Еловая Пристань

Солнце осветило Еловую Пристань. В печи потрескивали дрова, и бабушка суетилась на  кухне, лепила пирожки с черемухой. Анька осторожно потянулась под толстым одеялом – если бабуля услышит, пошлет огород поливать до завтрака. Огород поливать не хотелось, а вот идти за дикой малиной в согретый солнцем лес – да.

Еще хотелось купаться. И чтобы бабуля сидела на берегу в своем белом платочке, и чтобы в бутылке было холодное белое молоко, а теплые пирожки на изломе отсвечивали синим.

Запах пирогов с черемухой, запах подсушенной солнцем травы, запах детства. Оно безвозвратно уходило, и Анька до слез иной раз жалела тех пронзительно-чистых детских ощущений мира, когда все впервые и ничто не повторится.

Пятнадцать лет – это так много, за плечами радости и ошибки. Люди разделились на нормальных и придурков. Впереди тревожно, потому что надо выбирать свой путь по жизни, а у нее так много идей – и совсем нет особых предпочтений…

С родителями пыталась советоваться, но они ее как-то не понимают и не вслушиваются в то, о чем она им толкует. Сразу говорят сухие неприятные вещи, от которых мечты сворачиваются в трубочку. Она умом понимает их справедливость, но ведь это так скучно! Все разговоры сводятся к одному – «надо работать». А жить когда? А что, разве нельзя проснуться, улыбнуться и понестись делать то, что именно сегодня хочется?

И когда ее родители успели стать такими…ну, тусклыми, что ли? Анька, нежась всем телом под толстым теплым одеялом на трех матрасах, перебирала в памяти яркие моменты детства: папину белозубую улыбку, мамин смех, гостей по праздникам и воскресеньям. Картонную карету, склеенную папой, чтобы она впрягала туда овечку – лошадки в Анькином игрушечном хозяйстве не водилось. Пляж, мороженое строго «одна штука» за раз, земляника на ладони и маслята, от которых чернеют пальцы, когда чистишь. Ну было же здорово! Когда они успели так постареть и растерять улыбки?

Анька скисла и вылезла из-под одеяла. Бабуля тут же крикнула из кухни своим надтреснутым голоском:
- Умывайся и гряды полей, пока пироги дойдут.
Слух у нее отличный. Анька не сомневалась – бабуля в курсе, что она уже давно не спит.

Таскать воды пришлось много – у бабули просто побрызгать из лейки не получится. У нее еще и зрение отличное.

Только присела на теплом крылечке цвета желтка, с беременной кошкой поиграться, бабуля уже кричит:
- Завтракать иди!
Ничего нельзя, что хочется. Надо только то, что надо. И точка.

Анька себе дает зарок – станет взрослой, детей по-другому воспитывать будет. Да она их вообще воспитывать не будет! Она их будет ПОНИМАТЬ. Жить с ними одной жизнью.

Много-много малины. Перепутанной, колючей, с сухими серыми листьями и мелкими кисло-сладкими, остро-вкусными ягодами. Бабуля ловко собирает и негромко ворчит, как радио журчит. Анька не слушает, Анька знает – это про садовую ягоду, что она водянистая и что толку в ней – одна вода.
- Купаться? – закидывает Анька «удочку».
- Вода ишшо холодная. Токо ноги помочить, - отрезает бабуля и лезет в самую густотень. Ее спина и кряхтенье не одобряют Анькину лень.

На Аньку накатывает обида, она кидает на землю свой любимый плетеный кузовок и демонстративно уходит – твердым, независимым шагом.

Она не разговаривает с бабулей весь день. И бабуля с ней не разговаривает. Хлопочет по хозяйству, сбегала к соседке – сменяла пирожки на молоко, заодно поболтали. На Аньку – ноль внимания, хотя та и кур покормила, и даже грядку укропа выполола начисто.

Аньке становится скучно. Спустилась на старую пристань, посидела, подставляя солнцу щеки и побоявшись опустить ноги в воду. Скучно. Пора завязывать проводить каникулы в деревне. Приехала на недельку, повидалась, помогла – и хорош. Своих дел, что ли, нету? – по-взрослому рассуждает Анька.

