Грустинка

            Как-то раз протянул писатель Павел писателю Петру свою  руку и заключился вдруг между ними союз, аналогов которому история мировой литературы знала немало и исчисляла их сотнями. И стали они друг другу всё равно что Фридрих Карлу, Евгений Илье или Бойль Мариотту, а попросту  говоря, стали они самыми настоящими соавторами.
             После этого, без громких слов и не откладывая дела в долгий ящик (сразу же за судьбоносным рукопожатием), новоиспечённые творческие партнёры, к удивлению всех, не пошли в ресторан и не накрыли праздничный стол, а совсем наоборот – засели за стол письменный и приступили к созданию общего художественного произведения.
             Через некоторое время их совместная повесть была почти готова к употреблению. Она, лёгкая, трогательная и с неизменной «грустинкой» (о бесспорном наличии в ней «грустинки» заявляли те, кому посчастливилось смотреть незаконченный рукописный вариант повести), буквально заворожила всех. Рассказанная Петром и Павлом история о чистой и нежной первой любви будила в читателе его собственные юношеские воспоминания и затрагивала самые светлые и чувствительные струны его же души. Словом, дело было на мази и оставалось последнее - увенчать произведение качественным и неоднозначным финалом. Однако тут-то, соавторы и столкнулись с неразрешимой проблемой – утончённый Павел мечтал, чтобы главный герой, несмотря ни на что… повесился, а  прямолинейному Пётру грезилось совсем  другое – чтобы перед этим перманентно грустящий персонаж отравил ещё и свою любимую девушку-героиню, тоже по статусу – главную, а заодно и её случайного соблазнителя – некое эпизодическое третье лицо.
            - Но ты же обещал обойтись без «моря крови»! – поразился садистским наклонностям напарника Павел. – Если повесится наш главный герой, читатель обязательно сразу же благодарно загрустит! Вот увидишь! Такого, поверь, вполне достаточно! – он даже попытался показать Петру, как подобное будет выглядеть в натуре – достал из кармана носовой платок и, высморкавшись… убрал его обратно. – А героиня и второстепенный персонаж пусть живут! Постоянная скорбь будет для них наказанием до гробовой доски.
            Тем не менее Петра действия с носовым платком не убедили и он по-прежнему настаивал на своём:
            - Загрустит современник-книголюб?! Как же! Ищи дураков! – строго заметил он Павлу. – Одно единственное жалкое самоубийство в конце - и с этим жидким пойлом ты хочешь выйти к широкому кругу искушенных читателей? Сопли жевать вместо конкретных действий? Да нас никто не поймёт! Будем убивать всех, как в жизни! Слышишь? Как в жизни!
            Тут Пётр резко встал со стула и направился к сидевшему на диване партнёру…

             Впрочем, на этом месте надо дать небольшие пояснения. Задолго до упомянутого диалога двух соавторов (в самом начале их общего творческого пути) многие заметили произошедшие с Петром перемены. Тот, взявшись на пару с ближним писать повесть о первой любви, в одночасье полностью изменил свою авторскую манеру и преобразился совершенно.
            - Только после встречи с Павлом я понял, как сильно ошибался прежде! – тихо улыбался просветлённый литератор. – Главное в искусстве – прощение, Любовь и всё такое! Иной раз вполне достаточно лёгкой «грустинки», а убийств и прочих гадостей умному книгочею и даром не нужно!          
            Между тем ранее Пётр понимал читательские пристрастия несколько иначе. За время карьеры писателя он познал настоящий толк и в грусти, и в страданиях, и, конечно, - в смерти, спасающей от бытовых невзгод. Его прошлые герои лишали друг друга жизни легко, беззаботно и по-разному: расчленяли на куски где придётся, без затей растворяли в скипидаре или топили в первой попавшейся на пути отхожей яме, а потом менялись местами и снова расчленяли, растворяли и топили ещё агонизирующих на тот момент. Умирали, впрочем, персонажи Петра и самостоятельно: от инфарктов, СПИДа и туберкулёза, а несчастные, которым повезло меньше, тащились в магазин за верёвкой и мылом и лишь с их помощью благодарно отходили в мир иной. Глотая все эти страсти, любители книги захлёбывались горькими слезами, лопали пачками успокаивающие таблетки, а после бежали покупать продолжения прочитанного, чтобы снова сопереживать, сострадать и сочувствовать…
              Но чудо! Знакомство с Павлом неожиданно привнесло в душу и в стиль писателя Петра неземное умиротворение и вселенскую любовь, а окончательным результатом его и должно было явиться их совместное художественное произведение о высоких чувствах, несбывшихся юношеских мечтах и смиренной грусти по прожитому.
             Итак, союз писателей уверенно набирал творческие обороты пока не приключилось нехорошее. Как-то по зиме Пётр сильно простудился и заболел.
              - Не меняй ничего в концепции и в целом! – умолял он встревоженного случившимся Павла перед собственным прикреплением к больничному пайку (писатель  ложился в клинику с подозрением на воспаление мозга). - Повесть нам удаётся, и всё идёт хорошо. Добавь что-нибудь на своё усмотрение, пока меня не будет, но особенно не завихряйся и не увлекайся чрезмерно. Знаю я тебя!
              Обеспокоенный высокой температурой и явным горячечным бредом Петра, Павел поспешно заверил больного в своей верности их общей присяге, и тот убыл на встречу со стетоскопами, пижамой и ультрафиолетовым светом - спокойным и с сумасшедшей уверенностью в ближнем.

              Потом было выздоровление и… прозрение! И теперь, когда соавторы дружно и почти одновременно подоспели к финалу повести, наружу случайно вылезло паршивое: в голову Петра опять стали приходить и «отхожие ямы», и «расчленёнка», и «растворение» человеческой плоти в скипидаре как неотъемлемые атрибуты творчества.
               «Это они - друзья и коллеги! Сволочи и мерзавцы! «Грустинку» им подавай с прощением, благостью и прочей фигнёй! –  выздоровевший писатель криво усмехнулся, удивляясь, как мог он подобную чушь принимать за настоящие ориентиры в искусстве. – Во всём виноваты менингит и бред! Хорошо ещё  врачи вовремя меня вылечили! Не дали болезни развития! Ну да ладно! Зато теперь я вновь здоров и прозрел окончательно: конец произведения обязательно должен стать кровавым, а «грустинка» - превратиться в полновесную щемящую грусть по убиенным!»
               Впрочем, достигнуть с напарником договорённости по вопросу умерщвления персонажей так и не удалось, а соавторы расстались каким-то странным и диким способом: Пётр решил выбросить Павла в окно, но не успел – тот выскочил сам, через дверь и без ботинок. По странному стечению обстоятельств сбежавший вовсе не хотел быть «убиенным»! С героями рукописи заодно.
              Причиной же возвращения писателя к прежним «кровавым» идеалам в творчестве стало банальное: партнёр Павел не сдержал слова! Точнее, в одном - сдержал, а в другом – нет! Верный торжественной присяге, он (как порядочный соавтор) в отсутствие Петра ни на йоту не отклонился от центральной сюжетной линии в повести, и концепцию в ней менять и не пытался. Он поступил иначе: самым бессовестным образом затащил к себе в постель обожаемую девушку своего больного напарника – его первую и чистую любовь.