, идет.

*  *  *
«Помоги мне найти дедову могилу», – прошу я свою подругу. Все эти годы она прожила здесь, не уезжала искать свою долю.
Мы долго бродим по заросшему кладбищу. Скоро сумерки. Кусты цепляются за одежду, ветви бьют по лицу, словно наказывают (есть за что).
Мои предки (дед с бабушкой) лежат в глухом дальнем углу кладбища. Могила запущена. Наконец-то, я собралась с духом, со временем, с деньгами и приехала, чтобы обновить ограду, поставить крест. Православный мощный крест.
Мы долго ищем место. Чужие могилы ухожены, много памятников с овальными фотографиями. Многих я знаю, помню, поэтому часто останавливаюсь, вспоминая этих людей. Они были и для кого-то остались как прошлая часть жизни.
Мысленно мы всегда разговариваем языком памяти с теми, кто покинул этот мир, и даже чаще, чем с теми, кто жив, кто рядом.
Напрасно думать, что по прошествии лет мы стали совсем другими, повидав чужие страны, доказав что-то себе и многим…
Сельское кладбище… Завершается круг полета…
Как называются эти голубые цветочки, облепившие тонкие высокие стебли? На них потом образуются семена-калачики. Забыла.
«Да не плачь ты возле каждой могилы, уж эта тонкая натура, – замечает подруга, – слез не хватит».
Сама она теперь поет в церковном хоре, читает в Храме молитвы. Уже десять лет прошло как она похоронила своего мужи, осиротела. Ее сын – штурман дальнего плаванья, бороздит моря и океаны, и внук скоро будет моряком.
А мы заблудились здесь и о чем-то так сожалеем…
Может быть потому, что вокруг знакомые имена, фамилии и все кресты, кресты…
«Прус Мария Семеновна. Учительница». Овальный портрет на памятнике. Рядом могила ее мужа, тоже учитель.
Вглядываюсь, как завороженная, в лицо своей первой учительницы. Я хорошо помню эти черты.
И вот я четко вижу ее. Полная, в бордовой «разлетайке», собранные назад гладкие русые волосы, тонкие брови (она имела привычку их приглаживать), серо-голубые глаза. Эти глубокие, как река, как море, глаза на моих первых уроках. Они менялись вместе с интонациями ее голоса… голоса, который делал с тобой все – вел, останавливал, корил, хвалил.
Уже через полгода мы все («первоклашки») писали точно таким крупным каллиграфическим почерком, как Марисеменовна. Мы четко, красиво здоровались, наклонив голову. Мы заглядывали в глаза своей учительницы, задавая бесконечные вопросы, что бы ей понравиться. Нам нужна была ее поддержка, похвала.
Своих детей у Марии Семеновны не было.
Завидев, что она через мостик на пруду подходит к школе, мы гурьбой в едином радостном порыве неслись ее встречать, и кто-то, подбежав первым, нес до школы ее черный тяжелый портфель.
Марисеменовна все видела, все слышала, все о нас знала, все понимала.
Очень часто на последнем уроке, когда мы уже устали, она читала нам книжки про войну, про девочку-беженку из города, про шпионов, читала сказки и стихи. Она читала так, что мы забывали, где мы, кто мы, и сидели, замирая. Иногда она (по тексту) начинала вытирать слезы, и глаза ее родниково светлели. Мы все тут же дружно размазывали слезы по лицам.
Через несколько страниц она, тряхнув головой, начинала громко смеяться до слез. Мы от души подхватывали, глядя ей в глаза.
Мы не то что смеялись или плакали, мы жили по Марисеменовне, как по азимуту. Она нас «лепила».
Во втором классе, когда мы уже старательно писали предложениями, учительница задала нам надом сочинение на вольную тему.
«Пишите, что хотите, о чем думаете, что делаете».
На следующий день она читала вслух наши первые в жизни «сочинения» и улыбалась.
Доверчивые первые строчки в тетрадке в косую линейку…
– «У нас живет белая кошка Дуняша»…
– «Я, когда вырасту, стану учительницей, как Мария Семеновна»…
– «Я больше всего люблю Новый год»…
– «Петька из 4-го «Б» этим летом выбил окошко в коридоре и сидел до вечера в кукурузе, деда боялся»…
– «Мы с Панкратом ходили на речку и один раз выловили плотвичку»…
– «Лешка Бельский курил в сарае и поджег солому, батька его чуть не убил»…
– «Приехал к маме из Гомеля дядя Миша и привез нам баранок и конфет «Раковая шейка»…
– «Когда наш пруд замерз, но плохо, дед Овечкин ночью провалился под лед»…
– «Тетка Ульяна сделала пугало на огороде, повесила на крест свою старую кофту, а воробьи не боятся»…
– «Хлопцы летом ныряли в ставок, и Юрка нашел штык немецкий»…
Одна самая маленькая худенькая коротко подстриженная девочка написала, что хочет стать писателем.
(Как долго она шла к этому. Робела, боялась непонимания, вторичности, пока не обрела свой голос, пока не почувствовала близость слов, не стала различать в них множество смыслов и оттенков – восторженных и насмешливых, высоких и низких, фальшивых и искренних, смешных и печальных, ведущих и указующих, отталкивающих и притягивающих, пока эти слова, вопреки здравому смыслу, не стали настойчиво стучаться в душу.)
Мы больше всего на свете тогда хотели стать отличниками, чтобы на праздник Октябрьской революции седьмого ноября в клубе на утреннике наша Марисеменовна, стоя рядом с самим директором школы, наградила книгой с торжественной надписью «За отличную учебу и хорошее поведение». Ну да, мы были правильными, и все вокруг нам казалось правильным – белое белым, черное черным.
Наша учительница красиво пела украинские песни и лучше всех играла смешные роли в любительских спектаклях.
Строга была. Могла виноватого отругать так, что кровь стыла у всех остальных. Ругала, не жалея голоса. А виноватым почти всегда был Трондик (Трофимом его звали). Мы подходили к нему группой на перемене и говорили укоризненно: «Как тебе не стыдно, Трондик, как ты себя ведешь».
Отца у Трондика никогда не было. Мать – худенькая, забитая, в сером крапчатом платочке, повязанном вокруг шеи концами назад, покраснев пятнами, просила нас: «Не трогайте вы его, ну, не трогайте!».
Ей было жалко смотреть, как все дружно распекают ее сына.
Дошло до того, что Трондик в пылу протеста порвал большую классную азбуку (пришитые на ткани кармашки для картонных букв). Пять – шесть мальчишек схватили его и понесли по школьному двору вниз головой, как римские воины, свою жертву, стукая об землю. После этого Трондик ничего хорошего для класса не делал. У нас уже сложился образ врага. Что взять с послевоенного времени. Шел тысяча девятьсот пятьдесят третий год.
Я, помню, как очень жалела в душе этого несчастного Трондика и понимала, что его мама – простая колхозница и живут они вдвоем очень бедно и голодно в маленькой хатке на краю села.
А ведь Трондик тоже любил Марисеменовну, потому и шалил, заявляя о себе, хотел внимания. Сидеть на уроке тихо, писать красиво он не умел. Ему многого не хватало, а больше всего – любви.
Говорили, что мать его «гуляет», да мало ли чего скажут злые языки.
Трондик никогда не доставал из тряпичной сумки бутерброд. Под партой ему нечего было прятать. (Маме его было не до свистулек или ярких открыток, книжек.) После уроков Трондик бежал через огороды к себе домой, брал в похоронке под кирпичом или под скрипучей ганкой (ступенькой) длинный ключ, похожий на отмычку, входил в нетопленую хату, где его, похоже, не ждал никто – ни дед, ни бабушка, ни кошка. Он сам топил грубку (печурку).
У нас он никогда ничего не просил и старался не смотреть, как мы, шурша бумагой, развертываем и уплетаем хлеб с вареньем.
Сами мы не меньше его любили «побеситься» на большой перемене. Как удобно было все (раскрошенный мел, поломанную крышку парты) свалить на хулигана Трондика. Мы ведь – хорошие.
Крупный смуглый светлоглазый мальчик привыкал быть отвергнутым, виноватым, обделенным, привыкал к пока детскому колючему прищуру глаз.
Мария Семеновна читала нам сверх программы самые лучшие детские книги, как сеяла зерна добра. Она знала, что таким, как Трондик, никто ничего не прочитает, потому что в таких домах и книг никаких нет, нет сказок, нет добрых слов.
Но во всех тех книгах обязательно были и мальчиш-плохиш, и Квакин, и змей Горыныч, и фашисты, и шпионы – много врагов.
Противоборство большое и малое, что пересекает жизнь, берет откуда-то корни.
«Ну, что ты столько стоишь, как заколдованная, – громко зовет меня подруга. Она ушла далеко вперед, и я одна в полусумерках среди могил.
«Скоро потемнеет! Поздно уже! – кричит она. «Поздно уже!» – разносится окрест.
«Дайте мне побыть с собой», – мысленно прошу я, смотрю в глаза своей учительницы и жду.
Я ведь многого до сих пор не поняла.
Время остановилось…
Мне кажется, сквозь слезы, что и она меня видит и слышит… Понимает, как трудно стало начинать день сначала, и кажется, что все дела уже позади, но чего-то главного не сделала.
И все стараются тебя обогнать, толкаются.
Незыблемые, как нам с детства внушали, понятия – законы, права и обязанности преломляются и разбиваются о человеческую натуру. И уже не приходится удивляться, когда уважаемый известный человек бежит из страны с миллиардами долларов.
Многие слова не кажутся чудесными (эти «олигарх», «блогер», «кастинг», «секьюрити», «бренд», «драйв», «корпоративные вечеринки»).
Нищих ненавидят. (Вот тебе и «от сумы не отрекайся».)
Молодые женщины так изменились, некоторые ходят с бритыми головами, с оголенными пупками. Солидные мужчины жуют в метро жвачку, ворочая челюстями.
По телевизору совсем неприличные шутки и жесты сопровождаются хоровым смехом. Раньше прилюдно у нас в клубе матерился только Васька Дикий, а теперь и от балерин, и от лидеров партий можно этого ожидать. Политиков, литераторов все телеведущие торопят («Наша программа подходит к концу»), а с убогими накрашенными мужчинами с длинными волосами долго и внимательно беседуют.
Дверь никому нельзя открывать, если хочешь жить дальше.
Объявляют угрозу микробиологического терроризма, якобы за две недели все может полететь в тартарары.
Вот воробьи – те да, по-прежнему смелые, дружные, голодные.
Кажется, она усмехнулась…
– Какие пустяки, девочка моя, вся эта обыденность. Не смотри только в землю, не приземляйся! Внизу всякая досада кажется большой, каждая лужа – глубокой. А взглянуть с высоты – мелочь! Вспомнила меня – помни и все свои радости.
– Так я все помню!
– Не надо вспоминать несчастья. Лучше помни слезы радости. Да, слезы льются, когда радость переполняет сердце. Выходит, это одно и то же. Жизнь и смерть сливаются, как сегодняшний день с завтрашним. Живи сегодня, радуйся сегодня, не пусти весь смысл жизни в ожидание. Это одиночество зовет нас в прошлое, не дает покоя.
– А я и не одна, Слава Богу, и забот хватает, только все почему-то стало уходить назад, как люди на перроне.
– Не будь слишком строга к себе: четкие грани вещей – это так прямолинейно. Сказано: «Не суди…»
Мне захотелось так много рассказать ей о том, что жизнь видится пройденным уроком, где непрерывно задаются вопросы, а ответ надо долго искать, надо выстрадать, а он бывает таким обыкновенным.
Радости словно кто-то отодвигает, оставляет «на потом», совсем не так, как в детстве. Не ощутить уже те прекрасные, цельные радостные мгновения. Быть может, только в минуты творчества, блеснувшего наития. Но это так редко.
Быть может, счастье – это легкость души, но груз жизни все больше тяготит. И надо спешить, времени совсем не много.
Я успокоилась под ее взглядом, как много лет назад. Не так уж время все меняет.
Шумно раздвигая кусты, вернулась подруга, подошла сзади и обняла за плечи, как маленькую.
– Опять ты разговариваешь сама с собой. Пойдем, нас давно уже ищут, телефон, наверное, разрывается.


ПРАВДОИСКАТЕЛЬНИЦА ЛЮСЯ

Вот она спускается по узкой коридорной лестнице («гора идет к Магомеду»). При малом росте, не более полутора метров, ее внушительные формы, особенно нижняя часть и утроенные ноги, придают ей облик растревоженного слоненка, в тяжелой поступи, сопении и одышке чувствуется разгневанность.
Просто так Люся, теперь уже бабушка, не ходит по этажам: ее ведет очередная миссия – пожаловаться на кого-либо из соседей, предварительно поругавшись.
Порой самые лучшие минуты жизни отравляются ее вторжением или незримым присутствием (вдруг она появится). Не только подъезд, но и весь большой дом, и похоже, весь квартал знает женщину, которая всегда на всех жалуется, устно и письменно, в жилищную контору и в префектуру, в прокуратуру и суд, в милицию и в пожарную охрану. Люся жалуется всегда и всем.
Вот вы сидите с гостями за столом, поднимаете тонкий высокий бокал искрящегося, переливающего пурпурно-красного вина, готовитесь сказать красивый тост и… раздается звонок в дверь. На пороге, закрывая дорогу в ту самую приятную жизнь, которую вы пытаетесь пожелать своим друзьям, появляется некто маленький, толстый, суровый, горластый.
Да, это пришла Люся, чтобы выразить свое недовольство и пригрозить.
Ну, что там случилось?
Оказывается, кто-то (не имеющий отношения к этой мирной компании) закурил на лестничной площадке; детскую коляску оставили в коридоре (вдруг пожар?); не правильно припаркована машина; собака пробежала по газону.
«Это недопустимо, – доказывает Люся, – я буду жаловаться!»
Она читает нотации, пишет жалобы, вызывает комиссии, пожарных, бьет во все колокола.
Посылать ее куда бы то ни было бесполезно: она, неутомимая, опять здесь, со своими «тараканами» в голове, растревоженной дурным характером, неудавшейся личной жизнью и критическим возрастом.
Вдруг Люся приносит вам грязный пакет с мусором (вы только что легли в ванну с пеной) и приклеивает к двери листок с подробным описанием, где она его нашла и куда нужно мусор выбрасывать.
– «Люся, что Вы себе позволяете, это же совсем не наш мусор!»
Если не удержаться и продолжить диалог, пойдет базар – разборка с многолетним захватом («Вы помните, что сказали пожарнику?» – «А как же, прекрасно помню: посочувствовала ему, а он повертел пальцем у виска в Ваш, Люся, адрес, письмоводительница»).
Сатанинское упрямство. Феномен.
Муж Люси, таксист, давно сбежал от нее, бросив свой автомобиль у подъезда. Так и стояла машина, ржавела, пока соседские дети не разворотили двери и руль, пришел эвакуатор и забрал остатки на металлолом.
Жалобы Люся излагает грамотно и убедительно, быстро приходят разные комиссии. На людских слабостях она умеет самореализоваться. Она всех судит.
Стены в подъезде увешаны ее обращениями, выведенными аккуратным почерком.
«Не курите в подъезде!»
«Не открывайте окна!»
«Не бросайте рекламу в почтовый ящик!»
«Держите собаку на поводке!»
«Уберите санки!»
«Не шумите в квартире!»
«Не вытряхивайте ковры на траве!»
Ее «хобби» – вызвать участкового. Без Люси жильцы так бы никогда и не узнали, какие они плохие.
Молодой участковый, приняв эстафету от бывалого уволившегося предшественника (тот перешел в частную охрану), первым делом лично познакомился с Люсей. Разбирался – разбирался, у кого что капает (то ли дождь с балкона, то ли ей мерещится), потом стал успокаивать жильцов, философствовать: «Она негибкий теоретик. Требования-то выставляет правильные, но не берет в расчет, что люди живые не могут жить по струнке».
Надолго ли его хватит с таким тонким подходом, старый тоже вначале разбирался, потом молча давал бумагу подписать.
Соседей не выбирают, это факт. Зато жертв Люся выбирает, и умело над ними куражится.
Как-то ночью пробралась правдоискательница в садик под окнами дома. За много лет здесь вырос огромный красивейший куст дикого винограда, соседка с первого этажа в свое время его посадила. Побеги добрались до крыши по балконам, гибкие ветви сложились в живую беседку. Люся безжалостно срезала куст под корень. Засохла лоза.
Поднялась же рука на такую красоту! Зачем?
В доме сменяются жильцы, умирают старики, рождаются и вырастают дети. Несколько участковых сменилось.
Многое меняется, а поводов для жалоб меньше не становится.
Люся, постаревшая неуклюжая тут как тут, на своем посту, кричать стала еще громче и решительнее.
Инфантильность правильных требований, навязчивость мыслительных штампов, несамокритичность – неистребимы.
Виноградного куста все больше жаль, ветшают балконы, живого мало в большом городе, взгляду не за что уцепиться. Вон и рябинка в садике засохла и кусты жасмина кто-то подстриг безобразно.
Сколько лет обещала власть снести эти старые «хрущевки», а они все стоят: наверно, характером стойкие, как Люся-осведомительница.
Правдоискатели смешны: они хотят наклонить всю планету в одну сторону, но их глаза направлены в разные стороны.
Тридцатые годы не прошли даром; пройдут ли?
Жалко таких, как Люся: до чего же распинают их жизненные неурядицы – ни неба, ни зари, ни восхищения, ни грусти нет у них. Хотя точно я не знаю.
 
