Если о правде, то только в Праге

Каштановые волосы с проседью, зеленые глаза в мелкую землистую крапинку с янтарным переливом, морщинки веером отходящие от внешнего уголка глаза, напоминающие кору 40-летней осины, которая пережила аномальный холод и жару. Щеки, губной желобок и подбородок, покрытые 4-дневной щетиной. Потрескавшиеся синеватые губы, с опущенными уголками, отображающие внутреннюю усталость и обиду на весь свет. А проглядывающие носогубные складки,доказывают, что улыбка когда-то была на этом лице.
Ему 34, он любит крепкий кофе, запах сандалового дерева, красный цвет и звучание скрипки. Макс разочарован в жизни. Все что казалось важным в 22, теперь – утратило всю ценность. Макс почти два метра ростом, не курит, не пьет, не балуется наркотиками, не имеет друзей, а его семья лишь люди, которым иногда следует звонить. Узнавать,  как мать преподает в школе, как отец ездит на рыбалку и как пялится в телек, критикуя ведущего  «который едва ли сам ходил на север», как его сестра развелась с очередным мужем и уже во второй раз вынашивает ребенка, который станет привычным  представителем этого унылого общества безликих.
Электрическая плита издала протяжный звон, говорящий о ее стремлении приготовить то, ради чего действительно стоит жить. Тонкими, холодными пальцами Макс берет свою любимую турку в 250 миллилитров, обдает ее кипятком, протирает льняным полотенцем, и ставит на конфорку. Аккуратным движением руки с заботой и трепетом опускает волшебную пыльцу Бурбон Сантос с кофейной ложки на обжигающее дно. Выжидает несколько секунд, едва уловимыми круговыми движениями распределяет кофе по дну, и заливает холодную воду вдвое меньше объема турки. Издается шипящее приветствие. Еще несколько минут, и сердце будет биться чаще. Еще немного. Открывает металлическую крышку, окунает указательный и большой пальцы в белый соленый снег, прихватив несколько крупиц, чтоб они могли совершить свое предназначение – раскрыть все тайны ароматов Бразилии. Макс любит наблюдать, как варится кофе: медленно, не спеша, как сама жизнь в Праге, также дружелюбно и не лицемерно, улыбаясь лишь немногим знатокам, которые действительно знают цену кофейного запаха и вкуса. Турка нависает над чашкой и темной смолой эликсир радости наполняет белое пространство, оставляя на стенках свою глубину.
        Макс притянул чашку к своему лицу, вообразил себя парфюмером,  всколыхнул ароматный пар в направлении носа. Жадно наполнил легкие Бразилией, теплыми утрами, философскими поздними вечерами, газетными статьями, скрипкой и глазами, которые не увидит больше никогда.
Дверь скользнула вправо и дала право видеть необъятные просторы Пражского града, который с этого балкона был виден слишком хорошо и помпезно, от чего стало сложно дышать. Величие крепости заставляло виновато опускать глаза вниз. Каждый раз, когда Макс выходил на балкон, не мог поверить, что этот вид теперь действительно принадлежит ему.
       Он со времен университета любил готику. Готика в его понимании была храмом людской скорби и страданий, материальный выдох негатива в искусство с большой буквы. А собор Святого Вита в вечернее время будил мурашки на теле Макса своей таинственностью. Что- что, но чехи умели создать сдержанную, победную красоту. Макс пил горький эликсир и думал, что человеку покорились воздух, вода, камень и даже космос! Стоит захотеть - человеку будет подвластно все. Все, кроме собственных чувств.
      Опустился в кресло, которое осталось здесь от прежних хозяев. Макс верил, что этот деревянный уютный гном помнит, как сменялись поколения, ландшафт и пейзаж. А быть может кресло, когда-то принадлежало к мебельной элите - обитало в стенах теплой квартиры, наблюдало смену мод и интерьерных прихотей пожилой, избалованной четы.
