КЛИНИЧЕСКИЙ АРХИВ
ГЕНИАЛЬНОСТИ И ОДАРЕННОСТИ
(ЭВРОПАТОЛОГИИ)
посвященный вопросам патапогии гениально одаренной личности, а также вопросам одаренного творчества, так или иначе связанного с психопатологическими уклонами
Выходит отдельными выпусками не менее 4 раз в год под редакцией основателя этого издания, д-ра медицины Г. В. СЕГАЛИНА, заведующего психотехнической лабораторией и преподавателя Уральского политехнического института
ВЫПУСК ВТОРОЙ
Том II
1926
Г. В. Сегалин
Шизофреническая психика Гоголя.
Патографическое освещение болезни Гоголя до сих пор в русской скудной патографической литературе мы имеем только со стороны двух авторов: Баженова ("Болезнь и смерть Гоголя" // "Русская мысль", N 1, 1902 г.1) и профессора. Ф. В. Чиж ("Болезнь Гоголя" // Вопросы философии и психологии, кн. 67-70, 1903 год). И тот, и другой автор верно подмечали те или иные особенности психической болезни Гоголя, с точки зрения психиатрии той эпохи, в которй они жили (начало девятисотых годов), но, конечно, полного анализа и более совершенного освещения психической конституции Гоголя дать не могли, ибо невозможно было это сделать, с точки зрения психиатрии той эпохи, представителями которой они были. По нашему мнению, к освещению психики Гоголя, его конституции, его болезни можно подойти лишь тогда, когда появилась новая психиатрия школы Bleuler'а, с его учением о шизофрении, которое расширило рамки психиатрии, не только в отношении клиническом, но и психологическом. Мало того, учение о шизофрении разрушило ту китайскую стену, которая существовала между жизнью и психиатрией, настолько, что открыло возможность посмотреть на психический мир новыми глазами и тем более на психический мир таких явлений, как, Гоголь.
Как чувствуется ярко в работе Баженова о Гоголе отсутствие Блейлеровской психиатрии! Это и мешало ему видеть в Гоголе более, чем меланхолика или вообще человека, подверженного маниакально-депрессивным приступам. В этой односторонности справедливо в свое время упрекнул его Чиж. Точно также тому же Чижу, давшему более тонкий анализ психики Гоголя и подметившему интуитивно и тонко шизофренический облик Гоголя, без того, чтобы знать эту шизофрению, как таковую (ибо шизофрения Блейлера появилась в1911 году, следовательно, на 8 лет позже появления монографии Чижа о Гоголе), не хватало этой Блейлеровской психиатрии, чтоб вплотную подойти к анализу психики Гоголя более тонко. Тем не менее, шизофренический ген Чиж верно и тонко отметил, что является более ценным для понимания Гоголя, нежели анализ Баженова, констатировавшего только лишь циклофреническии ген в сложной психике Гоголя.
Нечего и говорить о том, что современному психиатрическому анализу задача эта значительно облегчается, когда мы подходим во всеоружии современной Блейлеровской психиатрии, с одной стороны, и с подготовительными работами вышеупомянутых авторов — с другой стороны. Вот почему, приступая к такой синтетической работе о Гоголе, с точки зрения современной психиатрии мы считаем такой шаг своевременным. Конечно, насколько мы сумеем разрешить эту задачу — судить не нам. Пусть тогда автор и читатель смотрят на это предприятие, как на попытку такой синтетической работы.
I. Наследственность Гоголя
Изучение психики Гоголя начнем с его наследственности. Отец Гоголя—Василий Афанасьевич Гоголь, страдал, по-видимому, туберкулезом легких.
По словам матери Гоголя: “До женитьбы у него 2 года была лихорадка, от которой его вылечил известный в то время доктор Трахимовский (Шенрок, т. I, с. 53). По-видимому, это было не выздоровление, а улучшение, ибо после этого он хворал опять несколько лет и болезнь приняла прогрессивный характер ухудшения. “Муж мой (говорит М. А.—мать Гоголя) болел в продолжении 4 лет ж когда пошла, кровь горлом, он поехал в Кибинци, чтоб посоветоваться с доктором”.
Далее сам В. А. отец Гоголя, пишет в письме своем однажды: "Мне хорошо, но грудью страдаю ужасно и спать едва могу”.
Вскоре он в безнадежном состоянии уехал лечиться в Лубны, где и скончался на 44 году жизни. Все эти данные говорят в пользу того, что он страдал туберкулезом легких. В пользу этого говорит также большая смертность его детей.
Из 12 детей — осталось в живых 5 человек. Если еще принять во внимание, что сын его — знаменитый писатель, был ребенком золотушным, с течью из ушей, слабый, болезненный ребенок, впоследствии оставшийся на всю жизнь физически слабым человеком с узкими плечами, впалой грудью, худощавый и никогда не имевший здорового и свежего цвета лица, то все это тем более говорит в пользу туберкулеза отца.
Ермаков2 считает болезнь отца Гоголя сифилисом. Какие у него основания для этого, мы не знаем, никаких данных в пользу этого предположения он не приводит.
В отношении психики — Гоголь-отец был человек чрезвычайно мнительный и особенно боялся болезней: также был очень болезненно-раздражительный (В. Каллаш), что при его болезненности неудивительно.
Умер рано — 44 лет.
По линии материнской мы имеем следующие данные о наследственности.
Дед матери Гоголя, Танский, после ссылки резко изменился по характеру; из сурового, крутого человека, он стал набожным, всепрощающим, мистиком. В то же самое время,—был человеком склонным к юмору.
Отец матери был также склонен к крайнему мистицизму.
Среди ближайших родственников Гоголя имеются и душевнобольные. Среди них определенно выраженным писихозом страдал племянник его Трушковский и затем его мать была также душевнобольная. Таковою ее считал товарищ Гоголя Данилевский и близко знавший семью Гоголя Трахимовский. Трахимовский (“Русская Старина”, июль 1888 г.), говорит: “М.И.Гоголь была крайне впечатлительна и подозрительна. Бывали дни, недели, целые месяцы, когда впечатлительность М. И. Гоголь доходила до крайних пределов, достигала почти болезненного состояния”. Ее подозрительность принимала подчас характер бредовых идей. Затем мы можем констатировать у матери Гоголя болезненные и легкомысленные поступки в практических делах, о чем указывают ее дочери, что она, например, покупала совсем ненужные вещи (даже в кредит), которые приходилось отдавать обратно. Биографы отмечают, что она впадала в какое то “столбнячное состояние” (ступор-кататонический?) говорила нелепости и прочее. А. Шенрок—биограф Гоголя, говорит о ее “болезненной -мечтательности” и о странной задумчивости, продолжавшейся часами, причем выражение лица резко изменялось. Известно также, что мать Гоголя приписывала сыну весь технический прогресс своего времени: изобретения телеграфа, железных дорог и пр. и не было никакой возможности разубедить в этом. Наконец сам Гоголь считал ее также душевнобольной. Он пишет сестре своей Анне Васильевне (12 апреля 1839 г.)—“Слава богу, наша маменька физически совершенно здорова. Я разумел душевную умственную болезнь, о ней была речь”.
Не вдаваясь в анализ болезни мы можем из вышеприведенного констатировать, что мать Гоголя была душевнобольная. Из этих данных мы можем также заключить, что она впадала временами в кататоническое состояние заторможенности (ступор). "Столбнячное состояние”, в которое она впадала по временам, очень хорошо согласуется с наблюдением Шенрока, который говорит о ее “болезненной мечтательности” и “странной задумчивости”, которая продолжалась часами и во время которой изменялось резко выражение ее лица. Кроме того нелепые и несуразные поступки: покупка ненужных вещей, которые приходилось отдавать назад, крайняя болезненная подозрительность и впечатлительность, высказывание несуразных вещей вроде того, что все изобретения техники того времени—телеграф, железные дороги изобретены ее сыном (и в этом нельзя было ее разубедить),—все это в достаточной степени обрисовывает шизофреническую натуру матери.
Из других родственников Гоголя определенно душевнобольными были: помимо вышеупомянутого племянника Трушковского, также родственник Гоголя отец Варфоломей, над которым потешался Трощинский и его дворня (припечатывая, например, его бороду к столу и заставляя выдергивать ее по волоску или дразня его ассигнациями). Перейдем теперь к самому Гоголю-писателю.
В отношении физического строения тела Гоголь представляет из себя—тип астеника (Кречмер). Впалая грудь, узкая грудная клетка с узкими плечами, худощавый, болезненный, физически слабый, он никогда не имел здорового и свежего цвета лица. Лицо вытянутое, нос длинный. Из ушей у него текло. Ребенком он был золотушным, слабым и болезненным.
Уже из писем его из Нежинской гимназии вы постоянно слышите его жалобы на недомогания, на боли в груди и прочее.
Эти жалобы на болезненность Гоголя подтверждаются свидетельством Данилевского, который говорит (Шенрок Т. I, с.123) так: “Он был болезненный ребенок. Лицо его было какое-то прозрачное, он сильно страдал от золотухи; из ушей у него текло”.
И не удивительно: Гоголь - сын чахоточного отца, умершего рано от своей болезни.
В психическом отношении—это типичный дефективный ребенок. Еще до поступления в Нежинский Лицей, Гоголь в Полтаве, обучаясь и воспитываясь вместе со своими сестрами, отставал в ученьи настолько, что потребовались усиленные занятия с особо приглашенным для этой цели учителем.
Ч и ж ("Болезнь Гоголя" // Вопросы философии и психологии, кн. 67-70, 1903 г.) говорит: “Дурное состояние здоровья Гоголя в первые годы его жизни весьма сильно влияло и на его развитие и на его поведение." Следует согласиться с Шенроком (т. I., с. 126), так характеризующим Гоголя за этот период: “Гоголь долго держал себя ребенком, причем решительно не обращал в низших классах ничьего внимания: ему даже отводилось не слишком завидное место в свободных товарищеских отношениях; хотя он не отставал от сверстников на обыкновенных мальчишеских проказах в классах и дортуарах, вследствие чего, если и пользовался общею любовью школьников, то не внушал к себе уважения. Над ним часто смеялись и трунили, толкали его, получая от него соответствующее возмездие, в виде насмешливых прозвищ и кличек”.
Если на общее развитие Гоголя и на его поведение в первые годы жизни могли отразиться плохое состояние его физического здоровья, то тот же автор Чиж никоим образом не соглашается объяснить плохим физическим здоровьем его из рук вон плохие успехи ученья и ленность к ученью.
И совершенно справедливо. Его неуспешность в ученьи и его лень и неохоту к ученью нужно отнести к его психической дефективности, а не к физической, ибо, как совершенно верно замечает профессор Чиж, “слабые болезненные дети могут учиться очень хорошо, так как физические упражнения, шалости не по силам таким детям, детское самолюбие их часто страдает от их физической слабости, и они учатся с особым старанием, и, по мере способностей, старания их увенчиваются успехом." Что не слабое здоровье Гоголя было виной его плохих успехов в гимназии, доказывается и тем, что и в старших классах т. е. когда его здоровье было удовлетворительно, он учился также плохо, как и в младших классах. Точно также нельзя обвинять педагогов и гимназию, где Гоголь учился—как это часто делают совершенно несправедливо, ибо из той гимназии вышло немало образованных и замечательных деятелей.
Дело тут не в способе преподавания и не в его физическом нездоровье, а в особенной психической организации его умственной сферы, в особенном психомеханизме его психического аппарата, как мы это увидим далее.
Гоголь, благодаря своей психической дефективности, плохо учился и ничему не научился, оканчивая Нежинский Лицей; и не научился бы будучи в какой угодно гимназии. Наоборот, надо думать, что в гимназии с более строгими требованиями он совсем бы ее не окончил.
Возможно, что если бы не знакомство его семьи с начальником школы—Орлай, который очень заботился о Гоголе и принимал в нем участие и покровительствовал ему—он бы гимназии не окончил совсем. Гоголь не любил учиться и не мог учиться—и так остался на всю жизнь недоучкой—это факт, констатированный всеми исследователями.
Учитель его Кулжицкий писал о нем (Москвитянин, N 21, 1854 г.): “Он учился у меня 3 года и ничему не научился, как только переводить первый параграф из хрестоматии при латинской грамматике Кошанского”.
Между тем тупым ребенком он не был и не мог им быть; наоборот Гоголь был чуток, умен, наблюдателен, интеллигентен и даже практичен не по своему возрасту.
Как объяснить такое противоречие?
Тут вы наталкиваетесь на тот вопрос, который всегда ставил в тупик психологов, педагогов и других: как связать умственную дефективность с гениальной одаренностью гениальных детей?
На Гоголе мы ярче всего можем проиллюстрировать это несоответствие после того, как мы осветим особенности Гоголевской психики, к чему сейчас и перейдем.
II. Интеллектуальная сфера Гоголя
1. Расстройство аппарата внимания у Гоголя.
Первое и главное условие (при наличии других, конечно, условий) для того, чтобы хорошо учиться—необходимо, чтобы аппарат внимания был подчинен воле данного индивидуума, хотя бы настолько, чтобы некоторое время иметь возможность воспринять слушаемое, т. е. иначе говоря уметь сознательно пользоваться своим активным вниманием: внимательно слушать. Это возможно лишь тогда, когда волевая сфера человека и все другие элементы психики настолько между собой сочетательно связаны и в контакте, что одно с другим гармонично сочетаются. Так бывает у здорового человека со здоровой психикой.
Психика же Гоголя страдала расщепленностью: отдельные элементы его психики настолько диссоцированы, что не сочетаются гармонично друг с другом и часто идут вразброд. Обратим внимание на самый основной дефект психики Гоголя, на его внимание.
