Зимний вечер

Зимний вечер… «У камелька» и… Первая симфония... «Друг милый, предадимся бегу»... Блеск, искры повсюду, ёлочный дождь… Снегурки в нежно-синих шапочках с лебяжьей оторочкой… Машка была очарована зимой, кажется, с рождения. Она ждала ее каждый год с тех самых пор, как отцветал и опадал душистый снег черемух. Да: черемухи и это снежное великолепие, и больше ничего от жизни ей не надо, лишь бы это все повторялось из года в год.

Зимний вечер был каноничен: синие сумерки, синие сугробы, синяя синь повсюду, утыканная горящими цветными окошками: желтоватыми, розовыми от фитоламп, голубыми, зелеными и самыми уютными – оранжевыми. С неба сыпался мелкий снежок, колючий, блескучий в свете фонарей, носимый метелицами. Было холодно, минус двадцать, наверное, да еще этот ветер…

Она долго не приходила в этом году, зима. После Покрова пришлось еще три недели ждать снега. Уже давно кончился листопад и стояла другая любимая Машкина пора: серая прибранная прозрачность с аккуратными кучами листьев в чисто выметенных дворах, с ломаным ажуром тополиных верхушек, а если выйти на высокий берег речки, то видно сквозь голый лес далеко, далеко – до самых гор, где снег на вершинах лежит круглый год. Уже давно было вывезено с дач всё, что нужно было вывезти до весны. Уже показывались стайки свиристелей на рябинах, а рябины было нынче – завались. Деревца алели, едва вмещая в тонкие кроны обильный урожай, предвещая лютую зиму. А снега все не было, а газоны по-прежнему были кудрявыми и охряными. Десятого ноября, видно, вылез дед Мороз из своего льдяно-хрустального гроба и пошёл, и пошёл сыпать, и сыпал двое суток. Всё засыпал. С двенадцатого числа в городе работали снегоуборочные машины, автобусы изменяли маршруты и ездили как попало. Успеть вовремя на работу «безлошадному» гражданину было решительно невозможно. Машка нарядилась наконец-то в шубку из платиновой норки с пояском и капюшоном и кремовые замшевые сапожки. Идти до работы было теперь одно сплошное удовольствие. Всё вокруг отражало красивую Машу: витрины магазинов, стекла автомобилей, едва заметная ухмылка на лицах мужчин (ишь какая!) и быстрый, но внимательный взгляд женщин. Очередные прекрасные рукавички ей связала бабушка – двойные, теплущие, с вышитыми снегирями. (Милая, нежная бабуля Рая, спасибо тебе за твою любовь! Раз в месяц Маша ходила в церковь и писала записочку «о здравии»: Марии, Веры, Антона, Сергея, Раисы.)

Машка раздумывала – сейчас пойти или потом. Была ужасная лень выходить из дому, вернее, выйти-то можно, но вот натягивать штаны, свитер, носки, пуховик… А пёс просился, и надо было идти. «Ладно, иду, иду я,» – проворчала Машка. Пёс по имени Пудель, породы бассет-хаунд, радостно притопывал и встряхивал загривком и ушами, уши били его по морде. Зимой Машка старалась не морозить его и выводить дважды в день на пятнадцать минут, долгие прогулки были отложены до весны, и его задача была – успеть сделать все свои дела, которые упрямая Машка, одна из всей улицы, аккуратно собирала в пакетик.

Маша едва натянула одну штанину, когда зазвонил её сотовый телефон. «Наташа Соседка» прочитала Маша на экране. Чего ей?
– Алё!
– Мария, здравствуйте, это Наташа, соседка.
– Ага, здрасьте, Наташа.
– Скажите, а почему Пудель не лает?
– В смысле?!

Машка удивилась. Наташа в последнее время, перейдя на сменную работу, делала замечания по поводу собачьего лая, мешавшего ей отдыхать в дневное время. Пудель был хоть стар, но исправно нес свою собачью службу и живо отзывался на всякое шевеление за дверью. Он имел огромную пасть и лужёную глотку, и вся его голова представляла собой большой и несуразный резонатор.

– Там дети сидят опять.
– На лестнице?
– Ага.
– А что, шумят, пакостят? Не слышно вроде.
– Мама сейчас шла домой, наорала на них, они не слушают.

Машка не слышала, чтобы Наташина мать или кто-то другой орал в последние десять минут.

– Нечего им сидеть, вы же видели, что сорят, – продолжала Наташа.

И правда, на лестнице с наступлением холодов стал появляться сор, крошки, спички и шелуха от семечек. Иногда в подъезде ночевали, и тогда наутро он полнился смрадом.

– Пусть, может, хоть Пудель полает, может, они уйдут
– Мы гулять идём сейчас. Сейчас посмотрим, что там за дети, – пообещала Машка.
 