ЮБИЛЕЙ

Он сделал один шаг, спускаясь по лестнице. Внизу гудел зал. Кто-то успел воскликнуть: «Юрий Львович идет!» Все, притихнув, обратились к нему, запрокинув головы.
Оживленные лица смешаны с натянутыми и хмурыми.
Оставалось несколько секунд, чтобы придать своему лицу правильное выражение, и он совсем замедлил шаг, входя в главную на сегодня роль – роль юбиляра.
(«Как бы хотелось раствориться в этой толпе, уйти в кадр массовки»).
Ноги медлили, чувствуя раньше его, что вот сейчас будет происходить что-то невероятное – посвящение, и оно будет почти искренним, настоящим, будет прощальным.
В последний раз… Каким бывает последний раз?
Он понял, что боится.
Все ждут. Ждут от него слов, действий, чтобы постепенно отодвинуть его в прошлое. Хотя, быть может, великодушно разрешат продолжить вместе с ними путь.
Нет! Это только кажется: он остался там, в других годах, в другой жизни, в которой немало значил. Сейчас об этом начнут говорить его друзья и коллеги, утверждать состоявшиеся факты, доказывать аксиому его прожитой жизни, работы, карьеры (все одно).
И все-таки слова сейчас в большей части бессильны.
В ожидании момента он глубоко чувствовал в себе прошлое – себя в прошлом.
Дни, а возможно, и годы, что ему, конечно же, оставят (как «мастеру, без которого всем будет многого не хватать»), но это будет уже другое время, прибавленное.
Каждая ступенька при его шагах отзывалась каким-либо пройденным этапом, на которые делились его жизнь и работа согласно времени. Но тогда путь не был снижением, подъемы сменялись спусками. Сейчас кто-то невидимый толкает в спину, как на финишной прямой, не дает оглянуться или отступить в сторону.
«Кто-то» – это инерция жизни, ускоряющая спуск.
Все высокие, даже завышенные оценки, что сегодня прозвучат, проведут границу во времени и сделают это решительно, не в пример осторожным годам.
Сейчас ему все подчеркнуто рады и будут чествовать. (Даже те, кто потихоньку бросает выразительные взгляды на его кабинет с окном на море в небольшой двухэтажной киностудии.)
Кабинет… Каждый входящий в этот кабинет, расположенный в восточной стороне здания, невольно распахивал глаза от восторга: море, казалось, прильнуло к окну.
Эта красота больше всего и держит его здесь. Красота и привычка.
Слева, совсем неподалеку, вылез из морской глубины каменный огромный медведь – Ай-ю-Даг («Медведь гора»). Как объяснить, что этот «медведь», как живой, в его жизни вот уже сорок, нет, больше – почти пятьдесят лет.
Расстаться? Наверное, и умирая, он будет видеть своего медведя в камне, возлежащего среди волн, радостно его обступивших.
(Что-то дикое, природное больше всего привязывает нас к жизни. Нельзя представить нашу планету без африканского континента, без такой человеческой натуры, естества.)
Вот сейчас, в начале торжества кто-то скажет, что директор студии, режиссер и оператор Юрий Львович стоял у истоков дела, организовал работу, собрал коллектив и, главное, отстоял студию в сложные девяностые годы перераспределения собственности, в период капитализации страны и самоопределения Крымской автономии.
Многие оценят его высокий профессионализм, талант. Поаплодируют не раз его стойкости и характеру; не забудут упомянуть о том, что он до сих пор в отличной форме. Будут и подарки, все по этикету, в корпоративном духе.
В такие сложные моменты хочется искренности и простоты. Юбилеи проходят по заранее подготовленному сценарию.
Один (по должности) начнет свою речь издалека. Другие что-то добавят, третьи подхватят. И вот уже идет словесное состязание, нет, перестрелка слов в выразительности и остроумии. Сколько хвалебных (заслуженных!) слов в адрес юбиляра, сколько «ретуши» на его портрете.
Сегодня исключительный день, надо держаться. Только бы не погружаться в себя, в свои чувства и слушать, слушать, благодарить и улыбаться. Не хмуриться же!
В конце дадут слово юбиляру. (Не очень-то он любит выступать публично.)
Потом будет вспоминаться этот холодок: неужели настали мои проводы, мой черед?
Здесь немало тридцатилетних, сорокалетних. Вот у них многое еще впереди, чего только не предстоит им пройти!
Где-то притаился Аркадий Петрович – «правая рука». Важно обнаружить, где. Человек-невидимка. Он даже в центре торжественного президиума будет сидеть незаметно, словно призрак. Растворяется, как облако, как туман над морем. Как это у него получается? Вот Бог послал заместителя: все округлит, сгладит, успокоит (в отличие от его жены Веры Константиновны, бессменного хозяйственника, которая всегда спорит, «лезет на рожон» и держит удар даже там, где его нет).
А ведь никто не удивится, если директорское кресло завтра займет этот «серый кардинал» (прозвище). Он еще молод, приспособится ко всему, впишется во все острые углы и не поранится.
Никто до сих пор вслух не заметил, как кинокамера мстит Аркадию за такую самодостаточность. Удобных, спокойных художников не бывает. Стоячая вода. Как с ним плыть и куда?
Не поймешь, чем берут толстокожие люди, наверное, дипломатией. Может быть, их благодарить следует, за тихий, спокойный голос, невозмутимый характер – за небытие в этой суматохе жизни.
А вдруг он, Аркадий, чего-то боится?
(«В сущности, я его не знаю. А себя? Однако я точно не буфер»)
Четвертый год как сердце не выдержало, теперь биостимулятор в груди.
Стоила ли жизнь таких волнений, потрясений, тех «начать с начала»?
Наверное, стоила, раз волновала, потрясала, не оставляла одни штампы.
Семьдесят лет! Пришел и мой черед.
Такие мероприятия проходят гораздо живее и интереснее других. Как не отдать дань уважения юбиляру под бокал шампанского и рюмку коньяка за красиво накрытым благоухающим дорогими закусками столом. Это всегда получается на должном уровне.
Спасает только одна мысль: это будет с каждым, всем отведен срок, дорогое время отмеряно.
Юбилей – финиш – черта.
А дальше властвуют детали и подробности. Подробности и детали! Вот они никогда не оставят в покое и будут долго вспоминаться. И лестница эта будет стоять в глазах.
Новый светло-серый костюм в полоску, рубашка с голубыми запонками в тон, в кармане пиджака несколько листков бумаги с заготовленным текстом речи. Конечно же, он не достанет их, скажет все по памяти, чуть сбиваясь и импровизируя.
Будут аплодисменты и улыбки.
(«Может, попробовать больше шутить. Но это тоже уже было, и не раз – с другими. Теперь настал мой пожизненный экзамен с отметкой».) 
Юрий Львович совсем замедлил шаг. Новые ботинки нещадно жали, модный галстук с широким вытянутым узлом давил шею, и лицо его покраснело. («Галстук женщины отметят в первую очередь, угораздило меня на этот светлый парижский галстук».)
Вот тебе и галстук…, когда не о чем сожалеть, становится особенно грустно, для этого не нужна причина, достаточно повода. Как бы не получилось грустного веселья.
Глупо унывать за таким шикарным столом. Для вас, коллеги!
(Люди едят и пьют в самые главные моменты жизни: на крестинах, именинах, на юбилеях, на дне рождения, на проводах и поминках. Даже среди могил выпивают и закусывают по русскому обычаю. Было бы все ничего, да остаются всегда горы объедков и грязной посуды. И кто-то, убирая, тоже о чем-то думает.)
Стол сегодня очень хорош. Постаралась Вера Константиновна: выделили солидную сумму денег, наняли официантов.
Глаза присутствующих уже блестят. Юрий Львович, замедляя шаг, искал, на чем или на ком остановить взгляд, прежде чем с широкой улыбкой, распахнув руки, поприветствовать всех собравшихся в его честь, нарядных и оживленных, и подсознательно напряженно искал ответ на приближающийся вопрос: «Куда ведет меня эта лестница?»
Можно ли вообще о чем-либо даже бегло подумать, спускаясь по винтовой лестнице в юбилейный зал? Все обдумано заранее. Мысли подвластно даже время: и десять, и пятьдесят лет она захватывает за доли секунды. Человек, не чувствуя времени, тем более не может осознать природу своих мыслей. Прописные истины, от которых никуда не деться: Как прожил эти годы? Не напрасны ли такие почести? Неужели все позади?
Эти вопросы не давали уснуть накануне юбилея.
Бессонные ночи становятся все труднее. Предрассветное время нерадостное, сырое, неопределенное. Несется запоздалая машина, ты прислушиваешься, вздрагиваешь, смотришь на часы. Но ты ведь хорошо знаешь: когда появится солнце, в мир войдет порядок нового дня.
Волнение настраивает на лирический лад. Без лирики мир давно бы сошел с ума. Над грохотом, скрежетом, тупым стуком, даже над тишиной спасательно и неслышно летает легкая музыка. Даже в диком лесу, полном своих страхов, где-то высоко поют птицы. И чтобы значил гордый скепсис без наивной простоты – отрицание без утверждения.
Годы делают свое дело. С первых осознанных лет, еще тогда, в маленьком сибирском городке, впереди его обыденной жизни бежал романтический ручеек из ожидания, потребности заявить о себе и огромного желания любви. С каждым зрелым шагом это движение замедлялось. Реальность, приблизившись, перестает будоражить и звать. Жизнь как самоценность постепенно познается уже не сердцем, а умом. Но остается слепая воля к жизни и желание почувствовать красоту в любом воплощении. Вот это и ведет. Так распорядилась природа. Страшно думать, что все лучшее давно позади, все уготованное судьбой ты уже познал (или пропустил), и круг твой завершается.
«Нет! – кричит в тебе голос бунтовщика. – Это не все, что-то будет еще, должно быть!»
И ты ищешь «что-то» в чужой картине, в сильной музыке, даже в трогательном пейзаже. Ищешь! И кажется, это твое, прочувствованное (просто не сумел, не успел) – все продолжается.
Странный способ самореализации – копание в себе, свойственное творческим людям. Киношники – особый народ.
И все же, мужское начало относительно. Женщинам свойственно все измерять эмоциями; у мужчин другая физиология, другая психика. Они, казалось бы, проще, активнее, наступательнее. Но ведь нет творца без сомнения.
Сильная половина всегда опиралась на слабую, ища поддержки, вдохновения.
Сами истоки жизни в женщине.
Все понял он по прошествии лет. И свои ошибки понял, и причины своего одиночества. Остался один в преклонные годы, особо требующие внимания, поддержки, бесценного тепла. Не встретил свою равную половину. Короткие встречи пролетели и растаяли, как удаляющийся берег от уходящего в дальнее плаванье корабля.
Удивительно, как при волнении взлетает мысль, захватывая все, что копилось долгие годы, даже то, что раньше казалось ерундой, теперь в долгие ночи возвращается.
Что изменилось с годами?
Что-то изменилось…
Быть может, тише стало внутри, тише и спокойнее. Стал пристальнее смотреть вокруг и больше ожидать от себя – от своих планов, своих слов и поступков. Совсем другой настрой личности: полновесность внутри. Жалок был бы человек, расстраивая себя, оставаясь по-прежнему в поиске, когда годы уже сочтены, и, как говорят, «время собирать камни» (хотя много и таких чудаков).
Мужчины не отдаются прошлому, они прямолинейно отрезают его.
Но… Помнятся слова: «Протирайте окна осторожно, за тенями прошлого можно потерять лица тех, кто когда-то смотрел в эти окна». Слова эти он стал воспринимать на своей счет. Даже тени прошлого выжидательно остаются где-то рядом.
Прошлое… Тени…
Он никогда не мог провести границу между повседневностью и другой, значительной жизнью, что определялось творческой профессией.
Он не знал, как привнести простоту в искомый мир, веками создаваемый самыми одаренными художниками, мыслителями, музыкантами. Все пытаются приподняться, чтобы заглянуть в этот созданный (не существующий) мир.
Словно две жизни рядом. Одна – на потребности, другая – духовная, воздвигнутая словами, знаками, домыслами, творениями. Не всем доступный мир. Творческая профессия еще не дает ключа. В этот мир каждый входит своим путем, по зову. Мир же материальный прост, хотя лучшие годы уходят на завоевание обычных благ.
Такова цена любых вещей. Получи все сразу – и не познаешь даже простого смысла жизни, не пройдя свои ступени, скатишься вниз по наклонной без пользы для себя, для своей ненатруженной души.
Предначертанность пути…
Как соединить в себе два разных плана, две натуры, чтобы приблизиться к гармонии?
Говоря о человеке: «Не от мира сего», понимают его неопределенность, неприспособленность.
Побеждают сильные духом, чаще приземленные.
Гармония дается ценой больших усилий и ускользает при малейшей слабинке. Не познав гармонии, бесполезно мечтать о счастье.
Мир в целом гармоничен, но общая гармония – это не сумма всех гармоний. Это только направленность Замысла.
Море неразделимо с небом, горизонт охраняет их единение, высота сливается с глубиной.
Человек мог бы почувствовать свой горизонт, это и есть гармония. Но как?
Высокий план куда-то девается, когда рушится что-то земное. Если не выплачен ипотечный кредит в банке, вынесено судебное решение не в твою пользу и тебя выбрасывают на улицу. Все! Человек презираем, уничтожен, забыт.
Казалось бы, мы живем в человеческом сообществе, гуманно организованном. Откуда же столько обездоленных, неудовлетворенных людей?
Значит, не имеем права на ошибку. Но сколько ошибок совершаем!
Рационализм жизни, неписанные законы подчас страшны.
Он, Юрий Львович, сам после развода с женой едва не попал в кредитную яму. Не помогли бы и звание «Заслуженный работник искусства», и положение в обществе.
Чудом тогда опомнился, послушался совета того же Аркадия. Поначалу пришлось даже ночевать в кабинете на студии. Диван с тех пор кажется родным, с него начиналась «вторая молодость».
Ирония жизни, как ложка меда (или дегтя?). Что теперь то время, тот диван, то отчаяние.
Время благословенно. Мудрое время лечит, невидимой волной все уносит. Вчерашние бури утихают, замолкают голоса, души успокаиваются… Кто, кроме времени, спасет от вечной маяты? Прошлая жизнь уже где-то далеко. Пройдет и нынешнее беспокойство, навсегда уйдут те минуты, когда бросало наземь.
Радости? – те самые недолговечные.
Юрий Львович не мог жаловаться на судьбу. Жизнь в южном городе на берегу моря, словно вечный праздник, но для тех, кто не ищет себя. Дом, дача, автомобиль – это тоже завоевывается, но ценой материальных, физических усилий; наживное, необходимое – своего рода реализация личности мужчины.
Но вот что больно бьет – это ошибки, а за ними чувство вины переходящее в ущербность. Прожил годы один, не оставил потомства, не познал всего, что дано человеку. Боялся семейного плена, а попал в свой собственный плен.
Поздно рассуждать о том, что «все могло бы сложиться иначе». Скорее всего, не могло.
Ему порой казалось, что женщина создана, чтобы противостоять мужчине, чтобы разрушать его внутреннюю мощь, низводить его потенциал, творческий напор до простого биологического желания, отвлекать от главного предназначения.
Хотелось одиночества, чтобы не пропустить моменты зарождение мысли, начало нового сценария, не пропустить самого себя.
Одиночество помогало почувствовать не только сиюминутное, но и отдаленное движение жизни, и отдаваясь этому движению, запечатлеть камерой непостоянство и вечность мига, то, что хотелось понять, что постоянно он носил в себе.
Хотелось высказать что-то свое, искать больше и больше: он почувствовал в себе силу настоящего художника. Не просто увидеть, услышать и отобразить, а найти созвучное своей душе, может, найти в себе созвучие миру.
У него есть кадры, через которые словно проходит вечность.  Кадры-открытия.
Ради чего или ради кого он мог терять такую высоту? Ему это казалось опасным: разбить мечту, уверенность в себе, свой путь, начало которого в отстраненности от простого, житейского.
(Вспоминается укоризненный, иногда злой взгляд жены, когда он в очередной раз забыл зайти в магазин и не купил хлеба или кефира.)
Женщина по мелочи может многое отнять. Зачем ей отчуждение мужа, этот его верхний план?
Снизойти он не мог, не хотел тратить силы на чужую жизнь и равно не стремился пользоваться чьей-то привязанностью, заботой, как платой.
Постепенно он отверг всякие женские расположенности и намерения, оставив себе радость коротких встреч.
Но вот однажды произошло невероятное: бастион его спокойствия и самодостаточности рухнул.
Он по-настоящему влюбился. Полюбил женщину и потерял голову.
Для него, зрелого мужчины, любовь (потом оказалось, единственная) стала спасением, как в сказке о живой воде: окунулся с головой и не утонул, а ожил. Любовь была короткая, отчаянная, необычная (вовсе не Есенинская «зараза» и не «чума», потому что в пятьдесят лет он мог чувствовать только благодарность судьбе за такое счастье).
Любовь – это когда нестерпимо больно расставаться.
Потом эта боль долго отдается, заполняя пустоту разлуки воспоминаниями, памятью чувств. Маленькая нелепая жалость крадется в душу. Хочется вернуть любимую женщину, оборотить время вспять, побыть хотя бы минуту в любовной сказке.
Что-то надо предпринять! Что?
Понимаешь: поздно. Ничто в мире не заговорит былым языком. Небо не откроется больше никогда такой глубиной. Столетний платан, под которым ждали друг друга, приобрел мифические очертания.
А ведь мир прост настолько, насколько сложен.
Казалось бы, не судьба, не для тебя создана эта женщина. Однако расставание было невыносимо. Как ни хотелось посмотреть на все с легкостью, как ни напоминал он себе, что «все пройдет», понял: теперь придется самому пройти через это «все» и выкарабкаться. Ничего сверхъестественного не случилось – а мир тяжел. Потому что только любовь дает легкость, заполняя душу счастливым ожиданием, прогоняя вечную людскую неприкаянность.
Ушла любовь. Боль (или это тоска) сменила ее, и какая-то она особенная, по ней можно сверять все остальные чувства.
Все осталось на своем месте, но что-то уводит в сторону, словно ты сам бежишь от своей жизни. Где конец ее, где начало?
Если бы люди научились холодно принимать неизбежность, все краски мира сразу бы поблекли.
Кому нужен пресный мир?
Самые удивительные и невероятные события вдруг происходят, когда уже ничего не ждешь, первые бурные волны жизни отхлынули, унеся волнения и потрясения молодости.
Вот так и случилось, что он, пятидесятилетний тогда мужчина, расставшийся с женой и утвердившийся в роли стойкого холостяка, вдруг встретил ту, которая смогла бы без усилий в корне изменить всю его жизнь.
Та женщина умела увлечь, повести за собой в свой мир особых отношений – с нежной властностью, с женскими капризами, легкими обидами и при этом странным присутствием чувства равновесия, очень похожего на гармонию.
Он сразу был готов забыть свое утвердившееся прошлое существование «в себе», и свои серебристые виски, и взлелеянную свою «особость», и одиночество, превратившее жизнь в имитацию жизни.
Хотелось жить с таким вот новым чувством соития, согласия и вместе дышать, вместе радоваться, вместе удивляться, словно у них есть тайна, только им известная.
Они нашли друг друга в плену любовных отношений, но были обречены…
Женщину звали Лидией, она была моложе его на десять лет и на столько же по-женски мудрее. После съемок она возвратилась в Петербург, где ее ждали муж, маленькая дочка и почти взрослый сын.
Ни он, ни она не могли, не вправе были что-либо изменить, по сути стать предателями.
Он остался опять один с каким-то туманом в голове от унесшей его далеко и возвратившей назад любви. Какая она – поздняя, не сбывшаяся до конца любовь? Можно назвать сумасшедшей, можно колдовской, но все равно ничего не скажешь.
Только имя осталось в сердце, чувство потихоньку отпустило, растаяло, унеслось.
*  *  *
Сценарий пришел к нему во сне. И не то, чтобы приснился, а как-то пригрезился в том странном творческом сне, когда путается жизненный план с другой, неосознанной жизнью. Что-то над-жизненное, спрятанное в обычном восприятии, трудно познаваемое, но всегда присутствующее, твое и не совсем понятное, не нужное другим, до тех пор, пока не обрело рамки узнаваемого.
Самое личностное, подлинное, интуитивное чувство. Ему осталось изложить сценарий на бумаге в профессиональном видении. Какое это наслаждение, когда работа начинается с прозрения.
Актриса Лидия Потоцкая стала реальным воплощением польской красавицы Стефании. Талантливая, наделенная красотой и женским очарованием, гордая и властная Стефания повергла ниц прежнюю женщину богатого шляхтича. Победила мгновенно порывистым взглядом зелено-серых глаз, стройной талией, насмешливым женским умом, красивым смехом.
Мария металась у подножья этой нежной и страстной гордячки, перед которой ее господин уже готов был стать на колени, предлагая руку, чтобы та чуть снизошла до земли.
Остальное в фильме о любви только дополняло эту коллизию. И военные сцены, и старый замок – все было словно продолжением, обиталищем любви и страсти.
Сколько бы не писали об этом, сколько не показывали – чувств всегда не хватает в человеческой природе. Он это знал.
Фильм был почти снят, но надолго задержался на полках, обсуждаемый, порицаемый «всеневидящим» оком бюрократической системы с ее истязающим подходом ко всему не похожему на остальное. Что он должен был отвлеченно доказывать этим посторонним людям? На каком языке?
Фильм не запретили (начало нового времени), но его не восприняли, делали какие-то твердолобые замечания.
Он махнул рукой на эту ленту, несмотря на особое отношение к ней. Фильм (он назвал его просто «Стефания») перешел условные границы и вошел в его жизнь, только имена женщин были другие: Стефания – Лидия, а жену его звали Галиной.
Фильма как будто и нет, а Стефания была. Он познал эту необычную женщину. Она прошла совсем близко – по его жизни. Он сам же ее придумал и оказался в запутанных тонких неразрывных сетях эмоций.
Ушла… И словно растрепала страницы оставшейся жизни.
Душевный мираж не исчез, все очарование жизни – в нем.
И Слава Богу! Зачем ему, творческому человеку, трезвая, прагматичная правда жизни? Всякие здравомыслие, порядок, строгие каноны и стоящие за этим (или впереди) умные формальные оценки – слепые, мимо бьющие.
Фильм он хотел потом доснять, когда сменилось время, сменились люди (которых тоже нужно было вначале распознать), но понял, что делать этого не стоит: странным образом фильм вошел в его плоть и кровь. И вообще эти его переживания неделимы с другими людьми. Сокровенное не для обозрения, не для обсуждения и оценок.
Теперь он стал пожилым умудренным человеком.
Люди живут по-разному, как вскапывают землю. Одни рыхлят только верхний слой, не истязая себя. Другие всаживают лопату по самый черенок и, согнувшись, натужно достают целую глыбу, переворачивая. Всходы тоже разные.
Юрий Львович работал на пределе сил, не думая о «всходах». Нереальное подчас больше значило для него, потому что он мог чувствовать то, что сам же и сотворил. И женщин своих он видел в таком свете.
Как входила в старинный зал его Стефания… Как она откидывала голову на подушку… Как темнели ее глаза, когда она расстегивала кушак…
Где это было – на съемках или в его жизни?
Все слилось в памяти и стало главным во всем длинном прошлом, словно в жизнь воплотилось придуманное, а пережитое воспроизвелось на экране.
До сих пор, когда он поздно вечером устало откидывается в кресле и закрывает глаза, Стефания-Лидия появляется. Полуоткрытые губы скрывают улыбку. Она распускает и отбрасывает назад пышные светло-пепельные волосы, заманчиво прогибаясь тонкой талией, и в ней, если закрыть прекрасное лицо, видится что-то животное, змеиное или русалочье. Как она пленительна!
Им овладевает приятное беспокойство. Он боготворит эту женщину. Ему всегда не хватало такой очарованности, переводящей спокойную созерцательность в предчувствие сумасшедшей бури.
Иногда он невольно сравнивал двух близких ему женщин и удивлялся их несхожести.
Простодушие и прямолинейность Галины ранили его.
Лидия, его Стефания, с высоким артистизмом вела их отношения, вносила «сумашестинку». Он, как режиссер, восторгался талантливой игрой своей любовницы, не замечая границ условной игры и настоящей страсти.
Он был на вершине блаженства, познавая такое откровенное искусство любви.
Он пил из этого божественного источника и не мог утолить жажду, весь леденея от обжигающей чувственной прохлады.
Это было творчество: выдуманное, мягко раздвинув двери реальности, вошло в жизнь и потрясло своей подлинностью.
Проверкой тому стала неповторимость всего произошедшего. Никогда потом не повторилось это действо, эта мощная энергетика чувств.
Мужское одиночество особое. Женское – суетливое, с охотными случайными разговорами; мужское – постепенное, замкнутое, закостенелое. Вначале разрыв с женой, которую, оказывается, не любил, потом замечаешь настороженность и холод в глазах давнего друга (Как это? Ведь мы с первого курса понимали и поддерживали друг друга, летали в гости семьями. А теперь он молчит и не знаешь, о чем думает, и лицо у него стало другим, а порой он рисуется, что-то хочет доказать.)
Другие диапазоны, другие, короткие волны понимания с другом были раньше (как и близости с женщиной).
Переполняющий жизненный опыт тяжелит. За любыми словами кроется сомнение. Не получается уже с прежней легкостью сказать своему другу: «Оставайся у меня, вот ключи, в холодильнике все найдешь».
Мужчина сам неуклонно катится к одиночеству, и тем сильнее, чем ярче его индивидуальность. В любви теперь он обречен: никогда ему не слиться душой с женщиной.
Тот компанейский пылкий общительный тридцатилетний человек – и вот неузнаваемый его двойник, через сорок лет отяжеленный своим характером, обстоятельствами, работой. («Как он изменился!» – удивляются знакомые.)
Опасно встречаться со школьными или вузовскими друзьями: обоюдное недоумение.
И все же, в острую минуту только старому другу можно довериться, с ним будешь откровенным. Как это необходимо: приоткрыть клапаны своего мужского «эго», они мучительно давят.
Ты набираешь наизусть номер телефона: «Степан Евгеньевич? Степа! Это я» и спешно, бестолково начинаешь говорить. А он молчит, он слушает и, скорей всего, не очень понимает. Ты пытаешься ему многое объяснить, а на самом деле говоришь с самим собой… О своем одиночестве, об усталости. Пропустил судьбу. Что-то важное отвлекло. Что? Работа? Ее Величество работа.
Трудно объяснить, когда самому не очень понятно.
Поздно чего-то ждать, тешить себя надежной. Нет семьи, нет обычных свойственных человеку забот и радостей. Нет рядом любимой женщины. Заводить новые знакомства на склоне лет – значит, пропитываться чужой жизнью, теряя свою.
Одиночество, ставшее привычным состоянием, без поджидающих упреков, свар – все же обычное застылое одиночество.
Не привык он заботится, думать о другой жизни, возможно, потому что сам не знал своего отца.
Женщины чувствовали эту особенность его, как и резкую черту перед собой, которую не переступить. Он не впускал.
Только одна прорвалась, а потом ушла без слез, женщина особенная, с пугливой душой и смятением в глазах, искусная в любви.
Ушла! А он плакал, не давая слезам выйти наружу, потом, когда наступила ночь без нее, без любимой Стефании-Лидии.
Их короткое тайное счастье стало упреком его длинному одиночеству.
Расставание пережили по одиночке.
И все же он благодарен судьбе за сумасшедшую любовь и безысходность. Познал себя!
Ему ли, Юрию Львовичу – человеку с камерой в руках, не знать, что невозможно проникнуть в глубину вещей, в глубь сложившегося и предначертанного.
Изменить тем паче ничего нельзя, не разрушая.
Лидия осталась для него молодой и обжигающей, безумно привлекательной. А ведь и ее время не пощадит. Такие женщины умеют переносить бремя возраста. Она не сломается, только призывный блеск в глазах сменится умудренной задумчивостью.
Что же это такое – всесильное время? Его безнадежные цепи… И все возвращается подобием.
Потоки мысли за секунды пролетают через года, возвращая назад. Память, всколыхнув прошлое, согревает душу.

