Сотая доля процента

                (из цикла "Госпожа Журавлёва")



Когда пышную, жизнелюбивую Любовь Петровну спрашивают, почему она принципиально не занимается гимнастикой, не сидит на диетах, не пытается согнать вес, она смеётся:

- Диеты, спорт? Пфффф!... Если хотите знать, именно полнота меня когда-то и спасла! Расскажу я вам историю, как смотрела я на мир в «розовых очках», и вы поймёте, что овчинка выделки не стоит.



Госпожа Журавлёва, здоровая женщина с сельскими корнями, всегда была не дура поесть. И сама готовит как испанский мастер Ферран Адрия, и за чужим столом ложку мимо рта не пронесёт. Стоят они порой в столовской очереди в обеденный перерыв, подруги сплошь через одну на лечебных диетах, кто на яблочной, кто на кефирной, кто на китайско-тибетской, слюнками в меню капают, мямлят:

- Сегодня только по салатику, девочки?

- Салатик! – усмехнётся Любовь Петровна. – Разве ж это пища для влюблённой женщины?

- Ты влюблена?

- Ага, без памяти - в еду. Дайте мне двойное пюре и шницель потолще.

Наверное, и еда любит Любовь Петровну, отвечает ей взаимностью. Сроду не знает Журавлёва проблем с пищеварением, таблеток от изжоги во рту не держивала, все жировые ткани откладываются у неё уместно, общего вида не портят: нарастает её фигура кругло, ровно, обтекаемо. Заслуженно гордится госпожа Журавлёва своими габаритами. Когда её куда-нибудь зовут, сразу говорит:

- А чо? Айда. Я баба на подъём лёгкая. Только себя возьму, да побольше.

Но жизнь построена так, что всякая женщина когда-нибудь вдруг спохватится и объявит войну лишнему весу – раз в месяц или раз в пять лет, дань моде, ничего не попишешь. Чаще всего лишний вес понятия об этом не имеет, хозяйка его о военных действиях предупредить забыла, сasus belli ему не выслала, и продолжает он жить да поживать, однако женщина потом себе поставит зарубочку на память: «такого-то числа боролась с лишним весом, силы были неравны, всяк остался при своих».

Путь к стройному телу начала Любовь Петровна с того, что купила себе весы. Распаковала приобретение, отрегулировала, встала на них после душа и лёгкого традиционного завтрака: ветчина жареная, картошка хрустящая, чай с тремя ложками сахара, два пирожных, облитых кремом. Осторожно водрузилась Любовь Петровна на постаментик (напольный механизм жалобно скрипнул), пригнулась, в циферблат близоруко уставилась.

- Нет, это невозможно! – от возмущённого вопля стрелка опасно качнулась. – Девяносто три с гаком! Ты жиртрест, товарищ Журавлёва.

Бережно перенесла Любовь Петровна почти центнер своего предательского тела от весов к зеркалу, покрутилась, села на табуретку – знойная леди в коротком синем платьице с запахом, два подбородка-близнеца, задница мощнее приграничного блок-поста. Разрез между грудями как окоп – целый артиллерийский расчёт спрятать можно.

Ощупала Журавлёва пышущие тяжестью груди, складки на боках пересчитала словно годовые кольца, провела ладонями по крутым бёдрам, втиснутым в ледяную гладь медно-золотистых колготок. Сидя задрала подол, ляжки широко раздвинула, всмотрелась в отражение меж ними.

- Позор и кошмар! – заныла. – Всё животом завешано, трусов как будто и нет вовсе. Это ещё за счёт колготок подтянуто. А если сниму - пузо на коленки упадёт? Ох, образина я толстомясая!

Конечно, хитрила Журавлёва перед собой, знала, что полнота ей к лицу, и носить её умела – дай-то каждой! На работе в троллейбусном депо все водители радёшеньки бухгалтерше Журавлёвой: как проплывёт с утра облачком в мини-юбке, сверкнёт копной волос белой масти, губами накрашенными улыбнётся… троллейбусы и те вдогонку фары вылупят! Трещит материя в обтяжку, икры вздрагивают, на заду сквозь юбку фантом трусиков отпечатан: нестираемый подвижный след, словно оттиск на свинцовой пломбе. Чутко реагируют трусики: куда ягодица вильнёт, туда и направление покажут.

Войдёт в офис Любовь Петровна, глазами цвета небесного александрита всех озарит, терпкими духами обдаст, выпьет кофе, сядет в кресло и уткнётся в свои бухгалтерские закорючки, коленки из-под стола выпуклятся, словно два молота, обтянутых золотой лайкрой – кто в кабинет ни заглянет, всяк на её коленках внимание задержит. Инженер по охране труда, пожилой язвенник Панкратов нет-нет да поощряет Любовь Петровну сложными комплиментами, вроде и с подковыркой, но душевно. Вчера вон сказал:

- Должно быть, когда раздавал Создатель дамам телесные прелести, после Любови Петровны пятерым ничего не досталось!

Не совсем Любовь Петровна поняла соль фразы, но догадалась, что Иван Ильич Панкратов хвалит её фигуру, причём весьма тонко, умный он мужик. А потом добавил инженер во всеуслышание:

- Глядя на вас, Любовь Петровна, вспоминаю я байку про стакан воды. Перефразируя её, оптимист назвал бы вас наполовину раздетой, а пессимист – наполовину одетой.

- Ну и какая же я всё-таки? – говорит ему Любовь Петровна. Был Панкратов шутник, но человек порядочный и в депо уважаемый.

Сощурился инженер:

- Если дамскую привлекательность перевести на математический язык, то грань между приличием и неприличием ваших нарядов, Люба, - ноль одна сотая процента. Вот этой сотой долей вы виртуозно играете, дорогая. На интуитивном, что называется, уровне.

