Солёные страницы из семидесятых

В тумане

Четкая линия горизонта вдруг смазалась, посерела и пропала вовсе.
Андрей поморщился: туман.
– Туман, – доложил он вздохнув.
Скоро дальше бака не видно стало даже воды, вдобавок огромные стёкла ходовой рубки забрались, словно запотели, капельками влаги.
Старпом, молча и неторопливо передвигаясь по зеленому линолеуму пола, включил ходовые огни, включил на подогрев локатор и, оповестив по телефону машину и капитана, нажал кнопку автоматической подачи туманных сигналов.
«Сейчас скажет: «на-кры-ло», – обреченно думал Андрей, втянув голову в плечи и затылком слушая его шаги.
Длинно прохрипел первый гудок.
– Одевайтесь и на крыло.
Андрей кивнул головой в конец фразы и, развернувшись на пятках, пошёл к крючку с тулупом.
– Шапку наденете? – спросил старпом, протягивая ушанку.
– Да нет, спасибо, – вежливо ответил Андрей, стараясь изобразить улыбку, и вышел, чуть всё-таки хлопнув дверью.

Туман был густой. От переднего топового на фок-мачте расходились длинные светящиеся усы, мерно плескались внизу невидимые волны, и казалось, что судно идет, вдруг сбавив ход.
Снова заревел тифон, заставив замахать крыльями сопровождающих пароход чаек. Андрей тоже вздрогнул и поёжился.
– …Заботливый, – подумал он про шапку и дернул носом мокрый воздух. – Лучше б на крыло не выгонял, ведь ни черта ж не видно.
– Чёрте когда придумали эти правила и до сих пор переписывают. Хорошо хоть на бак не выгнал.
Он повернул голову и посмотрел через толстое стекло бортового иллюминатора в рубку – старпом стоял, уткнувшись лицом в кожух экрана «Дона».
– Куда мне с ним равняться? Как ради смеха поставил. Он ведь за пятьдесят миль увидит, если что. А я? Бочку, разве, какую? Так через стекло обогреваемое или, вон, через вращающийся круг куда лучше видно: ни ветер тебе в глаза не дует, ни дождь не бьёт или снег…  Нет же: ты здесь торчи! Правила!
Гудок…
Что там со временем? Ещё с час, наверное. О, Боже!
Андрей негромко запел, убивая время, и стал считать гудки. Гудок – плюс две минуты. Ещё гудок – ещё две минуты. Всё перепев, начал сначала.
…Восемнадцать гудочков. Да плюс до этого были штуки три несчитанных – итого уже где-то без пятнадцати: пора идти предупреждать смену.
– Петр Петрович, – открыл открыл Андрей дверь, – пора будить?
– Рано ещё.
Андрей взглянул на часы – половина. Он ещё чуть постоял на пороге (комингсе, – говорят моряки). В рубке было тепло и сухо до обидного.
– Смотрите внимательно. Там судно справа должно быть. Прислушивайтесь, может, гудки услышите, – сказал старпом таким тоном, как будто действительно верил в это.
– А сколько до него?
– Шесть миль.
«О, Боже!» – подумал Андрей и вышел.
Он знал, что гудок слышен максимум за две мили. Знал, потому что сам уже в этом году получает диплом штурмана. Интересно: он будет так же высылать в туман матроса на крыло? – Конечно, будет. – Но ведь глупо? – Что поделаешь – не мы законы сочиняем.
Андрей улыбнулся своим мыслям и запел:
– О, море, мо-о-оре!..
Но песня не шла. Этот Магомаевский хит он любил орать в шторм! Под свист ветра! Когда в лицо летят солёные брызги – и всё вокруг стонет, хлопает, скрипит…
Однако ноги в туфлях совсем промокли и не чувствуют. Как сыро! Приходится постоянно шмыгать носом и высмаркиваться. Ничего, авось не заболеем. Пятнадцать минут достоим уж.

