de omnibus dubitandum 115. 598

ЧАСТЬ СТО ПЯТНАДЦАТАЯ (1914)

Глава 115.598. НОЧНАЯ ТЕЛЕГРАММА…

    Через неделю взяли на войну садовника Михайлу, правую руку старого есаула. А там забрали и кучера Даниила, бывшего вестового.

    Кузьма Петрович каждого проводил честь честью, до конца сада, и расцеловался. Подарил на дорогу по пятерке. Наказывал:

    — Пиши, в какую часть попадешь, как и что… Может еще и встретимся.

    И тот и другой сказали в одно слово:

    — С вами бы, ваше высокоблагородие, довелось!..

    Стоял сентябрь. Яблоки были сняты и проданы. Сады редели. Дни выдавались сухие, солнечные.

    Остался старый есаул с мальчишкой-работником да со старой Анастасией. Сам кормил поросят и кур. Попиливал сушь в садах, складывал на зиму подпорки, — сады прибирал с мальчишкой-работником. К вечеру выходил на бугор — на юго-запад. Там багрово садилось солнце. Там шумела война. К ночи долго читал газеты, радовался, ругался. Ночью ждал телеграмм…

    Телеграмма пришла, — и ночью. В конце октября, в заморозки, узнал старый есаул, что старший – здоров, а младший - в госпитале, ранен под Баязетом, но поправляется, «будь покоен».

    Тому и другому послал старый есаул по телеграмме:
«Поздравляю, благословляю»

    Выслал по сто рублей — «на яблоки» — и по ящику пастилы. Поехал в станицу Лабинскую, отслужил молебен. И казалось ему, что сегодня праздник. Объехал знакомых по усадьбам, делился радостью.

    Ходил на перепелов, по можжухе, ставил на речке вентеря на сомов. Радовался, что галки появились на усадьбе, — ранняя зима будет. Показывал Анастасии карточки Васи и Пети, с фронта, в окружении казаков (см. фото: 3-я сотня 1-го Лабинского полка. в белой папахе, в центре, подъесаул Венков Василий). Стучал пальцем и говорил:

    — Там уж, понимаешь, как семья… казачья! Ро-сси-ю защищают… Там уже не служба, а… как обедня!

    Вздыхала Анастасия. У ней тоже ушел со своей присягой, Гаврюшка-внук, да только и слуху нет.

    — Однова всего отписал… под этим вот, под германцем, будто… при пушках ходит. А то и слухов нету…

    — Это пустяки, при пушках! — говорил старый есаул. — При пушках убыль невелика. А вот в пластунах и кавалерии нашей… мои вот где!.. На ней — все. Пехота — святое дело. Без пехоты ни шагу: на самые пушки идти должна!

    — У-у-у… на пу-шки?!.. — вздыхала Анастасия.

    По первому снегу, в ноябре, пришло из-под Варшавы измазанное письмо от кучера Данилы. Писал Данила, что ранен в ночную вылазку, как проволоку ходил резать, — и заработал Егория. Послал ему старый есаул десятку на поправку. А на Николу получил телеграммы от сыновей с фронта: «Хорошо все, здоров».

    Не сиделось дома, горело сердце. По веселому снегу покатил Кузьма Петрович в станицу на саночках — размотаться. Даже к Куманькову в лавку зашел, — свежей икрой Куманьков хвалился, «донского выпуска», пригласил с порожка:

    — Ва-ше Превосходительство! Икорка — прямо… недосягаемо!

    — Да что икорка… — поговорить приятно.

    До темной ночи мотался по дорогам, по усадьбам, — покою не находил. Хотелось ему метели: солнце со снегу глаза кололо — кровавое солнце на закате. По газетам видел: большие идут бои.