Заскочивший из электроцеха помначальнка Карпухин наморщил нос:

- Не в упрёк всем нашим милым коллегам, расскажу: живёт со мной в доме сосед-приятель по имени Олег. Работает супруга его на видном посту, в государственном учреждении, как на лестницу утром выпорхнет, мимо пролетит - «хорошего вам дня, Николай Егорыч!» - будто рублём одарит. Парфюм отменный, каблучки-спички, декольте, разрезы, маникюр… Образец женственности, словом. Ну, я за бутылкой возьми и по-соседски позавидуй Олежке, дескать, почти с фотомоделью живёшь, рад за тебя!

- И что же он ответил? – Панкратов спрашивает.

- Вздохнул Олежка, опрокинул соточку, и выплеснулось из него: мол, моя бесценная только на людях да на службе модель. А дома порог переступит… будто подменили бабу, куда что девалось? ботинки в одну сторону, чулки в другую, лифчик на дверку, косметику смыла, улеглась, халатом ситцевым прикрылась: всё, не троньте меня! Несите чаю, готовьте ужин, устала я за день людей ослеплять. Как старая бабка по квартире ходит, кряхтит да стонет, на голове полотенце, на ногах драные тапки, и вся красота кончилась.

Хорошо знает Любовь Петровна эту женскую повадку. Называется она: в гостях королева, а дома свинья, и слегка презирает Журавлёва замужних дам за это двуличие.

- Не про меня ваши байки, - говорит бухгалтерша Любовь Петровна - звонкая, надушенная, ладная. – Придёте в гости ко мне – увидите: я и по дому не хуже хожу, в чулках и в шёлке, и глаза подведены. Когда и надену халат, то обязательно импортный, типа французского неглиже. А в драных колготках я даже подъезд мыть не пойду, в отличие от некоторых. И готовлю вкусно. Если б ты Иван Ильич, в своё время на мне женился, язвой бы не маялся. Вот так-то.

- «Женился»! – смеётся пожилой инженер. – Голубушка, когда я женился двадцать пять лет назад, вас ещё в проекте не было!

- Да ладно вам, не было! – кокетничает довольная мадам Журавлёва. – Мне тридцать два… я своих лет не скрываю.




Сегодня после взвешивания сверкнула в зеркало тридцатидвухлетняя Любовь Петровна глазами - небесными александритами, тряхнула белокурой роскошной гривой, крупными кольцами волосы рассыпались, огоньками вспыхнули узорчатые серёжки.

– Смех смехом, абзац, с завтрашнего дня перестаю жрать и бегаю утром по два километра! нет, по три! Больше не смогу, курить надо бросать. А если курить брошу – снова есть начну?... Ладно, пока не брошу. Но по три километра утром… и вечером тоже – непременно! Хоть умри, госпожа Журавлёва.

Рьяной курильщицей Любовь Петровна не была, разве что затянется табачком за компанию после праздничной рюмки, или выкурит сигаретку для успокоения нервов, если в бухгалтерии случается ревизия и аврал. В остальном табачный дым она не любит, да и дочь за курение маму «строит»: как у Любовь Петровны сигареты найдёт, так и зарядит ей нотацию на три часа. А чтоб мамка не огрызалась и уши не затыкала – дочка ей ещё и руки за спину свяжет. Сиди связанной, госпожа Журавлёва, слушай Ленку, исправляйся! 

Распахнула гардероб Любовь Петровна, на всех полках изобилие невиданное: блузки, кофточки и платья, свитера и джемпера, пиджаки, леггинсы кожаные, юбки, майки, топы, шортики, ветровки, колготки, водолазки…

И как всякая мудрая женщина, поняла она сразу, что занятия спортом придётся начать с шопинга – ибо носить нечего! Нечего, хоть лопни. Собственно, мысль о магазинах единственная по душе госпоже Журавлёвой пришлась, а о похудении – не очень. Грядущие голодовки, упражнения, пробежки несколько пугали располневшую красавицу, привыкшую по воскресеньям нежиться в постели с коробкой чипсов и половинкой торта. Но приличная фигура требует жертв, факт! Идём за покупками.

Тут вы, наверное, удивитесь: откуда у бедной одинокой вдовы с дочкой-восьмиклассницей лишние деньги на тряпки, колготки, сладости? Небось состоятельного папика Любовь Петровна имеет? А мы вам охотно ответим, что сроду Любовь Петровна содержанкой не была (хотя желающих кобельков напрашивалось – ого-го!), никому она не продавалась и превыше всего ценила женскую независимость. Всегда у госпожи Журавлёвой своя денежка водилась, семейным бюджетом она распоряжалась с умом, работала, да ещё на стороне бухгалтерские шабашки прихватывала - кому где декларацию, отчёт, табель составить, проконсультировать, научить дебет с кредитом сводить.

Не исключаю, что пользуясь служебным положением, доступом к казённым финансам, умела Любовь Петровна где-нибудь порой шахер-махер провернуть с выгодой для себя, но за руку её никто на этом не поймал, а потому и клеветать на честную женщину не будем. Её боевая дочь Леночка-восьмиклассница тоже девушкой умной росла, не захребетницей, никогда карманных денег не просила, сама зарабатывала: то объявления расклеит, то рекламные журналы по району разнесёт, там копейка – там две… И обходились мать с дочерью безо всяких «благодетелей».

Целых полдня будущая спортсменка с чувством ответственности обходила бутики, искала аксессуары для активного образа жизни. Накупила десять пар тесных облегающих лосин для шейпинга - чёрных, сиреневых, розовых, тёмно-синих, - ворох тугих атласных топиков, обнажающих животик и половину бюста, носочки, напульсники, и две пары мягких стильных кроссовочек. Резинки модные купила, чтобы при беге собирать буйные волосы в симпатичный хвост, спортивную шапочку-косынку, тёплые наушники. Не удержалась, прихватила несколько пар бюстгальтеров и трусиков – без украшений, простых, но изящных.