Солнце цепляет краем макушки заречных елей. Анька встает, и, тяжело вздохнув, бредет в гору – домой, мириться да спать ложиться. Завтра будет новый день.

Пока последние лучи не покинут избу, бабуля свет не зажигает – экономит электричество. Только огонь в печи тихонько похрустывает дровами. Анька к этому привыкла – у старости свои причуды. Но в этот раз «Акела промахнулся». Бабуля выключателем щелк, а света тю-тю.
- Опять поломка у них, иродов, повылазило бы им, - ворчит бабуля и велит Аньке лезть в кладовку, искать керосинку. Анька давится смехом – бабуля собирается славно «сэкономить» на дорогущем керосине. Зато они теперь разговаривают.

В кладовке хоть глаз выколи и столько всякого «нужного» барахла за год наросло, что когда Анькины руки нащупывают вместо керосинки что-то большое, прямоугольное, замотанное в тряпку, она только злобно чихает и тянет ЭТО наружу – посмотреть и выбросить, тайком от бабули.

ЭТО оказалось картиной. Без рамы. На подрамнике – холст, на холсте – пристань, река, ели за рекой и солнце садится. Ничего так себе. Даже красиво. Анька полезла дальше шуровать, и из кладовки одно за другим появились – луг с цветами, куры на дворе, кобыла с жеребенком и сопки с рекой.

Тут бабуля, Аньки не дождавшись, в сенцах появилась и выключателем щелк – а свет помигал-помигал да и появился, и бабуля застукала Аньку во всей красе – в пыли и картинах. Немая сцена.

- Бабуль, бабуль, а кто их у тебя оставил? – Анька лебезила перед бабушкой, пытаясь загладить свои многочисленные вины: и в малиннике-то старушку одну бросила, и в кладовке ее шарилась, как в своем кармане. Поэтому не сразу заметила, какое у бабушки стало лицо – не суровое, нет, и не чужое, как бы слово подобрать…в себя ушедшее. Бабуля постояла так с минуточку, а потом словно очнулась и махнула рукой:
- В кухню пошли. Ужинать пора.

В кухне бабуля свет зажигать не стала. Торжественно извлекла с полки старый подсвечник, воткнула три свечи. На столе очутились – сковорода с жареной рыбой, огурчики-помидорчики, пироги с черемухой, сахар-рафинад и заветная трехлитровка с медом. Запел самовар. Бабуля снова сунулась в заветный «шкапчик» и – о чудо! – извлекла оттуда тарелку зеленого стекла, до краев полную конфет. Анька узнала их все – и те, что в этом году они бабуле привезли, и прошлогодние, и даже поза-поза…в общем, шоколад там уже побелел и рассыпался.
- Бабуль, у нас пир на весь мир?
- Пир да мир, да лад, да склад, да в доме уклад, - речитативом приговорила бабуля, покачивая сухим мизинцем Анькин мизинец.

- Художник тут один приезжал, - начала рассказ бабуля, когда они поели и уже пили чай вприкуску с рафинадом. – Жил у меня пол-зимы, ночевал за печкой. Я ему там раскладуху поставила, как просил. Представляешь, кочергу да ведра деть было некуда, в сенки поставила! Ох, чтой-то я не о том, вот старость не радость…а, дак вот. Той-то художник все деревню нашу рисовал, поля да лес – я диву давалась, как ему не докука целый день над картинками сидеть. Вот раз я и скажи ему смеха ради – хватит штаны протирать, сходи за меня дров наколи, а я за тебя порисую. И что ты, Анна, думаешь – пошел! Холстину чистую на треногу поставил, краски-кисточки сунул – рисуй, говорит! Я туда-суда, старая дура, рисовать сроду не рисовала. Однако думаю – уговор дороже денег, художник-то мой во дворе топором тюк да тюк. Села у окошка, что вижу, то малюю.