      Крепкий глоток обжигал небо, как самые нежные слова, сказанные в неподходящий момент, но согревающие теплом, от которого образуется ком в горле и слезы собираются волной у берегов века. Сложился веер вокруг глаз, Макс ухмыльнулся; даже то, что ты любишь сильнее всего - однажды обожжет тебя так, что невольно подумаешь о боли, и о том, чтоб избавиться от неё. В знак протеста Макс сделал ещё один глоток, в этот раз эликсир не обжег небо, а едва заметно пощекотал.

      Приглушённый свет и розовый закат накрыли Макса тем, от чего он бежал, а он бежал от своих страхов, ответственности, от холода, от прямоты и горькой правды. Но под покровом ночи страхи голодными коршунами клевали мысли впотьмах его серой души.
Глаза искрились янтарем. Мысли - маленькими, шустрыми молниями носились по лабиринту коры больших полушарий, выдавая себя на лице лишь одобрительной ухмылкой или же циничным, но уже привычным, прищуром.
Мятая белая рубашка, которая дружила с кофейными каплями, черные брюки, туфли с закругленным носком на босую ногу – такова домашняя одежда Макса, как напоминание. А в Праге люди одеваются для себя, для удобства, они не пытаются что-то кому-то доказать, свитер, джинсы и кроссовки. Здесь неважно кто ты по профессии и что ты имеешь, здесь важно, кто есть ты: душа компании или же затворник. Здесь можно говорить правду не стесняясь, особенно ему… Его спросят:  «jak se m;;?», а он в ответ не из вежливости, а по правде, искренне от души, от усталости «Tak-tak». Наклонит голову вправо, будто она свинцовая и держать ее трудно, закончит расчеты в компании по аудиту и отправится на автобусе, окольными путями через самые отдаленные и неблагополучные районы Праги, сделает коль, отправится в самый центр, в свой балкон.  Будет наблюдать за золотыми каштанами и кленами, увидит их предупреждение - осень здесь. А ведь осень это та самая секунда перед смертью, когда «перед глазами проносится вся жизнь», и воспоминания оставляют на языке сладковато-горький привкус.
             У него не было травм и амнезий, но у него огромный пробел от рождения до нее и после того как ее не стало до сейчас. Зато он помнит каждый сантиметр ее тела, родинку на левой коленке, маленькие пальчики и ладони, которые касались его лица и пахли молоком. Это было сокровище, которое он ни с кем не хотел делить, ради которой готов был не сворачивать горы, но выстраивать города.
Благодаря ее появлению в его жизни, он смог сколотить целое состояние, пропадая сутками на работе, чтоб у нее было все, чтоб была счастлива и ни в чем не нуждалась. Она сделала его сильным. Сильным настолько, что он перестал ощущать время. И как это зачастую случается Макс просто стал жадным, жадным до своих мечт для нее. Друзья и знакомые поражались его выносливости и спрашивали с насмешкой, кому надо отдать душу, чтоб так выглядеть, при этом столько работать, на что он отвечал искрометно и без долгих размышлений « Выбирая между ангелами и демонами, я выберу Раду».
       Еще глоток черной остывшей жижи, уже нет щекотки, только ощущение необходимости допить до конца. Розовый закат уступил место темно – синей ночи с двумя яркими газовыми небесными шарами, одолевшими яркий свет планеты. Макс посмотрел внутрь квартиры и увидел расправленную пастель, раньше это означало страсть и желание обладать телами в пьяном угарном беспамятстве, а сейчас она означает бессмыслие порядка.  Еще глоток и сердце поскакало галопом вдаль ее нежного голоса.
        Она часто ходила и напевала себе что-то под нос, особенно в утренние часы, когда вставало солнышко, а оно вставало для нее всегда. Она была стеснительна и при Максе не пела, но если Максу удавалось ее застать за этим занятием, он слушал под дверью, наслаждаясь райским звуком ее голоса, а когда она выходила и видела его, краснея, забегала обратно, запирая дверь на ключ.
Тогда Макс отправлялся готовить завтрак, но, как правило, она к нему не выходила. Он оставлял милую записку и снова летел на крыльях трудоголизма в свой персональный ад, где главой был он. Счета, цифры, графики были его котлами, где он вальяжно перемешивал осадок со дна на поверхность, выигрывая огромные цифры, которые изображались в виде арабских символов в чековых книжках.