– Чёртов ревматизм! – матерился Андрей, снова вскакивая с койки, расходить схваченные судорогой ступни.
– Чёртова погода! Туманы мои, растуманннны!
Боль уходила. Андрей прилег и осторожно вытянул ноги.
– Наберут хлюпиков на флот, – подколол он сам себя, – ревматиков…
Он, конечно, шутил. Ну какой ревматизм в его-то годы.


Капитан

– Мерзоев. Салем, это Мирза говорит.
– Здравствуй, Мирза. Что ты там шумишь? Что у тебя?
Предстоял третий пересказ, и поэтому капитан Мирза (с ударением на первый слог, он молдаванин) заговорил чуть ли не по слогам:
– Я уже десять суток работаю на линии Нефтяные Камни – Апшерон… Вода у меня кончилась. Совсем. Уже пить нечего. Утром надо еду готовить.
Главный диспетчер не перебивал, но в ответ на затянувшуюся паузу промолвил спокойно:
– Ну?
Мирза, как будто ожидавший этого понукания, резко выдернул изо рта сигарету и нажал на тангету телефонной трубки. Тут же вернулось с трудом сдерживаемое возбуждение последних часов. Он заговорил быстро, из его рта вместе со словами выходил дым.
– Так вот. Я говорю, что необходим заход в Баку, а этот мальчишка…
Он отпустил на мгновение тангету и, услышав, вообще-то не очень грозное «Но-о!..», продолжил ещё громче:
– Этот мальчишка Аббасов грозит мне снятием с капитанов!
(Аббасов сказал ему: «Если сейчас пойдёшь в Баку – завтра ты не капитан».)
– Да он ещё под стол пешком ходил, когда я уже капитанил!
Мирза сделался сердитым-сердитым и, опустив руку с трубкой на колено, стал жадно затягиваться «аврориной», приготовившись выслушать ответ «главного».
– Ну, положим, снимать тебя никто не собирается, Виктор Васильевич. А Аббасов погорячился просто, ты уж его пойми. Сам тоже хорош! Он мне звонил только что.
Мирза поднял, было, руку, но передумал. А голос из эфира, помолчав, произнес спокойно, но твёрдо:
– Надо идти, капитан.
По тому, как главный диспетчер это сказал, капитан понял, что дебатировать бесполезно – решение не изменится. И сразу вся затея с поворотами, разворотами предстала в его сознании несерьёзной и даже глупой. Почему он вдруг решил с самого начала, что получится, что всё это не бесполезно? Только время терял.
– Куда? – спросил он просто так. Ясно куда.
– По назначению. В Апшерон.
На целую минуту воцарилось молчание. Потом «главный» добавил, допустив в голос дружелюбные нотки:
– Последний раз, Мирза. Оттуда в балласте идёте в Баку.
– Вода будет?
– Будет вода, обещаю. Подойдёт к вам сразу водолей.
– Ясно, – проговорил он почти про себя.
Его лицо приняло будничное, как будто даже равнодушное выражение. Невысокая фигура на стуле в радиорубке ещё более ссутулилась, обмякла. Маленький, плотный, сильно мужикатый – внешне ничто не выдавало в нём капитана. Обыкновенная стеганая черная фуфайка, с которой он почти не расставался, ещё более обнажала грубую породу. Он и был мужиком по своей натуре и специального морского образования не имел даже среднего – шестимесячные курсы в суровые годы войны. Но таких капитанов и сегодня поискать!
Пепел забытой сигареты нагорел больше положенного, упал на зеленый линолеум палубы.
– Ясно, Вагиф Мухтарович. Следую на Апшерон, – сказал капитан бесцветным голосом, вдруг почувствовав себя сильно уставшим.
– Ну, счастливого плавания, Мирза! До связи.
– До связи.
Он отдал трубку начальнику рации, и тот защелкал многочисленными тумблерами своего мудреного хозяйства.
– Третий! – набрав воздуха, рявкнул капитан.
– Да, Виктор Васильевич, – сразу отозвался вахтенный, который был неподалёку и подслушивал разговор.
– Давай, ложись на прежний курс.