Арнодьди,3 знавший хорошо Гоголя, очень тонко подметил основное свойство Гоголевского аппарата внимания: “Если вы рассказывали ему что-нибудь, - говорит Арнольди, - он никогда не старался вникнуть внимательно в ваш рассказ, заметить, насколько он был справедлив. Он просто переставал вас слушать, делался рассеянным, и ясно показывал вам, что рассказ не занимает его. Учиться у других он не любил”. “Потому что он не мог” , справедливо добавляет к этому ценному наблюдению Арнольди профессор Чиж, и именно потому не мог, добавим мы теперь, что фокус внимания сдвигался помимо его воли, помимо его сознания на побочные подсознательные восприятия, которые были сильнее, чем сознательные восприятия, и потому завладевали фокусом внимания, и он делается невнимательным, неслушающим, рассеянным. И эта рассеянность у него несомненно патологическая. Каждый из нас, будучи рассеянным в известные моменты, однако, в состоянии выйти из этой рассеянности при желании или надобности, в то время как из патологической рассеянности это сделать очень трудно, а иногда и невозможно. Это исключает возможность сознательного восприятия или во всяком случае понижает резко настолько, что человек такой сознательно учиться чему-нибудь не может как бы он не хотел. Таков был Гоголь. Он неоднократно и беспрерывно пробовал, старался учиться, потому что жизнь требовала от него настойчиво. Гоголь был очень умный, наблюда¬тельный человек, он отлично понимал, что без знания далеко не уедешь, и он неоднократно пробовал учиться, потому что ему было стыдно наконец за свое невежество (он, например прятал учебники, впоследствии, когда он хотел свой пробел заполнить, чтобы, боже упаси, кто не заметил, что он взросльп человек, писатель, учится элементарнейшим вещам достойным ученика какого-нибудь 3-го класса гимназии). Но он не мог учиться. Он не мог, потому что его расщепленная, дисгармоничная психика шизофреника не давала ему возможности учиться хотя бы удовлетворительно и отбивала у него, в конце-концов, всякую охоту учиться и он делался равнодушным к науке.
Отсутствует текст двух страниц 269-270
Аутистические переживания у Гоголя настолько резко бросались в глаза, что не могли не обратить внимания окружающих Гоголя. Об этом свидетельствуют следующие данные:
Смирнова, наблюдая Гоголя летом в 1837 г. в Бадене, отмечает следующее: “... Гоголь приехал туда больной, но не лечился. Он только пил воды в Лихтентальской аллее и ходил или лучше сказать, бродил один но лугу зигзагами возле Стефан-бада.
Часто он был так задумчив, что его звали и не могли дозваться. Если же это и удавалось, то он отказывался гулять вместе, приводя самые странные причины”.
В письме к Чижову (Шенрок, Т. I, с. 725) Гоголь жаловался на то, как аутистическое мышление отвлекало его в сторону помимо его воли: " ... я, например, вижу, что кто-нибудь споткнулся, тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать, и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают мне спать и совершенно истощают силы”.
Современник Гоголя, Н. Мизко (литератор) сообщает, что ни один из портретов Гоголя не дает полного понятия о его выражении лица, в особенности глаз, то беспокойно бегавших, то на продолжительное время устремленных в одну точку.
В таком состоянии творец “Мертвых душ” не обращал никакого внимания на окружающее, а потом как-то стремительно просыпался, пытаясь разговором изгладить неприятное впечатление, произведенное его невниманием к обществу. Он пробовал шутить, но это редко удавалось ему. В конце-концов он опускал голову вниз и усердно выбивал дробь пальцами по колену. А когда приходил в себя—страшно конфузился и виновато озирался вокруг. Окружающие в таких случаях старались не смотреть на Гоголя и делали вид, что не обращают внимания на его странности.
4. Расстройства восприятия узнавания и обманы чувств
В 1842 г. Гоголь пишет о своей болезни Балабиной: “с того времени, как только ступила моя нога в родную землю, мне кажется, как-будто я очутился на чужбине. Вижу знакомые, родные лица, но они, мне кажется, не здесь родились, а где-то в другом месте, кажется, видел и много глупостей, непонятных мне самому, чудится в моей ошеломленной голове. Но, что ужасно, что в этой голове нет ни одной мысли”...
Здесь Гоголь сам отмечает ослабление и притупление процесса восприятия (узнавание). Ему все кажется иначе—предметы, лица—принимают другую физиономию, другое значение, другой контекст, и это состояние доходит до того, что начинает сам видеть “глупости” (вместо нормального восприятия действительности). Что подразумевает Гоголь под словом "глупости" мы не знаем, но мы знаем, что это такое извращение внешнего мира, что ему “чудится” нечто такое необыкновенное, странное, что Гоголю ясно, что это может быть только тогда, когда голова его “ошеломлена” т. е. неспособна к произвольной деятельности в том смысле, что ассоциативная способность заторможена настолько, что нет “ни одной мысли” нет произвольного-мышления.
В письме к Чижову (Шенрок, Т. I, с. 725), он также об этом расстройстве говорит: “У меня все расстроено внутри, я, например, вижу, что кто-нибудь споткнулся, тотчас-же воображение за это ухватится. начнет развивать—и все в самых страшных призраках. Они до того мучат, что не дают мне спать и совершенно истощают силы”.
Что это за призраки, которые мучили Гоголя и не давали ему спать, мы точно не знаем, но должны допустить, как это делает Чиж, что у него были галлюцинации, а вернее всего, псевдогаллюцинации, так как Гоголь сознавал, что это были лишь “призраки”.
Такое допущение о существовании галлюцинаций не только не противоречит всем всей картине болезни Гоголя, но хорошо согласуется со всеми другими симптомами, со всей картиной психического состояния Гоголя. Чиж в своей полемике с Баженовым, совершенно справдливо возражает: еслиб не были галлюцинации у Гоголя то ...“каким путем он делал свои душевные открытия. Каким путем он получал ответы на свои просьбы, когда находился в молитвенном экстазе. Каким путем он узнавал те, по его убеждению, истины, которые он проповедывал с такой самоуверенностью. О каких небесных минутах, пред которыми ничто всякое горе (письмо к Жуковскому от 16 марта. 1847) говорит Гоголь, мы не знаем, но можно допустить, - говорит Чиж, - что именно это были минуты, когда его посещали небесные видения”.
Также непонятно, о каких “чудных явлениях” писал Гоголь 7 августа 1841 г- Данилевскому; мы знаем, что свое выздоровление в 1840 году Гоголь считал особою милостью бога, как то считают в подобных случаях многие, но явления, о которых пишет Гоголь были так чудны, что “Рим как святыня, как свидетель чудных явлений, совершившихся надо мной, пребывает вечен”. Никогда (говорит Чиж) Гоголь так не выражался о своих вы-здоровлениях. В том же письме, и это очень важно, Гоголь говорит, что "властью высшею облечено отныне мое слово”. Должен же был Гоголь иметь материал для таких заключений, таким материалом могли быть только “обманы чувств” т.е. галлюцинации.
Чиж подтверждает свои выводы свидетельством Боткина, что в 1840 г. были галлюцинации (в то время как письмо о “видениях” написано в 1840 г.). С. Г. Аксаков сообщает: “но, я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения. о которых он тогда рассказал ходившему за ним с братскою нежностью и заботой купцу Н. П. Боткину, который случился на то время в Риме”. Предполагать галлюцинации у Гоголя в последние годы его жизни дает право следующий рассказ Кулиша. Когда в 1851 г. Гоголь гостил у Смирновой, он в жары любил приходить в дом и садился на диван в глубине гостинной. Однажды хозяйка нашла его там в необыкновенном состоянии. Он держал в руке Четьи-Минеи и смотрел сквозь отворенное окно в поле, глаза его были какие-то восторженные, лицо оживлено чувством высокого удовольствия; он как будто видел перед собой что-то восхитительное. Когда А. О. (Смирнова) заговорила с ним, он как-будто изумился, что слышит ее голос и с каким-то смущением отвечал ей, что читает житие какого-то святого.
"Эта сцена, - говорит Чиж, - более чем вероятно говорит за то, что Смирнова видала галлюцинирующего Гоголя, и что у него была зрительная галлюцинация, ибо “это восторженное выражение лица”, устремленные в определенную точку глаза, изумление и смущение Гоголя—все это очень характерно именно для галлюцинанта”. Надо принять во внимание то, что Смирнова, будучи не психиатром дает такое правдивое описание галлюцинирующего, то нет сомнения в достоверности этого, даже в свидетельстве Смирновой, которой не во всем можно доверять.
5. Параноический характер Гоголя.
Бросается в глаза весьма яркий симптом психики Гоголя, — симптом, который также отмечается Чижом. Это параноический характер, из которого затем развивается паранояльный бред величия и преследования, отмеченные также Чижом. Уже с детства замечаем у него свойство совершенно неожиданно, без всякого основания, изменять свои взгляды и отношения к людям, которых он до сих пор уважал, и может, даже любил. Эта изменяемость отношений к людям и вызывает у него выскомерное порицание и презрение и даже враждебное отношение: и потому такое отношение вызывается у него, что эти лица недостаточно были к нему внимательны, недостаточно почтительны или любезны, и этим одним он уже чувствует себя сначала обиженным, затем оскорбляемым, а затем даже преследуемым. Такое развитие отношений к людям, конечно, предполагает наличность чувства своего превосходства над другими. Объективно для развития таких отношений дается тем обстоятельством4 — натура Гоголя — “загадочная” дает почву для всяких недоразу мений и для развития его параноического характера.
Это иллюстрирует сам Гоголь в письме к матери от 1 марта 1826 года: “Вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых, смешных притязаний, холодного презрения и прочее. Все выносил я без упреков без роптания, никто не слыхал моих жалоб, я даже всегда хвалил виновников моего горя. Правда, я почитаюсь загадкой для всех, никто не разгадал меня совершенно... Нет, я слишком знаю людей, чтобы быть мечтателем. Уроки, которые я от них получил, останутся навеки неизгладимыми, и они верная порука моего счастья. Вы увидите, что со временем за все их худые дела я буду в состоянии заплатить благодеяниями, потому что зло их обратится мне в добро.”
Этот отрывок из письма Гоголя лучше всего уясняет паранояльный характер отношении к людям. Тем более, что он очень скрытен и скрывал свои отношения к “существователям”. Он понимал, что при обнаружении этих чувств он себе испортит отношения к людям, которые Гоголь умел всегда использовать. А тут в этом отрывке он проговорился.
С таким же правом мы можем допустить, что Гоголь далеко не все написал, что он думал, и значительно смягчил жалобы на перенесенные преследования.
Гоголь, так сказать с молоком матери всосал благоговение к Д.П.Трощинскому, привык гордиться родством с этим сановником, привык считать его просвещенным вельможей, благодетелем Малороссии: вдруг безусловное благоговение заменяется отрицательным, высокомерным отношением. Совершенно неосновательно объяснять такую перемену тем, что Гоголя оскорбило невнимание Трощинского к его матери, когда к его приезду делали большие приготовления, а между тем его “высокопревосходительство” не благоволил приехать (Шенрок. Т.I. с. 155, примечание).
Уже не говоря о том. что Гоголь был всегда почтителен к “властям прпдержащим”, он был настолько умен, что не мог требовать аккуратности в посещениях от больного старика. Необходимо не забывать, что Д.П.Трощинский родился в 1745 г., а умер в 1829 г., следовательно, два года спустя после того, как Гоголь изменил к нему отношение.
Еще менее имел прав Гоголь отрицательно относиться к Орлаю. Этот гуманный, почтенный директор так снисходительно и заботливо воспитывал Гоголя, что имел полное право на уважение и благодарность гениального юноши. Тем, кто не признает этой черты характера Гоголя симптомом патологической организации его нервной системы, крайне тяжело читать отзыв Гоголя об Орлае.
Нечего и говорить, что отношение к обыкновенным смертным было еще более высокомерно, это “дураки”, “существователи”, Гоголю тяжело даже жить среди таких ничтожеств.
“Ты знаешь всех наших существователей, всех населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодовольствия, высокое назначение человека, и между этими существователями я должен пресмыкаться... Из них не исключаются и дорогие наставники наши”. (Письмо к Высоцкому, 26.06.1827 г.)
6. Бред величия у Гоголя
Такое чувство о незаслуженных неприятностях и преследованиях является логическим выводом его чувства собственного превосходства над всеми. Понятно, что человек, если он убежден в своем превосходстве над другими, будет свысока относиться к “существователям”, т. к. они объективно не замечают этого превосходства и не проявляют соответствующего внимания. Такое равнодушие и непризнание превосходства и обращение с ним в обиходе как со всеми другими смертными, есть уже само по себе тяжкое оскорбление его чувству величия и превосходства. А раз оно систематически оскорбляется — то этим уже оно и преследуется. Таким образом, развивается бред преследования.
Самомнение Гоголя тем более усилилось успехом “Вечеров”.
По отношению к своим лучшим друзьям он держит себя так высокомерно, что никто не решался начинать разговор с ним. Чувство своего превосходства над всеми питалось тем более, что нашлись такие из его друзей и знакомых, которые подчинялись его мнениям и которым импонировало это чувство его превосходства.
Спрашивается, что же тут патологического, если человек чувствует свое превосходство, после того как он доказал это на деле, написавши “Вечера на хуторе”? Каждый бы стал так себя чувствовать.
Но в том то и дело, что каждый бы стал чувствовать это преувеличенное чувство превосходства лишь в той области, где вы сильны и создали что-нибудь. Патологическое же у Гоголя то, что он выражал всестороннее чувство превосходства, т.е. какую бы область вы не затронули — он себя чувствует сильным в этой области, несмотря на то, что объективные данные говорят против этого.
Насколько развит был бред величия у Гоголя видно из жалобы Шевырева, который жаловался Бергу, что Гоголь стал принимать ближайших к нему людей чересчур по царски, так что свидания их стали похожи на аудиенцию царственных особ.
7. Ипохондрический бред у Гоголя
Так же как, у всякого больного шизофренией, у Гоголя можно отметить обилие ипохондрических бредовых идей самого разнообразного характера. Это видно, например, из следующего свидетельства Языкова.