    С рассветом пришла метель, на Стефана Преподобного, девятого числа, — день Ангела Василия. Ездил старый есаул на полустанок, отправил телеграмму. Насилу домой добрался…

    Засыпало-замело сады невиданною метелью, — косыми столбами сыпало, вытряхивало кули небесные. Выше ворот сугроб намело с вихром. Стоял старый есаул, в широкое окно смотрел как потонула зеленая водовозка, — одни оглобли торчат, с вершок, — свету Божьего не видать! Смотрел и думал: «там у них тоже, небось, метели…».

    Пошел в темную спальню и затворился. А когда вышел, смотрит — пирог на столе стоит: не забыла старая Анастасия - Преподобного Стефана! Поглядел на пирог старый есаул, да и задумался, — и пирога не тронул. И уж затемнело, засинело в окнах, а все стегает. До ночи все тосковал, метался, прикладывался к окнам. Сыпало еще пуще.

    А на утро — мороз, прочистило, ярко-ярко. И по новой, по сахарной, дорожке приехал начальник полустанка в розвальнях, привез от Василия телеграмму — «Благополучно, будь покоен». Крякнул старый есаул, потер лицо, встряхнулся-отмахнулся:

    — Прямо ты меня… спрыснул! Метель эта, понимаешь покоя мне не дает… пуля у меня живет под сердцем… Выпьем.

    Выпили с гостем «на черствого именинника», закусили пирогом вчерашним, как из печки, — морозила его Анастасия и прогрела, — с куманьковской икрой, — ничего икорка! — потолковали о метели, сыграли в гусарский винт.

    Наградил Кузьма Петрович начальника полустанка пачкой новых пластинок грамофонных:

    — И оставить можешь. Только «Трубят голубые гусары» и «На смотру» верни обязательно! Иглы у тебя плохи, царапают.

    В январе пришло, наконец, письмо и от садовника Михайлы: был ранен под Перемышлем, остался в строю и снова ранен — в живот «накось», ничего, выпишут скоро на поправку. И ему послал старый есаул десятку.

    Пришла на Сретенье телеграмма от Петра: «поздравь Станиславом!». Заплакал, как прочитал, старый есаул. Опять места не находил. Вынул из рамочки на стене свой портрет, вставил в рамочку телеграмму, повесил. И сказать некому, а что Анастасия понимает!

    Сказал себе, о Петре думая:

    — А какой был тихой!

    Взглянул на портрет покойной жены, сказал портрету:

    — Ка-кой твой-то!..

    К весне стал задумываться старый есаул. Стали снега сходить, стали деревья плакать, крыши капель погнали. Стали ворчать ручьи и днем, и ночью. Заиграли по зорям галки. По-весеннему мягко запахло дымом и навозом. Воробьи заточили-завозились на потеплевших камышовых крышах, по тополям, в ледяных проточинах принялись на солнышке купаться-подчищаться. И вот — зашипели грачи за окнами, а там и скворцы примчали на скворешни, — и пошла, и пошла весна.

    Стало трепать сады теплым, с дождями, ветром, пушило соломенную окутку молодняка, — в сады манило. Ходил старый есаул в высоких сапогах, смотрел просыпающихся и спящих, — любимые свои яблоньки — разматывал окутку.

    Теплые пролили дожди, пригрело, — и стало надувать почки.
В мае стали сады цвести.

    В мае неожиданно приехал старший, тоже теперь есаул, весь такой пышный с орденами... и рукой на перевязи.

    Ахнул старый есаул, глазам не верил:

    — Да ты ж писал?!.. Да как же… я-то не знал?!..

    — А зачем вам знать, папаша? Это еще когда!.. под Дутахом получилось… курды разрывной немецкой угадали, в самый день Ангела!

    — В день… Ангела?!.. А как же… телеграфировал?..

    — Ну… это тебе командующий полком, из уважения, ну… по моей просьбе, папаша. Ну… жив остался!.. Все уже откатилось…

    И вспомнил старый есаул метельный день, снеговые столбы и вихри, и свое метанье…