- А он тут в избу зашел,- продолжила рассказывать бабушка, - за спиной моей встал, да и говорит: «А как Вы, мол, Катерина Петровна, снег так замечательно нарисовать смогли?». А я в ответ: ничего мудреного, я на него всю жизнь гляжу. А он: и чего еще нарисовать сможете, на что всю жизнь глядели? А я-то за словом в карман не лезу, не таковская: а все, мил человек, могу – потому как все мне здесь любо, здесь моя жизнь прошла, горя и радости до краев налила.

- С той поры, Анька, у нас с ним так и повелось: он, как встанет с утра – за холст, и я, как с делами управлюсь – за холст. Сидим, малюем, друг на дружку поглядим – засмеемся! Когда художник той уезжать собрался, он мне красок и кистей оставил. И бумажку, на которой написано, какие брать, если закончатся. У нас как кто в город едет, я денех дам – мне все и привезут, - бабуля вскинула седые бровки и крепко дунула в чай.

- И сколько у тебя картин? – осторожно спросила ошарашенная Анька.
- Да то ли два, то ли три…десятка, - ответила бабуля, закусив баранку огурчиком.
- Оой! – подхватилась Анька с табуретки. – Это же на целую выставку хватит! Мы тебе выставку в городе организуем…я организую, - быстро поправилась она. Перед Анькиным внутренним взором уже разворачивались удивительные события – вот она разговаривает с папой, и он грузит в багажник машины бабулины картины, завернутые в старые простыни; вот они с мамой заказывают рамы; вот она – уже сама! – договаривается с директором  районного Дома Культуры о выставке. Цветы, аплодисменты, улыбки, бабуля в белом платочке…

Анька до того замечталась, что и не заметила, как бабушка убрала со стола, и гремела теперь посудой в тазике, протирая чистое льняным полотенцем, перекинутым, по обыкновению, через плечо.
- Анна, спать поди! – непреклонным тоном возвестила бабуля, как будто и не было у них только что задушевного разговора при свечах.

Утро не задалось. Пошел мелкий дождик, куры бродили взъерошенные, рыжая кошка спряталась под крыльцо и на «кис-кис» не отзывалась. Бабуля в открытое окно кухни вела злобные переговоры с петухом, ленящимся кукарекать вовремя:
- А вот я тебя в чугунок, в чугунок!
К обеду тучи хлюпнули и втянули дождь, как простуженный нос – сопли. До следующего «чиха».
- Анна, идем белье полоскать! – сурово приказала бабушка. Анька сто раз показывала бабуле, как надо заливать в стиральную машинку воду, добавлять ополаскиватель и отдыхать себе за чайком, пока машинка работает. Бабуля новые знания игнорировала и упорно ходила на реку с цинковым бачком на тележке.

Анька надулась, но пошла – не отпускать же старушку одну с такой тяжестью.

Мыли, отжимали, перекручивая в четыре руки, упарились и сели на шаткую деревянную скамейку, которую кто-то заботливо сколотил еще до анькиного рождения. Бабуля сняла платок, обмахнулась, поправила выпавшие из пучка седые легкие прядки. У Аньки защемило сердце при взгляде на согнутые узловатые пальцы, синие змейки вен. Она попыталась представить, какими были эти ладони в молодости – и не смогла, всю жизнь знала их проворными, теплыми и суховатыми.

- А я-то, Анечка, инженера любила, - глядя на реку, внезапно сказала бабуля.
- Какого инженера? – не сразу откликнулась Анька, сморщив лоб в мучительной попытке понять, как шофер дед Иван превратился вдруг в «инженера».
- У нас тут когда леспромхоз стоял, инженер приезжал налаживать всякое там, станки всякие. Доски пилили, - бабуля оглянулась на внучку и снова засмотрелась на реку.
- Ба-аб, - неуверенно протянула Анька, не очень понимая, надо или не надо ей знать то, о чем она собиралась спросить, - а ты как, бросила его?
- Бросила? – бабушка удивленно обернулась. – Господь с тобой, детка, я его крепко любила. Нам мои родные не дали…- она смолкла, еще раз поправила волосы, смахнула с лица невидимую мошку. – У Вани-то, деда твоего, семья была крепкая, положительная. А тот – городской, с собой, почитай, ничего, окромя чемоданчика…

У Аньки не повернулся язык прочесть бабуле гневную лекцию о женской эмансипации. Сидела пришибленная первой взрослой тайной, глядела, как бабуля улыбается реке, лесу на том берегу, как будто видела что-то свое, милое, такое далекое.
- Бабуль, а ты почему отсюда уехать не хочешь? Половина домов же заколочена! Бабмаша к своим прошлым летом уехала. Симагины – еще раньше. А мы твой дом продадим, квартиру побольше купим, тебе комнату выделим. Я сама там обои поклею! Ты какие любишь – зеленые, голубенькие? С рисунком или с узорами?