Языков писал брату: “Гоголь рассказывал мне о странностях своей (вероятно, мнимой) болезни; в нем, де, находятся зародыши всех возможных болезней, также и об особенном устройстве головы своей и неестественности положения желудка. Его, будто, осматривали в Париже знаменитые врачи и нашли, что желудок его вверх дном. Вообще в Гоголе много странностей." (Шенрок. Т. IV, с. 43).
Как и многие шизофренические больные, Гоголь локализировал свою болезнь в желудке (или кишечнике). Несомненно идея, что желудок у него “вверх дном”, есть одна из его многочисленных бредовых ипохондрических идей.
III. Расстройство эмоциональной сферы
Расстройство эмоциональной сферы у Гоголя можно проследить еще с детства. Обычные юношескому возрасту любовные увлечения, выраженные так или иначе у нормальных юношей, совершенно или почти отсутствуют у Гоголя. По свидетельству живших с ним товарищей, как и по письмам, данные о каких то бы то было любовных увлечениях отсутствуют.
Этот факт говорит очень многое. Этот патологический симлтом отразился и на его творчестве в том смысле, что в его произведениях любовь не играет той роли, как у большинства писателей, (за исключением “Тараса Бульбы”, где романическая любовь Андрея описана сравнительно слабее других моментов. Он избегает изображения любви и женщин, так как их плохо знает. Его отношения к Смирновой, по исследованиям его биографов — не говорят в пользу каких бы то ни было любовных увлечений. Все исследования жизни Гоголя говорят за то, что любви у Гоголя не было и существенной роли не играла.
Возможно, что половые влечения Гоголя заменялись мастурбацией. Ломброзо считает это доказанным. Чиж5 высказываестя в пользу этого предположительно. Так или иначе для сути дела это не имеет значения. Важен предыдущий момент отсутствия или понижения полового чувства, который заменялся тем или иным извращенным эквивалентом этого чувства.
Или онанизмом, или, если онанизма не было—то, во всяком случае, циническими переживаниями какого угодно сорта.
Известно, что Гоголь любил рассказывать циничные анекдоты и рассказывал он их с таким мастерством, с таким удовольствием, что несомненно это было нечто болезненное, а не шутки грубого человека. Чиж говорит, что лица с недоразвитыми или угасающими половыми чувствованиями именно склонны к цинизму, любят неприличные фотографии, скабрезные рассказы и т.п. То же самое можно сказать про циничные анекдоты Гоголя6 . Он даже хотел печатать свой циничный рассказ “Прачка”. Так или иначе цинизм—плод болезненно извращенной психики у Гоголя.
Так или иначе сексуальное чувство резко понижено у Гоголя. Это бросается в глаза как несомненный факт и стоит в связи с его шизофренической натурой. Притупление эмотивных переживаний сказывается во всех отношениях Гоголя как к своим близким родным, так и к своим друзьям и товарищам. Родственные чувства, столь естественно проявляемые у каждого здорового человека в знакомых каждому реакциях, у Гоголя уже с детства проявляются необычно неестественно. Гоголь часто прибегает к хитрости, к обману для того, чтоб достигнуть того или иного эффекта у своих родителей. Будучи уже взрослым, он также обманывал свою мать и близких, чем доставлял им немало огорчений. Такая неразборчивость в средствах при достижениях тех или иных целей объясняется только притуплением тех чувств, которые делают отношения между людьми этичными.
Гоголь в школе отчаянный шалун, проказник и “выдумщик”. Он рвется всей душой из лицея домой, для этой цели он прибегает к хитрости — суметь сыграть на самых затаенных струнах человеческой души. В письме к своим родителям он не без задней мысли старается увеличить свои страдания, чтобы разжалобить своих родителей и чтобы тем привести к избавлению. Так, он пишет родителям: “Мне после каникул сделалось так грустно, что всякий Божий день слезы рекой льются и сам не знаю отчего, а особливо когда вспомню о Вас, то градом так и льются. И теперь грудь у меня так болит, что даже не могу много писать. Простите мне за дерзость, но нужда все заставляет делать. Прощайте, дражайшие родители. Далее слезы мешают мне писать”. Он не просит прямо взять его из Нежина, но представляет родителям все посылки для этого вывода.
Просьба выслать денег сопровождается маловероятной, скорее выдуманной мотивировкой: “еще ежели бы прислали денег мне потому, что моя казна вся истощилась. Один мой товарищ купил за 8 рублей ножик: я просил его, чтобы он дал мне его посмотреть, я забыл ему отдать сейчас, и положил в свой ящик, но через минуту посмотрел в ящик и его уже там не было. Теперь он говорит, чтобы я отдал ему сейчас 8 рублей, а не то так он возьмет все мои вещи и еще пожалуется гувернерам, и они меня накажут со всей строгостью. Простите мне все это. Я впередь уже никогда не буду чужих вещей брать. А когда и попрошу вперед, то буду сейчас отдавать и со всей осторожностью. И прошу Вас, пожайлуста, пришлите мне денег хоть рублей 10, то я отдам ему 8 рублей, а два оставлю на письма”.
Самой лучшей характеристикой эмоциональной сферы нам обрисовывает отношение Гоголя к такому сильному горю, как смерть любимого отца.
Первое письмо, которое было послано матери и которое отражает его первую реакцию на такое сильное переживание, открывается “плетением словес” в сентиментально-дидактическом тоне.
На смерь любимого отца Гоголь реагирует таким образом письмом от 1825 года апреля 23 дня. Нежин.
"Не беспокойтесь, дражайшая маменька. Я сей удар перенес с твердостью истинного христианина. Правда, я сперва был поражен ужасно сим известием, однакож не дал никому заметить, что я был опечален, оставшись наедине, я предался всей силе безумного отчаяния: хотел даже посягнуть на жизнь свою. Но Бог удержал меня от сего, и к вечеру приметил я в себе только печаль, но уже не порывную, которая наконец, превратилась в легкую едва приметную меланхолию смешанную с чувством благоговения к всевышнему. Благословляю тебя священная вера. в тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести. Так, дражайшая маменька, я теперь спокоен, хотя я не могу быть счастлив, лишившись лучшего отца, вернейшего друга, всего драгоценного моему сердцу. Но разве не осталось ничего, чтоб меня привязало к жизни? Разве я не имею еще чувствительнейшей, нежной добродетельнейшей матери, которая может мне заменить и отца, и друга и всего, что есть милее? Что есть драгоценнее?” Во второй приписке к этому письму. Гоголь просит прислать ему 10 рублей ассигнациями для покупки книги: "Курс Российской Словесности” и прибавляет: “на свои нужды мне ничего не надо”.
Мать под влиянием горести долго не отвечала сыну на это и еще на два письма.
Не может быть никаких сомнений, что Гоголь искренно и горячо любил своего отца, и что смерть его была страшным ударом для юноши. Только в приписке к первому письму и в письме, написанном на другой день, звучат простые, непосредственные нотки растерянности, тревоги за близких, отчаяние, что он так далек от них в страшную минуту общего горя: “Ох, чего бы я не сделал, чтоб быть теперь с Вами. Мое нетерпение увеличивается; мне хочется Вас видеть, слушать, говорить с Вами: но пространство разлучает нас. Говорите со мною хотя письменно. Сделайте милость скорей только пишите, прошу вас, умоляю. Ах, Вы не знаете в каком беспокойстве я нахожусь и днем и ночью. Мысли о Вас наполняют мою душу, я с нетерпением ожидаю Вашего письма по первой же почте. Как для меня долго это время”.
Но первое проявление чувства облекалось в крайне искусственную надуманную форму. В нем видны сочинительство и фраза, исключающая искренность и непосредственность чувства — производящая на читателя прямо неприятное впечатление. И это пишет сын своей любимой, но только что овдовевшей матери.
Такая неестественная реакция может быть только объяснена расщеплением и притуплением эмотивных переживаний Гоголя.
Притуплением аффективной сферы Гоголя только можно объяснить и то обстоятельство, что он, несмотря на обилие у него друзей, ни к кому не мог привязаться настолько, чтоб можно было говорить о какой либо дружбе с его стороны.
С. Т. Аксаков совершенно верно говорил о Гоголе “Я не знаю, любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно, как человека. Я думаю — нет, да это и невозможно... Всякому было очедидно, что Гоголю ни до кого нет дела”. То же самое говорит Берг:“действительного друга у Гоголя, кажется, не было во всю жизнь”.
Справедливость заключения С. Т. Аксакова и Берга подтверждает сам Гоголь в своих письмах. Так С.Т.Аксакову он писал: “Я был в состоянии всегда любить всех вообще, но любить кого-либо особенно, предпочтительно я мог только из интереса”. Еще-более ясно он высказался в письме к Смирновой от 2.05.1845 г.: "“Теперь же покамест и мне все чужие, и я всем чужой”.
Чиж этому вопросу уделяет много внимания, поэтому приведем его освещение этого вопроса. “Казалось бы, что такое заключение опровергается тем обстоятельством, что у Гоголя было много “друзей”, много знакомых, с которыми он поддерживал переписку, услугами которых он пользовался. Изучая дружеские отношения Гоголя, необходимо согласиться с мнениями С.Т. Аксакова и Берга, - говорит Чиж, - потому что действительного друга, за исключением Данилевского, в молодости у Гоголя не было. Гоголя настолько ценили лучшие люди того времени, что он мог выбирать себе друзей: очень многие желали завязать, дружеские отношения с гениальным писателем. Но Гоголь так себя держал по отношению к своим поклонникам, что даже благодушный С.Т.Аксаков должен был придти к заключению, что Гоголя, как человека, любить было невозможно." Чиж говорит: "Я решительно не могу понять, как психиатр, д-р Баженов, может объяснить развитие Гоголя обстановкой, в которой он жил. Д-р Баженов говорит: “Его личные отношения сложились так. что он почти не знал Белинского, но хорошо знал Шевырева, не был знаком с Грановским, но был близок с Погодиным, не встречался с Герценом, хотя и слышал о нем”. Удивительно, как д-р Баженов не принял во внимание, что каждый выбирает себе подходящие знакомства, сходится с людьми, ему симпатичными по характеру и убеждениям, и потому необходимо объяснить, отчего Гоголь упорно уклонялся от знакомства с Герценом, не сблизился с Белинским и В. П. Боткиным, А. И. Тургеневым и был дружен с Шереметьевой, о. Матвеем. Также совершенно ошибочно д-р Баженов объясняет и развитие убеждений Гоголя духом времени, эпохой: напомню, что Белинский родился в 1810 году, Герцен— в 1812 году, Грановский, Огарев и Станкевич в 1813 году, Бакунин — в 1814 году: очевидно, что в то время, как впрочем, и всегда, были люди весьма различных направлений. Психолог и психиатр должен объяснить почему, на основании каких мотивов, выбирал себе друзей Гоголь, почему он сближался с Погодиным, Жуковским, Шереметьевой, Смирновой, почему он не писал из-за границы Пушкину, не пожелал сблизиться с Белинским и даже не ответил на его письмо, почему он не сошелся с Грановским и не желал познакомиться с Герценом”.
“Гоголь выбирал себе друзей с известной системой: в выборе знакомств не было случайности, и хотя трудно найти что либо общее между Пушкиным и Шереметьевой, однако внимательное изучение переписки Гоголя и его биографии вполне объясняет нам крайне разнородные знакомства Гоголя. Прежде всего поражает, что Гоголь ни с кем не поддерживал дружбы только по общности взглядов и стремлений; между друзьями Гоголя нет ни одного чисто идейного друга, человека равного Гоголю, одних с ним взглядов и стремлений: Гоголь и не искал таких друзей”
“Всех друзей Гоголя мы можем разделить на две категории: одни ему были полезны, другие были его учениками. Самым близким другом Гоголя была Смирнова, потому что она была и полезна ему и была почтительной его последовательницей".
“Кто не мог быть полезен Гоголю, не разделял его взглядов, не подчинялся ему, тот не мог быть ему другом. Больной поэт не мог интересоваться убеждениями, стремлениями, не мог интересоваться людьми: ему были нужны средства для лечения, средства для жизни без обязательного труда, к которому вследствие болезни он был неспособен, нужны были преданные ученики, признающие его неизмеримое превосходство, и потому он выбирал себе друзей, которые оказывали ему услуги, которые смотрели на него, как на оракула. Казалось бы странно, что Гоголь мог быть дружен и с Пушкиным и с Погодиным, и с Шереметьевой, но Пушкин хлопотал для него о кафедре, давал ему темы для художественных произведений, Погодин давал деньги взаймы, принимал в своем доме Гоголя, его мать и сестер, а Шереметьева молилась о его выздоровлении. Пушкин, Жуковский. С.Т.Аксаков, Погодин, Шевырев, Прокопович, Смирнова, Шереметьева, Толстой—все эти друзья были полезны Гоголю: они или добывали ему пособия, или давали взаймы деньги, хлопотали об его изданиях и т. п. Анненков, Иванов, Языков, Вельегорский, Смирнова удостаивались дружбы, потому, что почтительно выслушивали наставления Гоголя, были преданными учениками его и притом также оказывали услуги: Анненков переписывал “Мертвые души”, Языков давал деньги взаймы, Вельегорские радушно принимали в своем аристократическом доме великого сатирика. Понятно, что при таком подборе друзей Гоголь не мог сойтись с людьми, которые не могли ему быть полезны, не соглашались с ним: так, когда Гоголь убедился, что Белинский не может быть ему полезен в борьбе с цензурой, он прекратил с ним отношения, а про А. И. Тургенева писал - “несет дичь”.