* * *

Неужели это он – тот самый семилетний черноволосый мальчик, подстриженный «под бокс», впервые робко поднимается с ранцем за плечами на второй этаж школы, оглядываясь, не отпуская глазами оставшуюся внизу в толпе родителей свою маму, чтобы видеть в ее совсем посветлевших от слез глазах молчаливую отчаянную поддержку и защиту.
Сколько любви и надежды в ее взгляде… готовность броситься в огонь и воду ради него.
То были первые его проводы, первые шаги жизненного восхождения.
Подниматься по лестнице хотелось так, что сердце выпрыгивало из груди: он же шел учиться, познавать мир.
Потом не раз это чувство, это мощное движение вовне возвращалось к нему в разные годы: когда он, став студентом (пройдя огромный конкурс), поднимался по лестнице Всесоюзного института кинематографии и когда он впервые взял в руки кинокамеру.
Жизнь – как несколько выразительных кадров…

Семидесятилетний человек, красивый и элегантный – уважаемый оператор и режиссер спускается по лестнице (по той самой лестнице, как ему вдруг показалось), неся за плечами груз прожитой жизни.
И мир его далеко не раскрыт.
Он почувствовал вдруг что-то сильное новое… Покаяние?
Не привел свою душу в порядок; осталась немалая дистанция между тем, как жил, и представлением о единственной достойной жизни; не использовал до конца свой дар, свои возможности; в чем-то обворовал себя.
Эта мысль, наконец-то, пришла и потрясла его. Вот что главное: не достиг своей вершины.
И быть может, впервые в жизни ему захотелось упасть на колени и молиться до слез, забыв свое положение, и юбилей, и этих людей, ждущих его.
Не их хвалебные речи смогут спасти его. (Любые разговоры с людьми, если нет глубокой внутренней близости, только разочаровывают.)
Вдруг совсем отчетливо увиделись мамины повлажневшие счастливые за него глаза. Сердце его тревожно и одновременно радостно забилось. Он остановился на предпоследней ступени.
Воспоминания, самого дорогого, хватило, чтобы прийти в себя, перевести дух и удержать всеми силами проблески надежды, что вдруг заговорила и окрылила, совсем как тогда.

 
МОДНЫЙ ЦИНИЗМ
(заметки на полях)

Попалась мне в руки маленькая книжка, в ней собраны рассказы авторов, пишущих на одной волне – развенчивая жизнь.
Пишут они хлестко, остроумно, иногда с сарказмом, кое-где с не очень литературными, даже нецензурными словечками, особенно один автор (не буду называть его). Дело не в этом («пи-пи-пи» мы уже наслушались из «ящика», скоро привыкнем).
Воспринимается такая проза (невольно) как выпад («выпендреж», «выкомаривание»), с рисовкой, самодовольством.
Авторы – не бездарные люди, а зрение у всех одинаковое: видеть дано только нелепости жизни, мрачную банальность.
Перлы сквернословия, пошлость они позволяют себе как браваду, выражение «свободы», мнимого превосходства. Безобидно ли это, и каким бы стал мир, если бы его все воспринимали подобным образом – без тепла, доброты, жалости, с кривой усмешкой?
Думаю, чем-то обделены эти люди, и поэтому они столь наступательно защищаются.
Складывается впечатление, что нет у них главного – любви к себе, к близким, к миру, зато есть неприятие инакочувствующих, быть может, более успешных, реализованных. Происходит словно тонкое издевательство над кем-то и чем-то, над всей жизнью, далеко не безупречной, не совершенной. Получается, жизнь – это неприятная повинность?
Холодные смех и смешки – холодными и отталкивающими становятся слова.
Если представить заданность, ангажированность, вынужденную и вымученную идейность советских писателей (тех, кто не сумел или не захотел от этого духовного ига уйти) – на одной чаше весов, то может попрание этических установок и правил в лице этих «постдиссидентов» – противовес? Их проза – раскрепощенная, всеотрицающая. Но это по-своему принижает (в первую очередь самих авторов).
Книга названа «Уроки русского» – не больше и не меньше. Уроки, значит, учеба. Чему учат? Тому, что Бунин назвал «литературной низостью»?
Определенное свое пространство авторы заняли, но не в приличном кругу, ведь далеко не все воспринимают так запросто скаредные словечки на бумаге, браваду негативом. Наверное, в каждом таком авторе (их много) и в издателе живет бунтовщик, мечтающий вырваться из скучной жизни, как джин из бутылки (но зачем так тошно, мрачно, похмельно?). Слова тратятся на выражение хронического душевного недомогания, за которым алкогольно-вседозволенная смелость.
Собрали в одну книгу похожих по духу людей, которые словно путаются под ногами своих несбывшихся желаний и страстей; похоже, каждый из них отдельно попал в дурную компанию.