Идея Аньку захватила, она уже представляла себе, как лепит тяжелые мокрые полосы, а бабуля суетится рядом, то стремянку держит, то на кухню торопится, всплескивая руками и сокрушаясь по поводу сбежавшего молока.
- Да что ты, миленькая, куда ж я поеду, - спокойно и просто сказала бабуля, повязывая платок обратно. – А за могилками кто глядеть будет? Тут и батя, и маманя мои, и за Машиными надо приглядывать.

Она встала, стряхнула юбку и хотела браться за тележку, но Аньке так жалко стало распогодившегося дня и их по-взрослому серьезного разговора, что она изо всех сил уцепилась за бабулину кофту и потянула снова сесть.
- Ба, - задала она неловкий, выстраданный вопрос, - а как вот так бывает…вернее, что делать, когда вот ты дружишь с…человеком, а он раз – и уходит, из твоей жизни, в смысле. Ты ему, оказывается, совсем не нужен. Или вот еще: к тебе человек лепился-лепился, а ты чувствуешь – ну не мое это, не мое…не хочу дружить, не интересно. Ты же плохой тогда, получается?

Бабушка задумалась, а может, просто на свет засмотрелась – солнце как раз сквозь облака проглянуло. Молчали. Анька, поняв, что пора идти, встала – тележку взять.
- Вот смотри, внучка, - услышала она бабушкин голос, - течет река. Летом мусор несет – кто бутыль кинет, кто пакет какой. Осенью лист палый плывет, желтый да красный. Опять-таки перья птичьи. Зимой стоит вода стылая, в глубине рыбы спят. Так и жизнь человечья – то пестрая, то стылая. Люди по жизни твоей плывут – кто с добром, кто с худом. Только течет та река, не остановишь, взад-пятки не повернешь. И все уносит далеко-далече, отсель не видать…

Анька обернулась, а у бабули по щекам слезы светлые, быстрые, старческие. Схватила Анька тележку – и в горку бегом.

Лето, как всегда, быстро кончилось. Пролетело за трудами, заботами, купанием в заводи и походами в лес за ягодой. Наготовили много – и варений, и солений, и мед у соседа купили. Родители за Анькой приехали. Было много смеха, объятий, бестолковых разговоров. Отдохнули недельку, папа огород вскопал на зиму, мама окна вымыла, и поехали.

На прощанье Анька бабушку крепко обняла, на ушко тайну их общую шепнула:
- Ба, я тебе выставку обещала, так ты смотри, всю зиму рисуй! Я приеду следующим летом, увезем твои картины в город, и тебя возьмем! Я договорюсь.

Как взрослая, со значением посмотрела в глаза бабуле, руку крепко пожала. Бабушка ей в эту руку крестик серебряный сунула:
- Господь тебя храни, внучка. Носи крестик, красивый.
Долго крестила пыль, когда машина скрылась за поворотом.

Оставшись в одиночестве и тишине, Катерина Петровна зашла в избу, шаль накинула новую, дочкой с зятем привезенную, – цвели на той шали розы, полыхали, - и пошла на реку, в любимое место. Там села на скамейку, ее инженером сколоченную, и улыбалась, глядя на реку, привольно текущую меж сопок к самому горизонту. И шептала, слышали ее птицы, да вода, да лес молодой, на месте срубленного выросший:
- Господь храни тебя, внученька. Последний раз я тебя повидала, уже следующим годом не увидимся. Уйду я. А ты живи. Ты все одолеешь. Ты у меня хорошая.