“В выборе друзей, в сношениях с ними весьма ясно сказалась патологическая организация Гоголя, его болезнь. Только в молодости он поддерживал настоящие дружественные отношения со своими нежинскими товарищами, но уже и тогда он был скрытен и высокомерен. Потом он выбирал себе друзей с большим знанием людей, поддерживал полезные знакомства и далее сумел найти себе поклонниц в самом высшем кругу общества. Однако вследствие своей болезни он никого не мог привязать к себе никто не любил его, как человека." “В воспоминаниях о Гоголе близко знавших его лиц нам приходилось часто слышать какие-то восторженно-умилительные ноты, и при том от таких, которые ценили в нем, как, например, покойная княжна Репнина, именно человека, а не писателя. В признании за Гоголем чего-то величественного и прекрасного сходились они все, но подтвердить этого фактически или облечь свое впечатление в строго определенную рамку никто из них не мог, не исключая, быть может, также и Анненкова” (Шенрок, Т II, c. 360). "Действительно Гоголь был велик, как гениальный художник, как глубокий знаток человеческих слабостей, но он был больной человек, и потому его друзья и поклонники не могли его понимать, не могли облечь свои впечатления в строго определенную рамку”.
“Для психиатра крайне интересно изучить отношения Гоголя к его друзьям, изучить эту сторону его жизни, во-первых потому что тут ярко проявлялась его болезнь, во-вторых, для того, чтобы объяснить, как выбирал друзей Гоголь, как к ним относился. Если бы Гоголь не был болен, то он нашел бы себе других друзей, завязал бы дружеские отношения с передовыми умами своего времени. Если бы он не был болен, то при своей гениальности ясно бы сознавал, что человечество признавало своими вождями и благодетелями только тех, кто вел их вперед, к свету”.
“Рассмотрение, хотя и краткое, дружеских отношений Гоголя дает новое доказательство его болезни, выясняет, до какой степени болезнь влияла на поведение многострадального поэта, лишила его возможности любить людей, любить хорошее в людях”.
“Понятно, что в жизни писателя самую большую роль должна играть дружба или, по крайней мере, знакомство с писателями, учеными, художниками. Каждый выбирает себе друзей в зависимости от своего темперамента, взглядов, направления, вкусов и потому очень важно рассмотреть литературные связи Гоголя, выяснить, кто были его друзья из среды писателей и ученых."
“Тут прежде всего нас поражает, что чисто интеллектуальные, не деловые отношения у Гоголя были только к Пушкину, да и то можно думать, что даже дружба с Пушкиным была не лишена практической подкладки. Мы, конечно, никогда не узнаем, как относился Гоголь к Пушкину, о чем они беседовали, но следя за жизнью Гоголя, зная, каковы были отношения Гоголя к другим выдающимся лицам, необходимо притти к заключению, что Гоголь не был под влиянием Пушкина. Гоголю, конечно, была крайне лестна дружба великого поэта, которого он заставил хлопотать у Уварова о кафедре, темами которого он пользовался. В 1835 г. после “На выздоровление Лукулла” отношения Гоголя к Пушкину, очевидно, изменились настолько, что автора “Ревизора” ничуть не интересовала драма, переживаемая в то время Пушкиным. В 1836 г. Гоголь настолько безучастен к Пушкину, что без малейшего колебания оставляет Петербург и, следовательно, лишает себя возможности пользоваться советами и указаниями Пушкина. Впрочем, и в 1834 г. он ничуть не колебался переехать в Киев, и тогда общество и “дружба” Пушкина значили для Гоголя очень мало. Уезжая надолго в 1836 г. из России, Гоголь так мало думал о Пушкине, что даже не навестил великого поэта, чтобы попрощаться с ним, попросить у него перед долгой разлукой советов и указаний. Само собой разумеется, что Гоголь не мог считаать себя виновным в этом недостатке внимания по отношению к гениальному поэту, так много сделавшему для Гоголя. В письме к Жуковскому от 16 апреля 1836 г. Гоголь пишет: “Даже с Пушкиным я не успел и не мог проститься: впрочем, он в этом виноват. Для его журнала я приготовлю кое-что, которое; как кажется мне, будет смешно: из немецкой жизни. Плетневу скажите, что я буду писать к нему из Ахена”. Итак, Гоголь даже не находил нужным писать Пушкину; обещанной повести он, конечно, не приготовил”.
“Остается невыясненным, знал ли Гоголь о грозе, висевшей над головой гениального поэта; впрочем, это и не важно, так как очевидно, что если он не знал, то это также доказывает его полное безучастие к Пушкину, как и то, если он знал, но не обратил внимания на всю эту трагедию. Оставив Россию, Гоголь не обнаружил ни малейшего интереса к Пушкину, его делам и занятиям”.
“Как перенес Гоголь известие о сметри Пушкина, нам не известно, так как Данилевский рассказывал Шенроку, что роковое известие было получено в Париже (Шенрок, Т III, с. 166), а Золотарев говорит, что Гоголь узнал об этом в Риме. Можно лишь положительно утвердить, что смерть Пушкина ни малейшего влияния на развитие болезни и вообще деятельности Гоголя не имела. Только восторженный и благодушный С. Т. Аксаков мог думать, что зябкость Гоголя была “признаком болезненного состояния нервов, которые не пришли еще в свое нормальное положение после смерти Пушкина”. Восторженные, полные благоговения отзывы о Пушкине в письмах Гоголя свидетельствуют лишь о том, что великий сатирик понимал гениального поэта,. Если бы Пушкин не погпб так рано, он мог бы влиять па Гоголя лишь своими произведениями, так как Гоголь, конечно, не вернулся бы в Россию, не жил бы в Петербурге, чтобы пользоваться обществом Пушкина”.
“Вообще на Гоголя никто и никогда не оказывал заметного влияния, и понятно, что Пушкин не мог иметь влияния на уже возмужалого Гоголя, если его влияние было очень не велико, когда Гоголь был молод, мало известен."
“Дружба Гоголя с Жуковским отличалась большой продолжительностью, более двадцати лет, и большой устойчивостью; тем не менее нам совершенно не понятно, на чем собственно основана была эта дружба. Жуковский был на двадцать шесть лет старше Гоголя, по своему характеру, мировоззрению, деятельности, казалось бы, вовсе не мог быть другом великого сатирика. Право, трудно себе представить, что сближало двух столь несходных между собою поэтов. Однако несомненно, что Жуковский весьма благожелательно относился к своему великому молодому другу, высоко ценил его способности, многократно помогал ему. По-видимому, благодушный Жуковский даже не пытался влиять на молодого друга, сознавая его превосходство. Как относился Гоголь к Жуковскому, насколько искренно он был ему предан, нам неизвестно; несомненно, что письма Гоголя к Жуковскому резко отличаются от писанных к других лицам; тон их всегда почтительный, в них нет поучений и высокомерия; во всех письмах видно желание выставить себя в благоприятном освещении. Изучение писем Гоголя к Жуковскому интересно в том отношении, что по ним легко составить себе суждение о характере и взглядах Жуковского. Как известно, письма эти достигли цели, и Жуковский любовно относился к Гоголю. Мы, однако, не можем вполне доверять искренности этих писем, потому что, как известно, благодаря протекции Жуковского великий сатирик неоднократно получал пособия от Двора. Как-то странно, что Гоголь в 1836 г., оставляя Россию, не. подумал написать Пушкину, но не позабыл написать Жуковскому. Однако, это предпочтение Жуковского Пушкину оказалось весьма предусмотрительным: благодаря Жуковскому, Гоголь получал пособия, а Пушкин был бесполезен в этом отношении. Конечно, нельзя отрицать, что Гоголь любил Жуковского больше, чем Пушкина, но дурная сторона стремления с помощью пособий устроить свое “земное положение” в том, что уже плохо верится в искренность и дружбы и убеждений лица, выпрашивающего пособия. Если бы наш великий сатирик был человек здоровый, то ему не было бы оправдания в тяжком обвинении, высказанном Белинским. В самом деле, кто же поверит искренности лица, воскуряющего фимиам за полученные пособия. Но Гоголь в 1836 году был настолько болен. что зарабатывать деньги трудом не мог, что и доказал во время своей жизни в Петербурге. В 1836 г. состояние его здоровья было так дурно, что он тут же не мог жить в обыденной житейской обстановке; как больной, он должен был лечиться, искать обстановки, в которой жизнь была бы наименее мучительна. Только через Жуковского он надеялся получать средства, необходимые для жизни за границей, нисколько не сомневался в правильности своих действий и сближается с благодушным поэтом.
“Кто наблюдал, как страдают такие больные, как всецело они заняты своей болезнью, как они стремятся освободиться от своих страданий, тот не удивится, что больному даже не придет в голову вопрос о корректности такого способа добывания средств. Больного ничто, или почти ничто, не интересует, кроме его самого, тяжко страдающего; кто ему полезен, кто облегчает его страдания, тот хорош, добродетелен; все остальные для него безразличны. Больному жизнь так тяжела, так хочется выздороветь, что все средства к облегчению страданий кажутся не только дозволенными, но даже вполне нравственными. Всякий опытный врач наблюдал больных, униженно вымаливающих подачки, разоряющихся на поездки на курорты своих близких. Разве можно обвинять в эгоизме этих несчастных, невыносимые страдания которых заставляют совершенно забывать об интересах самых дорогих им лиц. Именно нервные страдания так мучительны, что больные всецело забывают обо всех и обо всем.
“Вполне понятно, что многострадальный поэт дорожил дружбой Жуковского, благодаря протекции которого мог жить там, где, по его мнению, болезнь протекала относительно благоприятно”.
Такое освещение Чижом отношения Гоголя к его близким друзьям нам может быть только понятно и объяснено притуплением эмоциональной сферы Гоголя.
Только притуплением чувств можно объяснить то холодное равнодущие к друзьям и близким людям, которое поражало всех его современников. Точно также болезненным притуплением чувств можно объяснить то, что Гоголь не брезговал в выборе средств при достижении той или иной цели.
Это притупление эмотивной сферы мы отметили у него еще с детства, а с прогрессивным течением его болезни оно росло все более и более.
Гоголь и сам отмечал, что настоящей здоровой эмоции у него никогда не было, об этом он сам пишет 2 октября 1833 г. матери:
“Нужно сильно потрясти детские чувства, и тогда они надолго сохранят все прекрасное. Я испытал это на себе. Я очень хорошо помню, как меня воспитывали. Детство мое доныне часто представляется мне. Вы употребляли все усилия воспитать меня как можно лучше. Я помню, я ничего сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любил, выклю чая только Вас, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядел бесстрастными глазами".
Когда Гоголь приехал домой, в Васильевку, в 1848 году — сестра Гоголя, Е. В. поразилась равнодушием Гоголя к семье. В дневнике своем его сестра отмечает об этом в день приезда Гоголя таким образом:“Такой холодный, равнодушный к нам”.
“Грустно: не виделись шесть лет и не сидит с нами”. На 4-й день она пишет: “Все такой же холодный, серьезный.
Об этой своей тупости эмоциональных переживаний он говорит сам таким образом:
“Никогда еще так ощутительно не виделась мне моя бесчувственность, черствость и деревянность”.
Так он писал, когда он был в Иерусалиме.
IV. Расстройство волевой сферы у Гоголя.
1. Внешность Гоголя и его выразительные движения.
Со стороны волевой сферы Гоголя мы также можем отметить те же характерные симптомы, которые свойствены шизофренической психике. Коснетесь ли Вы его внешности, манеры одеваться, выразительных движений или его поведения—все изобличает расстройство волевой сферы у Гоголя. Обратим внимание на внешность и манеру одеваться Гоголя.
Судя по множеству черных фраков, о которых упоминает Гоголь в письме к С. Высоцкому (товарищ его), и по его заботам о своем костюме, выраженном в письме к матери, можно подумать, что он был франт между своими соучениками, между тем они сохранили о нем воспоминание, как о страшном неряхе. Он решительно пренебрегал тогда своею внешностью и принаряжался только дома, где видно, были люди, на которых он особенно желал производить приятное впечатление.
"Окончив курс наук (говорит Кулжинский—учитель Гоголя) Гоголь прежде всех своих товарищей, кажется, оделся в партикулярное платье. Как теперь вижу его в светлокоричневом сюртуке, которого полы подбиты были какою то красной материей в больших клетках. Такая подкладка почиталась тогда plus ultra молодого щегольства, и Гоголь идучи по гимназии беспрестранно размахивал обоими руками, как будто не нарочно раскидывал полы сюртука, чтобы показать подкладку”.
В Петербурге некоторые помнят его щеголем; было время, что он даже сбрил себе волосы, чтобы усилить их густоту, и носил парик. Но те же лица рассказывают, что у него из под парика выглядывала иногда вата, которую он подкладывал под пружины, а из-под галстуха вечно торчали белые тесемки.
А один из его учеников (Лонгинов “Воспоминание о Гоголе”), описывая Гоголя в эпоху 1831 г., говорит, что костюм его был составлен из резких противоположностей щегольства и неряшливости.
Из всего этого можно заключить, что внешность Гоголя по костюму чрезвычайно бросалась в глаза по своей манерности, вычурности, стремлению обратить внимание других на себя внешностью в то время как на других производила впечатление обратное—невыгодное, странное — помесью щегольства и неряшества в одно и то же время.
Своим странным щегольством, чудачествами и манерностью в костюме Гоголь удивлял всех. Точно также нельзя объяснить это щегольство обыкновенным щегольством молодых фатов, ибо, как говорит его современник Лонгинов, это щегольство представляло “смесь неряшества и щегольства”, что уже изобличает патологическое франтовство и шизофреническую манерность.
Патологическое франтовство у шизофреников этим и отличается, что им всегда хочется выделить свой костюм чем-нибудь особенным; не быть похожим на других. Шизофреник не замечает и не хочет замечать, что его туалет часто вызывает смех, он даже это не понимает часто, а если и понимает, то все то, что у других смешно и безвкусно, у него прекрасно. И вообще все, что он делает—все прекрасно: он выше толпы, он презирает всех тех, кто не разделяет его вкуса. Только патологией можно объяснить чудаковатые костюмы, которые он, по словам Арнольди одевал в Калуге.
2. Неспособность к продолжительной работе и частая смена профессий у Гоголя.