На школьных уроках русского языка и литературы мы открываем окно в мир человеческих отношений. Не только тема, смысл рассказа, но и тон, интонация слов воздействуют долгим эхом на всю последующую жизнь взрослеющего человека. На уроках и происходит становление души.
С уроками поосторожней!
Чему могут научить такие вот «учителя»? Депрессивности? Своеобразной магией обладает, в глазах новичков, такое смешивание красок добра и зла. Станут потом смеяться над трудным высоким словом, зато уютно почувствуют себя в пространстве простоты и вседозволенности, где все сойдет.
Пустоту жизни ощущаешь, читая эту книгу, и ничего с этим не поделать, даже если «априори» уважать любого автора за своеобразие, расслабленность.
Как говорится: не нравится – не читай. Правильно. Но как их преподнесли издатели. Целая серия книг вышла в подборке «Уроки русского». Кому-то на ум пришло сделать на скорую руку вот такую «академию». Отобрали авторов «возвращенной литературы» по принципу «их знают за рубежом лучше, нежели в России». Якобы неформальная авторская проза.
Цитата из аннотации:
«Мало кому известные писатели, поэты, художники, которые есть истинные учителя, непревзойденные таланты, на которых наши с вами сегодняшние кумиры из всяких рейтингов смотрят снизу вверх как на нечто недосягаемое».
Сильно сказано! (Где чувство меры?) Читаем…
Первый вопрос: «О чем?»
Да ни о чем. О своей незамысловатой жизни они рассказывают с кривой усмешкой, не стесняясь в выражениях. Понятно, на их «недосягаемой высоте» стыда уже нет.
Вот тебе и «интеллектуальная российская литература»: художники от слова «худо».
Общая главная черта этих авторов: своим настроем, своей манерой они угнетают, убивают желание жить достойно. Утверждается какая-то тупиковость, без всяких сомнений, свойственных художнику.
В то время как настоящие талантливые произведения – каким-то чудом, – несмотря на далеко не оптимистические лучезарные темы и краски (и войны, и лагеря, и унижение личности, и смерть), пробуждают желание жить дальше и словно выводят из лабиринта непонимания сути вещей.
Сильно слово воздействует.
Поистине, словом можно и убить, и воскресить. Даже не самим словом, а своеобразной аурой, атмосферой этих слов. Это пролетарское «Вышли мы все из народа…» лучше бы позабыть, ибо литературное Слово вовсе не равняется на усредненное народное (мало ли что можно услыхать в гуще людей), а приподнимает читающего, ведет к пониманию того, что голова наша – еще не крыша Вселенной.
Слава Богу, избавились от метода «социалистического реализма» – насильственной ангажированности и заштампованности.
Но не впадать же в массовом порядке в другую крайность, перенося свои личные комплексы на бумагу.
От такой литературы следует ограждать своих детей, без того везде летают вирусы сквернословия, упадничества, цинизма. Такое видение мира приземляет, принижает доверчивых юных читателей. Что они могут почувствовать кроме отвращения к жизни?
Небездарные по сути писатели притягивают мрак. Почему, прочитав такую прозу, ощущаешь усталость, разочарование?
Авторы словно бегут рядом с неудачами, ловят глазами и ушами что-то ненужное. Для кого их «уроки»?
И какая же творческая особенность у них у всех, объединенных «чутким» издателем путем тщательного отбора, чтобы преподнести «урок» другим писателям?
Если говорить жестко и прямо (как себя позволяют они), то напрашивается вывод: они не думают о человеческом достоинстве (и писательском), во многом определяющем взгляд на мир, оценку простых и сложных вещей. Чувство достоинства, как правило, остановит на самом краю мысли и слова сомнительного свойства, чтобы не замечать, не называть много, вопиющее мелкотой и заданностью.
«Нет правды на земле…» (Пушкин) – есть правда творчества.
Может, в подчеркнутом самобичевании, обличении всего есть своя правда?
Но как быть читателю? Оглядывается он вокруг: и впрямь все смешно, нелепо в этой жизни. И чувствует утомление, разочарование. Неприятно, как в мелкой мутной реке, да еще в плохую погоду.
Убедили!
Не сразу и поймешь, что за всем этим своеобразным отрицанием (порицанием) тоже стоит, или кроется, тоска от несовершенства мира, тесноты в нем, таком огромном, бесконечном. Дразнит всю жизнь небо мечтой о полете, но в конце-концов совсем обрезает крылья. Забудешь вот так о высоте, станешь внимательнее смотреть под ноги.
А может эти «уроки» – вызов тем, кто думает, что всегда прав, ответ «сытому» оптимизму?
Но ведь трудятся на земле все больше маленькие оптимисты, себя не жалея.
Нелепость полагать такую прозу уроками русского. Но, возможно, это творческие уроки самореализации авторов?
Уроки не бывают бесплодными для тех, кто говорит, учит и для тех, кто слушает.
Или бывают?
Нет, оставлены мы в мире один-на-один в своем душевном и приземленном раздрае.
Есть и судья, и главный арбитр. Это не человек, только часть его. Это любовь! Это то, что спасает. Что тогда, в сравнении с этим чувством или свойством все бросания и эгоистические посылы…
(Маленького мальчика мама оставила вечером одного в дачном доме. Впервые в жизни он почувствовал полную беззащитность и одиночество. Лежа в темноте, он сжимался в комок, погружался в непосильный страх. Почувствовав это, мама вернулась через несколько минут.
«Мамочка, я тебя так люблю, что дома рушатся и деревья с корнем вырываются», – благодарно прошептал он, обвивая руками ее шею.)
Не будь на земле этого чуда – любви, не знали бы люди небес и спорили бы циники и праведники до скончания века: кто рассудит?
Из прошлых веков писатели, поистине недосягаемые, несут свои поучения, обращаясь к тайникам души, прислушиваясь к скрытому, невысказываемому зову, что зовется совестью. Высокий смысл слов – уроки нам, заблудшим.
Если они бичевали, обрушивались, высмеивали, то незапачканным языком, не потирая руки от удовольствия. Находили нужные, выстраданные слова, разговаривали не снизу, а поднимаясь над всеядной простодушной толпой. Может быть, мир бывает не так уж красив, но красота исходит из самой души художника. Магический дар. И более того, благодаря их дару, начинаешь понимать, что красота и смерть, радость и печаль, смех и слезы всегда рядом и обусловливают друг друга.
Учителя слова!
Учителей выбирают. Если поднять голову, там, высоко, Чехов и Бунин, Бабель и Платонов, еще выше – Пушкин и Гоголь. Те, кто изучил истории болезней общества, увидели грязь русской деревни, погромы и шальные пули братоубийственной войны, котлованы, «окаянные дни» революции, пытку души, кто изображает это отравленное «кровообращение» жизни так, что все равно слышишь ее свежее дыхание. Как это возможно? В этом наверно, и кроется тайна большого таланта, к ней не подступиться.
Вопрос того самого выбора, что дает Господь всему человечеству. Выбора, которого мы, простые смертные, не всегда видим и чувствуем, когда мечемся между добром и злом.
Одни только имена истинно великих писателей – а сразу стало светлее. Аристократы духа! У них тоже были свои учителя, свои «уроки русского».
Свет всегда стоит за мраком. Чему-то одному не бывать. Но как быть с правдой жизни, как ее почувствовать и передать, и есть ли вообще правда, одна на всех?
Свет – это правда.
Подспудно, осторожно, незаметно мастер слова подвигает читателя к той границе, где тот сам захочет света. Что такое истина, если не свет?
Свет виден через незамутненное прозрачное, чистое стекло языка – без пошлости, заурядности. Если не виден, то талант его чувствует и предвосхищает, даже балансируя между полюсами, не получив от жизни ожидаемых успехов и радости, не обретя гармонии с миром (из-за сложности натуры, трудностей времени, ошибок).
Писать, обращаясь к другим, – значит, искать созвучия, ответа, не плыть по волнам неприятия всего и всех.
Темно бывает, обделенно, согбенно, неподъемно, но вот что удивительно: память поколений всегда хранит свет; вернее сказать, наша память чувств хранит тот свет с детства, изначально, с чего обреталась жизнь. Это спасает во мраке (который, бывает, мы сами и создаем).
Нерастраченность души у настоящих писателей, какими бы они ни были: романтики, реалисты, натуралисты, абсурдисты, минималисты.
Увидеть жизнь полную, отраженную в зеркале, в вечерней глади реки, в капле дождевой – везде ее замысловатое отражение, и может быть, озарение мягким господним светом. Почему-то прозрачная лужа красива, а мутная – совсем наоборот.
Грусть, свойственная думающим людям, в корне отличается от скепсиса, от упадничества. Грусть идет от полноты чувств, от восхищения, утраты и воспоминаний. Упадничество – бедное.
Явная, повышенная восторженность кажется иногда ненатуральной, но она не столь пагубна для человека, как цинизм, о котором говорят, что он «хуже лжи».
Не лучше и вымороченность, этакий солнечно-лунный морок.
Совсем страшно, когда размываются границы между добром и злом и в спорах уже не рождается истина.
Иногда кажется, что мир болен, а человек непрестанно противоречит сам себе, потеряв все ориентиры. Можно ли его так изящно подталкивать ниже, все ниже, он и без того вот-вот может упасть.
Удивительно: ведь все проходит, только слова (живые мысли) остаются.
Образ мира как океан, и ты плывешь навстречу своему миражу. Волны бесконечны, приходится трудно грести, бросает из стороны в сторону, плывешь наугад, и выбор один – твой жизненный круг.
Нет мира и согласия в человеческой природе. Зато есть незавершенность и изменчивость. Меняется и представление о мире, словно за свой короткий век проживаешь несколько жизней. Как это понять?
Представление о мире складывается не по холодным точным свидетельствам историков, а по относительным, воображаемым литературным картинам, в которых оказывается больше реальности.
После «Конармии» Бабеля можно не трудится чего-то добавить к ужасу Гражданской войны.
Вторая летопись того времени – «Окаянные дни» Бунина. Душевный разлом чуткого художника от наступившего в стране мракобесия.
В «Старосветских помещиках» Гоголя застыла и осталась навсегда патриархальная жизнь усадьбы позапрошлого столетия, семейная трогательная идиллия. Почему это так уместно, необходимо здесь и сейчас при полном контрасте времен и нравов? Почему? Восприятие – уже радость. Чудесным образом средствами языка познается, создается мир души.
Прочитала «Реквием» Анны Ахматовой – испытала подобие обморока от силы ее слова. В ее материнской вселенской боли аккумулирована жизнь, являющая собой распятие людских душ во имя ложной цели, поселившейся искусственно в головах ничтожных по сути «человеков». Страдание на земле! Вот вам и «женская поэзия», – поэзия, вставшая высочайшей глыбой над всеми.
Урок русского!
Кто способен прочувствовать такие просветительские уроки, что-то поймет и в своей жизни, почувствует ее живое дыхание. Все – творение божественной мысли. (Простите за высокопарность.)
Самозванцев много – истинных учителей наперечет. Небо посылает гениев, чтобы их глазами другие смогли выше посмотреть, с их захватом глубины попытаться в беспрерывном течении времени уловить и понять смысл данности – жизни, раскалывающейся на две половины в самом человеке.
Понять, поверить, чтобы разгрузить свои тяготы.
Вера – тоже через слово – единственное и настоящее, затерянное во множестве других похожих слов, обманывающих, отравляющих, от которых хочется спрятаться в молчание, в пещерную потаенность.
Жизни мало, чтобы понять многое из слов. Но и смерти мало, чтобы разрушить это многое. Не о грозной цензуре шла речь и даже не о внутреннем табу, хотя, конечно же, и о нем. Но больше о том, что же у нас за душой, что залегло подобно пластам ископаемых из всего наносного – веками.
Это как «сухой остаток» слов, пришедших вначале из детских книжек, потом из будораживших в семнадцать лет «лебединых» Блоковских строф, Есенинской песенной любви.
И наконец, мудрое указующее Слово, которое мы ищем всю жизнь и в прозе, и в поэзии, чтобы понимать, чувствовать себя в этом мире, чтобы дышать и жить дальше.
 
РАЙ ПУСТ?
 (Исповедальные наброски)

«Сумевший увидеть самого себя –
лучше того, кто видит ангелов,
осознавший свои грехи
– лучше воскрешающего мертвых»