- Я же в лосинах и топиках буду бегать, - рассудила Любовь Петровна тоном заслуженной рекордсменки. – А нижнее бельё сквозь лайкру проступает, значит, кружевам и ажурным плавочкам – полная отставка. Вид должен быть привлекательный, и вместе с тем строгий, без этих ваших эротизмов!

Шла по магазинам женщина, краем глаза взгляды мужчин ловила привычно, прикованы алчные взгляды к её крепко обрисованным ногам, объятым кожаной мини-юбкой, к бёдрам, отливающим металлическим блеском, будто воинский щит, заполированным в сверкающие колготки цвета молочного шоколада. Похотливые взоры давно были ей не в диковинку, а колготки с лосинами считала Любовь Петровна священной деталью женского образа.

Много у капрона положительных качеств: подтягивает, подчёркивает, облегает, на любой фигуре сидит впритирку, сладь и упругость ей придаёт. Корректирует, резонирует, поёт как духовой оркестр, и смотреть на него приятно, и трогать… и самой носительнице льстит, когда у неё под юбкой ничего не провисает, каждая клеточка сдавлена, тело ноет и тонет в капроновых тисках, весь день духовитым соком истекает.

- Погодите, самцы, - с удовольствием бормочет Любовь Петровна. – Через пару месяцев скину кило десять, тогда вовсе слюной улицу зальёте!

Под конец сексуальные ножки в мини-юбке принесли свою хозяйку к кондитерскому магазину. Любовь Петровна застонала, сама чуть не пустила слюну сквозь липкие губы: лакомства окружали её повсюду, тянули, манили и нахально вводили во грех! Она стойко крепилась не меньше пяти секунд, прежде чем отдаться на милость аппетита.

- Я же только с завтрашнего дня кардинально меняю образ жизни, - жалобно оправдывалась Любовь Петровна, бочком, мелкими шажками семеня на кассу. – Я самую чуточку… вечером себя побаловать напоследок.

С превеликим трудом заставляя себя не сгрести в корзину ассортимент со всех витрин, сжимая волю в кулак, сладкоежка ограничилась пачкой фруктового суфле, проверив количество калорий на этикетке, ореховой пастой, баночкой шербета и набором пирожных со взбитыми пенками ананаса.

- Ананасы сжигают жир! – слабо бормотала Любовь Петровна перед едким внутренним голосом, прекрасно понимая, что от ананасов в этом бисквитно-сливочном монстре – только химический ароматизатор.

***

Несмотря ни на что настало следующее утро. Около семи часов зевающая Любовь Петровна выплыла из подъезда, мужественно проглотив лишь чашку чёрного кофе без единой крошки съестного. Оттягивая время, женщина вертела головой, прикидывала, в какую сторону бежать: откровенно говоря, бежать ей хотелось только в одном направлении – обратно в тёплую постель.

Асфальтовая дорожка в обе стороны пуста, свободна, ни души поблизости, даже обидно. Иначе можно было бы на нежелательных зрителей всё списать, отменить представление, не позориться прилюдно и с чистым сердцем отложить нелепую тренировку на денёк-другой... на недельку, а то и на месяц-два.

Покорительница дальних дистанций основательно подготовилась. Подсушенные феном пушистые пряди волос убраны в элегантный хвостик. Руки, плечи и добрая часть живота – обнажены. Массивные груди рвут новенький голубой полиэстровый топик с серебряными блёстками, на запястьях красуются напульсники. Фундаментальные ягодицы, ляжки и фужерные икры сочно обтянуты лаком зеркально искрящихся чёрных лосин с голубыми шашечками по бокам: ромбики точно под цвет топика и глаз-александритов, полные ножки обуты в фирменные кроссовки.

- Когда же я последний раз бегала? – думает Любовь Петровна, поигрывая голыми плечами. – Ой, лет восемь тому назад. По деревне, от Стёпки пьяного, да и то далеко убежать не давал. Догонял, ловил, на аркане домой тащил… Тьфу, нашла что вспомнить! Ладно, с почином тебя, Любка Журавлёва. Бегом к стройной талии – марш!

Грузной поступью, трусцой пустилась Любовь Петровна в сторону парка, он был рядом, горожане там собак выгуливали, молодёжь пиво под деревьями вечерами сосала. Зашумел в ушах ветерок, раннее солнце зазмеилось ослепительными бликами по сексуально обтягивающей лайкре на мощном заду и раскормленных бёдрах. Огромные груди в топике равномерно начали перекатываться под стать баскетбольным мячам, заелозил, египетским папирусом зашептался тугой эластик промеж неповоротливых ляжек. Раз! Раз! Левой!

Метров через пятьдесят сердце девяностокилограммовой бегуньи учащённо забилось, перекатываясь вместе с бюстом. Ещё через сто метров лицо и плечи Любовь Петровны заблестели от выступившей влаги. Примерно на трёхсотом метре изнемогающая легкоатлетка прокляла выкуренные сигареты и тяжело, прерывисто задышала.

К счастью, собираясь в дорогу, женщина предусмотрительно не использовала макияж, лишь чуть подмазала губы: понимала, что обильную косметику потом сразу размоет. Зато надушилась Журавлёва как следует, чтоб запах пота перебить, распространяла перед собой чувственные волны грейпфрута, мандарина и плодов шиповника.

Ещё через сотню шагов Любовь Петровна мысленно послала анафему всей съеденной свинине и вёдрам выпитого пива. Тут же выяснилось, что новые трусики под взмокшими лосинами подло провалились вглубь между трущихся ягодиц, сбежались там в неудобную складку, прямо винтом скрутились! Приятных ощущений Любовь Петровне это не добавило, разве что самую капельку, почти незаметную на фоне общего раздражения.