Приспособляемость к трудовой жизни есть одно из основных свойств здоровой психики. Человеку с больной неустойчивой и дисгармонической психикой трудно, а иногда невозможно, устроиться в жизни, вследствие расстройства волевых элементов и патологического поведения.
Как Гоголь устраивался в жизни—есть лучший показатель болезненности его волевой сферы. Поэтому обратим внимание на эту сторону психической жизни Гоголя.
Гоголь по окончании лицея, как известно, мечтал попасть в Петербург. С идеями величия и с желанием во что бы то ни стало устроиться жить там, чтоб развернуть свои честолюбивые замыслы с желанием служить на государственной службе он, наконец. попадает на девятнадцатом году своей жизни.
Не имея средств к существованию, такой человек, как Гоголь, не имел также достаточного знания для жизни, ибо он вышел из гимназии безграмотным. Гоголю однако везло в этом отношении, он благодаря знакомству и благодаря влиятельной протекции, по приезде тут же получил место по рекомендации влиятельного сановника (Кутузова), который его полюбил сразу и пригласил бывать у него по приятельски, перейдя с ним скоро даже на “ты".
Кажись, для начала карьеры такое начало в Петербурге для молодого неизвестного провинциала с большими планами—нельзя ничего лучшего желать. Гоголю легко было, при небольшом усердии, и при протекции его вскоре хорошо устроиться в Петербурге. Но вышло как раз наоборот.
Гоголь не умел себя заставить работать, как все, систематически и усидчиво трудиться, но с большим самомнением и претензиями вскоре с презрением относится к своим занятиям; ок между прочим пишет по поводу этого вскоре: “Но признаюсь, ежели и там нужно будет употреблять столько времени на глупые занятия, то я слуга покорный”.
Гоголь не мог работать на службах в канцелярии, так же как не мог учиться. А между тем к нему, как к начинающему чиновнику, едва ли требования были строги, так как известно, что он даже по нескольку дней подряд не являлся на службу.
Даже крайняя нужда Гоголя в деньгах не могла-его заставить дорожить службой. Гоголь предпочитал выпрашивать деньги у своего отдаленного родственника Трощинского, нежелз зарабатывать трудом на службе.
Имея нормальный психический склад, Гоголь предпочел бы обратное—исполнять “глупую” работу, чем выпрашивание денег у богатого родственника. Но Гоголь это делал потому, что не мог работать, какую бы то ни было работу он не делал. Вот почему Гоголь имел неудачи по службе и чувствовал себя плохо в Петербурге (как и в Нежине), ибо в Петербурге надо было работать, чтобы как-нибудь прожить, а работать он не мог.
Гоголь бросает службу и идет на сцену и здесь он терпит неудачу Пробует быть педагогом, но и тут неудачно. Граф Соллогуб рассказывает, как незавидна была доля гениального писателя во время его учительства в доме Васильчиковой, и трудно понять, как у Гоголя хватало терпения выносить все неприятности, которые ему здесь приходилось переносить. Такие натуры, как Гоголь, несчастные люди, они часто поэтому меняют свои профессии, бросаются то на одно, то на другое и ни на чем остановиться не могут, так как для того, чтоб остановиться на какой либо профессии, необходимо иметь здоровую волевую установку. У Гоголя этого не было. Он нуждался в постоянной смене впечатлений и в постоянном передвижении, что толкало его на постоянное и непреодолимое влечение бродяжничать, скитаться по свету и по новым местам. Не успел он только что приехать в Петербург, в тот Петербург, куда попасть лелеял как любимую мечту, как вдруг ни с того ни с сего Гоголь бросает все, садится первого августа 1829 года на пароход и уезжает в Любек, благо ему подвернулись деньги. Мать прислала ему деньги для взноса в опекунский совет, а он тратит эти деньги на путешествие.
Чтобы оправдать свой поступок перед матерью, он не брезгует ложью, и выдумывает сначала в своем первом письме (от 24.07.1829 года), что неудача и внезапно разгоревшаяся любовь заставила его бежать “от себя”. Как потом оказалось, никакой любви и не было, а он это просто выдумал. Наконец, чувствуя, вероятно, недостаточность мотивировки, выдумывает более важную причину и пишет матери уже из Любека, что он был болен, на лице и на руках будто обнаружилась сыпь, и доктора посоветовали ему “пользоваться водами” в Травемюнде, в 18 верстах от Любека. Его приятель А.С.Данилевский, с которым он жил в Петербурге в одной квартире, сообщал, что ничего подобного, никакой сыпи и не было у Гоголя, что он уехал не лечиться, а хотел вообще поехать в Америку. Неусидчивость и страсть к перемене места — проходит красной нитью в жизни Гоголя. Гоголь вследствие своей беспокойной, вечно алчущей новых впечатлений натуры вел жизнь “вечного странника”.
Свои бродяжнические влечения Гоголь так характеризует в письме к Шевыреву (28 февраля 1843 г. из Рима).
“Голова моя так странно устроена, что иногда мне вдруг7 нужно пронестись несколько сот верст и пролететь расстояние для того, чтобы менять одно впечатление другим, уяснить духовный взор и быть в силах обхватить и обратить в одно то, что мне нужно”.
Характерно и следующее место в письме Гоголя к Плетневу от 4 июля 1816 года.
“Дорога действует лучше лечения холодной водой, видно, на то воля Божья и мне нужно, более чем кому-либо, считать свою жизнь беспрерывной дорогой, и не останавливаться ни в каком месте иначе, как на временный ночлег и минутное отдохновение. Голове моей и мыслям лучше в дороге: даже я зябну меньше в дороге, и сердце мое слышит, что Бог мне поможет совершить в дороге то, для чего орудия и сила во мне доселе созревали”.
3. Вычурное и капризное поведение Гоголя
Вычурное поведение человека говорит всегда за то, что волевая сфера расстроена в том смысле, что между всеми элементами психики существует такая дисгармония или дистимия, что волевые элементы, например, не соответствуют эмоциональным, эмоционалные—интеллектуальным и т. д. Из такого несоответствия создается калейдоскопически связанная психика, поражающая нас нелепыми и причудливыми поступками и поведением. Таков был Гоголь.
Берг рассказывает, что Гоголь ничуть себя не беспокоил в соблюдении самых элементарных правил требования общежития.
Арнольди говорит о бесцеремонности Гоголя до того резко, что бросается невольно в глаза.
Шевырев жаловался Бергу, что Гоголь стал принимать ближайших к нему людей “чересчур по царски”, так что "свидания их стали похожи на аудиенции царственных особ”.
У Хомяковых, по словам Бартенева (Шенрок, Т. IV, 757) Гоголь всегда так держал себя: “Он капризничает неимоверно, приказывая по несколько раз то приносить, то уносить какой-нибудь стакан чая, которым никак не могли ему угодить: то ему чай оказывался слишком горяч, то крепким, то слабым, то слишком полно налито, и это его сердило очень”.
"В разговорах, мы слышали из разных источников, Гоголь часто не принимал участия, молча и презрительно поглядывая на собеседников”.
Берг говорит: "Появление его (Гоголя) на вечере, иной раз нарочно для него устроенном, было почти всегда минутное. Пробежит по комнатам, взглянет, посидит где нибудь на диване, большею частью совершенно один; скажет с иным приятелем 2 — 3 слова из благоприличия, небрежно, Бог весть где витая в то время своими мыслями, и был таков”.
В другое время Гоголь, наоборот, был чрезвычайно любезен, весел, разговорчив, шутил, пел песни и т. д. Но переходы эти были неожиданны, и этим он, как человек с неустойчивым настроением, поражал и удивлял своих близких и современников.
Вот пример. Так, Арсеньев рассказывает следующее: “У Капниста был в гостях Гоголь; приезжает в это время М. Н. Муравьев, с которым тут же Капнист знакомит Гоголя и рекомендует Гоголя такими словами: “Рекомендую Вам моего доброго знакомого, хохла, как и я, Гоголя”.
Гоголь рассердился на эту “непрошенную” (по выражению Гоголя) рекомендацию, сказал дерзость Муравьеву (а не хозяину рекомендовавшего) и, ни с кем не простившись, тотчас же уехал.
4. Приступы заторможенности, мутизма, каталепсии и вазо¬моторные расстройства у Гоголя.
Расстройство волевой сферы у Гоголя выражалось также приступами внезапного заторможения психики и в частности речевого аппарата (мутизм). Эти симптомы у Гоголя иллюстрируются следующими данными.
Золотарев отмечает следующие явления:
Гоголь, бывало, разговорится и говорит весело, живо, остроумно, входит новое лицо, и он замолкает. В другом месте тот же Золотарев (в своих воспоминаниях) заметил следующее у Гоголя: “на Гоголя находил без всякой причины какой то столбняк; вдруг посреди оживленного разговора Гоголь замолкал, и тогда от него нельзя было добиться ни слова”.
Нет сомнения, что этот столбняк есть не более, как легкие приступы кататонического ступора, вследствие чего в таких случаях, нельзя добиться ни слова, т. е. им овладевал мутизм кататоников.
Свои приступы ступора (или каталепсии) характеризует хорошо сам Гоголь следующим признанием:
В письме к князю М. А. К—ву Гоголь пишет (приблизительно в 1842 году: “К величайшему сожалению мне не удалось быть у Вас в бытность вашего сиятельства в Москве. Один раз Александр Димитриевич, с которым мы условились ехать вместе, не заехал за мною по причине какого-то помешательства, а потом овладела мною моя обыкновенная периодическая болезнь, во время которой я остаюсь почти в неподвижном состоянии в своей комнате иногда в продолжении двух, трех недель8 . (Записки о Гоголе Николаи М. 1856 с. 293).
В письме к Балабановой он также описывает свое ступорозное состояние и состояние заторможенности.
Он сравнивает себя в этом состоянии с “болваном для примеривания шляп”.
“Вы можете... мести у меня под носом щеткой, и я не чихну и даже не фыркну, не пошевелюсь”.
Нет сомнения, что эти периодические приступы неподвижности, продолжавшиеся по две и по три недели—есть ничто иное, как каталептические состояния кататоников, которым был подвержен Гоголь периодически при приступах болезни. В пользу этого также говорят нижеприведенные симптомы вазомоторных расстройств: цианоз конечностей, отеки и зябкость Гоголя, о которых он часто сам говорит, несомненно связаны с этим заболеванием.
С. Т. Аксаков говорит об этом так: “Гоголь чувствовал всегда, особенно в сидячем положении, необыкновенную зябкость; без сомнения это было признаком болезненного состояния нерв, которые не пришли еще в свое нормальное положение после смерти Пушкина”.
“Гоголь мог согревать ноги только ходьбою, и для этого в дорогу он надевал сверх сапогов длинные и толстые русские шерстяные чулки и сверх всего этого теплые медвежьи сапоги. Несмотря на это, он на каждой станции бегал но комнатам и даже улицам во все время, пока перекладывали лошадей или просто ставил ноги на печку”.
Эта зябкость, столь сильная, отмеченная уже в 30 лет, потом с развитием болезни увеличивалась все более и более. Несомненно симптом этот является результатом вазомоторных расстройств, столь обычных при частых ступорозных состояниях кататоников.
Позже этот симптом развился довольно резко и определенно, так что у него появились цианоз и отеки, свойственные кататоникам.
Гоголь описывает это состояние вазомоторных расстройств таким образом в письме к Языкову (от 5 июня 1845 года).
“Я худею теперь и истаиваю не по дням, а по часам, руки мои не согреваются вовсе и находятся в водянисто-опухлом состоянии”.
Жалоба на похудение говорит о резком расстройстве питании и обмена веществ в больном организме Гоголя, что также вяжется со всеми другими симптомами. Тем более это расстройство (питания) бросается в глаза, что аппетит у Гоголя (по крайней мере, временами) был ненормально повышен.
Золотарев о его ненормальности аппетита отметил следующее:
“Бывало зайдем мы (говорит Золотарев) в какую нибудь тратерию пообедать; Гоголь покушает плотно, обед уже кончен; вдруг входит новый посетитель и заказывает себе новое кушанье. Аппетит Гоголя вновь разгорается, и он заказывает себе или то кушанье, которое потребовал вновь пришедший посетитель, или что нибудь другое”.
5. Шизофренические приступы болезни у Гоголя.
В сложной психической конституции Гоголя мы отмечаем два гена: шизофренический и маниакально-депрессивный. До сих пор мы рассматривали симптоматологию шизофренического гена в психике Гоголя, теперь перейдем к рассмотрению симптомов другого гена, депрессивного, поскольку он переломляется сквозь призму шизофренических приступов. В свое время Чиж в своей монографии о Гоголе справедливо указал на то, что Баженов был неправ, когда он квалифицировал депрессивные приступы Гоголя, как периодический психоз, ибо помимо этих периодичских приступов депрессии у Гоголя, Чиж констатировал целый ряд симптомов, указывающих на другую природу его болезни. С современной точки зрения это разногласие нам понятно, ибо мы знаем, что в сложных психических конституциях могут сочетаться эти два гена шизофренический и маниакально-депрессивный—совершенно не противореча диагностике и что эти 2 гена поочередно могут выступать один за другим, как-бы конкурируя друг с другом (смена доминант) или друг друга как бы покрывать. Вот почему констатированные Баженовым депрессивные приступы у Гоголя не противоречат шизофренической основе психики Гоголя, и мы их можем здесь также рассматривать, как дополнительный ген в вышеприведенном смысле. Мы увидим, однако, после, что эти депрессивные приступы получали благодаря этой шизофренической основе—другой колорит и другое преломление, почему мы их в основе должны отмечать, как шизофренические приступы. Если обратиться к изучению биографических материалов Гоголя, то такие приступы у него можно констатировать гораздо ранее, нежели это констатировал Баженов. Баженов констатировал 1-й приступ “меланхолии” в 1833 году. т. е. 25 лет от роду. Но это был, по-видимому, один из тех приступов, которые уже резко выделялись из ряда предыдущих приступов, не очень продолжительных и не столь резких, как последующие приступы. Однако, даже эти небольшие и не очень резкие приступы оставляли тот или иной след в биографическом материале, потому мы их должны отмечать постолько, посколько они получили свое отражение в этих материалах.