Св. Прп. Исаак Сирин

Волшебный июньский вечер на южном берегу Крыма. Я в доме с распахнутыми окнами любуюсь лунным пейзажем, колдовством света и теней.
Отдаленные огоньки города отсюда, с лесистой возвышенности, кажутся разбросанными светлячками. Их много. Вдоль плавной линии плоскогорья, чуть ниже, движутся точечные огоньки – автомобили мчатся по горной дороге; запоздало куда-то спешат.
Я представляю себе маленькую движущуюся точку Земли, какой она кажется из глубины миров. Делаю это намеренно, чтобы не погружаться воспоминаниями в мелкоту прошедшего дня. Обыкновенный день, что-то в нем происходило: я много говорила, даже спорила (теперь не важно с кем и о чем), ездила в троллейбусе на побережье, потом на рынок, набивала сумку продуктами (и это мы, смешные люди, глубокомысленно называем «жизнь»)… и вот все это настойчиво возвращается... Думать о мелочах не хочется. Я устала.
Вечер по-южному пленительный.
Но ничего не поделать с укоренившейся привычкой: на стене по-своему заманчив новый японский плазменный телевизор. Тарелка-антенна установлена на крыше десятиэтажного дома и повернута к телевизионной вышке, которая совсем рядом здесь, на взгорье, метрах в ста от моей квартиры, как раз напротив панорамного окна гостиной.
Нажимая на пульт, я стала искать какую-либо русско-язычную программу и попала в плен арабских стран. Шли мусульманские религиозные беседы. Потом появились Италия, Франция; за ними китайские иероглифы, раскосые глаза ведущих, чужая речь. Я настойчиво что-то ищу.
Промелькали двести, триста каналов. И наконец, русская речь: экспрессивная пасторская проповедь.
Но что это? Молодой упитанный человек в белом костюме бегает по сцене и говорит, говорит без пауз, словно боится потерять мысль и разочаровать зал.
Он приводит очень простые, известные всем истины. (Упал с неба дьявол и потянул за собой полнеба со звездами, а эти звезды – падшие ангелы обернулись дьяволами.) Как прост образный язык, словно сказка для детей, с моралью и назиданием.
А я хочу услышать высокое Слово, обращенное ко мне, в этот момент. Я хочу объяснить самой себе причину моих сомнений, за которыми желание понять и почувствовать то, к чему стремится душа, зажатая этими самими сомнениями и непониманием.
Сумбурны, отрывочны мысли.
Понимаю, что тема эта почти недоступна. Прочитать библию может каждый. Но как все осмыслить? Я хочу подумать о том, что мне до сих пор мешает объявить себя истинно верующей и почему не меньше, чем недумающих атеистов я сторонюсь тех людей разного возраста, которые нередко подступают ко мне прямо на улице с заученным и не всегда обдуманным и прочувствованным Божьим словом (чаще просто что-то цитируют из Евангелия по маленькой брошюре), да так, словно хотят взять в плен. Сектанты не признают православную церковь. «Провозвестники истины» сами, бывает, грешат в мирских делах. Что могут они изменить? Я всегда хотела глубоко осмыслить веру, но это так трудно. Много написано о сути религии, об этом каждый день говорят в сотнях, тысячах храмов. Но как заставить заговорить свой ум, свое сердце и душу?
Любовь к Богу, потребность в такой любви идет от преодоления чувства одиночества (или от боязни одиночества, которое может прийти к каждому).
Для нас Бог – высшая добродетель. Ведь мы оторваны от единства с природой, не столь сильны у нас и родственные узы (родственники часто ссорятся, враждуют друг с другом).
Отсутствие постоянной любви приводит к потерянности и отчаянию.
Но никогда желание любви, в первую очередь, материнской и отцовской, не может быть искоренено из сердца человека, каким бы он ни был (ни стал).
Любовь – ключевое слово религии («Бог любит», «возлюбите близких», «Бог – это любовь»).
Однако верить в Бога как в отца и ставить себя в роль ребенка не очень послушного, требующего прощения и боящегося гнева, – это инфантильно и иллюзорно.
(А ведь это основная «форма» веры.)
По-настоящему зрелый человек стремится жить в любви и справедливости. Он верит в принципы, в заповеди Бога, не подвергая их никакому сомнению. И все это для того, чтобы раскрыть свои человеческие возможности, набрать духовную силу.
Таким образом можно в самих себе строить мир любви, разума, справедливости – сложный мир благодати.
В этом и есть смысл жизни – в реальности духовного мира.
Это просто?! Для этого нужно пройти весь жизненный путь! И если удастся прийти к цели, назовем это «раем».
Почему на пути столько преград, подчас непреодолимых?
Во-первых, сомнение. Человек своим умом не способен понять: «Что есть Бог?». Не может, не способен!
Можно усвоить философские понятия (в том числе восточную парадоксальную логику), но прямого ответа на этот вопрос «что есть Бог» никогда не получишь. Потому что противоречие – это категория человеческого разума. И только! Мысль постигается в противоречиях, но не реальность.
Бога, как высшую реальность, не может постигнуть разум человека.
Философы, мыслители, подступая к истине, не могут перешагнуть преграду между мышлением и высшей реальностью. («Божественное единство это отрицание отрицаний, отрешение отрешений. Каждое творение содержит в себе отрицание: оно отрицает, что оно ничто другое», – Майстер Экхарт.)
Сделаем простой вывод: человек не может и не должен мыслительным путем искать ответ о Боге, о царствии Божьем.
Так, ученые-астрофизики, изучающие звездный мир, оперирующие миллиардными цифрами во времени и пространстве – люди иного совсем мышления говорят, что никаким путем нельзя доказать, что Бог есть, но и доказать, что его нет – невозможно.
А на что способен средний человек?
Самые разные люди познают Бога в акте переживания единства с ним, в подчинении своих желаний правильному образу жизни, в терпимости.
Человек верующий стремится жить по-божески.
Как говорят великие, «познавая Бога, я принимаю его в себя».
Познавать – тоже мыслительный опыт.
И все же даже зрелый, развитый человек, не нуждающийся в опоре, во внешней силе, ищет любви и справедливости, подразумевая свое единство с Богом, хотя бы в символическом смысле.
Отвечать на вопрос: «Ты веришь в Бога?» – нам, вчерашним атеистам, не так просто. Но мало кто не хочет поверить в Бога, прийти к такому мироощущению, тем самым обрести в себе самом свод, опору, надежду на добро, благость во всем.
Тогда не будет страха (этого прилипчивого спутника слабых), не будет скуки – разряженного внутреннего пространства, ибо оно заполнится ощущением времени в себе, тихой радостью слияния с Божьим миром.
Что этому противопоставить?
Но не каждый верующий может назваться истинным христианином. Впитать учение о Христе, думать о нем – еще не значит исполнять все его заповеди.
Истинных христиан мало, потому Царствие Божие не приходит.
Жить по закону Божьему люди никогда не могли и не смогут. Мир погряз в грехах. И чем глубже это погружение, тем сильнее соблазн не покаяния, а оправдания своих грехов, а то и узаконивания («грабь награбленное»).
И что это за жизнь, жизнь без сильных побуждений, когда все катится, как по рельсам, по инерции, по порядку, по правилам. Жизнь без неба – жизнь с мнимыми радостями.
Все кажется чудовищно смешным, если бы не настоящие страдания вокруг, не торжество природных инстинктов, не продолжение разумных поисков истины.
Множество идей и скучных абстракций властвуют над людьми, и совершается насилие над собой и над жизнью.
Разве не хотим мы ясности, внутреннего равновесия, утешения, новой любви к жизни. Разве не нужно нам спокойствие, благополучие близких? (По-индусски тайна истинного счастья: «Люби ближнего, ибо это ты сам»). Но разве мы различаем свои эмоции, разве не стихия природы во многом нами управляет? И с ней мы боремся непрерывно.
«Церковь Христова не есть собрание праведников, но толпа грешников – кающихся». (Св. Прп. Исаак Сирин)
Верно! Нет внутренней преграды тому, чтобы просить Бога о чем-то и каяться, но перед грехом опять не устоять. Всю жизнь, как на весах, грех и добро, – что перевесит?
«Послушную душу любит Господь»…
Сможешь прожить полноправно в реальном мире с душой совсем мягкой? Не выживешь!
Призыв: «Любите врагов Ваших!». Сколько же внутреннего жара потребуется, чтобы переплавить ненависть в любовь и выполнить это высшее моральное требование.
Как это возможно? Ведь полюбить – значит вложить частицу своей души.
«Любите друг друга». Тоже остается сомнение. Где человек, у которого любовь ко всем исходит, как из неиссякаемого источника?
Самое трудное и главное – чистота помыслов.
Раскаяние – спасение, но это результат, следствие греха (не постижимо!).
Стремление к чистоте, работа или хотя бы усилия над собой, над своей душой и телом – и… бесконечные компромиссы, смешивание понятий, черного и белого.
В человеке столько животного, что он проходит через горнило греха. Более того, он прячется за любую теорию, оправдывая свои слабости, лень, эгоизм, эксплуатацию (духовную) близких. (У ироничного тонкого писателя Германа Гессе я прочитала: «Инертность сильнее сознания, жирное, ленивое брюхо сильнее робко скулящей души… Я повинен и в этом преступлении против духа, грешу глупой, пустой болтовней, ленивым, бездумным поддакиванием».)
Мы проповедуем одно, а делаем совершенно другое.
Потом просим прощение у Бога и успокаиваемся с чувством преисполненного долга.
Вспоминаются стихи поэта начала XX в Александра Круглова:
Нет человека без греха,
Мы все порочны и греховны
Грешат иные по безволью,
По темноте своей грешат
И – мудрствуя по своеволью.
Но мир не ведает грехов,
Которым в Небе нет прощенья…
Определив себя в верующие, многие не являются таковыми: настолько поверхностно у них представление о вере, и нет работы души.
Примитивность проявляется в самоуверенности.
Если Рай – это состояние души, то как нужно чистить самого себя, сколько нужно  страдать, как долго и трудно придется искать путь к себе.
Не понимаю, почему святыми зовут на Руси нищих сумасшедших. Наверно, за страдание. Любовь приходит через жалость и сострадание.
Почему с надеждой прикасаются к мощам святых? Святость не материальна!
Почему множество образовавшихся церквей, исповедующих евангельское слово, обращаются к людям на чувственном уровне?
Пасторы кричат, шутят, превращают проповедь в светскую беседу, порой странно выглядят и не вызывают уважения.
Святое слово – и такая напористость.
(Смотрела я по спутниковому каналу немало таких передач.)
Что в жизни настоящее и что иллюзорное? Мы же выдумываем свой образ, свой идеал, свою любовь. Настоящее то, что касается биологических инстинктов – продолжение рода, выживания. Абсолютна любовь родителей и детей. (Хотя и сюда дьявол давно запустил свою лапу, и происходит порой что-то невероятное.)
Если бы человек жил по-белому, начиная с первых дней, что бы он испытал в своей жизни?
Разве не приходится спотыкаться, ошибаться, набивать шишки, получать раны, ненавидеть, презирать, лгать, заблуждаться, быть рабом своих заблуждений?
Кто-либо умеет жить иначе?
Тогда в чем граница рая и ада? Не в суммарном же исчислении.
Наверное, в борьбе. И в том, на чьей ты стороне: на стороне светлых сил или темных. Во всем слаб человек, даже в повседневном. (Где кончается воздержание и начинается чревоугодие?)
Опять ничего не получается вразумительного. Все записано в Евангелии, все может объяснить священник. Но живешь – ты, и каждую минуту борешься с собой, потому что в тебе два начала – светлое и темное. Равенство в борьбе не бывает, что-то побеждает, что-то отступает.
Если Рай – это состояние души, то почему невозможно встретить человека с раем в душе? Никто из земных существ не вправе заявить об этом, он будет уличен в неправде (не считая блаженных).
Великие ученые, усовершенствующие всю планету (одновременно разрушающие), не отнесены к лику святых. Кого интересуют создатели Интернета, мобильной связи? Мы просто этим пользуемся.
Выходит, высочайший интеллект – не признак Рая (но его отсутствие – точно Ад).
Какое сложное мироощущение у великих мыслителей и художников. Сколько «чертовщинки» у Гоголя. Сколько противоречий у Толстого, у Достоевского, как болезненны их отношения со слабостью, с грехом, пороками.
Великая Анна Ахматова создала «Реквием» из своего страдания (за что?).
Приходят на ум Бетховен, Ван Гог, Чайковский, Есенин, Маяковский – те, кто поразили своим талантом. Они святы? Нет, они, если попросту, тоже порочные люди.
А с какой яростью другие небездарные люди отстаивают свое место под солнцем! И многие ломаются.
Евангелие, вера – это вселенский магнит святости. Но есть не менее сильный магнит  всего противоположного, что облечено в образ сатаны.
Разве не распят человек между двумя полюсами?
Мы говорим: «Добро побеждает зло», однако борьба продолжается.
Какие тончайшие весы нужно использовать. И есть одна невесомая «гирька»: мы используем труд и страдания других, иерархия ценностей и заслуг не всегда справедлива (критерии тоже).
Может, выбросить это слово «справедливость»? С ним никогда никому не сладить!
В мусульманском мире многое построено на строгости запретов. Свободное европейское общество допускает то, что у мусульман карается. Они – другие. Христианский и мусульманский миры все больше противостоят друг другу. Почему?
Во всем ужасающая противоречивость людей, распятых между двумя полюсами – добро и зло.
Все «фюреры» – только сосуды злых умыслов. Того, кто явится в материальном обличии, никто не знает. И когда? Человечество ждет конца света. Ждет и приближает своими заблуждениями.
Могут ли подобные мысли занимать в обычной жизни обычного человека в сонме его постоянных дел и забот?
Тогда жизни у него совсем не будет. Жить и размышлять о жизни – далеко не одно и тоже.
И все же нам даны глаза, уши, уста, мы можем видеть, слышать, говорить – может, в этом человеческое счастье?
Дерево молчит, хотя плодоносит и держит землю.
Человек требует многого! Мы хотим раскрыть себя, хотим ездить по свету, наслаждаться, хотим достичь своей вершины (измеряя по-своему).
Это и есть жизнь, что зовется мигом, но скорее, отсвет ее.
Другую мы не зрим, не в состоянии предчувствовать, хотя что-то подсказывает…
Как покоробила души советская нищета  наступающим атеизмом. Мечтать ни о духовном, ни о материальном не приходилось (свобода интеллекта, свобода мысли, выбор…?).
Думать с начала еще труднее, чем начинать новую жизнь.
Земная жизнь представляется телесным пленом. Из него не вырваться. Тело многое диктует. Телесная жизнь не подчиняется ни своей, ни чужой воле. И движет ею воспроизводство жизни (библейское «Живите и размножайтесь…»).
Свой рай и свой ад найдет каждый. Иногда, в плохие минуты, кажется, что мир полон лжи и фальши. И не разобраться – искренность только мешает.
Человек идет по узкой тропе жизни между адом и раем. Его одолевают разные силы, он бросается из стороны в сторону, из крайности в крайность. Немудрено оступиться. Где он?
Больше в аду. Мало кто способен справиться со всеми соблазнами и соблюсти все божественные заповеди.
Счастливое состояние души так недолго. (Кто не испытал?)
Выходит, ад и рай соприкасаются, проникают друг в друга.
Даже если они раздельны, кто сможет остаться в раю?
Счастье, рай – это состояние духа, без свободы достичь его невозможно. Однако о какой свободе можно помышлять, когда человека (любого) как незаметный враг всегда сторожит и преследует страх.
О страхе можно на время забыть, но он дает о себе знать при первых признаках болезни, при мысли о близких, особенно о детях. Мы боимся страданий, боимся потерять родных, боимся их страданий. Мы даже выдумываем в голове всякие трудности и не видим порой выхода из состояния тревоги.
И они существуют, эти опасности, на каждом шагу. С каждым что-то случается рано или поздно.
Получается, мы живем в ожидании ада, а не рая.
Неразбериха чувств – поиск рая в аду.
Блез Паскаль точно подметил: «Человек не ангел и не животное, и несчастье его том, что, чем больше он стремится уподобится ангелу, тем больше превращается в животное».
Судим по себе!
Как воспринимать человека без должного единства двух начал?
Вот опять вижу движущуюся по сцене фигуру пастора одной из евангельских церквей. Он то говорит тихо, проникновенно, то переходит на крик («Слушайте меня!»). И говорит не последовательно. А в какой-то момент вдруг изобразил танцующего, повернувшись к залу задом, и завихлял туда-сюда бедрами.
О нет!
Я потом долго не могла уснуть, вначале думала об этом пасторе. Почему он так себя ведет? Что-то искала в уме, вспоминала из ранее прочитанного, чтобы как-то соединить свои представления.
Ничего не получалось.
Мне всегда не давалась вера, хотя ни за что на свете я не стану причислять себя к ее противникам, не стану в ряды безбожников-атеистов.
Но ни в чьей проповеди не найти ответа на вопросы о своей жизни. Мир разума – это малый круг среди непонятного, недоступного мира.
Дорого самому уловить умом и сердцем хотя бы искру его – для себя, для своего внутреннего движения и малейшего просветления, ибо чужая мысль бродит где-то далеко, пока сам не раскроешь себя и не впустишь ее в сердце.
Я пытаюсь поговорить с собой. И это – смелость. Это начало, чтобы разрешить споры мыслей и противоречия.
Может, это начало прорыва, движения чувств.
Не зря говорят, что мысль вначале была чувством, в котором больше разума.
Великие предки говорили, что надо думать чувством, а не чувствовать мыслью.
Пускай все останется только стремлением: большего не достичь. Постичь мудрость тысячелетий никому не доступно (пастор не исключение).
Но любой, самый простой человек может и должен наполнить свою душу открытым удивлением и благоговением. Начало тому в понимании загадочности жизни, в какой-то момент это попросится в сознание и в сердце.
Наверно, прежде чем в очередной раз просить о чем-то Господа, нужно попытаться проникнуться светом Слова, что стоит за обращением. Может, привычное обращение к святому – это наша несусветная ложь.
А бравурная проповедь: в ней мелькает самоуверенность и бездумность.
По другому каналу в тот летний вечер шла проповедь еще одного пастыря, называвшего всех «братья и сестры». (Он был худощав, одет в строгий черный костюм.) В его проповеди тоже было много напора,  не было внутренней деликатности.
А речь шла о самом тонком, самом трогательном и главном – о вере, о Христе, о рае и аде как состояниях души.
Я подумала: владеет ли проповедник истиной настолько, насколько хочет это показать? И знает ли он прямой путь туда, куда зовет.
Духовная природа людей одинакова, но они сильно разнятся.
Пастор горячо призывал всех «открыть уста», чтобы прославлять Господа и прогнать дьявола. Вспомнила: Христос был услышан людьми потому, что «запечатлел истину страданием», был он прост и смиренен.
Как же быть нам со всеми своими нескончаемыми страстями? Но и как не признать страсть источником энергии, двигателем жизни?
Страдание – это побуждение к деятельности.
Давно известно, что счастье приходит только через страдание. «Не слово, а несчастье есть учитель глупцов» – сказал Демокрит в глубокой древности. Но, похоже, и многолетние несчастья нас не многому научат.
Великие люди, философы одержимы совершенством абсолюта.
Гегель пишет об освобождении от уз чувственности как о цели разума.
Что же остается – подавлять жизнь в себе?
Невозможно идти таким путем. Вера ставит разумные запреты. И православные священники это мудро и тихо объясняют.
Почему же так кричат молодые пасторы иных церквей?
Я увидела в этом их собственную необузданность. От веры ли это идет?
Оценить свой путь, свои поступки труднее, чем осуждать и призывать других, и при этом не просто что-то сказать, но «вдохнуть жизнь».
Даже покаяние безжизненно, если живет в голове, а не в сердце. Остуженное сердце молчит.
Если не готовы, то как взобраться высоко-высоко по короткой жизненной лестнице?
Что делать с самим собой?
Все земные беды и радости – в нежелании человека побороть природные инстинкты в себе.
Но мы такими созданы!
Если бы все слушались только своего ума, разве получилась бы эта земная противоречивая, противоборствующая жизнь? Но жизнь!
Разум, победив все чувства, убил бы и все живое в человеке.
Не самоубийство ли, в идеале подавлять в себе все инстинкты, свою природу?
Это почва для бесконечных мучений и сомнений.
Мы всегда надеемся, Господь простит.
Где кончается мораль, где начинается проповедь? Или все сводить к морали и пугать адом?
Рай… рай… Может, он недалеко от моря, в тени цветущих акаций. Продолговатые лапы, осторожно пропускающие солнце: ни тень, ни свет, – та самая серединная мудрость. Может, это Лоно, принимающее душу. («Душу, что долго и тщетно искала в жизни земной неземного начала» – слова забытого поэта.)
Для меня вера – это чувство безграничности в жизни, где одни затоны, преграды, плотины, заводи, тупики, а еще наказания свыше за поступки и мысли – возмездие.
Духовность – это безбрежность.
Телесное может быть сильным, мощным, но не прекрасным. Потрясает по-настоящему в жизни, в искусстве только то, во что вносится духовная струя. Нет ничего красивее храмов и звона колоколов, в них божественный замысел: духовность примирилась с телесностью, идея с воплощением.
Но человек не может! Вопиющая телесность дает знать о себе каждую минуту, догоняя, опережая, замещая духовность. Невозможно бороться с самим собой, превращая жизнь в искоренение своей природной натуры. Одно чувство голода затмевает и рушит все и вся. А какие причудливые формы приобретает инстинкт продолжения рода: начало греха в нем.
Радости молодости изначально происходят при отключении духовности и разумности. (Пляж. Веселая компания. Вино. Сигареты. Смех. Флирт. Игра. Телесная радость.)
Самое высокое в жизни общества – наука. Многие считают, что наука несовместима с религией. Великие ученые принимали Божественное учение как опору, и все же их титанический каждодневный труд был самостоятельным, отдельным.
Стоит ли упоминать о том, что в нашем веке вытворяют люди, забыв о Боге, в погоне за земными благами, властью, деньгами. Разве они не понимают аскетическую сущность веры, легко притворяясь верующими?
Российское общество в исторических страшных потрясениях не придерживалось христианских принципов: брат шел на брата.
Представим состояние души русского православного офицера: какую щеку он мог подставить обидчику в разгуле красного сатанизма. (Поручики Голицыны предпочли самоубийство.)
Как чувствовала себя искренне верующая часть славян, когда ломали и жгли иконы (в том числе высокохудожественные), взрывали храмы динамитом? Что делать человеку с покалеченной душой? И никто не знает, ведет ли скорбь земная к блаженству или вечной могиле.
Человек выживает. Он раб не только обстоятельств.
Что же делать с внутренним рабством перед своими инстинктами, природой, тягой к удовольствию, комфорту? Трудно постоянно обуздывать себя. Мало кто способен стать над собой. Даже гнев свой подавить человек не в силах. Сколько же таких, озлобленных невзгодами земными, с очерствевшим сердцем, равнодушных к любым мольбам и словам.
Распоряжение своими собственными желаниями называют величием души. Показательное свойство сильного человека – умение прощать.
Ко всему надо долго идти, прямого пути нет, потому что вера – это воспитание себя, цель которого – пропитать, наполнить душу внутренней порядочностью.
Иногда кажется, в человеческих отношениях заложено предательство.
Вот где преграда вере. Во имя чего человек постоянно юлит, теряя достоинство (перед начальством, в гуще интриг, сплетен, группировок)?
Какие хитроумные сети плетут политики на глазах у доверчивой толпы.
(Больше всего, однако, помнятся детские обиды: соврала подруга, оказался неискренним самый близкий друг.)
Жизнь заведомо требует искусства. Это умение отличать доброе от злого, подлинное от искусственного и пошлого.
Человек один на один с собой в умении построить свою жизнь, сделать себя как личность. Отсюда тяга большинства к тому, что удается лучше, легче – утверждение животной личности.
Нет сопротивления инстинктам у зрелого человека, нет сожаления об этом – не обретается дух.
А обрести дух, достоинство – реальный шаг к вере.
Трудно? Невозможно до конца!
Душа и тело не всегда в ладу друг с другом. Как страдает душа от ярких телесных удовольствий и вырывается вверх при ограничении телесности. Почему так? Потому что тело – лишь  временное  ее пристанище.
Зрелый человек уже близок к тому, чтобы почувствовать, что стоит он на пороге вечности, но понимает, что не исполнил долг перед самим собой, не самореализовался до конца. А сколько еще долгов перед семьей, как много еще надо сделать для детей, внуков. Этот долг нельзя передать кому-то другому.
Все так. Но не уйти от главного: ты должен подготовить свою душу… Этот долг не тяготит, но постоянно дает знать о себе. Познание продолжается, но более действенным способом.
Не быть малодушным перед внутренним судьей – своей совестью, это еще один шаг к вере.
Духовность охлаждает телесный пыл, а телесное, взыграв, убивает духовность.
Непостижимая гармония, подобно линии горизонта, проходит между духовным и земным.
Она есть – и ее нет. Но отсюда движение души.
А ведь если придет полное смирение, душа не рвется, но теряет пытливость, поиск. И человек живет уже не этой жизнью, словно произошел разрыв телесного и духовного. Такое возможно в самом конце жизни.
И все же, не пастыри с телевизионного экрана способны привести к вере. Это путь каждого. Мир порочен по своей сути. Как подняться над миром? Над своим миром – над собой?

У меня осталось некоторое чувство вины за умозрительность изложения. Но ведь не всегда это недостаток стиля. В такой теме невозможно подстроиться под вкус читателя.
Я пытаюсь изложить свои, а вернее, пришедшие, услышанные мысли, посильно провожу живую субстанцию слова.
Читатель может сам домыслить эти исповедальные наброски, размышления. Но ему нужно на что-то опереться.
Может, на островки своей памяти, ассоциации, на свой жизненный опыт, свои ощущения? И тогда появится дерзновенное желание проникнуть в свой мир за грань простого житейского существования и на какой-то момент почувствовать тайну бытия.