В Ванинском порту

«Бродяга, наверное, вор…»
(Н. Рубцов)

Он подошёл к трапу и попросил пообедать.
Можно. В состоянии пароход угостить наваристым флотским борщом человека-двух со стороны всегда. Погрузка, выгрузка – кто-то ушёл на берег и задержался. Этот назвался с «Вити Хоменко». Одет обыкновенно, разве только чуть-чуть подозрительно. 
– Можно. Проходи, – сказал я, вынув изо рта спичку. Я уже отобедал и теперь ковырял в зубах, нежась на слабом солнцепёке. Через минуту, нехотя отвалившись от туго натянутых лееров верхней площадки трапа, заглянул в столовую – посадили.

Через минут пятнадцать он вышел ко мне почему-то снизу. Ну совсем свой – уже и курить стрельнул у кого-то. Мне это не очень понравилось. Моряк – он поскромней, как правило. Если уж случается оказаться «на мели» и он идёт на пароход, где нет никого знакомых, ему стыдно. Всегда надежда на то, что окажется кто-то из друзей или тех, с кем раньше работал. Так обычно и бывает у тех, кто давно на море. 
Незнакомец стал рядом, курит. Я с нескрываемым интересом за ним наблюдаю. Напротив, по другую сторону пирса грузится «Тоболлес», и лицо незнакомца обращено туда. Он неглубоко затягивается и по его еле уловимым лишним движениям видно, как он старается вести себя непринужденно. Долго молчим. Наконец, зыркнув в мою сторону глазами, в которых мелькнуло и пропало что-то неспокойное, он сказал, кивнув на «Тоболлес».
– А это наш или сахалинец?
– Наш.
– А у сахалинцев пароходы, позорники… – и он начал было на патриотическую тему, но я не поддержал, отвернувшись.
Постояв ещё немного, он ушел.

На ужине я услышал, как буфетчица говорит, смеясь, нашему пекарю-дневальному:
– Валера, опять идёт к тебе этот ханурик с «Вити Хоменко».
Этот Валера, когда в столовой звонит телефон, всегда первым подбегает и, вытягиваясь, как немецкий фельдфебель из дешевого кино, кричит: «Столовая! Пекарь-дневальный слушает!» по-моему, Валера – начинающий неврастеник. Сейчас он весь побагровел.
– Куда вахта смотрит! Бродяга какой-то ходит по судам, говорит, с «Вити Хоменко». Мы его спросили, кто у них старпом, капитан – замялся сразу. Не знает!
– Ну и гнать его, – чувствуя и себя в какой-то степени идиотом, буркнул я из угла.
Только на этот раз дневного посетителя не было. Валеру разыгрывали.

В ноль часов я опять заступил на вахту, и через полчаса появился он. Теперь уже в сорочке-сетке с коротким рукавом вид его не был обычным. Холодно. Август месяц, но в Ванино августовские ночи студеные. Вон – аж пар изо рта идёт.
Трап по распоряжению вахтенного помощника был высоко задран, и незнакомец остановился прямо подо мной, чтобы быть ближе.
– Старик, пусти, – произнёс он неуверенно, и что-то шевельнулось во мне.
«Пусти такого, а потом пропадёт что-нибудь», –  выгонял я из себя не к месту проснувшееся милосердие.
– Зачем ты здесь сдался? – негромко сказал я задумчиво и как бы продолжая спрашивать самого себя.
Что-то злорадственное услышал я в своём голосе. И мне эти нотки были… приятны. Почему?
Он как будто ожидал такого ответа. Одинокий человечек в майке кивнул головой. Потом ещё, уже опущенной, и ещё. Постоял некоторое время и пошёл обратно, так и не подняв больше головы и не посмотрев в мою сторону.
Может, выпил уже где – не холодно ж так ходить?
А может, и трезвый.