Первый приступ болезни мы можем отметить на двадцатьпервом году его жизни, т. е. в 1829 г. В письме от 3 января 1829 года Гоголь пишет к матери, что на него “напала хандра или другое подобное”, и что он “уже около недели сидит поджавши руки” и ничего не делает. “Не от неудач ли это (пишет он), которые меня совершенно обравнодушили ко всему”?
В истории болезни Гоголя этот приступ в начале 1829 года был несомненно первый приступ болезни, который сопровождался депрессией, и который закончился неожиданным импульсивным актом, поразившим всех его близких друзей и родных своей неожиданностью и загадочностью. Как известно из его биографии, в том же году 13 августа Гоголь совершенно неожиданно и без всякой подготовки и мотивировки сел на пароход и уехал в Любек. Немало чернил было пролито биографами и критиками, чтоб разгадать и расшифровать этот загадочный эпизод из жизни Гоголя.
Даются всевозможные объяснения этой поездке; но лучше всех дает объяснение своему поступку сам Гоголь. При мотивировке этого акта, он дает такое обяснение: “Это противувольное мне самому влечение было так сильно, что не прошло пяти месяцев по прибытии моем в Петербург, как я сел уже на корабль, не будучи в силах противиться чувству, мне самому непонятному. Проект и цели моего путешествия были очень неясны”.
Таким образом, из этого объяснения видно, что сам Гоголь не мог дать объяснения той импульсивной силе, которая его толкала на совершенно бессмысленный и даже на нехороший поступок по отношению к своей матери, ибо он поехал на деньги, которые присланы были матерью для взноса в опекунский совет. Для объяснения своего поступка по отношению к матери, ему пришлось прибегнуть к уверткам и ко лжи, чтоб смягчить то огорчение, которое он причинил ей своим невольным поступком.
Чиж, при оценке этого эпизода, объясняет этот несомненно патологический акт, как импульсивный акт, совершенный под влиянием навязчивой идеи, которая им так сильно овладела, что он никак не мог успокоиться, пока этого не сделал. Но Чиж упускает из виду то обстоятельство, что за несколько месяцев до этого акта у Гоголя начался приступ “хандры и другое подобное”. Вернее было бы этот импульсивный акт объяснить, как заключительный акт, как кризис того приступа, который начался в январе того же года “хандрой и другим подобным” и длился (может быть с перерывами, мы не знаем) до августа, т. е. до той роковой поездки в Любек, когда это состояние депрессии разрешилось этим импульсивным бегством в Любек.
При этом, этот импульсивный поступок должен быть рассматриваем, как импульсивный акт кататоников, совершаемый автоматически. Еслиб этот акт поездки в Любек был совершен под влиянием навязчивой идеи (как это предполагал Чиж), то этому акту предшествовала бы предварительная борьба, значит— совершилась бы при сознании, притом эти акты повторялись бы, между тем сам Гоголь говорит, что “проект и цели путешествия были очень неясны”, а сила влечения была настолько сильна, что “не будучи в силах противиться чувству, мне самому непонятному”. Что в августе месяце (период этой фантастической поездки) Гоголь был болен—говорит также его письмо к матери из Любека, где он, описывая свои впечатления пребывания в Любеке и Травемюнде, между прочим пишет “... короче, время, здесь проведенное, было бы для меня очень приятно, ссли бы я так же был здоров душою, как теперь телом...”. Так или иначе в 1829 году—между январем и августом—Гоголь перенес один или несколько приступов болезни, сопровождавшихся также и между прочим депрессией.
До следующего приступа, в 1833 году, который отмечается Баженовым, как первый приступ “меланхолии”, несомненно был еще целый ряд небольших, о чем свидетельствуют нижеследующие данные, где так или иначе прорываются его жалобы на болезненность и плохое здоровье. При этом надо принять во внимание, что Гоголь был очень скрытен и замкнут, и если прорываются его жалобы на болезнь его, то они должны были иметь достаточную интенсивность.
Так, в 1831 году он жалуется на плохое здоровье в письме к матери (от 16 апреля 1831 года), а Погодин записал в свой дневник о его болезни за этот год следующее: “Говорил с ним (Гоголем) о малороссийской истории. Большая надежда, если восстановится его здоровье. Также о печальном состоянии своего здоровья говорил с Аксаковым. Дорогой он удивил меня тем, что начал жаловаться на свои болезни (я не знал тогда, что он говорил об этом Константину) и сказал даже, что болезнь неизлечима. Смотря на него изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым, я спросил его: “да чем же вы больны? Он отвечал неопределенно и сказал, что причина болезни его находится в кишках”.
Из этого отрывка мы можем заключить, что Гоголь в это время был одержим депрессией с ипохондрическими идеями, столь обычными для шизофреника, ибо о соматической болезни тут и речи не могло быть, т. к. автор этого отрывка смотрел на него “изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым”. Между тем Гоголь говорит о неизлечимой болезни, причина которой находится в кишках.
Как часто мы слышим у больных с ипохондрическими идеями о такой локализации душевного недуга! Впоследствии мы узнаем, как Гоголь всегда связывал свои болезненные состояния такими ипохондрическими жалобами в желудочно-кишечном тракте и там он локализовал всегда источник своих страданий.
Следующий сильный приступ болезни наступает в 1833 году. Даже не психиатром, а историком литературы этот год отмечается “мертвым годом'” для Гоголя”. Шенрок констатировал поразительную непроизводительность Гоголя в этом году и высказывал предположение, что это объясняется болезнью.
Кулиш, первый биограф Гоголя, также отмечает, что в промежуток между июлем и ноябрем “с Гоголем случилось нечто необыкновенное”, но что именно, он не говорит. Сам Гоголь об этом состоянии в письме к Максимовичу от 9 ноября 1833 г. пишет: "Если бы Вы знали, какие со мной страшные (у Кулиша—“странные”) происходят перевороты, как сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережил, сколько перестрадал! Но теперь я надеюсь, что все успокоится, и я буду снова деятельным, движущимся”.
В биографии Гоголя нет решительно никаких указаний, на какие-либо внешние обстоятельства, которыми могла бы быть обяснима цитированная фраза.
Только приступ болезни мог вызвать эту фразу и именно приступ болезни, сопровождавшийся кататоническим ступором. Только это кататоническое оцепенение и имел в виду Гоголь если говорил: “Если бы Вы знали, какие со мной страшные (или странные) происходят перевороты”. И только расторможенный, после оцепенения этого приступа ступора мог Гоголь сказать слова (цитированные выше): “Но теперь я надеюсь, что все успокоится,и я буду снова деятельным, движущимся" . Слово “движущийся” можно только отнести к тому состоянию, которое он пережил в состоянии ступора, когда он был в закованном состоянии, без движения.
Иначе, как можно было бы понять радость Гоголя о том, что он снова “движущийся”. Мы увидим после, что такие состояния заторможенности у Гоголя были неоднократно, и что они имели именно характер кататонической заторможенности. Возможно, что в этот раз состояние ступора было у него впервые и он был этим обстоятельством “ошеломлен”, а Кулиш об этом именно факте думал, когда говорил, что “в промежуток между июлем и ноябрем с Гоголем случилось нечто необыкновенное” (умалчивая в то же время по каким либо соображениям это “необыкновенное”). После этого приступа у расторможенного Гоголя к началу 1834 года замечается необычайное расторможение его психических сил, необычайный подъем духа, находившийся в самом решительном и резком противоречии с мрачной депрессией всего только что прошедшего 1833 года, с тем глухим застоем в деятельности Гоголя.
К этому же подъему духа относится известное поэтическое воззвание Гоголя к гению (“я совершу... я совершу.... Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле Божество”). Пафос этого воззвания есть настоящий пафос кататоника.
В 1835 году, будучи у себя дома в Васильевке, летом у него был по-видимому небольшой приступ болезни.
Об этом он пишет впоследствии 22 декабря 1837 года: “Когда я был в последний раз у вас, Вы, я думаю, заметили, что не знал, куда деваться от тоски и уже приехавши в Петербург узнал, что это был припадок моей болезни”.
С 1836 года состояние здоровья Гоголя начинает прогрессивно ухудшаться в том смысле, что приступы заболевания становятся все интенсивнее и продолжительнее, депрессии со ступором становятся все тяжелее, между тем светлые промежутки между приступами становятся все короче и реже. Внимание больного все больше и больше поглощается заботами о здоровья все другие заботы и интересы отодвигаются естественно на задний план.
В 1837 году начинается новое заболевание Это отмечают даже биографы Гоголя. С половины июля до октября переписка его совершенно прекращается. Судя по запискам Смирновой, которая лечилась тогда в Бадене, Гоголь приехал туда уже заболевшим он только пил воды в Лихтентальской аллее (пишет Смирнова) и ходил или лучше сказать бродил один по лугу зигзагами возле Стефанбада. Часто он бывал так задумчив что его звали и не могли дозваться. Если же это и удавалось, то он отказывался гулять вместе, приводя самые странные причины. Баженов относит высоту развития “меланхолического” приступа в этот период к концу августа и сентябрю, когда Смирнова уже уехала. В конце лета 1838 года снова начинается подавленное состояние, причем, “наибольшая глубина депрессивной волны приходится, - по словам Баженова, - по-видимому” на сентябрь. В июле Гоголь чувствует себя еще относительно хорошо, но уже через месяц—в августе появляются предвестники надвигающегося приступа—обострение болезненных ипохондрических симптомов и упадок работоспособности. В письме к Погодину (из Неаполя 20 августа 1838 г.) он пишет: “Увы, здоровье мое плохо”....
В конце августа по начало октября полный перерыв переписки. Принимая во внимание, что Гоголь охотно и много переписывался и, по аналогии с другими такими же периодами пробела в его переписке, нет сомнения, что причиною этого пробела был ожесточенный приступ болезни. В октябре его корреспонденция уже снова принимает жизнерадостный тон. Весь 1839 год,"а также начало 1840 года принадлежат к тем светлым промежуткам между приступами, когда здоровье его находилось в удовлетворительном состоянии. Но уже с весны 1840 года начинается новый приступ который летом этого же года достигает степени тяжелого “меланхолического приступа—одного из самых тяжелых приступов в жизни Гоголя” (по словам Баженова). В письме к Погодину из Рима от 17 октября 1840 г. он описывает начало своего заболевания. Он доехал до Вены в прекрасном настроении, даже в повышенном. “Свежесть, бодрость (пишет Гоголь в этом письме) взялась такая, какой я никогда не чувствовал... Я почувствовал, что в голове моей шевелятся мысли, как рой разбуженных пчел, воображение мое становится чутко. Нервическое мое пробуждение обратилось вдруг в раздражение нервическое ... К этому присоединилась болезненная тоска, которой нет описания. Я был приведен в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться... О, это было ужасно, это была та самая тоска, то ужасное беспокойство, в каком я видел бедного Вильегорского в последние минуты жизни...”
Переезд Гоголя в Рим осенью этого же года не дал также желаемого улучшения: “Ни Рим, ни небо, ни то, что так лричаровывало меня, ничто не имеет теперь на меня влияния. Я их не вижу, не чувствую...” Только к зиме он поправился настолько, что мог сказать о себе в своих письмах, что он “здоров, благодаря чудной силе Бога, воскресившего меня от болезни”, и принялся снова за работу. Весь 1841 год по свидетельству Анненкова, проведшего этот год в Риме, Гоголь здоров и даже находится, по-видимому, в несколько повышенном настроении.
В самом начале 1842 года болезнь снова наступает. В целом ряде писем этого времени этот новый приступ болезни все более и более отражается и, наконец, выливается в такой же тяжелый приступ, по симптомам аналогичный приступу, им перенесенному в Вене. В письме к Балабииой в том же 1842 году он описывает так свой приступ болезни: “Я был болен, очень болен и еще болен доныне внутренне. Болезнь моя выражается такими страшными припадками, каких никогда со мной еще не было, но страшнее всего мне показалось то состояние, которое напоминало мне ужасную болезнь мою в Вене, а особенно, когда я почувствовал то подступившее к сердцу волнение, которое всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительное приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль и потом следовали обмороки, наконец, совершенно сомнабулическое состояние”.
Из этого отрывка мы видим, что приступ болезни в этот раз (как и в предшествовавший приступ в Вене) начался возбуждением, ибо, по его словам “всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительное приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека”. А когда следовало депрессивное состояние, то “всякое сумрачное чувство претворяло в печаль и потом следовали обмороки и сомнабулическое состояние”. Нет сомнения, что под “обмороками” и “сомиабулическим состоянием” Гоголь описывает те кататонические состояния скованности и заторможенностя, о которых Гоголь в другом месте выражался более определенно о характере этих приступов (о чем речь была выше).
К весне психическое здоровье его улучшается и душевный строй повышается настолько, что в конце марта он пишет Языкову:
“Я еду к тебе с огромной свитой. Несу к тебе и свежесть, и силу, и веселье и кое что под мышкою”.
К этому периоду относится появление в свет 2-й части “Мертвых душ” и первое издание собрания его сочинений. Баженов считает, что этим годом Гоголь заканчивает творческий период своей жизни.
Вторая половина 1843 года и затем зима 1844 года хотя не ознаменовались резкими приступами болезни, но и здоровым Гоголь себя не чувствовал.
На это время (т. е. во второй половине 1843 года) относится сожжение 2-го тома “Мертвых душ”, по-видимому в таком болезненном приступе. Ему то хуже, то лучше, то он немного бывает работоспособен, оживлен, то жалуется на болезнь. В общем Гоголь делается уже хронически больным, хотя и не было больше таких жестоких приступов, как в Вене.