 
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

«Для правильного суждения о народе
следует изучать общий дух,
составляющий их жизненное начало,
ибо только он, а не та или иная черта
их характера, может вывести их на путь
нравственного совершенства и бесконечного
развития»
П.Я. Чаадаев
«Философические письма»

Моя пагубная привычка – сидеть часами перед телевизором. Время шло к полуночи. Предстояла не простая, а новогодняя ночь. Не выпуская пульт из рук, я «гоняла» по многочисленным каналам, останавливаясь на одном на несколько минут, когда интерес пропадал, включала следующий.
На экране замелькали знаковые фигуры – лев, рыба, козерог, шел астрологический прогноз на предстоящий год. Интересно. Но все как-то пробежало по-хитрому: обтекаемые фразы, универсальные предсказания.
И вдруг астролог говорит неожиданное: в этом году у нас в стране родится Национальная идея (именно «родится»). Девяностые годы уходили в прошлое.
Многие, наверно, услышали.
Как человек импульсивный, я схватила авторучку, лист бумаги и стала что-то чертить, рисовать. Странными линиями я пыталась нечто изобразить, чувствуя какой-то неясный внутренний толчок.
Вначале шли замкнутые клетки, потом линии освободились, стали подспудно узнаваемы.
Получился рисунок, будто бы из детства, и очень значимый, я тут же его раскрасила. Белая вогнутая, извилистая линия, над ней голубая арка и огненные красные блики сверху.
После этого я успокоилась. Не придав окончательный смысл этому рисунку, я всей душой прониклась к своей пока еще загадке.
На следующий день мы всей семьей отправились в дачный дом во Владимирскую область, и я уже точно знала, что вечером, затопив камин, продолжу начатое. Мне нужны были деревянные стены, запах дыма, луна в окне. Во мне зрели слова, проступал законченный образ.
Наконец, затрещали лучины, вспыхнули березовые чурки, огонь забегал отсветами, бликами ярко, чисто, неистово. Как это нужно! С ним проходит зажатость, неопределенность, отпускает настороженность, напряжение, словно внутри расплавляется свеча.
Слова нашлись нужные, простые, нелегковесные. Я слышала их в себе и быстро записывала. Казалось, рождается искомое – идея-символ, глубинная, выражающая дух времени.
Набрав текст на компьютере, я задумалась: «Что делать с этим дальше? Кому показать?».
Вначале показала некоторым своим коллегам-юристам. Они одобрительно кивали головами («Здорово», «Заслуживает внимания»).
Что делать дальше?
На другой день я накупила почтовых конвертов с марками и стала по справочникам искать почтовые адреса ведущих партий и Администрации Президента.
Накануне на российском канале прошла передача, посвященная необходимости для общества Национальной идеи. Шел разговор о политике, общие рассуждения. Никакой идеи не прозвучало.
Это сильно подтолкнуло меня. Почта заработала, но… в один конец.
Ответ прислал один только лидер Жириновский. Очень быстро пришло письмо в большом белом конверте с крупным изображением (почти на весь конверт) его самого в черной кепи с острым верхом. Письмо было благодарственное, и еще несколько строк о себе («Я, как и Вы, думаю о судьбе России…») и о предстоящих выборах.
Через несколько дней раздался телефонный звонок. Звонили из администрации Президента. Я не успела удивиться («Мы Вам очень благодарны. Ваша идея очень интересная. Нам многие подобное пишут. Но предстоят большие кадровые перестановки. Сами понимаете. Однако уверяю Вас, она не пропадет».
Я что-то утверждала в ответ: «Согласитесь, есть вакуум в этом вопросе. Национальная идея должна быть простой и охватывать все население, начиная даже с детского сада, нести в себе прежде всего воспитательный заряд. Ребенок не может говорить таким языком, как «конкурентоспособность». Идею нужно объяснять детям простыми словами, и это войдет в их образ мыслей».
Я записала фамилию и служебный телефон этого внимательного человека, зная, что на этом разговоре миссия его закончится относительно Национальной идеи. Это был акт вежливости. И на том спасибо.
Вот и все. Партийные лидеры не ответили, поглощенные своими делами, программами, конкуренцией, предвыборными марафонами.
На что было надеяться? Истинной любви у человека к политикам быть не может: они правят. В предвыборной гонке многие ведут себя оголтело. Дифирамбы – себе, обещания – народу, уничижение – другим лидерам. В клочья готовы порвать друг друга, когда спорят, самоутверждаются, обгоняют конкурентов.
Не до гуманитарных игр! Прагматизм во всем. Политика, политика… Мощная музыка гимна с чуть обновленными словами.
Девяностые канули в Лету. Стало спокойнее. Даже шутки кумира эпохи застоя, духовного пастыря средней интеллигенции, юмориста Жванецкого уже не столь остры, как раньше, не так впиваются в колесо сегодняшней жизни: слишком быстро оно вертится.
Кому нужна моя Национальная идея? Определить ее некуда.
Нам свойственно рассуждать вокруг предмета, не замечая его самого. Есть вещи очевидные, какие как: «жизнь», «борьба», «разум», «конкурентноспособность». Жили без идеи и дальше проживем.
Если подумать, что взять с этой идеи? Ну, кроме назидания, красивых слов, обращенности ко всем сразу и к каждому в отдельности. Разве что направление жизни, ориентир на высоком уровне сознания.
Сегодня не это модно.
Наивность. Ведь многое, даже гениальное и в искусстве, и в жизни гибнет на корню.
Я представляю, как в детском садике моя внучка нарисует незамысловатый мостик – радугу, сверху огоньки и уже будет понимать, как это серьезно: дружба, коллектив, труд. Дети понимают тоньше взрослых, и хотят быть лучше, не умеют строить козни, ерничать, обманывать.
Я сама научу ее рисовать идею-символ, объясню ей значение знака и обязательно поясню простыми словами, что такое покаяние, в отличие от оголтелости, от псевдонеуязвимости.
Это будет у нас игра-урок. Лишь бы компьютерные агрессивные игры и несуразные мультики-страшилки не перетянули, не замутили ее чистый взгляд. Они ведь очень сильные, наступательные.
А все-таки Национальная идея родилась!

Российская национальная идея как символ нации (идея-символ)







Это простой глубинный побудительный импульс к жизни каждой личности и всего российского народа в целом. Этот символ доступен ребенку и достаточен для президента страны. Он обращен к внутреннему «Я» человека и одновременно исходит из подсознания его. Это краткий кодекс чести и мудрый путеводитель истории.
В основе идеи – христианское мироощущение искупления вины, покаяние; соборность как консолидация всех национальных сил, всех малых и больших российских народов; объединение во имя прогресса. Это движение вперед и ввысь. Три знаковые стихии соединяются воедино, исполненные в трехцветьи российского флага.
Вода – белый цвет в форме реки – означает покаяние и очищение. Эта первая ступень восхождения (1).
Земля, охваченная мостом голубого цвета. Изогнутая линия замыкает общее пространство и напоминает по форме храм. Это объединение, консолидация. Людям необходимо почувствовать себя народом, нацией. Эта форма линии напоминает также золотой ореол у святых, форму радуги после грозы;, даже форму жилища у коренных народов степи и тундры. Она глубоко символична. Эта идейная линия близка всем и каждому – призыв к объединению. Для детей это дружба, для взрослых – коллективизм, для страны в целом – нравственное, творческое единение многоликих племен и народов, всех конфессий, политических движений и партий. Это также духовная преемственность поколений (2).
И наконец, красный цвет, как факел на вершине – символ огня. Это пламя прогресса. Новое порой рушит старое, но огонь – это Жизнь. Во имя продолжения жизни, благополучия новых поколений, которые придут на смену, живет и развивается общество. Мы обязаны поддерживать огонь, не допуская прихода царства тьмы (3).
Три могучих слова: ПОКАЯНИЕ
                ОБЪЕДИНЕНИЕ
                ПРОГРЕСС
– очерчивают смысл существования современного общества как три ступени его развития.
Покаяние – это внутреннее чувство, это обуздание собственной гордыни, но в то же время оно религиозно-историческое (начиная с первородного греха и продолжая гражданской войной белых и красных и постоянным внутренним раздором у каждого человека). В церковном понимании слово покаяние, по-гречески «metanoia» означает «перемена ума», «перемена образа мыслей».
В дни крупных, ярких событий, на многолюдных собраниях, в минуты молчания, во время исполнения государственного гимна – в такие общественно значимые моменты государственные и общественные деятели, депутаты, а также простые граждане стоят, сложив руки ладонями на груди и «опустив глаза долу», как поучал еще Владимир Мономах: «Держи глаза долу, а душу ввысь». Так возможно выразить всеобщее покаяние – в своеобразном ритуале нации. (Это, конечно немного утопия, но давайте мысленно так делать.)
Соборность проявляется уже в восприятии общей национальной идеи, в появлении этого символа на экране телевизора. Маленькая заставка в углу экрана с мерцающим факелом скажет на подсознательном уровне больше, чем множество вторичных слов.
Даже детей в детском саду и в начальных классах школы этот рисунок научит просить прощения, дружить, зажигать огонек ума и гордиться своей великой страной. И труд, труд, и еще раз труд, чтобы огонь горел!

* * *

Подтверждение абсолютности, жизнеутверждающей силы, живительности, красоты и мудрости трех составляющих символов, а главное – их родословности, естественности мы находим в литературном источнике XII века в древней лиро-эпической поэме «Слово о полку Игореве», ставшей корневой системой единства родной русской земли, объединения нации, поднятия силы духа наших предков.
Поэма пронизана воздушной, водной и огненной стихией. Мир и человек во всем подобны друг другу, находятся в постоянном взаимодействии. Это и есть менталитет нации. Восприятие мира человеком времен Киевской Руси через столетия проносит свою форму и содержание, миролюбивую, прогрессивную сущность.
Истоки жизни вечны, их важно сохранить.
(1) Вспомним, что на дно реки Каялы после поражения погрузилось русское золото, то есть богатство. Каяла (от глагола «каяти») – река покаяния, печали, скорби.
(2) Византийская книга «Христианская топография» являлась для европейцев основным источником познаний устройства Вселенной, по которой небосвод опирается на стену, возвышающуюся в виде двойной арки над землей, окруженной океаном.
(2) По «Христианской топографии» движением светил – с четвертой сферы небесного царства – управляют огненные ангелы, они будут продолжать делать это до кончины мира, когда звезды спадут с неба и «времени больше не будет».
(См. об этом: Евгений Осетров «Живая древняя Русь». М., 1985)

Почему должна погибнуть Национальная идея-символ? Разве есть достойные альтернативы?
Наша духовная спячка, равнодушие, ко всему, что не является предметом первой необходимости (в отличие от наступательной рекламы, к примеру, зубной щетки или куриных грудок), – да простит нас Господь.

 
КАК ЗАЩИТИТЬ РЕБЕНКА ОТ НАСИЛИЯ И НАРКОМАНИИ
Очерк

Противится душа, не слышат уши, закрываются глаза, губы шепчут: «Не надо». Не надо этих страшных историй о насилии над детьми.
Подобно страусу, спрятать голову в песок? Не замечать угрозы зловещего преступного мира? Жить в притворном неведении, закрывая глаза на вопиющие факты насилия над детьми, ставшие частью нашей жизни, не возможно.
Это продлится до тех пор, пока зло касается чужих детей. Но может прогреметь гром над головой любого человека, и вчерашнее неведение обернется катастрофой, непереносимой болью, отчаянием.
Беспечность сродни глупости, преступной халатности.
Мир семьи… Мир твоего ребенка… А рядом – преступный антимир, совсем рядом, не обособлен, нет четких границ, нет колючей проволоки. Преступники, в том числе потенциальные, среди нас.
Если мы видим открытые дорожно-строительные ямы, помеченные святящимися в темноте значками, мы ведь их обойдем стороной. На красный свет через оживленную трассу нормальный человек не пойдет, не выпьет жидкость, зная, что это яд. Простые истины. Их не так уж много.
Не замечать реальную опасность, пренебрегать мерами защиты (как говорится, «лезть на рожон») – значит, не дорожить жизнью.
Осознанное чувство ответственности родителей – единственная гарантия безопасности детей.
Конечно, в семье эмоции преобладают над рассудком. Родителям не хватает знаний, чтобы стать «бастионом» защиты ребенка в обществе, где в результате ловких манипуляций целой армии приспешников, состоящих на службе у заправил торговли наркотиками, создается «культура» наркомании, обеспечиваются непрерывный сбыт наркотиков и миллиардные прибыли «королям» бизнеса.
Личность ребенка, обделенного вниманием взрослых, становится полем сражения. Общество в целом, правительственные учреждения не в силах побороть эту «чуму» – растущую наркоманию.
Ближе всех к ребенку его родители. Их установки, личный пример, забота и любовь – единственный способ его спасения.
Все ли родители готовы правильно воспитывать своего ребенка, и почему подростки часто пытаются сбросить «оковы» родительского авторитета (авторитарности), поддаваясь влиянию друзей, случайных приятелей-сверстников, а иногда непорядочных взрослых?
Бывает, ребенок отвергает модель поведения родителей, их установки, моральные ценности и делает им «вызов». Объяснений этому много: в состоятельной семье материальное благополучие влечет чувство пресыщенности и детский протест; в бедной семье, наоборот, на почве неудовлетворенности у ребенка возникает желание уйти в иной, заманчивый мир, куда-угодно.
В любом случае это отрешение от реальности.
Учителя и родители, чтобы предотвратить трагедию, обязаны помочь детям выработать характер, развить умственные способности, научить полноценно жить, трудиться и познавать мир. Человек, взрослея, входит в свой духовный мир.
Кто не хочет счастья своему ребенку? Но, к сожалению, не всем хватает знаний, навыков, культуры. Не все могут найти правильный подход к детям. А многие родители просто недооценивают опасность. И тогда в благополучной семье вдруг происходит страшная трагедия. Причина одна: в какой-то момент что-то упустили (в воспитании, в собственном поведении) – пустили на самотек. Момент тот не вернется.
Вот почему не следует высокомерно закрывать эту непростую и, конечно же, неприятную тему. Примеры из уголовных дел, просто житейские истории могут побудить нерадивых родителей снять розовые очки и мобилизовать силы на обеспечение безопасности своих детей, на максимальную защиту их.
Нам кажется, что мы все это давно знаем. Тогда почему столько трагедий? А как потом, если случится непоправимое, нести неподъемный камень – груз своей вины? Не уберегли своего ребенка, не защитили вовремя, не смогли, не представляли…
Давайте посмотрим на подлинные истории о детях, взятые из материалов уголовных дел, как на реальную опасность. Так было, так бывает, так нередко происходит! Не важны время событий и место. Это может случится всегда и везде, где возникнут на то причины, где взрослые берегут свой покой и отмахиваются от назиданий.

История первая Преступник в личине доброго дяди –
знакомый незнакомец

Когда в семье появилась Катя, мир заиграл новыми красками. Родители (папа – менеджер, мама – зубной врач), позабыв о прежних ссорах и недомолвках, словно обрели точку опоры в этом удивительном нежном существе. Отсчет времени пошел не по часам, не погодам, а по иным эталонам: вот Катя начала ходить, заговорила, стала по-детски рассуждать; вот провела первый день в детском саду; настал и незабываемый сентябрьский день, когда дочку отвели в школу.
Все мысли о ней, и кажется она самой красивой, самой умной. Во втором классе «на продленку» Катю отдавать не стали: школа недалеко от дома. Договорились с соседкой, и та стала заходить в их квартиру, подогревать Кате обед, присматривать за ней. Какое-то время Катя проводила одна.
Твердили девочке: «Смотри, не открывай дверь незнакомым людям, ни за что не открывай, чтобы они ни говорили, как бы ни просили».
До прихода мамы с работы девочка успевала сделать уроки, позвонить подругам, поиграть с кошкой, посмотреть телевизор. На прогулку под вечер выходили вдвоем.
Папа возвращался домой поздно. Но в течение дня он обязательно несколько раз звонил своей Катеньке, спрашивал, чем она занимается.
Девочка училась хорошо, увлеклась рисованием.
Однажды мама, позвонив после обеда домой трижды, забеспокоилась: дочка не брала трубку, мобильный телефон ее не отвечал.
Связавшись с мужем, она тревожно сообщила ему об этом. Он и сам был очень удивлен, что никак не может дозвониться Кате, и тут же, сев за руль, помчался домой.
Дверь в квартиру оказалась не запертой. Ворвавшись в дом, мужчина увидел страшную картину… Он стал кричать нечеловеческим голосом, громить эти стены, он готов был разорвать пасть тому нелюдю, кто надругался над самым святым.
Но его крики и стенания были лишь запоздалым отчаянием.
Катя, растерзанная, измученная пребывала уже в другом мире.
Маму долго спасали врачи.
Нужно ли писать о такой трагедии? Пережив чужое горе, мы становимся намного осторожнее, чтобы не впустить ненароком в дом, в свою жизнь сатану в облике человеческом.
Следственно-оперативной группе удалось в короткие сроки «по горячим следам» раскрыть это тяжкое преступление. Огромная работа, начиная с тщательного осмотра места происшествия, поиска следов преступления (а он «наследил»), экспертных исследований, поквартирных обходов и опросов соседей, разработки всех знакомых семьи, родственников, друзей, коллег – и заканчивая проверками всех выдвинутых следственных версий, дала результат.
Основная версия подтвердилась: девочка открыла дверь хорошо знакомому дяде. Открыла, не задумываясь, человеку, который не раз бывал в их доме в гостях, общался с ней.
В чем мог сомневаться ребенок, если никто из взрослых не догадался (в ум не придет!), что в этом пристойном на вид человеке живет другая, извращенная натура. Это потом было установлено, что подобные чудовищные деяния он уже совершал ранее в другом городе, но остался не установленным, не наказанным.