Выйдя на площадку, Машка с Пуделем увидели троих подростков. Пудель настороженно принюхивался, но, в целом, никакой агрессии или недовольства не выказал. Мальчишки сидели на ступеньках одетые, в куртках, в шапках, и тихо ржали над каким-то видеороликом в смартфоне. Машка прикинула, что лет им было по тринадцать-четырнадцать. Ещё можно сладить. Заслышав и завидев хозяйку с собакой, один из них галантно встал со ступеньки, пропуская даму. «Ах вы, гопники,» – подумала сердито Машка и приготовилась к бою.

– А что сидим, кого ждём? – сказала Машка дурацкую фразу из рекламы.
– Погреться зашли, холодно на улице.
– Вон в соседний дом идите, там погрейтесь.
– Нас оттуда уже выгнали.
– А здесь можно, да?
– Мы немного посидим и пойдем.

Машка начинала закипать. Нахальство и хамство выводили её из себя, хотя какое же было это нахальство? - после думала она. Нахальства-то и был вовсе чуток.

– Встали и вышли вон.
– Да мы немного посидим и уйдём, блин! – возмутился второй мальчишка.
– Тётенька, вы такая красивая и та-кааааая вредная, – протянул галантный, лукаво глядя на Машку.
– Ладно, пацаны, пойдём отсюда, – подал голос третий, самый, видимо, смирный из трёх. Поднялся, и все они трое гуськом протопали к выходу.

Машка с Пуделем вышли на улицу. Она смотрела по сторонам, отыскивая глазами изгнанных ею на мороз детей. Отыскала: дети входили в соседний слева дом. Вот вошли. Надо же…

Пудель плыл брюхом по занесенному снегом газону, высоко поднимал лапы, обнюхивал кустики и деревца. Маша забыла о мальчиках, любуясь сугробами, цветными окнами. Пройдясь вдоль улицы, свернула в свой двор. Мальчишки снова были на улице. Они стояли теперь у соседнего дома справа и, видимо, не решались войти. А, нет! – вспомнила Машка. Недавно жильцы установили домофон, хотя дом был совсем старый, всего на двенадцать квартир. Но злые хозяйки не хотели терпеть ни чужих детей, ни кошек, ни смрадных людей у себя на лестнице.

– Эй, вы что – на самом деле ищете подъезд, чтобы посидеть? – крикнула Машка.
– Да, – нехотя, не поворачивая головы, ответил кто-то из них.
– Да почему в подъезде-то?! Почему не пойти домой к кому-нибудь? – пристала Машка, ибо становилось жаль парнишек.
– Не разрешают родители, – буркнул кто-то из них, не разобрать, кто.
– Ну, если дома нельзя, почему не посидеть в приличном месте? Купите себе один стакан чаю на троих за двадцать рублей и сидите себе хоть полдня в кафешке какой-нибудь.
– У нас нету двадцать рублей.

Теперь Машка не знала, что делать. Даже если дети наврали, всё как есть, решительно наврали, какая была теперь разница. Пудель поджимал лапы, у хозяйки замерзли руки и нос, а на мальчишках были джинсы и короткие куртки. А сами они были высокие, стройные, славные мальчики-подростки с ломающимися голосами. Втягивали головы в плечи, согревая длинные шеи, ёжились и поводили плечами, швыркали носами. Наконец один из них как бы пришёл бедной Машке на помощь:
– Отстаньте уже, тётя. Мы уходим.

Они пошушукались пару секунд о чём-то и, не глядя на Машку, подались вон из двора. Маша вошла в свой подъезд. Медленно поднялись они с Пуделем на свою площадку, а там уже торчала в приоткрытой соседней двери голова Наташи.

– Выгнали? Хорошо, а то весь подъезд загадят.
– Холодно там, – сердито ответила Машка.

Наташа недоуменно глянула на неё и исчезла за своей дверью. А Машка, войдя в квартиру, разулась и подбежала к окну, выходившему на улицу. Она зачем-то надеялась увидеть мальчишек, долговязой торопливой походкой удаляющихся из её владений. Нет, их не было видно. Маша стянула шапку, хотела лечь на диван, отвернуться к спинке от жестокой вселенной, поджать ноги и уснуть. Она всегда делала так, когда на сердце у нее было тяжело. Ложилась спать как была, в чем была. Сон, пусть краткий, был спасением от всех бед, включая совесть и жалость. Нетерпеливо скульнул Пудель: нужно было вытереть лапы, отпустить его с поводка.

Через час Машка пила чай с конфетами «Одуванчик» на своей кухне и вспоминала.