В 1844 году 30 ноября он пишет Аксакову, объясняя свое молчание: "причиною этого было отчасти физическое болезненное расположение, содержавшее дух мой в каком-то обесчувственно-сонном положении”. По-видимому, под этими словами он подразумевал снова перенесенное им ступорозное состояние. Такое состояние, т.е. то состояние апатии, тоски, болезненности, то улучшение, то ухудшение—тянется до осени того же года, когда Гоголь пишет (12 ноября 1844 г.) Языкову: “после купания я чувствую себя лучше, ибо, надо тебе сказать правду, я был слишком болен летом, и так дурен, как давно себя не помню. Нервы до такой степени были расстроены,что не в силах был не только что-нибудь делать. но даже ничего не делать”. Это состояние небольшого улучшения здоровья было кратковременным эпизодом после длительного болезненного состояния, чтоб вскоре возобновиться с большим ожесточением.
В начале 1845 года новый приступ болезни выражается в полной силе. Гоголь мчится из Франкфурта в Париж, из Парижа снова во Франкфурт, потом по курортам и, очевидно, нигде не находит себе облегчения; состояние тревоги и тоски нарастает и достигает наиболее выраженной степени к лету. В июле, четвертого числа он пишет Смирновой: “Я страдаю весь душой от страдания моего тела, и душа изнывает вся от страшной хандры, которую приносит болезнь”. Он до того себя плохо чувствует и ожидает смерти, что за это полугодие он дважды говеет. Самые знаменитые заграничные врачи того времени: Шейнлейн, Круккенберг и Карус—не могли найти в нем никакого хронического страдания, кроме нервного расстройства, а первый из них назначил ему легкое водолечение. Об этом тяжелом состоянии Гоголь писал в письме к Шереметьевой: “здоровье мое плохо совершенно, силы мои гаснут”.
После водолечения в Грейфенберге, состояние здоровья Гоголя начинает улучшаться и после длительного периода болезни следует около двух лет относительного улучшения, в том смысле, что в течение этих двух лет не было резких приступов, но здоровым Гоголь себя не чувствовал и в этом периоде. Гоголь в этом периоде часто жалуется на болезненное состояние, сопровождающееся слабостью и зябкостью: “чувствую слабость, что всего непонятнее, до такой степени зябкость, что не имею времени сидеть в комнате, должен ежеминутно бегать согреваться. Едва же согреюсь и приду, как вмиг остываю, хотя комната и тепла, и должен вновь бегать согреваться. В такой беготне проходит почти весь день” (письмо Аксакову из Рима 15 ноября 1845 г.).
Следующий приступ болезни приходится на лето 1848 г. Гоголь только что совершил путешествие на восток и в Палестину, возвратился в Россию в хорошем состоянии здоровья и приехал в Васильевку. Уже вскоре его душевное состояние начинает понижаться в сторону депрессии. В июле он пишет Аксакову: “Тоска, даже читать самого легкого чтения не в силах”. К осени ему получше, но еще в конце октября в письме к Вильегорским мы-читаем: “что до меня, я только что оправляюсь от бессонниц своих, которые продолжаются даже и здесь, в Москве, и теперь только начинают прекращаться”. Но как это уже наблюдалось и раньше, это не выздоровление, а только одно из временных улучшений. Так, в феврале 1845 года он говорит Данилевскому о “болезни, в которой находился тогда, от которой еще не вполне освободился и теперь”. В письме к Смирновой от 27 мая 1849 г. мы находим все необходимые нам указания на смену периодов в его психическом настроении за это время: “Мое здоровье лучше. Зиму я провел хорошо. В конце ее только пришла хандра, которую я старался всячески побеждать. Но с приближением весны не устоял. Нервы расшатали меня всего, ввергнув в такое уныние, в такую нерешимость, в такую тоску, от собственной нерешимости, что я весь истомился”. В начале июля он извещает Шереметьеву: “Я только, что оправился от сильной болезни нервической, которая с приходом весны вдруг меня потрясла и расколебала всего”. А к К. П. Базили он пишет: “Весною заболел, но теперь опять поправляюсь”.
VI. Распад психики у Гоголя.
Вторая половина следующего 1849 года и весь 1851 год протекают с теми же колебаниями, хотя, правда, нет резких приступов болезни, но нет и психического здоровья. В общем наступает несомненное ухудшение здоровья, и болезнь принимает более хроническое течение и вместе с тем начинается психический, распад Гоголя. Интеллектуальная сфера психики все более и более расстраивается, эмоционально-волевая сфера притупляется все более и более, происходит постепенное оскудение столь богатой Гоголевской психики. Соответственно этому, все резче и яснее становится упадок его творческих сил. Он сам это мучительно чувствует и жалуется на “притупление способностей” и сил, не может себе обяснить, почему он “никогда еще так мало не делал как теперь”, хотя “меньше чем когда-либо развлечен и ведет жизнь более чем когда-либо уединенную”. “Сижу за делом, а делается— мало”. Такие жалобы повторяются и дальше в ряде писем. Временами, правда, он снова надеется, что его творческие силы воскреснут: “Стало-быть,—пишет он Толстому 20 августа 1850 г., —несмотря на то, что старею и хирею, те же силы умственные, слава Богу, еще свежи”. Но вскоре ему приходится разочаровы¬ваться: “думал (пишет он вскоре) и я, что буду всегда трудиться, а прошли недели, отказалась голова.... Бедная моя голова. Доктора говорят, что надо ее оставить в покое. Вижу и знаю, что работа при моем болезненном организме тяжела”. В конце, сентября месяца 1850 г. ему снова хуже. Он уже опасается наступления новаго приступа и пишет матери: “я захандрю и впаду в ипохондрию”.
Так или иначе, здоровье, хотя бы относительное, к Гоголю больше не вернулось. Оскудение психики стало чем-то стабилизированным, творческие силы прогрессивно в нем угасали. В “Авторской исповеди” мы находим скорбное и совершенно определенное признание больного писателя в угасании творческой силы:“несколько раз, упрекаемый в недеятельности, я принимался за перо, хотел насильно заставить себя написать хоть что-нибудь вроде небольшой повести или какого-нибудь литературного сочинения, и не мог произвести ничего. Усилия мои оканчивались, всегда почти болезнью, страданием и, наконец, такими припадками, вследствие которых нужно было надолго отложить всякие занятия”.
Признание это заканчивается трагическим воплем: “виноват я был разве в том, что не в силах был повторять то же, что говорил или писал в юношеские годы. Как будто две весны бывает в возрасте человеческом”.
И действительно, в течение этого последнего десятилетия его жизни, Гоголь работает над второй частью “Мертвых душ”, но по меткому выражению Анненкова, “она стала для Гоголя той подвижнической келией, в которой он бился и страдал до тех пор, пока вынесли его бездыханным из нее”.
В этот период жизни у Гоголя отмечается резкое ослабление умственных интересов. Раньше Гоголь всегда проявлял большой интерес в жизни. К этому времени он ослабевает весьма резко, ничто его не интересует.
“Не могу понять (говорит он в письме) отчего не пишется и отчего не хочется говорить ни о чем. Может быть оттого, что не стало, наконец ничего люпобытного на свете. Нет известий”. Это пишет Гоголь 3 апреля 1849г., т.е. в эпоху больших исторических событий.
Из писем этого времени видно вообще, что ему все кажется скучным, неинтересным, нудным и тоскливым к жизни его ничто не привязываает. Почет, которым он был окружен—его не радует больше, он сомневается в полезности своих произведений.
Он никого и ничего не любит. Душа его представляет полное опустошение, в сравнении с тем, каким он был раньше. Распад душевных сил все более и более увеличивался.
Современникам Гоголя резко бросались в глаза признаки распада душевной жизни Гоголя.
“Тупо глядит на все окружающее его потускневший взор (отмечает Соллогуб). Слова утратили свою неумолимую меткость”. Соллогуб уже не сомневался, что у него “затемнение памяти”.
Берг отмечает, что от Гоголя остались одни развалины и его взор потерял “прежний огонь и быстроту”.
Сам Гоголь сознавал упадок физических и психических сил, но объяснял старостью свое состояние. Стал мало переписываться с знакомыми, ограничивается самыми необходимыми сведениями о своем здоровье и просит всех за него молиться.
Лучше всего свое состояние Гоголь иллюстрирует письмом от 14 июля 1849 г. к Жуковскому.
“Мне нужно большое усилие, чтоб написать не только письмо, но даже короткую записку. Что это,—старость или временное оцепенение сил? Сплю ли я или так сонно бодрствую, что бодрствование хуже сна?”.
Об изменении памяти мы находим у Гоголя также жалобы. Так в письме к Марковичу от 6 декабря 1849 г. он жалуется что “начинает тупеть память”. Затем в письме к Плетневу от 7 июня 1848 г. он говорит: “Я начинаю позабывать порядки дел моих”.
В какой степени страдала память трудно судить по этим отрывочным жалобам. Но это расстройство несомненно было.
И это расстройство находилось в связи с общим расстройством и распадом психики. Об этом расстройстве говорят бесчисленные жалобы Гоголя в письмах на бедность мыслей в этот период.
Так он пишет Шевыреву 14 мая 1848 г. “Ничего не мыслится и не пишется, голова тупа". Жуковскому (3-апреля 1849г.). "Нашло на меня такое оцепенение”. К матери (2 сентября 1851 г): "Бедная моя голова... трудно бывает мне”.
Чиж справедливо отмечает о болезненном поведении Гоголя следующее:“В своем поведении Гоголь держал себя в резком несоответствии по отношению к содержанию его сознания. Так, Гоголь постоянно проповедовал смирение, скромность, просил молиться. каяться в грехах, заказывал молебны, проповсдывал стремиться к самосовершенствованию, а между тем фактически Гоголь держит себя высокомерно, с презрением даже к людям, его любившим. Фактически Гоголь держит себя как человек (по выражению Арнольда), имевший “странную претензию знать все лучше других , впадал в начальнический тон."
Ведь человек, сознающий свою греховность, несовершенство и раскаяние, соответствующим образом поступает и ведет себя. Если б Гоголь был просто меланхолик с идеями греховности— такого бы несоответствия у него не было, оно именно говорит за шизофренический характер его поведения.
“Не могу понять, что со мной делается—от преклонного ли возраста, действующего на нас вяло н лениво, от изнурительного ли болезненного состояния, от климата ли, производящего его, но я просто не успеваю ничего делать. Время летит так, как еще никогда не помню.
....Ничего не могу написать начисто, ошибаюсь беспрестанно, пропускаю, не дописываю, приписываю, надписываю сверху, испорчу десть бумаги и ничего не сделаю”.
Как способности к умственному труду расстроены у Гоголя, так расстроен у него аппарат внимания и произвольное мышление, на что также указывал Чиж в своей работе о болезни Гоголя, где это расстройство иллюстрируется отрывком письма Гоголя к отцу Матвею (9 сентября 1848 г.).
“Далее мои мысли расхищаются, приходят в голову незванные, непрошенные гости и уносят помышления, Бог знает куда. Бог весть в какие места, прежде чем успеваю очнуться, все как-то делается не во время: когда хочу думать об одном, думается о другом; когда думаю о другом, думается о третьем.”
О последнем периоде жизни Гоголя Чиж отмечает также следующее:
"... В последнем периоде жизни Гоголя необходимо прибавить. что параллельно с ослаблением внимания, как это всегда бывает, у больного ослабевает и воля.
..... С 1848 г. он уже плывет по течению, у него нет определенных планов; то он хочет поездить по России, то жить зимой в Крыму, то ехать в Грецию, то, наконец, поселиться на Афонской горе, а живет то в Москве, то в Одессе, в которую он приехал. чтоб ехать в Грецию, то у знакомых, его приглашающих.
... Никаких определенных целей и желаний у Гоголя теперь уже нет. Вообще Гоголь проявляет несвойственную ему прежде пассивность.
... Это ослабление воли проявляется в капризном и причудливом поведении Гоголя."
Ненормальность его душевного состояния в эту эпоху его жизни бросалась в глаза многим из его современников. И. С. Тургенев, говоря о своих посещениях Гоголя в последний год жизни его, выражается на этот счет очень определенно: “Мы (с Щепкиным) ехали к нему,как к необыкновенному, гениальному человеку у которого что-то тронулось в голове... Вся Москва была о нем такого мнения”.
7. Последние дни жизни Гоголя и его смерть.
Перейдем теперь к последним неделям жизни Гоголя. Подробное описание этой последней эпохи жизни дал Баженов в своей работе о болезни Гоголя. Приведем это описание Баженова здесь полностью.
“1852 г. Гоголь встретил в Москве. Летом и раннею осенью 1851 года здоровье его было неудовлетворительно, нервно-психический тон был понижен; лето он проводил в Спасском у Смирновой и “был нездоров, жаловался на расстройство нервов, на медленность пульса, на недеятельность желудка, не разговаривал ни с домашними слугами, ни с крестьянами, шутливость и затейливость исчезли”. В сентябре у Аксаковых, в Абрамцове Гоголь, по свидетельству Аксакова, был постоянно грустен; к сентябрю же относится его неудачная поездка на свадьбу сес¬тры в Малороссию, причем он доехал только до Оптиной пустыни и возвратился назад (на вопрос Бодянского—почему, Гоголь ответил только: “Так, мне сделалось грустно”, а Аксакову—сослался на “нервное расстройство”).