*  *  *

Преступники не носят рогов, у них нет вампирского оскала, клыков. Они бывают обаятельны, неглупы, улыбчивы. Но помыслы их скрыты, коварны и кровавы.
Пресекать и предупреждать преступления против детей – обязанность государства. Этот вопрос, как никогда, обострился в последние десятилетия. Государственная Дума вносит соответствующие поправки в Уголовный кодекс.
В России на сто тысяч несовершеннолетних в результате насильственных преступлений гибнут семь (а в некоторых регионах до двадцати) детей (не считая дорожных происшествий, несчастных случаев, суицида). Тысячами за один год исчисляются преступления сексуального характера в отношении детей.
Вдумаемся в эти цифры.
Мы живем в мире не только прекрасном, но и опасном. Казалось бы, в нем царит любовь, красота человеческих отношений... Нельзя замалчивать, закрывать глаза на другое – на зло, коварное зло, осторожное, а порой в личине добропорядочного и респектабельного гражданина.
В телепередачах часто затрагивается эта тема, все привыкли к ней, но скорее, визуально, поверхностно.
Дошло ли до сердца каждого, что в первую очередь ты сам должен обезопасить своего ребенка, это твой священный родительский долг.
Ведь опасность не просто существует как факт, нередко она поджидает в доме, в подъезде, совсем рядом.
Безнадзорное, бесконтрольное нахождение детей на улицах, особенно в вечернее и ночное время приводит к тяжким последствиям.
Вина родителей в таких случаях налицо (в человеческой, не в уголовной плоскости).
История вторая
Соседей не выбирают, особенно маньяков

Эта история по другому уголовному делу столь же трагична, но и поучительна.
Следствие – сложнейшая работа.
Видавшие виды следователи, бывает, не могут сдерживать волнение, негодование и переживают, как все. (У них тоже есть дети.)
В старом пруду на краю леса был обнаружен завязанный веревкой целлофановый мешок с трупом шестилетнего мальчика.
Ребенок, неоднократно изнасилованный в извращенной форме, по всем признакам, был задушен.
В результате своевременной, правильно построенной работы следователи и сотрудники милиции вышли на след коварного маньяка.
Воссоздана полная картина преступления.

Алеша играл во дворе возле своего подъезда, где жильцы знают друг друга, общаются. Рядом окна соседей, дверь подъезда часто открывается. Здесь ребенок был почти в безопасности. Почти…
Вот вышел дядя Павел, закурил, заговорил с Алешей. Поинтересовавшись, где его родители, где бабушка, дядя Павел пригласил Алешу посмотреть маленького щенка. Мальчик с радостью согласился. Они поднялись в лифте на пятый этаж. В это время ни во дворе, ни в подъезде никого не было. (Это потом одна бабушка – соседка с первого этажа вспомнила, что видела Алешу, а рядом «вроде Пашка у подъезда стоял и курил, я все выглядывала в окно, должен был слесарь-сантехник прийти».)
Но «Пашка» стал уверять следователя, что в тот день его дома не было, он работал, якобы бабушка все путает. (График работы говорил о другом.)
Переступив порог чужой квартиры, Алеша переступил черту между жизнью и смертью. В течение четырех часов преступник издевался над полуживым ребенком. Патологическая страсть нашла свой выход. Он придушивал мальчика, держал его в полусознательном состоянии.
Никто из соседей не слышал крика, шума, потому что орудовал осторожный сверхжестокий одержимый маньяк.
Задушив жертву, он ночью вынес труп в мешке, завернув в одеяло, и погрузил в машину.
Никто не наблюдал в это время за ним.
(Алеша был из неблагополучной семьи и нередко оставался на ночь у своей бабушки, жившей неподалеку.)
Павел жил один. Он любил пообщаться с детьми во дворе, поговорить, пошутить, понаблюдать. Ни у кого это не вызывало подозрений.
Когда Алеша исчез, его искали по подвалам, по чердакам соседних домов. Взбудораженные соседи обсуждали это между собой, в том числе разговаривали с Павлом. А он продолжал свою обычную жизнь.

*  *  *

Известно, что в зоне таким приходится несладко, но они возвращаются на волю, и это страшно.
Меры принимаются.
Сейчас ввели государственную геномную регистрацию для изобличения преступников, совершивших убийства, изнасилования и другие тяжкие преступления в отношении несовершеннолетних.
Создается федеральная база данных геномной информации по неопознанным трупам, неустановленным лицам, биологический материал которых изъят с места происшествия, а также по лицам, осужденным и отбывающим наказание в виде лишения свободы. Это позволит существенно повысить эффективность работы по установлению личности погибших, раскрытию преступлений, в первую очередь убийств и изнасилований.
Для чего это знать всем гражданам?
Это необходимо знать, чтобы переломить бытующее мнение о том, что «правоохранительные органы ничего не делают», что «преступники уже совсем озверели и распустились», «педофилы живут вольготно и даже занимают высокие посты».
От телевизионных передач порой хочется спрятаться на необитаемом острове, оградиться от окружающего мира.
Легче всего на кого-то списать все грехи мира. А готов ли ты сам к неожиданным поворотам судьбы, сумеешь противостоять злу?
К сожалению, далеко не все родители могут с честью носить высокое звание «отец» и «мать». Неблагополучные семьи не редкость в нашей стране (занимающей первое место в мире по приему алкоголя).
Речь идет об активной гражданской позиции взрослых, о том чистом, здоровом воздухе, в котором правильно развивается личность ребенка, хрупкий детский организм.
В наше время в стране из 28 миллионов детей более 700 тысяч – беспризорные, около 2 миллионов – неграмотные, более 6 миллионов находятся в социально неблагоприятных условиях.
Вот тебе и «положительный пример родителей»: дети вынуждены жить на улице, попрошайничать, воровать, заниматься проституцией.
Нам свойственно искать виновных на стороне. Как бы ни была организована государственная система борьбы с преступностью, все изначально в руках родителей – в их желании, возможностях, в их подготовленности.
Хотя бы немного нужно знать следующее.
Позаимствовав опыт зарубежных стран, российские ученые и практики разрабатывают законы об обязательном снабжении малолетних детей, оставляемых временно без наблюдения взрослых, индивидуальными маячками GPS или ГЛОНАСС, внедряют автоматизированную систему учета их перемещения.
(ГЛОНАСС – спутниковая система. Современные технологии позволяют наблюдать за педофилами, а также лицами, отбывающими наказание за тяжкие и особо тяжкие преступления.)
Все это правильно. Данные о таких лицах вносятся в общенациональный список; им запрещено приближаться к местам, где находятся дети. О них оповещаются граждане, проживающие в местности, где такие лица пребывают после освобождения из мест лишения свободы.
Не только на такие сильные профилактические меры должны уповать родители, они должны сами контролировать каждый шаг своего ребенка, жить его жизнью, видеть мир его глазами, в любом случае находить с ним общий язык.
И все же черные истории продолжаются, их многообразие потрясает.

История третья
«Воспитатель» - рецидивист

Как хищные птицы летают в небе, так и эти черные истории, повествующие о том, чего бы лучше не знать, во что не хочется поверить. Но от жизненной правды ограждаются люди недальновидные, безответственные. «Страусиная политика» по-своему очень опасна. Не зря в народе говорят: «Сладкие речи – яд, а горькие – лекарство».

В районной больнице маленького сибирского городка скончался четырехлетний Женя. Его мама поздно обратилась к врачу, заметив, что у сына посинел и вздулся живот. Мальчик уже не плакал, было видно, что он крайне измучен. Вначале мать ничего толком не объяснила врачу, сказала, что Женя съел много ягод накануне (и тем самым дезориентировала врача).
Но это было вовсе не отравление.
Как показала экспертиза, ребенок умер вследствие разрыва внутренних органов от удара тупым предметом в живот.
Убийцу не нужно было долго устанавливать. Следователю на него показали пальцем соседи.
Сожитель матери Жени, недавно вернувшийся из мест лишения свободы, своими «методами» в пьяном угаре стал «воспитывать» ребенка. Его раздражал маленький мальчик. (Это же ребенок другого мужчины, что вовсе не устраивало новоявленного «отчима» – зачем он нужен?)
Сильный здоровый мужчина то и дело срывал накопившееся зло на беспомощном малыше, кричал, грозился, давал «зуботычины». Особенно его бесило то, что у мальчика от такого «воспитания» началось полное недержание. «Отчим» ставил (даже при гостях) Женю в угол лицом к стене и привязывал к его рукам гирьки, непосильные для ослабленного ребенка.
Мальчик должен был стоять, подняв руки на уровень плеч и разведя их в стороны. Стоило Жене ослабеть (а это происходило быстро), как он сразу получал хлесткий удар по лицу. Недержание от такой «воспитательной системы» только усиливалось, иногда ребенок сразу же начинал пачкать штанишки. Рука «отчима» была тяжелой и безжалостной.
Так случилось и в тот день, ставший трагическим. Увидев в очередной раз реакцию задерганного до крайности ребенка на «метод» воспитания, пьяный мужчина схватил Женю в охапку и потащил в баню мыть. (Мать была рядом, но ничего не предпринимала.) Набрав воды в большую металлическую кружку, отъявленный негодяй с силой ударил ею ребенка по животу, грязно ругаясь, не сдерживая раздражения и злости. А тот, совсем забитый и запуганный, даже не заплакал, а только вскрикнул, согнулся и затих.
Мать кое-как помыла его, отнесла в дом. А наутро, подойдя к детской кроватке, увидела бледно-серое лицо сына и посиневший раздувшийся живот. (Ночь она провела со своим милым убийцей, ни разу не проведав малыша.)
Увидев изуродованного слабодышащего ребенка, она не бросилась звонить, вызывать «скорую», просить помощи у соседей, машину. Она сильно не беспокоилась, а потом стала вводить врачей в заблуждение ложью об отравлении ребенка.
Соседи не раз говорили этой странной женщине, чтобы она «гнала своего «мужа» куда подальше: это же фашист».
Как назвать такую особу матерью, когда она своего единственного беспомощного сына поставила на одни весы с пришлым жестоким мужиком! Постепенно, очень скоро она привыкла видеть мучения своего малыша.
(Этот лепет в суде: «Я думала, что ревность со временем пройдет».)
Что это? Садизм, умственная отсталость, женское рабство – слов не хватит. Мать даже не пыталась защитить ребенка!
Жаль, что не нашлось рядом ни одного человека, который схватил бы подонка за грязные руки, занесенные над беззащитным (при родной матери) ребенком и позвонил в милицию. Соседи в таких случаях предпочитают не вмешиваться, прячась за истертой фразой: «Пускай сами разбираются, чужая семья – потемки». Они, конечно, могли бояться, ведь парень озверелый только что из зоны явился и, по всему видно, сидел не за пустяк.
Очень обидно и опасно, когда люди не слышат отчаянный крик и плач ребенка, пускай, чужого, соседского, закрывают на все глаза, проходят мимо.
Оперативного работника или общественного воспитателя не приставишь к каждой неблагополучной семье. По вине самих родителей случаются такие несчастья с детьми. Соседи – равнодушны.
Халатность, инфантильность, беспечность взрослых, в первую очередь родителей, – это тоже преступное поведение. Нравственное преступление. За него потом придется расплачиваться годами кошмаров, угрызения совести, горького одиночества.

*  *  *

От преступных деяний страдают сотни тысяч детей. Словно война против нового поколения идет в мирное время.
Это потрясает.
В народе говорят, что убийц, педофилов, насильников, покушающихся на детей, мало наказывают.
Усилить наказание необходимо, но это уже другой разговор, это разговор специалистов.
Всем важно осознать необходимость эффективного предупреждения преступлений. Очень многое зависит от родителей. Прежде всего, нужно объективно понимать опасность и строить свою жизнь таким образом, чтобы никогда не упускать из вида своего ребенка.
Мать, отец обязаны знать, где сейчас находится сын (дочь), чем занимается, кто с ним рядом, как он перемещается. (Сколько опасностей таят в себе подъезды, лифты, такси, незнакомые встречные.)
Постоянный контроль, заботу, готовность прийти на помощь ребенку нужно сделать стилем своей жизни. Лучше усиленно опекать детей, чем недосмотреть, не додать тепла, заботы, обделить вниманием, не понять его вовремя и (не дай Бог!) потерять.

Несколько историй о наркомании
«Добровольное безумие»

Нормальному человеку эта тема не приятна, что-то в ней есть сразу отталкивающее. В рассказах о наркоманах – крик души, боль, страх, но главное, – огромная опасность и предупреждение других.
Человек, не устоявший перед диким соблазном, ступивший на край обрыва, как правило, погибнет.
Наверное, всем в какой-то степени интересно представить то состояние ухода в «кайф», к которому так неистово стремятся подверженные сатанинскому зелью люди. (Быть может, это блаженство, как если бы с высоты обрыва высоко полететь над морем или эйфория, усиленная в десятки раз, наслаждение, не остановленное никакими жизненными рамками, тормозами.)
Но неотступна страшная расплата за мираж.
Расплата гораздо большая, чем испытанное искусственное наслаждение. Это ломки, разрушение всего организма, разрыв психики, страдания и смерть.
Вот что становится на карту – жизнь. Об этой поистине национальной опасности годами умалчивалось до перестройки, как будто не было наркотической «эпидемии», нависшей над молодым поколением, тем более что наркотики не имеют ни запаха, ни цвета, не дают гари, не оставляют копоти. Они просто постепенно убивают, оставляя выжженную дотла душевную пустыню.
Рассказы о том, как молодые «сели на иглу», что они перенесли и в какую безвыходность попали, вызывают дрожь и негодование.
Стало быть, лучше этого не знать? Многим свойственно уклоняться от неприятных, мерзких картин, связанных со словом «наркомания».
Но как можно прятаться «в песок», если твоего ребенка поджидает опасность везде – во дворе, на улице, на дискотеке, а в последние годы и в школе, колледже, институте (информацию раскрыли, скрывать не имеет смысла).
Первая затяжка, укол, сделанные из чувства любопытства, подражания друзьям, из желания не показаться слабее других... Вряд ли каждый подросток, не подготовленный своими родителями, отдает себе отчет, как-то представляет, чем это неизбежно обернется, какие страшные мучения его ожидают, какие неразрешимые проблемы и последствия.
Первого раза быть не должно! Родители обязаны всеми силами внушить запрет своему ребенку, особенно в переходном возрасте.
Далеко не каждый подросток может наперекор мнению сверстников (а тем более взрослых) сказать твердо: «Нет!». Это называется «террор среды».
Чтобы устоять перед соблазном под напором чужой воли, отказаться от чего-то нового, интересного, запретного, надо твердо знать, о чем идет речь, что последует за «кайфом», как заработает механизм самоуничтожения, пожирания самого себя, какие ужасы «ломки» затмят белый свет.
Прежде чем пойти на такую «войну» – попробовать «зелье», дети должны узнать о том, как вымирают косяками молодые люди в городах Северного Кавказа, в шахтерских поселках, в курортных местах и двух российских столицах, где эта «чума» особо глубоко пустила корни.
Мало рассказать растущему, вступающему в жизнь человеку правду о наркомании, важно внушить ему правильный страх перед наркоболезнью. Надо суметь, как ремнем безопасности, оградить своего ребенка от сомнительных связей, от безумных коммерческих фильмов-ужасов, от компьютерных игр, ранящих психику изобилием сцен убийств и садизма. Все это «готовит почву», нарушает в детском сознании границу между добром и злом.
Не уповайте ни на кого, опасность слишком велика, чтобы жить «сложа руки» и на что-то надеяться.
Не возможно постоянно опекать своего ребенка, настанет пора его самостоятельных шагов и действий, его выбора. К этому времени у него должен выработаться «иммунитет» от самого страшного зла. Родители по-прежнему остаются его невидимой защитой.
Вот ваш сын (дочь) впервые собирается на дискотеку, сделайте так, чтобы он не бросился туда, как в омут с головой, но знал, что там есть разные посетители, в том числе курильщики, наркоманы, что ему могут предложить что-то купить, и ему следует держаться от них за версту.
Очень не просто неуемную энергию подростка, любопытство (этот двигатель поведения), желание проявить себя, понравиться – все это суметь направить в правильное, позитивное русло. А это значит: помогите найти ему любимое занятие, вместе с ним посещайте вечера, концерты; одобрите хорошего друга, осторожно предотвратите общение с сомнительным «другом», хвалите, когда он заслужил, и обязательно вмешивайтесь в его проблемные ситуации, когда ему грозят, шантажируют – мало ли что случается. Он не один, у него есть главные друзья – мать, отец, может, дед.
Максимально живите жизнью детей, у них огромная потребность в этом.
Если у самих родителей нет твердой жизненной установки, зато есть лень, эгоцентризм, неверие, несостоятельность как личности, и как следствие – зависть, цинизм, тогда их детям достается тяжкий жребий. Как же трудно тогда подростку обрести себя, найти жизненную ось.
Но как не хочется представлять человека, которого не волнует судьба ребенка, у которого нет надежды, что его сын (дочь) будет жить лучше, большего добьется в жизни, будет счастливее. На этом мир стоит – на достойной смене поколений.
Но печальная статистика заставляет раскрывать глаза на очевидные факты, не ограждаться от этой трудной темы, послушать тех молодых людей, которые прошли через коридоры наркотического ада, а также специалистов, которые по своей работе связаны с ними (врачи-наркологи, психологи, сотрудники уголовного розыска).
Новый век привнес в нашу жизнь струю свободы, но сколько грязи и шелухи несется вслед.
Наркоманию исследуют ученые, об этом пишут книги писатели, ставят фильмы кинодокументалисты, рассказывают журналисты.
Наиболее полно, остро и глубоко показал опасность наркомании современный прозаик Сергей Баймухаметов в книге «Сны золотые. Исповеди наркоманов». Он доверительно пообщался с людьми отверженного мира и нарисовал страшную реальную картину. На это «самое яркое и печальное свидетельство эпохи» откликнулись журналы и газеты.
К сожалению, читающая аудитория последние десятилетия уменьшается. Как бы хотелось, чтобы эту книгу прочитали все родители и подростки, и тогда они многое смогли бы понять и изменить.
Хочется процитировать заключения, мысли писателя.
Как и почему подростки становятся наркоманами?
Причин много. Одна из них: они ничего о наркомании не знают и попадаются в руки взрослых наркоманов, обещающих им «золотые сны». Они идут на первую затяжку, на первый укол, потому что хочется попробовать, испытать новое.
Расплачиваются образом жизни. У наркомана нет обычной жизни: у него изнанка самой жуткой жизни.
Не возможно закрыть глаза на рост наркомании среди подростков. Каждый пятый школьник попробовал наркотики. Уже не скрывается, что в московских школах не единичны факты массовой продажи учащимся наркотических средств по заниженным ценам и даже бесплатного распространения. Готовятся будущие покупатели этой «продукции».
Страшно и то, что в студенческой среде наркомания принимает открытые формы.
Ругая деградированную молодежь, мы понимаем, что в их числе и те, кто мог бы составить новую образованную, квалифицированную элиту, техническую интеллигенцию.
А дальше совсем вопиющие факты: появилась «семейная наркомания», зафиксированы случаи приобщения к наркотикам родителями собственных детей!
Каждый двенадцатый призывник пробовал употреблять наркотики, многие принимают их регулярно.
По признанию бывшего военнослужащего К., у них в образцово-показательной московской части, сверхрежимной и секретной, куда отбор был особый, каждый восьмой курил и кололся. Офицеры «сор из избы» не выносили.
После полутора лет анаши и опия К. вернулся на гражданку, как в пустыню: ничто не интересно, главное – деньги достать на дозу.