Выругала Любовь Петровна в три этажа мировых производителей синтетического белья, прокляла тот миг, когда вообще ввязалась в это дело. Но чтобы поправить трусики, следовало остановиться. Женщина знала, что сразу повалится на землю и под страхом смерти на раскалённой дыбе ни за что не подвергнет себя подобной пытке снова. Уползёт в тёплую ванну, объестся копчёной колбасой и бросит кроссовки в мусорный ящик.

- Я ж не размялась, не разогрелась! – пришла вдруг спасительная мысль. – Кто же так делает, Петровна? Давай-ка остановку на площадке сделаем, там подготовимся.   

Если по аллее и направо, то будет в парке детская площадка: горка, качели, шведская стенка – клетчато-полосатая, словно тюремная решётка. Добежала Любовь Петровна до шведской стенки, схватилась за перекладины, в глазах круги с непривычки, дышит взахлёб, сипло, будто в груди заел кузнечный мех. Постояла, решила: точно, пробежка может и подождать, сделаем разминку. Закинула сдобную ногу на вторую ступеньку, начала наклоны делать, растяжки. Вперёд-назад, по два подхода.

Когда ногу задрала – аж хрустнули, натянулись чёрные лосины в паху до мышиного писка, на заду трусики проступили болотным пузырём, вот-вот лопнут, только клочья по парку полетят. Колокола грудей в голубом полиэстровом топике мотаются, блёстки на солнышке стреляют, соски под тканью вытаращились внаглую, просвечивают ядерными кнопками, затвердели, хоть ножи об них точи.

Раз! Раз! Раз-два-три! Гнёт округлая, обтянутая, солнцеподобная Журавлёва  могучую талию, фыркает, руками сладко-жирными машет, тянется к носочку кроссовки, пальцами его ловит наманикюренными. Трудно, жарко сгибается женская упитанная поясница, кожа начинает блестеть отпотевшим стеклом, стерлядью чешуйчатой, снятой со льда. Хвостик белокурый сзади как язык пламени летает, виски у Журавлёвой взмокли, сердце колотится, по закинутой эластановой ляжке скачут яркие магниевые блики, того и гляди неосторожному зеваке глаза выжгут.

***

А сзади из кустов на фигуристую, крейсерную Любовь Петровну и вправду смотрят чужие глаза. С неподдельным, я бы сказал, интересом смотрят. Две пары. На свою беду позабыла Любовь Петровна, спортивной борьбой, злостью и одышкой увлечённая, что одинокую гимнастку в сексуальном костюме, в топике коротком, в пустынном парке спозаранку не только беговые рекорды поджидать могут, но и менее радужные вещи - типа пьяных бездельников с нехорошей репутацией.

Бездельников в кустах звали Лёва и Марат. Были они парни местные, жили-бедовали в переулке неподалёку, в двухэтажном бараке, к сносу давно назначенном. На снос-то барак назначили, и даже жильцов управе велели вгорячах расселить, да потом вдруг позабыли о нём, убогом, до лучших, должно быть, времён. То ли денег не стало, то ли начальство сменилось. К тому же велики ли шишки живут в бывшем ремвагонзаводском бараке – расселять их ещё без очереди?... а виллу им на Канарах не надо? Нормальные люди все давно оттуда сами съехали, от этой пьяни беспробудной, или на кладбище отправились, остались старички, кто ещё дюжит, да всякие вон Лёвы да Мараты, которые что ни день нажираются в стельку.

Сидели они под этим кустом часов с пяти утра, а может, и ночевали под ним, кто их разберёт, полубомжей? Никто их нигде не спохватился. Были они оба ранее судимы за излишний воровской оптимизм и грабежи, а Марат – так даже два раза. Лёва был длинноволос, сутул, запаршивел ржавой щетиной, приятель его – низколоб, по-татарски раскос, с наколкой на шее в виде букв СЛОН.

Проснулся Лёва за полчаса до моциона изумительной Любови Петровны, может, луч ему под пропитое веко попал или муравей в ухо заполз? Полежал на травке, повспоминал вчерашнее. Ничего не вспомнил, по причине похмелья страшного, толкнул локтем похрапывающего рядом Марата:

- Э, керя, подъём! осталось чо-нибудь?

Знает Лёва, что Слон-Марат - парень запасливый, с таким не пропадёшь. И правда! Буркнул что-то татуированный керя, в сознание не приходя, ощупью вынул из-за пазухи «чебурашку» из-под лимонада.

- На, жри! тока мне оставь!

В «чебурашке» наведён был с вечера коктейль покруче ваших виски: нефильтрованный спирт, озёрная водичка и аптечный бальзам для укрепления духа. Такой злой спотыкач, хоть мёртвых выноси. Выпил Лёва, нашёл мятую сигаретку «Ту-134», покурил и подремал ещё. В полусне слышал все городские утренние звуки: за парком шоссе гудит, пробка семичасовая как по расписанию, за деревьями собачники прошли, сюсюкают над своими холёными кабыздохами Лордами да Ангелами…

Потом будто что-то подкинуло Лёву – высунул нос из-под кепки и увидал на площадке у шведской стенки истинную, настоящую боярыню.

Боярыня - иначе и не скажешь! Богиня в тугом эластике. Женщина-спортсменка пудов на семь, светлые кудри в плюмаж убраны, половина тела в чёрное затянута, половина в голубое, а между этих половин животик обнажённый, будто спелая булка подпрыгивает. Размялась чудо-боярыня, задом к Лёве и кустам повернулась, вторую грузную ножку за перекладину заложила и давай гнуться! Задница у бабы просторная как солдатский плац, в тонкую-претонкую мыльную плёнку лосин забрана, между ног трусики гвоздём воткнулись и просвечивают, и будят в полупьяном Лёве весьма похотливые мысли. Дама гнётся, трусики светятся, эластик на ляжках скрипит – загляденье, особенно с утра! И вокруг ни души, только липы с тополями шумят.

- Вот это мадонна, мать-перемать!

