Дэша

Он был свеж, как молодой редис и незатейлив, как грабли.

(c) О'Генри ""Погребок и роза""

Тетя выгрузила меня на лужайке возле дороги и уехала искать экономку. Для меня эта поездка оказалась полной неожиданностью. Я, конечно, не ожидал многого от родственников, но и про киббуц никогда разговоров не было. Вчера я, наконец, получил теудат-оле, а утром она предложила мне взять чемоданы - их было два, все что я захватил с собой в новую жизнь и привезла сюда. Фактически, меня сдали в киббуц как ненужную вещь - в камеру хранения. Первый год я провел там, в попытках выучить иврит и что-либо понять в этой новой для меня обстановке.

Я чувствовал себя как сказочный герой, шагнувший в зеркало, или что там полагалось по сюжету... Знакомый мне мир исчез. Я стоял посреди зеленой лужайки - трава была подстрижена, и вокруг не было ничего. Местность была холмистой, я находился в низине. На взгорках угадывались силуэты зданий, но я не знал, стоит ли туда идти и как меня потом будут искать. Но и стоять пнем посреди лужайки тоже было неуютно. Я решил дождаться какого-нибудь прохожего.

Время от времени по дороге проезжали машины, иногда притормаживая - из окон меня о чем-то спрашивали - я пожимал плечами, не понимая вопроса. Несколько раз проходили какие-то люди, мужчины и женщины, но на свое робкое: - Слиха, эйфо ульпан? - я ни разу не получил ответа, на меня просто не смотрели, словно я был человеком-невидимкой.

Наконец, какая-то девушка заинтересовалась мной и вместо ответа спросила: - А как это будет по-русски? Я с облегчением выдохнул. Она рассказала мне, как пройти к ульпану, и что находится по сторонам. Картинка стала обретать реальность.

Оказывается, для киббуца я был переростком: по программе "ульпан-авода" одиночек брали только до тридцати. Но желание родственников избавиться от меня помогло преодолеть это ограничение. Правда, большинство моих соучеников оказались несовершеннолетними и мне не с кем было делить ни проблемы, ни интересы. Трудно было и в учебе. То, что в их возрасте схватывалось "на лету", от меня требовало значительных усилий. Закупившись учебниками и таблицами глаголов, я все вечера корпел над заданиями, но не всегда мог даже разобрать, что, вообще, требовалось сделать. И только выйдя в город, понял, насколько бесполезно и бессмысленно было то, чем я занимался весь год - изучение ивритской грамматики. Я тут же забыл все гирзаот - и ни разу не почувствовал в них необходимости. Едва ли не единственным, что имело хоть какой-то смысл на уроках, было прослушивание сводки погоды: я на слух мог разобрать температуру и направление ветра. Бесконечные политические обсуждения: посланник поехал туда, посланник поехал сюда... оказались лишены всякой пользы - и у меня ни разу не возникло желания обсуждать с кем-либо поездки посланников.

С другой стороны, бытовая лексика оказалась совершенно выпущенной в программе ульпана. Каждый заход в банк, на почту, в магазин, просто визит к врачу, требовал пантомимы и переводчика.

Но все это мне еще только предстояло узнать.

Таксофон в киббуце был один - в вестибюле столовой. Место мне хорошо знакомое - почти с первого дня я там работал в посудомойке. Собственно, записан был туда с первого дня - лист ватмана с расписанием нарядов ульпану с вечера вывешивался на доску в том же вестибюле, но придя к шести на работу обнаружил против своей фамилии вместо вчерашнего, найденного уже в словаре "килим" незнакомое мне "дэша". "Дэша" оказалось травой, точнее дерном.

Выпив чашечку кофе, вместе с остальными, еще незнакомыми мне ульпанистами, как был в рубашке с коротким рукавом и шортиках, погрузился в автобус, отвезший нас к краю огромного поля. Дерн киббуц выращивал на продажу. Но сейчас срезанный квадратами выросший уже газон требовалось снова разодрать на отдельные коренья - для посадки. Нас посадили по пятеро около каждой кучи - алюминиевые стулья с растрескавшимися фанерными сиденьями уже расставлены заранее, объяснили задачу и мы принялись щипать этот бесконечный ковер - трактор подвозил все новые и новые квадраты. Потом привез бидоны с водой - пить хотелось уже давно. Потом солнце поднялось так высока, что стало припекать всерьез. Я оказался единственным придурком в шортах. Сначала пытался повернуться к солнцу то одной, то другой стороной. Потом, не выдержав, стянул рубашку и прикрыл ей обожженную ногу. Слишком поздно, вероятно, чувствительность не восстановилась до сих пор.