Но осенью и зимой 1851 года состояние здоровья Гоголя вообще и психическое в частности так хорошо, как давно не было. Об этом единогласно свидетельствуют все наиболее близкие к нему современники. Так, Арнольди в своих воспоминаниях говорит: “Зимою этого года я виделся с Гоголем довольно часто, бывал у него по утрам и заставал его почти всегда за работой”. Погодин передает, что этою зимою Гоголь принимал живейшее участие в издании своих сочинений, которые сразу печатались в трех типографиях. Доктор Тарасенков свидетельствует, что в этот период Гоголь близким к нему казался веселее обыкновенного; притом он нередко выходил со двора, даже бывал иногда на обедах. Деятельности в это время в нем обнаруживалось больше, нежели прежде. Он даже стал заниматься тем, чем прежде пренебрегал или на что не решался: "он поехал в театр посмотреть своего “Ревизора” на московской сцене. Оставшись недоволен исполнением, он пригласил к себе актеров и читал им многие сцены.... Потом явился посмотреть, как исполняется его пьеса после его замечаний”... Дату этого эпизода легко установить на основании показания И. С. Тургенева: это было в октябре 1851 г.; но еще в январе 1852 г. Гоголь собирался в театр посмотреть исполнение своих других пьес, ибо на одном обеде, где он встретился с Тарасенковым, он отговаривал последнего итти в тот вечер в Малый Театр смотреть “Женитьбу”: “не ходите сегодня, а вот я соберусь скоро, посмотрю прежде, как она идет, и уладив, извещу вас...” Из контекста же следует, что до 1852 г. Тарасенков не был знаком с Гоголем, и что обед этот происходил за месяц до посещения Тарасенковым уже умирающего Гоголя, следовательно, это было около 15-20 января 1852 года. Да и из других указаний несомненно, что в течение всего января и даже в начале февраля хорошее состояние здоровья Гоголя продолжалось. Во второй половине января Аксаков нашел его “довольно бодрым”. Еще от 2 февраля мы имем два письма его—одно к Жуковскому, в котором мы читаем: “ О себе что сказать. Сижу попрежнему над тем же, занимаюсь тем же”. Другое к матери, и в нем Гоголь пишет: “Я сам тоже все это время чувствую себя как-то не так здоровым”. По сравнению с другими жалобами его на свое здоровье— это звучит так неуверенно, что можно с положительностью сказать, что еще в начале февраля Гоголь чувствовал себя относительно недурно.
За девять дней до масляной (следовательно, числа 25 января) его видел Бодянский еще “полным энергичной деятельности”. Он застал Гоголя за столом, на котором были разложены бумаги и корректуры. “Знаете ли,—говорит Бодянскому Гоголь,—я распорядился без вашего ведома. Я в следующее воскресенье собираюсь угостить вас двумя тремя напевами нашей Малороссии, которые очень мило Н. С. (Аксакова) положила на ноты с моего козлиного пения; да при этом упьемся и прежними нашими песнями. Будете ли вы свободны вечером Я уже распорядился и мы соберемся у О. Ф. (Кошелевой) часов в семь, а впрочем, для большей верности, вы не уходите, я к вам заеду и мы вместе отправимся на Поварскую".
Но вечеринке этой не суждено было состояться. В это время заболевает и умирает один из ближайших друзей Гоголя, Екатерина Михайловна Хомякова (урожденная Языкова, сестра поэта). Это событие послужило тем тяжким моральным толчком, который обусловил и вызвал новый и, может быть, самый жестокий в жизни Гоголя меланхолический приступ. Об этом свидетельствует сам Хомяков в одном из писем своих, относящихся к концу февраля 1852 г.-“Николинкин крестный отец, Гоголь наш, умер. Смерть моей жены и мое горе сильно его потрясло; он говорил, что в ней для него снова умирают многие, которых он любил всей душой, особенно же Н. М. Языкова. На панихиде он сказал: “Все для меня кончено”. На Гоголя. как он признается своему духовнику, “нашел страх смерти”. На масленой он говеет, питается одною просфорою и в четверг приобщается. Как раз в эти дни приезжает в Москву известный в то время священник—аскет, отец Матвей. Гоголь бросается к нему, но беседы о. Матвея так суровы, и так потрясают Гоголя, что он прерывает священника словами: “Довольно. Оставьте. Не могу далее слушать. Слишком страшно”. Затем он, (типично для меланхолического состояния) совсем отказывается от пищи и проглатывает за обедом только несколько ложек капустного рассола в день. Однако, силы настолько сохранились. что он еще в состоянии посещать некоторых близких друзей. В четверг на масляной (следовательно, 7 февраля) он заезжал к Погодину и еще двум знакомым, у кого именно, остается неизвестным, но в обоих домах он обратил на себя внимание своим болезненным видом. В субботу (9-го) он был у Хомякова, а уж во вторник первой недели поста слуга гр. Толстого известил своего барина, что он боится “за ум и даже за жизнь Николая Васильевича, потому что он двое суток пропел на коленях перед образом без питья и пищи”.
И было чего испугаться: за эти 2 — 3 дня упадок питания и сил был так велик, что Гоголь едва в состоянии был подняться наъерх, в комнаты гр. Толстого, где в понедельник и вторник первой недели было вечернее богослужение. Тогда же “в ночь с понедельника на вторник, великий писатель сжигает все рукописи и по свидетельству доктора Тарасенкова: “с этой несчастной ночи он сделался еще слабее прежнего: не выходил более из своей комнаты, не изъявлял желания видеть никого... отвечал на вопросы других коротко и отрывисто... По ответам его видно было, что он в полной памяти, но разговаривать не желает”. Автор этих ценных воспоминаний о последних днях жизни Гоголя был первым приглашенным к нему врачем, но в среду Гоголь отказался принять его, и Тарасенков увидал его лишь в субботу, следовательно, 10 февраля. “Увидев его,—говорит Тарасенков, я ужаснулся. Не прошло месяца, как я с ним вместе обедал, он казался мне человеком цветущего здоровья, бодрым, свежим, а теперь передо мною был человек как бы изнуренный до крайности чахоткою, или доведенный каким-либо продолжительным истощением до необыкновенного изнеможения. Все тело его до чрезвычайности похудело: глаза сделались тусклы и впалы, лицо совершенно осунулось, щеки ввалились, голос ослаб, язык с трудом шевелился, выражение лица стало неопределенное, необъяснимое. Мне он показался мертвецом с первого раза. Он сидел, протянув ноги, не двигаясь и даже не переменяя прямого положения лица. Голова его несколько опрокинута назад и покоилась на спинке кресел, пульс был ослабленный, язык чистый, но сухой, кожа имела натуральную теплоту. По всем соображениям видно было, что у него нот горячечного состояния, и неупотребление пищи нельзя было приписать отсутствию аппетита”. Тарасенков прав: ни горячечного состояния, и вообще какого-то бы ни было соматического заболевания не было констатировано и позднейшими консилиумами, на которых участвовали знаменитости того времени профессора: Овер, Иноземцев, Варвинский, Алифонскнй и доктора Клименков, Тарасенков, Сокологорский и Эвениус. Следовательно, надо искать другую причину столь быстрого истошения и упадка сил. На первой неделе великого поста 1852 года, следовательно, около 12 февраля, уже совершенно развернута картина меланхолического приступа в полном разгаре; отказ от пищи и лекарств, от всякого общения с окружающими, сильное истощение, бессонница и т. д. Первый приглашенный к, нему врач профессор Иноземцев нашел только катарр кишек и посоветовал ревенные пилюли (в виду упорной кон-стипитации) и лавровишневые капли. Затем, уже в понедельник на второй неделе поста (т. е. 18 февраля) был приглашен профессор Овер, но ничего не назначил больному. Во вторник, 19-го, у постели Николая Васильевича собрались Альфонский и Овер. Первый предложил “магнетизирование” с целью покорить волю больного, заставить его принимать пищу. Для этой цели являлся вечером доктор Сокологорский, но без успеха. Поздно вечером приехал доктор Клименков и предложил кровопускание, но в виду предстоящего консилиума доктору Тарасенкову удалось отложить исполнение этого до следующего дня. В среду, 20-го утром пульс был так слаб, что Тарасенков и Сокологорский думали уже прибегнуть к мускусу. В этот день состоялся консилиум в составе докторов Овер, Эвениус, Клименков, Сокологорский, Тарасенков: профессор Варвинский опоздал и приехал позднее. На этом совещании Эвениус дал единственный рациональный при таком положении дела совет кормить больного насильно. Но, несмотря на то, что Варвинский, поставивший диагноз, и предостерегал, что больной пиявок, пожалуй, не вынесет, было решено поставить две пиявки к носу. Клименков, которому это было поручено, поставил их шесть, причем пациент был посажен в теплую ванну, а голову ему обливали холодной водой. “В 7 часу вечера — рассказывает дальше Тарасенков, — приехали Овер и Клименков они велели долее поддерживать кровотечение, ставить горчичники на конечности, потом мушку на затылок, лед на голову”... Затем, ночью, был дан еще каломель. Состояние страдальца-поэта в последнюю ночь уже не оставляло, однако, никакой надежды. По свидетельству того же Тарасенкова после кровопускания и других перечисленных выше лечебных мер пульс скоро и явственно упал, делался еще чаще и слабел, дыхание... становилось еще тяжелее... Его подняли с постели, посадили в кресло, уже голова, его не держалась на плечах и падала машинально.Тут привязали ему мушку на шею. надели рубашку (он лежал после ванны голый), он только стонал. Когда его опять клали, пульс перестал биться, произошло хрипение. Этот обморок длился несколько минут хотя пульс вскоре возвратился, но сделался почти неприметным; он после этого уже не просил ни поворачиваться, ни пить: лежал уже на спине постоянно с закрытыми глазми, не произнося ни слова. В 12 часу стали холодеть ноги... Дыхание сделалось хриплое и тяжелое... Около 8 часов утра дыхание совершенно прекратилось”.
Заключение.
Все вышеизложенное привело нас к заключению, что Гоголь страдал шизофренией.
Шизофрения Гоголя развивалась постепенно. Из шизоидного состояния его первого периода, жизни, периода творческих импульсов, развивалась постепенно полная картина шизофрении последнего периода жизни, когда его творческие импульсы иссякли вместе с опустошением его психики.
Что нас поражает в истории болезни Гоголя — это особенность течения этой болезни. Несмотря на тяжелое исходное состояние его болезни к концу его жизни, мы это исходное состояние не можем назвать как состояние “слабоумия” (обычно применяемое в этих случаях).
Гоголь, несмотря на его тяжелое состояние, не был похож на обычного слабоумного шизофреника. Тут мы должны допустить ту мысль, что шизофрения у гениально одаренных людей протекает совершенно иначе.
Изучение истории болезни других шизофреников из среды великих людей должно будет в будущем осветить этот вопрос.
О влиянии болезни Гоголя на его творчество мы здесь не касаемся, ибо намереваемся в будущем этой теме посвятить особую работу.
Литература
Аксаков С.Т "История моего знакомстна с Гоголем". // Русский Архив. 1890 г.
Анненский. Записки о жизни Гоголя. 2 тома. 1856 г.
Арнольди. Воспоминание о Гоголе. // Русский Вестник, N 6, 1862г.
Баженов Болезнь и смерть Гоголя. // "Руская Мысль", 1902 г.
Берг. "Воспоминания о Гоголе". // Русская Старина, N I, 1872 г.
Коялович. Детство и юность Гоголя. // Московский Сборник. 1887.
Кулиш. Записки о жизни Гоголя.
Кульжинский. "Воспоминания учителя". // Москвитянин. 1854 г.
Письма Гоголя. (под ред Шенрока, в 4 томах, издание Маркса 1902 г.
Письма к Гоголю гр. Вильегорской. // Вестник Европы. кн. X. 1889г.
Письма Смирновой к Гоголю. // Русская Старина, кн. V. 1888 г.
Смирнова. Записки о жизни Гоголя.
Соллогуб. "Воспоминание". // Исторический Вестник, 1886 г.
Шенрок. Материалы для биография Гоголя 1897 г.
Чиж. Болезнь Гоголя. // "Вопросы философии и психологии". 1903 г.
Примечания
1 Эта работа была напечатана, также, в сборнике: Н.Н.Баженов. "Психиатрические беседы на литературные и общественные темы". - М., 1903 г. (А.К.).
2 Ермаков, “Психология творчества Гоголя”, 1924, стр. 14.
3 Арнольди. Мое знакомство с Гоголем// Русский Вестникк. N 6, 1862 г.
4 Так у автора (А.К.)
5 В.Чиж. "Тургенев как психопатолог" // Вопросы философии и психологии, 1899 г.
6 Чижов, товарищ Гоголя, в своих вспоминаниях, о нем за 18 43 г. пишет: “Сходились мы в Риме по вечерам постоянно у Языкова,. тогда уже больного. Гоголь, Иванов и я. Большею частью содержанием разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда сальные. Молчаливость Гоголя и странный выбор его анекдотов, не согласовались с уважением, которое он питал к Иванову к Языкову, и с тем вниманием, которым он удостоивал меня, зазывая на вечерние сходки, если я не являлся без зову”.
7 Жирный курсив наш ( Г.С.).
8 Жирный курсив наш ( Г.С.).
Шизофреническая психика Гоголя Г. В. Сегалин
© Copyright: Александр Плетнев, 2019
Свидетельство о публикации №219112600129
Свидетельство о публикации №219112600129
Рецензии
Александр.Спасибо.Мне этот писатель очень интересен.Вы преподаёте в Университете?
Ая Чужая 06.08.2022 18:35 • Заявить о нарушении
Ая Чужая 06.08.2022 18:35 • Заявить о нарушении
Ая, доброй ночи! Вы: "Этот писатель мне интересен!" Вы это о Гоголе?
Мне он тоже интересен! И, я считаю, что он очень точно описал характеры и темпераменты.
Никогда не преподавал и, думаю с моим косноязычием и отсутствием систематики, вряд ли имел бы успех у студентов.
Александр Плетнев 06.08.2022 23:18 Заявить о нарушении
Мне он тоже интересен! И, я считаю, что он очень точно описал характеры и темпераменты.
Никогда не преподавал и, думаю с моим косноязычием и отсутствием систематики, вряд ли имел бы успех у студентов.
Александр Плетнев 06.08.2022 23:18 Заявить о нарушении
Ая!Был такой психиатр русский В. Ф. Чиж,написал книгу "Болезнь Н. В. Гоголя", можете погуглить в интернете.
Александр Плетнев 07.08.2022 10:00 Заявить о нарушении
Александр Плетнев 07.08.2022 10:00 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.