Услышал, очухался низколобый Марат, отобрал у друга «чебурашку», опрокинул в себя должное количество самопального нектара. Проследил, куда зырит кореш, и тоже упёрся раскосыми глазами в румяную бегунью с хвостиком кокетливым белокурым и формами колоссальными. Пара плавно качающихся арбузных ягодиц в стреляющей искрами чёрной лайкре потрясла Марата до глубины его неглубокой души.

Умей Марат выражаться изящно, сказал бы он: «мол, созерцание этой особи женской, приникшей к спортивному снаряду в одежде малого размера и наличии серьёзных дамских форм, радует эго моё, тешит взор и наполняет меня стремлением к высокому подвигу».

Но не владел Марат лексиконом столь обширным, потому сказал лишь:

- Ёпть!

- А вымя заценил, керя? – шепчет зачарованный Лёва, вжимается в куст  колючей мордой. – На сиськах как на перине прыгать можно!

Перешла Любовь Петровна к другому упражнению: развернулась, повисла спиной к шведской стенке, стала пресс качать, ноги свои литые поднимать, мечтает коленками самого лба коснуться. Лбом пока не получается, лишь до пояса поднимаются ножки, но и то вперёд. Коленки мелькают, грудь напыжилась, губы маками цветут от усилий, румянец горит во всю щёку. Раз-два, раз-два. Тоже зрелище сладкое.

Тут и вышел к ней Лёва: знакомиться. Он всегда парнище прямой, открытый, а с бодуна – тем более. Плетётся Лёва к Журавлёвой из кустов, длинноволосый обалдуй, опухший, багрово-сизый, на плечах трава болтается.

- Здравствуй, красавица, - хрипит. - Скока время, не подскажешь?

Явился. Рады тебе, что ли, тут? Любовь Петровна без того уже зла от своей физкультуры. Взмахи ногами про себя отсчитывает – двадцать «прессов» норму поставила, запыхалась как лошадь, лосины взмокли, будто кислорода под ними вовсе нет, трусики в серединке жмут, как бельевая прищепка. Только хотела остановиться, поправить, и вот - нарисовался кадр. Перегаром от него до Пекина шибает, а застарелой мочой – до Новой Англии. Это притом, что по паспорту бичеватому Лёве всего-то тридцать шесть лет.

- Пятнадцать минут восьмого, - говорит женщина сквозь зубы. Часов у Журавлёвой с собой нет, сказала почти наугад, но где-то около того сейчас и есть, наплевать. Куда этому алконавту на точном времени?

Оборванец глядит на неё искоса и не уходит. Пялится, падла, как висит на перекладине сдобная «боярыня», как отрываются от земли и взмывают её тяжелючие, скользко-синтетические ноги, блики от колен до бёдер прыскают, напрягается спелый булочный живот. Ух! Ух!

- Чо хайло разинул? – рычит румяная Любовь Петровна на бомжа. – Шагай, тут тебе не цирк. За просмотр деньги платят.

- Извини, красавица, - говорит Лёва. – Помоги тебе бог и добра-здоровья… Десяткой бы выручила, а?

Никогда бухгалтерша Любовь Петровна не давала алкашам десяток, ни в деревне, ни в городе. Подмышки её манят Лёву, взгляд не оторвать - округлые, ямочные, дочиста выбритые дамским станочком, пахнут эти подмышки женской зрелостью, весенней степью и крепким, настоявшимся бабьим соком.

- Нету денег. Бог подаст! – и снова взметаются кверху мыльно-чёрные ляжки, пружинит шведская стенка в своих бетонных анкерах. Тринадцать… Четырнадцать… - Вали, кому сказала?

Ха, да Лёва не дурак, сам видит, что нет у спортивной барышни денег. Он же чисто так, светский разговор поддержать хотел. Негде Журавлёвой нести кошелёк в таком лёгком, обволакивающем наряде: гладкие лосины да голубенький топ с блестяшками. Насквозь понятно, что под одеждой облегающей даже монетки завалящей не спрятать. Там у роскошной белокурой леди только трусики, пот да соски – вон, выпучились сквозь полиэстер, будто беличьи носы из дупла.

- Ну извини… - тянет Лёва и опять не уходит. Прикипел будто, топчется в трёх метрах на краю площадки, тоже считает, сколько ещё раз боярыня ляжки поднимет, сколько раз трусики на свет снизу покажутся. Хоть и выбрала Любовь Петровна на пробежку строгие трусики без кружев, оборок и «эротизмов», но на просвет под эластиком они смотрятся красиво – миниатюрные, чёрные, нежные, врезались в пах как наконечник копья.

Свирепо взыграв ресницами на незваного болельщика, отпускается Любовь Петровна от стенки, всколыхивает мощным упругим телом и бежит трусцой в дальний конец парка. Танец грудей и бёдер меняет ритм, сверкают волосы в хомуте резинки, меж лопаток дрожат капли солёной влаги.

Случайных пьяниц она не боится, дама сильная, характерная, ядрёная. Удар у Журавлёвой – мужик позавидует, если в темя приголубит, то быка свалит. Просто малость смутил Любку-боярыню нежданный попрошайка: нарисовался тут, сволочь, в решительный момент её борьбы за худобу, прилип как банный лист к мокрой заднице, не уходит, а я ещё на турничке ляжками покрутить хотела, тоже полезно для талии. Но как же крутиться, если стоит над душой алкашина гадкая, бесстыже сверлит заплывшими шарами все швы, полноватости и интимные складки на теле её искусительном?

Убежала боярыня от приставалы, затерялась между липами её сверкающая задница, просторная как солдатский плац, залитый в нейлон. Вернулся Лёва к Марату ни с чем, сели курить.

- А я бы её – ого! – сказал низколобый Марат и сплюнул за кочку.

- И я бы – ого! – сказал Лёва. – Давай ещё накатим.