С трудом подбирая английские слова - полиглотов среди нас не оказалось, мы пытались поговорить с надзиравшим за нами киббуцником: он то подсаживался щипать с нами траву, то отлучался по каким-то другим делам, то коротко переговаривался по рации. Припомнив военторговскую книжечку армейского сленга, я поинтересовался у него, как будет на иврите walkie-talkie. Ответ я тут же забыл, зато на мгновение почувствовал себя не совсем полным идиотом - кроме нас двоих, никто больше этого слова не знал.

Несмотря на наши усилия, кучи дерна только росли - трактор подвозил все новые и новые тележки. Потом, наконец, подвез обед. Помню, на первое был какой-то вонючий бульон из готовой лапши - никогда больше я не брал в киббуце супа. Потом снова дерн, дерн, дерн...

Большая семья арабов из Газы, до глаз закутанная в белые платки и накидки - оказалось, они из года в год приезжают на посадку, для них мы и щипали эти коренья - превратилась почти в точки, сливающиеся с горизонтом. Такую работу - в поле, в наклон, под палящим южным солнцем выдерживают только уроженцы пустыни. Европейцы редко задерживаются даже на стройке.

Трактор перестал, наконец, сновать туда-обратно и кучи стали таять. - Заканчиваем и едем назад, - объявил, наш куратор. И вдруг, когда на земле оставалась почти уже неприметная горка неразодранного дерна, проклятый трактор подвез еще несколько тележек. Я отказался их разбирать, объявив, что "I like fair play!", и демонстративно сложив на груди руки, уселся на стул. Никто меня не поддержал.

Этот ли демарш имел последствия, или просто карма... На работах принята была ротация. Посудомойка считалась худшим местом, киббуцников ставили туда в наказание, ульпанистов, обычно, заменяли после месяца работы. Но весь с четвертью год, что я был в куббуце, прошел для меня на кухне. Снимали меня только в дни, если находилась работа похуже - сбор авокадо, например.

Звонить из столовой я не хотел. Во-первых, большая часть ульпана - приехавшие с родителями малолетки - была из соседнего города. Внутризоновый разговор стоил копейки: на один, стоивший в то время полшекеля, асимон (из какого-то "монетного" сплава с широкой поперечной прорезью, словно просверленная насквозь шляпка шурупа) можно было разговаривать минут восемь. Фиг поймешь, о чем им была нужда так долго трепаться, но приходили они, обычно, с двумя а то и тремя асимонами и, будьте уверены, разговаривали на все. Выяснять что-то на радость скучающей очереди было немыслимо. А вот межзоновые тарифы были просто разорительны. Причем так удачно Израиль поделен был на эти телефонные зоны, что куда бы мне не требовалось - это оказывался дорогой звонок. А во-вторых, старый и дрянной автомат временами заедал. Случалось, воровал асимоны - проваливается жетон, а соединения не происходит или, наоборот, истекло оплаченное время, а асимон застрял в желобе (бросать можно было сразу четыре штуки) и разговор рвется. И кулаком стучать опасно: могут несколько сразу жетонов провалиться и останешься и без асимонов и без разговора.

У киббуцников телефоны стояли в домах, по таксофону никто из них не звонил и подать в "Bezeq" заявку на ремонт было некому.