Первый раз она сбежала из дома, когда ей было девять лет. Мать Вера Дмитриевна была строга, и нередко Машке доставалось за беспорядок в ящике письменного стола, плохие оценки, не вовремя сказанное слово. Точного повода было не вспомнить, зато помнилось, что всех сбережений было семьдесят четыре копейки. Копить деньги Машка так и не научилась. Тогда, в октябрьский вечер, она бродила по улицам, считала, сколько булочек с помадкой за пять копеек она сможет купить, и сперва было не страшно. Вечер был приятный, закатно-солнечный. Люди возвращались с работы, заходили в магазины, никто не обращал на праздношатающегося ребенка никакого внимания. Когда смерклось и опустели улицы – тогда стало не по себе. Одета она была демисезонно, в какую-то курточку, но сибирские октябрьские ночи были так холодны. От своего продолжительного гуляния Машка утомилась. Пора была подумать о ночлеге. Она еще крепилась и представляла себя Гаврошем, который сейчас свернется калачиком в какой-нибудь подворотне и будет спать до утра. Но подворотен не было на ее пути, и Машка забралась в зоопарк при Дворце пионеров. Сам дворец стоял фасадом на улицу, а с тыла имел небольшую пристройку с двориком, где помещался детский зоопарк. Там жили косули, кролики, морские свинки, лисицы, павлины и гуси. В дворике были навалены доски, кирпич, прочий строительный материал. Машка кое-как взгромоздилась и приготовилась провести здесь ночь. Ей было холодно. Она попробовала прилечь на доски и могла бы уснуть от усталости, но холод не давал успокоиться, заставлял сжиматься в сингулярность. Машка дрожала, впору было плакать. Испытание оказалось ей не по силам. Она слезла с кучи досок, и стало легче, потому что появилась простая цель: во что бы то ни стало оказаться в тепле. Согреться и уснуть, а дальше будь что будет. Машка обошла Дворец и постучала в парадную дверь. На её счастье ей отперли, впустили, посадили на стул, вызвали милицию. Дома ждала и, вероятно, сходила с ума мать. И холод был сильнее страха.

Второй раз Машка ушла из дома в пятнадцать лет и больше не вернулась. «Я уйду!» – крикнула она матери. «Уходи,» – спокойно сказала мать. Как в детстве, Машка бродила по своему городу и размышляла о том, что теперь она должна делать и куда идти. Теперь она не боялась темноты и знала, что скорый шаг не даст ей замерзнуть. К тому же был июнь. Исходив городок вдоль и поперек, Машка перед рассветом испытала то же чувство, что и шесть лет назад: только бы найти где присесть, прилечь, только бы согреться. Она зашла в подъезд двухэтажного дома. Внутри было теплее, чем снаружи, и Машка подремала с полчаса, сидя на деревянной лестнице, прислонившись к деревянным перилам. А потом из квартир стали выходить люди, и оставаться дольше было нельзя, пришлось идти. Измученная Машка поплелась к бабушке, там и осталась жить и жила до окончания школы, а потом и четвертого курса института.

А однажды, выходя утром на учёбу, она почуяла отвратительный аммиачный запах. На лестнице сидела и дремала женщина, и пахла мочой. По-видимому, она провела здесь всю ночь. Забралась повыше, на пятый этаж, где теплее. «Я сейчас уйду,» – засуетилась женщина. Волосы у нее были пергидрольные, лицо одутловато, красная помада смазана на щёку. «Да сиди ты уже, – подумала Машка, – только не воняй ради бога». Ничего не сказав, бегом спустилась. Вернувшись после обеда, женщины Машка уже не застала, но остался запах, который не выветривался неделю, и громко возмущалась бабушка, а Машка молчала и думала о том, что, бродя холодными днями и ночами бесконечно по улицам, недолго заработать цистит, нефрит и недержание.

Потом был еще тот паренек, который сперва пел «Отвязал коня и жену увёл» в электричках, собирая милостыню, с красными обветренными руками и мокрым сопливым носом, а после, видно, спился, скололся и стал не похож на человека. Как-то раз Машка отдала ему свои варежки, но продолжала видеть его всегда с голыми, красными, безобразными руками. И была собака, которая свернулась тугим калачом посреди тротуара и её заносило снегом. Собака дрожала и туже сворачивалась, люди шли мимо… Была неприкаянная Оксана со своим псом Вовой, которую пьяный муж не пускал домой, и она бродила до рассвета, и отдыхала на скамейке, а куда делась зимой – то было неизвестно…

Машка думала о всех бездомных, неприютных и ела конфеты. Доев десятую, она крепко обняла Пуделя, но конфеты не дала. Пёс слюнявил ей щеки и плечи. За окном было совсем темно, метель продолжала носить и трепать снег, как белёсые лоскуты. «Гисметео» показывал минус двадцать три. Украдкой вышла Машка из квартиры, спустилась, включила свет над крыльцом и широко распахнула дверь.