Они хлебнули «спотыкач», обошлись без закуски, им не привыкать было. И снова Лёва уставился за липы, куда исчезла обольстительная гладкая бегунья. Сочная мадам! Два подбородка-близнеца у неё, задница мощнее приграничного блок-поста, разрез между грудями как окоп – целый артиллерийский расчёт спрятать можно.

- Я бы её ого! – снова сказал Марат, который давно обходился без жены – то ли развелась с ним, то ли запилась с ним же.

- Мож, догоним её – и это… того? – Лёва задумчиво спросил. – Пообщаемся с цыпой? Тут народу щас мало, не должно быть никого...

Лёва – завсегдатай всех парковых кустов, отлично знает он, что посреди недели к полвосьмому утра собачников на территории уже нет, уходят оттирать лапы своим Лордам и Ангелам, на службу собираться, душ принимать, кто куда, а дети – кому во вторую смену - спят ещё без задних ног, их время на площадке наступит позже.

Опытный Марат соображает даже быстрее и проще Лёвы, не тюфяк. Марат тоже с детства, с младых ногтей болтается по парку, не одно ведро спирта и бормотухи тут выпил, и умом понимает, что гоняться за эротично-эластичной атлеткой вовсе не нужно.

Сама вернётся, голубушка! Дальний конец парка глухой, выбраться оттуда можно разве что через дыры в заборе. Толстушке-красавице там лезть не по чину – застрянет между прутьев, ляжками раздобревшими завязнет. Да и зачем ей туда лезть, она, верно, из тех домов, что возле родильного корпуса больнички понастроены? Значит, побежит обратно к главному выходу, мимо них с Лёвой.

- Подождём, керя, - сказал Марат и прилёг на травку. – Скоро мимо нас назад побежит твоя звезда…

И добавил проницательно:

- Уставшая будет бежать к тому времени. Это хорошо.

***

Любовь Петровна и вправду устала, но упрямство придавало ей сил, собственно, незадачливая бегунья давно только на упрямстве и держалась. Вдобавок отметила она, что после разминки вроде бы поймала ритм дыхания, и ветер прогнал пот с ресниц, и трусики немного расправились сами, перестав жестоко перемалывать сырое свербящее интимное местечко. Уже близко виднелся поворот аллеи, это означало, что один километр она вот-вот одолеет, чёрт побери!

- Можно уже развернуться обратно домой, итого получится два километра! – радостно прикинула в уме Любовь Петровна. – В первую тренировку для такой ленивой коровы как я - выдать две тысячи метров?! Круче, чем на Луну слетать!

Но где-то сбоку мелькнула молоденькая девчонка, прогуливающая громадного пушистого пса – пиренейского горного пастуха. При виде Любови Петровны пиренеец насторожился и рыкнул на пробу: видать, принял за нешуточную угрозу стремительно бегущую на них даму в скрипучем эротическом нейлоне. Девчонка тут же одёрнула мохнатого бойца, скомандовала:

- Арни, рядом! – тут же поясняет: - У вас духи пахучие очень, ему не нравится, когда духами или спиртом от кого-то пахнет.

И пиренеец отвернулся от «боярыни в нейлоне», будто и нету её, дрессированный пёс, грамотный. Зато девчонка была такой тоненькой, и белые джинсы так ловко сидели на ней, что Любовь Петровна моментально позеленела от зависти и наддала ходу.

- Шалишь, жиртрест! – обругала себя, миновала намеченный поворот и отважно понеслась дальше. – Сказала – три километра, и ни дюймом меньше! Когда ты последний раз в джинсы залезала? в школе? На тебе ни одна молния не застегнётся, корова. Лосины и колготки растягиваются, а джинсы - не капрон. Вот скину килограммов несколько, и брючки себе подарю! Вперёд, толстая задница!

***

Раскосый татуированный Марат рассчитал верно: по возвращении с дальнего конца парка грузная беловолосая бегунья в голубом топике выдохлась, ослабла, отупела и ничего уже вокруг не видела, не слышала, занятая подсчётом шагов до третьего километра дистанции.

Увы, ей не суждено было его пройти. Из кустов под ноги женщине подло кинулся Лёва – и Любовь Петровна с размаху обрушилась на землю – многотонной кометой, подрубленным деревом. Сверху разом на неё насел раскосый карауливший Марат.

Вымотанная утренними упражнениями, с бешено бьющимся сердцем, шикарная блондинка Журавлёва даже не сообразила, что с нею стряслось - почему земля и небо поменялись местами, ведь впереди была лишь асфальтовая дорожка, без единой выбоины? И почему сверху над ухом кто-то лопочет:

- Есть контакт! Керя, загибай ей за спину, загибай правую, я наручники надену!

Да, друзья не теряли времени, поджидая «боярыню в нейлоне». У запасливого бродяги Марата нашлись в кармане наручники: на помойке, должно быть, где-то подобрал и понравились ему. Наручники из розовой пластмассы, возможно, из интимного набора, какие в секс-магазинах продают, невинная игрушка, но оказались они довольно крепкими, Марат уже проверил.

Ключа к игрушке не полагалось, браслеты расстёгивались нажатием на специальную кнопку посредине, то есть пленник мог в любое время сам из них освободиться, поэтому считать розовые наручники серьёзным оружием было никак нельзя... Менты как-то пьяного Марата ловили, мелочишку из карманов отняли, а наручники оставили: детская забава, балуйся, алкаш, на здоровье.

Но хитрый Марат немножко кандалы усовершенствовал. Грубо выломил «кнопку экстренного снятия» – и дело с концом, нажимать пленнику стало некуда. Отжать браслеты теперь можно, только если обломок спички вместо кнопки засунуть, но надо ещё сообразить – куда и как. А значит, стали розовые кольца почти настоящим спецсредством для лишения свободы. Думал Марат ими соседскую кошку в бараке казнить: надеть ей на шею и повесить на дереве, потому что хозяйка этой кошки Марата не любила и денег ему в долг не давала. Пусть страдает без кошки, старая перхоть!