Я напросился к "землякам" из семейного общежития. Формально, конечно, "земляком" мне был только Саня - русский муж еврейской жены, рослый парень, работавший в киббуце в литейке "на бюджете" - за зарплату. Мы, ульпан-авода, получали "на карман" только 60 шекелей в месяц. Считалось, что работой оплачиваем питание и проживание. При всей экономии, даже в киббуце, уложиться в эту сумму не получалось. Конечно, чай с печеньем можно было бесплатно взять в клубе, и многие так и делали, но зайдя туда пару раз, я предпочел делать это на свои и в одиночестве: немыслимое дело, у меня была своя комната. Общежитий было два. Оба на отшибе, но в разных концах. Одно, одноэтажный бетонный барак за столовой, для семейных - по комнате на семью, второе - щитовое двухэтажное (и только это не позволяло назвать его "бунгало") - для одиночек, по четверо в в комнате, где кроме кроватей с трудом помещались еще платяной шкаф и журнальный столик. Слышимость была такой, что если на первом этаже занимались сексом, то весь второй обменивался комментариями. В ульпане я был самым "старым", вдвое старше большинства остальных, не имевших по молодости, даже собственного теудат-оле и вписанных к родителям. Проблем из этого проистекало две: язык давался мне много хуже, чем им, впитывавшим слова "из воздуха", так что в ульпане я слыл тупицей и жить и заниматься в этом нескончаемом гомоне, среди людей, с которыми у меня не было никаких общих интересов (пиво, девочки, развлечения) было совершенно невозможно. Помучавшись с месяц, я пошел к начальству. Единственное, что мне смогли предложить - комнату в полуразрушенном здании под снос, в полукилометре от "бидонвиля". Я немедленно согласился. В комнате был был стол, платяной шкаф и "сохнутовская" кровать - что еще нужно для счастья? Неосвещенный туалет был на полдороге к общаге, общий с арабскими рабочими с соседней стройки - ходить в него приходилось в тех же резиновых сапогах, в которых я работал на кухне, а за душем нужно было переться в общагу. Умывальник в комнате был и воду для чая из вечно подтекавшего крана можно было набрать, а вот почистить над раковиной зубы уже нельзя - труба забита насмерть. Сначала я думал обойтись собственными силами - из громадной ванны с едкой щелочью, в которой отмачивались пригоревшие стойки (в них пеклись подносы со вторыми блюдами) я набрал несколько "полторашек" и вылил их в раковину. Там долго шипело, булькало чем-то грязно-коричневым, отвратительно воняло - и ничего не изменилось, вода по-прежнему не проходила. Воняла, впрочем, и сама эта щелочь. Я спросил как-то Рафи, как часто меняют раствор в ванне. - А зачем? - усмехнулся он. Пришлось сделать заявку на инсталлятора. Явился здоровенный бугай - я встречал его иногда прежде в столовой, но не знал, чем он занимается, потыкал - безуспешно, в отверстие тросом и сказал: - Слушай, если я начну ее разбирать, тут развалится все. Поглядев на его лапы - толщиной с мою ногу, я вынужден был согласиться.

На завод к Саше я заходил несколько раз. Не помню, что там делали, но вид струи жидкого алюминия большим черпаком разливаемого из котла в формы завораживал. Жар и запах, впрочем были такими, что оставаться надолго там не хотелось.

Жена его, бывшая киевлянка, работала воспитателем в детском саду - в киббуце их было три - серьезная статья дохода. Соседний город был университетский, да и кроме профессуры немало состоятельных людей предпочитали отвезти ребенка в частный "сельский" детский сад с тремя воспитателями на группу, продуктами с собственной фермы и кучей очень дорогих игрушек. С игрушками, к слову, случилась у них в семье неприятность - позже уже, когда выбрались в город.

Историю их знакомства я не помню. Осталось только в памяти, как смеялась Аня над тем, что разъехавшись, получала письма от него ежедневно. Поверить в это было трудно, громадный как медведь Саня, любитель выпить и побить кому-нибудь морду, и рот-то редко открывал и говорил односложно. А уж представить его склонившимся над любовным письмом я и вовсе не мог.

Старший мальчик был от первого мужа, как водится - негодяя, не по возрасту развитый, умный и расчетливый. Девочка - полная противоположность, непосредственная и ласковая. Она-то и украла полюбившуюся ей "Барби" - в том самом центре, где ее мать работала воспитательницей. Не представляю, как она ее вынесла, но дома все обнаружилось. Когда я зашел, семейный совет был в разгаре. Заплаканную девочку отправили спать и мы втроем продолжили обсуждать, как незаметно - пока не хватились - вернуть куклу на место.