Признаки наркомании

Как выглядит наркоман:
а) если говорит медленно, идет медленно, сутулится и весь зажатый, глаза мутные, зрачки маленькие – героинщик;
б) если глаза красные, тусклые, прищуренные, то и дело появляется придурковатая улыбка – анашист, марихуанщик;
в) если напряженный, зубы сжаты, глаза вытаращены, нервничает, дергается – значит вчера винтом кололся. (Винт всю энергию сжигает, все здоровье очень быстро уходит, гарантирована могила или психушка, зато он доступен для начинающих, для безденежных.)
Дорога эта в один конец, без возврата!
Героинщику при средней дозе «кайф» обходится 600-800 долларов в месяц. Действует своя закрытая «система»: за анонимность, даже мелкий распространитель отвечает жизнью, раз попал в героиновую цепочку.

Откуда берутся наркотики?
(из книги С. Баймухаметова)
На юге Казахстана – севере Кыргызстана лежит Чуйская долина. Это три с лишним миллиона гектаров, занятых дикорастущей коноплей, имеющей наркотические свойства.
Конопля – стойкое, неприхотливое растение выживающее и в сушь, и в ливень. Ничего с ней поделать нельзя: с корнями столько не вырвать, распахивать бесполезно. Она даже выполняет экологическую защиту природы, удерживает пески от наступления на села и аулы.
В конце лета в Чуйскую долину устремляются охотники за наркотическим сырьем: группы, банды со всех концов.
Да, борются органы МВД, целые войсковые операции проводятся.
Но не справляются. Потому что по скрытым тропкам, ложбинам, тайным дорогам заготовители утекают, как вода между пальцев.
Бывает, задерживают группы, изымают по несколько тонн марихуаны.
Местные жители сами занялись заготовкой, что-то и им перепадает от большого капитала.
Вот и появляются во всех городах и весях дети-наркоманы, инвалиды, жертвы «нарковойны».
Кто в раннем детстве начинает употреблять наркотики, выдерживает в среднем семь лет такой жизни.
Дальше – небытие.
Опаснее СПИДа, самый распространенный – вирусный гепатит. Смертельный вирус заражает молодых людей при внутреннем введении наркотиков.
Но кого это волнует в наркобизнесе: рентабельность его – сто тысяч процентов!

Это надо знать!

По опросам медиков установлено, что в крупных городах до сорока процентов подростков хотя бы раз попробовали наркотики (значит, предоставляется такая возможность).
Наркотическая кома, смерть от передозировки становятся обычными в жизни большого города.
В Москве вызовы «Скорой помощи» к умирающему в наркотической коме по количеству сравнялись с вызовами по сердечно-сосудистым заболеваниям. В других городах не лучше. В г. Екатеринбурге 60 тысяч наркоманов на полтора миллиона человек населения.
Эти люди уже никогда не станут полноценными членами общества; они не будут работать, поддерживать своих родителей. Они – обуза для близких, горе, позор семьи.

История семнадцатилетней девушки

Инна – изможденная, усталая, с синяками под глазами. Наркотики оставили следы на симпатичном молодом лице.
Когда ей было девять лет, отец развелся с матерью. Стало тяжело, одиноко в доме. Через два года мама заболела раком крови и стала таять на глазах у девочки. Инна обнимала ее за шею, просила не оставлять одну. Но не стало мамы, и все пошло под откос.
Девочку взяли родственники. Дядя все время выяснял отношения с женой, одни разговоры: где достать деньги? Инну почти не замечали. А ей было так тяжело и больно!
Девочка старалась не мешать, поменьше бывать дома. Она уходила во двор, на улицу, где могла поговорить с друзьями. В школе подруг у нее не было. Друзья собирались разные, разговоры касались запретного. Инне было интересно. В двенадцать лет она стала курить сигареты, лишь бы быть «своей» в компании. В тринадцать лет ей дали попробовать анашу. Через два года села на иглу.
Родственникам такая Инна стала ненужной.
И вот уже Инна с подружкой работает «подставной уткой» в компании с дагестанцами, потом с русскими. Попала в уголовную среду: воры в законе, проститутки, бандерши.
Не выдержав, в отчаянии резала вены. Спасли.
Жизнь потеряла всякий смысл, рядом нет никого. Пыталась еще дважды покончить с собой: травилась таблетками. Но ее упорно возвращали к жизни. Потом вынули из петли.
Но в свои семнадцать лет она не хочет жить. У нее сердце, желудок, суставы – все больное. Она не жилец на этом свете, где ей так и не стало светло.
(Для справки: склонение к потреблению наркотических средств или психотропных веществ, совершенное в отношении заведомо несовершеннолетнего, наказывается лишением свободы на срок от трех до восьми лет –
п. «в» ч.2 статьи 230 Уголовного кодекса Российской Федерации; те же деяния, если они повлекли по неосторожности смерть потерпевшего или иные тяжкие последствия, наказываются лишением свободы на срок от шести до двенадцати лет.)
Наказываются! Но опять и опять кто-то кого-то склоняет. И родители не сразу это замечают в сонме собственных забот. И самое главное, они не дали здоровых ориентиров своим детям, которых «куют» улица, преступная компания, поджидает коварный случай.

История врача-нарколога

В этом рассказе ключ понимания «предрасположенности» современных подростков к игле.

«Я родился далеко от столицы, в г. Петропавловске.
В начале шестидесятых годов в нашем городе курили анашу почти открыто. Все знали этих курильщиков, подростки наблюдали и смеялись над ними. Никто не бросился им подражать, потому что они не вызывали уважения.
И вот почему. В школе мы уже научились думать, мечтать, смотреть в будущее. Один мальчик в четвертом классе пробовал писать рассказы. Другой уже усвоил все атласы мира, зачитывался книгами о путешественниках. Я, помню, с пяти лет надевал на лоб лор-зеркало своей мамы. Мы подрастая, рвались в большую жизнь, спорили, внутренне соревновались друг с другом.
Нужны нам были эти наркоманы? Они казались нелепыми, смешными, глупыми, причем самоубийственно глупыми.
Не важно, добился ли каждый из нас того, чего хотел или не получилось, или изменил планы.
Важно то, что с самого детства мы шли по намеченному пути.
Мысли были заняты планами на будущее. И родители нам очень помогали, направляли, советовали.
Теперь сложнее. Тревога, неуверенность завладели людьми. Материальная составляющая жизни вытесняют духовную. Дети все видят, все понимают, переживают кризис общества острее взрослых. Особенно девочки, которые созревают раньше, болезненно воспринимают убогость окружающего.
Если рядом нет верного умного друга в лице матери, отца или чуткого педагога, который сумеет показать интересные стороны жизни, фактически выведет ребенка на твердую дорогу, приучит к соблюдению главного правила жизни – всего достигать трудом, если это не внушить с самого начала, то обещанный легкий «кайф» и станет уходом в мир удовольствия. Только эта химера обернется гибельным путем.
Я стал врачом-наркологом, и мне очень жаль тех подростков, которые себя калечат.
Запоздалая помощь бывает неэффективной. Сожаление и бессилие – это все, что остается».

*  *  *

Сколько бы мы ни убеждали самих себя, ни ругали время, власть, тревожный звонок напоминает: это может случиться даже в очень хорошей семье.
Первое, чего необходимо добиться, это доверительных отношений с дочерью или сыном.
Насколько он близок с вами? Не предоставлен ли он сам себе, пока вы озабочены работой, карьерой, личной жизнью?
С кем он дружит, как у него складываются отношения в школе (гимназии, колледже, институте, университете)?
Не приходит ли он поздно домой подавленный с расширенными или суженными зрачками?
Не скрывает ли он от вас что-то, не исчезает ли внезапно из дома?
Не срывается ли он то и дело по пустякам? Понаблюдайте, найдите подход, общий язык.
Как он физически развит? Проявляет ли интерес, естественный в переходном возрасте, к противоположному полу?
Общителен он или замкнут?
Постарайтесь стать другом и советчиком ему, иначе это место займет кто-то другой и совсем с иными намерениями.
Подслушивать чужие телефонные разговоры нехорошо, но все же любым путем нужно узнать, что творится с вашим сыном (дочкой), откуда, возможно, исходит угроза его нормальной жизни.
Вы доверяете своему ребенку, считаете его разумным, самостоятельным. Хорошо. Но проверьте все основания так полагать.
Стремитесь жить жизнью своего ребенка, его заботами, переживаниями, успехами и неудачами, его радостью.
Внимательного отца, заботливую мать ребенок не оттолкнет, наоборот, он будет подражать им во всем.
Конечно, важно «не перегнуть»: взрослеющий сын (дочка) заявит о своей свободе, о своей личности. Очень тонкая грань отделяет его биологическое пространство. С этим следует считаться, хотя в целом поддержка необходима организму, еще хрупкому физически и психически. В этом проявляется родительский долг и родительский талант.
Никто в мире так не знает, не понимает вашего ребенка, как вы сами, и ничто не заменит родительскую заботу, ибо вами правит любовь, дарованная свыше. Не надо скрывать это от детей, они должны жить в атмосфере полной  любви и постоянной заботы. (Это самое они потом перенесут на своих детей.)
Не страх должен руководить Вами, но разумное опасение.
Конкретикой эти общие установки родители сами наполнят, это сугубо личное и у всех разное. (Одни слишком заняты; другие не ладят между собой; третьи сами подвержены алкоголю и курению; у кого-то неполадки с трудоустройством, у кого-то со здоровьем; не хватает денег. И ряд этот можно продолжить.)
И все же общие постулаты следует усвоить.
Раздражаться, гневаться, срываться на детях мы не имеем права: не дети виноваты во всех наших трудностях. Легче всего разряжаться на слабом.  Переносимо ли ему деспотичное поведение родителей, навязывание своей воли напрямую, подавление пробуждающегося «Я»?
Строгость в отношении ребенка никто не отменяет. Но строгость как логическую последовательность продуманных требований. Воспитание и есть система ограничений.
Пресыщение – страшное состояние. Избалованный всем, чем можно, ребенок может потерять  вкус к обычной, нормальной жизни и потребует новых сильных ощущений. Здесь происходит переоценка ценностей и потеря главного: постоянное достижение жизненных целей, постановка их. Это то, чем движим человек как личность. Превращение в пассивного потребителя, и не только в прямом материальном смысле (потреблять можно любые блага, даже чувства) – это первая ступень деградации личности.
Как же важно остаться авторитетом в глазах своего ребенка. Он гордится своим отцом, матерью и боится их расстроить.
В семье, в отношениях детей и родителей создается определенная атмосфера. Это может быть атмосфера недоверия, безразличия, осуждения. Тогда о чем говорить? Ребенок будет если не обречен на зло, то подвержен любому злому умыслу.
В нормальной жизненной атмосфере мир человека играет всеми красками. Но и тогда нужно в семье обсуждать всякое зло – насилие, наркоманию (а также игроманию, которая тоже может захватить в плен и привести к «агрегатному» состоянию) и не впускать в свою жизнь. Профилактика начинается с создания личностных препон, тогда двор, улица, подростковый и юношеский конформизм преодолимы.
Добро всегда побеждает зло, этому учат даже детские сказки. Только бы не потерять веру.
 
НИ ДНЯ БЕЗ ТОЧКИ
 (Шутливый эпилог)

Приходит время поставить точку.
И вдруг замечаешь: весь мир состоит из точек – физических, мыслительных, условных.
Не перестаем ставить интонационную точку в конце каждого предложения. (Сколько же этих точек!)
В пылу спора восклицаем: «Все! Точка!»
Боимся обещаемого не раз конца Света (конец – точка).
Решаем, определяем, выносим приговор – все точки.
Своим делам, привычкам, побуждениям вынуждены или пытаемся положить конец. Все!
Все, да не все: никто никогда никому и ничему не в силах поставить точку, если не пришло время, даже лязгнув затвором и опустив курок.
А замысел? Когда, как он рождается?
Телом человека распоряжаются биологические точки, хотя он их совсем не чувствует.
Песчинки, точки песка… и точки звезд в ночном небе… Как это понять? Как соразмерить малое и великое, не уподобляясь детям, протягивающим руку, чтобы схватить луну, похожую на мячик.
Мир ежеминутно меняется. Идеалы меняются. И между всем этим точки, точки, точки.
Даже внизу устремленного вверх восклицательного знака навсегда осела точка, положив меру.
Звездные точки в небе… и солнце… (говорят «небо с овчинку», если, к примеру, человек на операционном столе.)
В бесконечном пространстве Земля наша – очень маленькая точка. Но кого это удивляет?
Определенно, в точке кроется какая-то загадка.
Когда мы лежим и смотрим в одну точку на потолке (бывает), эта точка держит нас, в данный момент неустойчивых.
Соседка, та даже работает «на инженерной точке», где точно – не говорит, но на «точке».
С точек начала познавать мир моя внучка. Маленьким пальчиком она показывала глазки у куклы, вишенки в саду, солнце в небе, рисовать стала с точек и нарастающих линий по кругу.
Но я не о том. Точка ставится в конце предложения и есть последняя точка в конце книги, вот эта – трудная. Она тоже обманчива и несет непростой смысл, означает «конец».
Но как все мысли, эмоции, чувства свести к концу?
Вот и вопросительный знак стоит на все той же точке. А ведь вопрос – самое сильное свойство человеческой природы, особенно этот, детский: «Почему?».
Начало мысли, начало познания, начало движения.
Даже со сдерживающей точкой знак вопроса огромен, и вопросов гораздо больше, чем ответов.
Странно, но вдруг появляется сопротивление к этой последней точке, хотя понимаешь: пора.
Протест перед лицом неизбежности – это сильное чувство. Словно вот так же твоя жизнь остановится, как заледенелая в холоде упавшая на землю капля. Жила, пока летела с высоты под силой притяжения, абсолютной силой.
Реальность по прошествии времени приобретает черты мифа. В прошлом мы как раз и ищем ответы на свои вопросы и видим, сколько бывает продолжений за каждой точкой.
Конец – это начало, если не уходить от ответов.
Вот теперь я осторожно поставлю точку.
И все же для чего все это было (бывает)? Говорим, думаем, пишем, слушаем… И замолкаем. Неужели для того, чтобы почувствовать, уловить и попытаться передать движение вечно живой души.









 






















СОДЕРЖАНИЕ

ОБ АВТОРЕ
КАПЛИ И ЛИВНИ  (о творчестве)
СЛУШАЯ ВИВАЛЬДИ
УСТАЛАЯ ТЕМА:  КАК МЫ СТРОИЛИ КОММУНИЗМ 26
У КАРТИН ПИКАССО 35
«Я ЗНАЮ, ТЫ ПРИДЕШЬ ЗА МНОЙ» 39
ЧТОБЫ ОБЛАКА СЛУШАЛИСЬ ВЕТРА  (зарисовка) 41
БЕЖЕВАЯ ЖИЗНЬ 45
ОДИНОЧЕСТВО ВДВОЕМ 48
ДАЛИДА 54
КУЗЯ 57
В ТРАМВАЕ 65
В ПАРИЖ 67
БАЗИЛИКА SACRE-COEUR НА МОНМАРТРЕ 71
«МЕНЯ ВСТРЕЧАЮТ» 83
ЛИКА 87
НАСЛЕДСТВО 89
ПЕСНЯ 94
ИХ НРАВЫ 98
МАРИСЕМЕНОВНА 100
ПРАВДОИСКАТЕЛЬНИЦА ЛЮСЯ 109
ЮБИЛЕЙ 113
МОДНЫЙ ЦИНИЗМ (заметки на полях) 131
РАЙ ПУСТ?  (Исповедальные наброски) 140
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ 157
КАК ЗАЩИТИТЬ РЕБЕНКА ОТ НАСИЛИЯ И НАРКОМАНИИ Очерк 164
НИ ДНЯ БЕЗ ТОЧКИ  (Шутливый эпилог) 188
СОДЕРЖАНИЕ 191