Ну а если на кошку наручники надеть можно, почему бы и на женщину в лосинах не надеть, которую они с Лёвой в парке завалили?

Наконец до Любови Петровны дошло страшное: что она неуклюже извёрнута на земле лицом в траву, а неизвестные парни торопливо крутят ей руки, и защемляют запястья в новеньких напульсниках розовыми пластмассовыми наручниками, похожими на большие очки. Настолько туго за спиной защемляют, что пульс отдаётся где-то в лопатках. Подмышки её вывернутых рук благоухают на всю лесопарковую зону - округлые, ямочные, дочиста выбритые дамским станочком, пахнут эти подмышки женской зрелостью, весенней степью и крепким, настоявшимся бабьим соком.

Голос у Любови Петровны всегда был зычный, лужёный, но в горле после бега пересохло, лёгкие прилипли к спине, и мявкнула она только:

- … куда, мать растак?... вы что меня?!...

- Заткни ей хлеборезку, керя!

Вместо кляпа засунули Любови Петровне в рот мерзкую Лёвину кепку, и она внезапно поняла, что дело пахнет настоящим изнасилованием! Или, если она лежит в лосинах – значит, правильнее назвать излосинованием? В общем, как ни назови, это уже серьёзно. Лёва с Маратом полную гимнасточку оседлали, трутся, хватают её за все девяносто три спелых, скользких, ароматных килограмма, грубо лапают между ног, опять натянулись её чёрные лосины в паху до мышиного писка, трусики проступили болотным пузырём, вот-вот лопнут, только клочья полетят. Колокола грудей в голубом полиэстровом топике мотаются, блёстки на солнышке стреляют, соски под тканью просвечивают ядерными кнопками, затвердели, хоть ножи об них точи.

- Оттащить бабца надо бы в кусты, - цедит Марат, оглядывается. – Больно место открытое.

С немалыми усилиями маргиналы волокут пленницу пышную задом наперёд за скрюченные локти в наручниках и за белые волосы, скользят по траве её прилипшие глянцевые лосины с трусиками, она дёргается, бубнит в кляп… тяжёлая, зараза!

Лёва думает на ходу, что никогда у него не было такой белой, сдобной, холёной женщины. Марат - более практичный в их криминальном дуэте – размышляет, что есть у него в брюках ремень, а с «боярыни» они сейчас лосины снимут, значит, можно уложить её носом вниз, развести и привязать ей обнажённые ноги пошире между двумя деревцами – лосинами и ремнём, за лодыжки. И держать её не надо будет. Носом вниз эту спортивную шлюху положить – специально, чтобы морды ихние жертва не запомнила!

Затащили скованную женщину под липы, уже приноравливаются содрать с Любови Петровны клейкую синтетику лосин вместе с чёрными строгими трусиками... И тут над парком звонкий крик:

- Вы что там делаете? Арни, фас!!!

Заверещали алкаши благим матом, когда спущенный с поводка пастуший пёс рванул Марата за ногу – будто половину целиком откусил, кровь фонтаном, брючина в разные стороны, а Арнольд уже Лёву с Любови Петровны сшиб. Лёвка хотел рукой заслониться – пёс его хвать пониже немытой кисти, пропорол кеглю вместе с рукавом, горячим мясом запахло, пиренеец-пастух без лая, без предупреждения тут же снова Марата атаковал, ахнул раскосого челюстями за ляжку, чуть не за пах, крутнул головой, снова кровь веером, хмырь Марат как младенец годовалый заверещал, кулаком воздух месит. Пытается собаку оглушить, но башка у Арни крепкая, пиренеец и на медведя ходить мог бы, увернулся, вдарил грудью, Марат кубарем полетел.

Растрепал пастух ему остатки брюк, снова к Лёве повернулся, опять толкнул на землю: собака считает, что противник опасен до тех пор, пока стоит, поэтому вали его, гада! И за плечо Лёву – аммм! – чуть ключицу бандиту к чертям не выкусил, тут уж алкашам стало не до секса с «боярыней в нейлоне», ноги бы унести.

Марат на полусогнутых полез было за «чебурашкой», о череп Арнольду хотел донышко отбить, да «розочку» сделать, но слышит: сзади девичий голос блажит:

- А вон и милиция! Сюда! Сюда! Преступники!

Плюнул Марат, с воем заковылял напролом через кусты, брюки на ветках оставляет, из ляжки у него течёт и хлещет, следом Лёва чуть живой, кровью перемазанный мчится, руки обгрызенные на весу, глаза по семь копеек, ему хорошо, кере, у него-то ноги невредимые остались. Даже несправедливо как-то. На полянке остаётся пёс, хозяйка да сорвавшаяся добыча: могучая спортсменка-блондинка Журавлёва в облегающем костюме, кляпе и розовых наручниках, похожих на очки.

«Благодарение Богу, что я толстая кадушка! – думает Журавлёва мельком. – Была бы худышка, они не возились бы столько: в наручники стянули, подмышку сунули – и аля-улю, гони гусей! никакой Арни не догнал бы… Излосиновали бы под кустиком… тьфу, изнасиловали, то есть».

- Арни, рядом! – девочка в белых джинсах берёт пса за ошейник, пиренеец вращает зрачками, клыки окровавленные скалит. - Я думаю: почему Арни забеспокоился, в кусты меня ведёт? А он духи ваши чуял… и этих бомжей.

Ворочается на земле Любовь Петровна, урчит в Лёвину кепку, на попе трусики проступили, фундаментальные ягодицы, ляжки и фужерные икры сочно обтянуты лаком зеркально искрящихся чёрных лосин с голубыми ромбиками. Много у лосин положительных качеств: подтягивают, подчёркивают, облегают, на любой фигуре сидят впритирку. И смотреть на них приятно, и трогать… если, конечно, сама носительница не против, чтоб вы её трогали. Ничего в лосинах не провисает, каждая клеточка сдавлена, тело ноет и тонет в капроновых тисках, духовитым соком истекает. В них отражается косматый пиренеец Арни и глядит словно удивлённо: откуда я взялся в огромной попе этой белогривой женщины?

