Только и всего

- Руки неба в натруженных венах дерев. Древки сосен обветрены. Шелушатся тела их. Чешуйки загара, лепестками ссыпаясь...
- И редеет, состарившись, лес!!! Что ты читаешь?
- Я пишу.
- Вслух?!
- Ну, да. Пишу и пытаюсь понять, как это выглядит со стороны.
- Глупо.
- Что?
- Выглядишь глупо.
- Ну... вот...
- Да не расстраивайся. Это твоё обычное состояние.
- И в чём моя глупость, по-твоему? Растолкуй!
- Если это тебя не заденет, изволь, объясню...

     И, представьте, она заговорила! Она рассказала мне о том, что играть в прятки с мышью нелепо, не давить паука подошвой преступно, а лягушки, с которыми я дружу, глупы и омерзительны. Рыб же, что замирают, подставляя спинки, дабы я пригладил их чешую, давно следовало изловить и изжарить на постном масле.

- Ты это всё всерьёз,- спросил я её, когда она перестала говорить. Я очень надеялся, что она рассмеётся задорно, как в тот день, когда мы познакомились. И скажет : «Конечно, шучу, дурачок!» Но вместо этого я услышал высокомерное и покровительственное:
- Когда ж ты повзрослеешь... Как я устала...

- Отчего? Отчего ты устала,- я не мог не поинтересоваться. И , конечно, малодушно опасался узнать ответ. Но по - другому теперь было нельзя.
- Тебе давно не шестнадцать, а ты, словно дитя. Не живёшь, а играешь в жизнь. Все вокруг для тебя - игрушки.
- Как же это... - начал было я, но она меня остановила.
- Да, эти игрушки дОроги твоему сердцу, ты их бережёшь. Но как же я? Обо мне! Когда ты будешь заботиться и обо мне!
- Прости... я не понимаю...
- Я что, не по-русски с тобой разговариваю? Конечно! Тебе проще разобрать крик о помощи шмеля, чем мой! Ты... ты... Знаешь, ты - гадкий лицемерный человек. И мне наскучило делать вид, что все эти беседы с грызунами и гадами нормальны.
- Замолчи. - попросил я тихонько, но она не унималась.
- С ними невозможно договориться! Они тебя не понимают! Они - примитивная форма жизни! Мы их или травим, или едим. Всё! Третьего не дано!

...Я молча смотрел, как она собирает вещи. Кот, которого я подарил ей на день рождения, недолго метался между нами. И, даже когда за нею захлопнулась дверь, продолжил сидеть на моих коленях, преувеличенно громко урча.

     Наутро мне было стыдно выглянуть за окно. Наш разговор могли услышать. Кто-то сквозь сон, в замершем, охладевшем ко всему пруду, иные через приоткрытую форточку. Я не был уверен совершенно, но понимал, что иначе и быть не могло. Слишком громко, чересчур уверенно, был оглашён приговор всей моей жизни. На подоконнике, обычно истоптанном игрушечными пятками мышей и исцарапанном птичьим маникюром, теперь было совершенно пусто.  Так же как и у меня и на сердце.
     Прижавшись лбом к стеклу, я тщился разглядеть  мышь, что днями хлопотала внизу, в мёрзлой траве, прильнувшей к стене дома. Но её не было. Природа отшатнулась, отстранилась от меня, всматриваясь, - не ошиблась ли, подпустив к себе так близко. Я едва не зарыдал, но  тут, откуда-то сверху, из щели, прямо на руку слетела божья коровка. Она нарочно прервала свой сон, чтобы утешить и заступиться за меня.
     Я так обрадовался! И, не мешкая, захлопотал: затопил печь, поставил чайник. И уже к полудню кот властными жестами через стекло руководил очередью птиц, слетевшихся на подоконник пообедать. А божья коровка пила сладкий чай, взобравшись на край блюдца. Нам было уютно. Даже без той, женщины, которую  любил больше, чем себя... Не знаю, насколько не прав был я, что дал ей уйти. Но я точно  был виноват в том, что не понял, кто она, раньше. Только и всего.