          Благодаря своим юношеским амбициям и Раде он смог добиться высот, которые никому и не снились в 25 лет. Он крутился в колесе жизни за нескольких белок сразу, но не ощущал усталости или переутомления. Ему нравилась его жизнь, он любил ее, такой, какой она была. Он падал, получал ножи в спину, прогорал, но смотрел в любимое лицо и верил, что все будет хорошо. Ему некогда было падать, зарываться в опил уныния, лежать в своей норе и лелеять свою жалость, для него это была непозволительная роскошь.
          Раде было 5, когда это случилось. Мальчик Сережа, с которым они были на одной площадке, пнул мяч на проезжую часть и побежал его поднимать, но его заинтересовала  плоская монетка, прилипшая к асфальту. Автовладельцы, привыкшие к скорости и сильно заведенному ритму жизни, не любили медленной езды, Рада услышала звук машины, и сидящего на кортачках Сережу, девочка без раздумий кинулась к нему, окликая его, но безуспешно. Рада успела оттолкнуть Сережу. Мальчик отделался легким испугом и мокрыми штанами, а Раду зацепило, девочка отлетела на 15 метров. Когда об этом сообщили Максу он был на совещании, но входящие от его дочери были важными звонками, на обсуждение это не выносилось, он ответил. Тогда в его жизни нажали на паузу, кто-то сверху остановил для него весь мир, улыбка больше не украшала лицо, появилась первая седина.
            Макс приехал в больницу, его дочь была в сознании, Макса впустили к ней, не обещая позитивного исхода. Для него она жизнь, сила и смысл. Но он не принадлежал к тем родителям, которые кричат и требуют от врачей невозможного. Макс медлил. Когд он собрался и бернулся сестра уже выключала приборы, а в анкете значилось 11:27. Рада лежала на правом боку, а ее темные волосы были спутаны липкой и холодной жижей, которая так необходима для жизни. Под губой, словно каплями росы собралась кровь, синеватые губы были приоткрыты, будто она остановилась на мгновение, но сейчас продолжит фразу, хотя бы звук. С Макса смыли все краски, он сел, упал. Он ничего не слышал, лишь звук ее голоса, когда она напевала свою любимую мелодию, и так и не вышла к завтраку. Он не видел ничего кроме ее маленького, счастливого, красного лица. Плотина век Макса не выдержала напора слез мощностью в 27 лет. Это был не истеричный припадок, как бывает чаще всего, это были сдержанные, но не скупые слезы потерянного смысла. Макса сжало, сдавило, сложило пополам, органы прилипли друг к другу и все нутро дрожало. Пальцы онемели, он ничего не ощущал, кроме пустоты, которая образуется при создании новой галактики. Наверное, это именно так, словно тебя складывают в миллионы тысяч раз в микроскопическую точку, после чего рвутся все энергетические связи и происходит коллапс. Вот только. Коллапса не произошло.
            Макс помнит аэропорт Вацлава Гавела и как он выделялся в белой мятой рубашке и отглаженных брюках, с ровными стрелками, неся галстук в руках и одноразовый стакан с кофе, среди таких удобных чехов. Они показались ему ненастоящими, игрушечными. У них всегда все не очень, но они всегда ходят улыбаясь, при этом очень добры и отзывчивы. Это или великий дар, или же проклятие.
               Ночь пожирала последние фонари на Пражском Граде, а это значило, что время около трех, Макс сделал последний глоток. Поморщился от терпкого, холодного вкуса и пыльцы, что сейчас напоминала песок. Встал с гнома, обнял взглядом пространство, которое уже должно было стать родным, поблагодарил их мысленно за участие в ежедневной вечерней мольбе и ушел в мир вечной тьмы.

               Электрическая плита издала протяжный звон, говорящий о ее стремлении приготовить то, ради чего действительно стоит жить. Тонкими холодными пальцами Макс берет свою любимую турку в 250 миллилитров, обдает ее кипятком, протирает льняным полотенцем, и ставит на конфорку…