- Про милицию-то я соврала: нету в парке никого, - говорит девочка. - Слушайте, а я ведь знаю этих гадов, они с ремвагонзаводского барака, полурасселённого. Который повыше – того вроде бы Лёвкой звать. Они тут часто тусуются, ко мне как-то пристать хотели, да разве Арнольдик им позволит?

Издал пиренеец Арнольд суровый глубинный рык, дал понять, что пристать к его хозяйке может только тот человек, которого в этой жизни больше ничто не держит. Помогла девочка Журавлёвой подняться, освободила ей рот от грязной Лёвиной кепки, долго пыталась расстегнуть розовые «очки» на разбитых запястьях пленницы.

Дышала госпожа Журавлёва свирепо, сплёвывала, трясла всклокоченной головой, скрипела мокрым насквозь эластиком в голубую шашечку под цвет глаз-александритов. От стресса внезапного даже ругательства ей в голову не шли! Между грудей у неё накрошилась земля, на плечах цвели кровоподтёки и ссадины, мышцы и корни волос зверски ломило, но как ни странно, дёшево отделалась сексуальная спортсменка: не порвали насильники пышной жертве ни лосин, ни топика, ни белья, не успели обесчестить, не причинили увечий, только губу рассекли, когда кляп из кепки пихали.

- В милицию будем звонить? – говорит девочка, колупаясь в сломанных наручниках. – Чёрт, как же тут расстёгивается? Сунуть что-нибудь надо…

- Шпильку из волос у меня возьми, - мычит Любовь Петровна. – Не в наручниках же по городу телепать? Знаю, что многие хотят увидеть меня в рабских оковах, но перетопчутся, а то широко улыбаться будут!

- Если в милицию заявлять, я покажу, где Лёвка живёт, я знаю.

- Идут они в жопу! – у Журавлёвой опять трусики ввинтились между ног, она ляжками блестящими сучит, морщится нетерпеливо. – Цела и ладно, мне на работу к девяти надо, в троллейбусное депо. Я в отделе налоговых вычетов и муниципального заказа.

Случайно забредшие в парк прохожие изумлённо косились на сцену: юная девочка под охраной огромной псины то ли освобождает, то ли наоборот заковывает в розовые наручники яркую, злобную, тучную даму в чёрных лосинах. Груди баскетбольными мячами в сетке топика колышутся, с губ слюна падает. Может, обтянутая дама украсть чего хотела? или общественный порядок нарушила? А может, здесь кино скрытой камерой снимают?

Увидеть в утреннем парке блондинку в топе, капроне и наручниках – это нечто. Поверьте, ни один мужчина (помимо гнусных Лёвки и Марата) не отказался бы побыть на месте девочки, занятой такой пикантной и волнующей процедурой! Прохожие заинтересованно замедляли шаг, однако широкогрудый Арнольд молча оборачивался на зевак – и те спешили убраться подобру-поздорову.

- Вот, получилось! – сказала девочка, и Любовь Петровна ощутила, что разжались розовые «очки» и руки к ней назад вернулись. А свободные руки – это замечательно. С ними и почесаться можно, и бельё с волосами поправить, и бюст в топике в порядок привести, и домой пойти без проблем.

- Спасибо, милая спасительница жирных рекордсменок. Пойдёмте со мной, я вам с Арни куплю что-нибудь?

- Ой, извините, мне в лицей уже пора. Я всегда тут с семи до полвосьмого гуляю, а вас ни разу не видела.

- Да я начинающая… была. Что-то не хочется уже худеть. Как заметил инженер Панкратов, грань между приличием и неприличием моих нарядов - ноль одна сотая процента. Эта сотая доля меня сегодня чуть и не сгубила…

- Ну вот, с семи до полвосьмого всегда можете спокойно тут бегать, мы с Арни на страже. Только духи смените, пожалуйста?

- Неправда! – обижается спасённая. - У госпожи Журавлёвой все духи - супер! Плоды шиповника, грейпфрут, мандарин… В депо мужики в очередь стоят, чтоб меня понюхать!

***

К слову сказать, покарала судьба двух негодяев, Лёву и Марата, без суда и милиции – не иначе мать-заступница опять за Любовь Петровну похлопотала. У Марата покусанная псом нога загнила потом. А поскольку никогда он по больницам не ходил и не лечился ничем кроме сивухи, то когда наконец-то на операцию приполз – оказалось, что запустил сильно, там нерв был повреждён. Оттяпали Марату ногу на хирургическом столе. А его подельник-Лёвка через форточку барака к соседке в квартиру воровать полез, сорвался с окна да упал на гнилую крышку выгребного люка. И провалился, сердешный, сразу с головой в те нечистоты, от каковых и сам мало чем отличался. Утоп Лёвка, без плеска, без крика. Вернулся, как говорится, в родную среду.

Онемевшая от всей утренней чехарды, блестящая горе-спортсменка кое-как доплелась до дому, закрыла за собой дверь, и устало ткнула в зеркало кукиш:

- Посмотрела на мир в розовых очках, фитоняша? Получила удовольствие? Один раз в жизни хотела что-то путное совершить, а кончилось как всегда. Стоит ли надрываться ради фигуры, если меня даже толстую поймали, скрутили и чуть не трахнули? Что же тогда со стройной со мною сделают? Вовсе на части порвут? Э-эх!... Я и в кабаке с тем же успехом могла посидеть, водочки выпить, приключений найти, чем спозаранку жопой трясти.

Пнула Любовь Петровна ненужные весы, взяла из холодильника огромный гамбургер и пошла принимать ванну.