Матфей

Матфей присел на дорогу. На край, где она стекала в траву пыльной волной. Недалеко расположилась семья. Грязная повозка, осевшая возле дерева, скудный скарб. Девочка, выпорхнув из нищего чрева, купалась в воздухе, подставляя себя ветру. Матфей устало глядел на её мелькание. Вот заметила, бабочкой присела рядом, тронув его собственное погребённое детство. Матфей улыбнулся ей, она тут же рассмеялась. Сорвала траву, дала ему. Отмахнуться, прогнать? Взял травинку, память впустил. Когда-то также цеплялся за мир, щебетал в него, радовался ему. А мир зол. И вот он – Матфей, вот его потная правда ног, кому бьётся его сердце? Не тем, кто его не слышит. Им есть кого слушать. Того, кто как ребёнок заглядывает в глаза и болтает о справедливости. Прав, прав Иуда, это болезнь, но жалеть значит позволять ей быть. Надо как-то избавиться от неё, но так, чтобы другим не было соблазна. Этот же соблазняет, смущая всех, умеет ведь зацепить сердце. У таких, как Матфей, сердце голо, вот оно, бери, пускай болит наружу. И они отдают, отдают его, безумные. А разве он не безумен? Девочка села рядом, прислонилась к его ноге счастливым зверьком. Её он бы тоже приманил, тот, кто влёк к себе детей будто сластью. Он смел, этот больной, ужасный человек, но идут к нему, а пуще дети любят его. И Матфей идёт за ним, а смятение его точит зубы и рвёт всё, что попадает к душе.
Прав Иуда, но и эта, иудина, правда не та, как камень в реке, и можно ступить на него скользкой стопой. Нет, где-то ломалась под ней опора. Он тоже нечист, красивый и нетерпимый Иуда, не осуждение его просочилось в Матфея, а голосом – зыбкая боль. Там, в иудиной глубине, шумит мощный поток, и кричит из него сила и страсть, и всякая плотина – ложь. И тёмная злость, которую несёт с собою сокровищем, – всего лишь узкая кромка, и нелегко ему врать, этому Иуде. Вот и Матфей оступился, и пошатнулось сердце. Но – прав Иуда. В том, что умолчал и никогда не скажет Матфею. Никому. Того надо бояться. От таких, кого ничем не смутишь, и исходит опасное смущение. Тайный соблазн, отрава, а душа слепнет и принимает её за воду. Но слаб Матфей, ещё как слаб, и испил уже из колодца, и потерял свой след… Милая суета девочки переливалась жизнью, воздух потеплел от смеха – мелкого, бессмысленно-родного. Она забылась, и Матфея не было с ней, вместо него терпеливое дерево, холм мягкой земли, нагретый камень, и это хорошо. Хорошо, что на украденный миг она стала его дочерью, матфеевой. И можно сейчас, пока не спохватился случай, выдумать нечаянную заботу, держать возле чуткую руку, живой изгородью застыть. И подсунуть потом неразборчивой памяти. Нехорошо смотреть на неё и – не видеть, что же не жалеть, не отмолить. Научил-таки…
Девочка, облокотясь, напевала, пока мягкие пальцы солнца перебирали тёмные пряди. Матфею давно бы сменить положение и успокоить спину, но хотелось глядеть, глядеть на неё, слушать, как мир склонился к ней, и знать, что это чудесное снисхождение – могучая уловка жизни, за которой конец. И вот: миг передохнул, и кончилась песня, тенью вымело солнечный туман, проступил вечер, – быстро, отчётливо, девочка посмотрела на него испуганно, а её черты уже уносились куда-то вдаль, где была она старше, где не было ни Матфея, ни яркой, поющей травы.
Она встала, и за ней побежал ветер, – навстречу сердитому окрику. Миг перестал, она была чужим ребёнком, остыло тепло. Матфей снова закрыл глаза, не увидел, как она оглянулась: горячо, на бегу, на этого горького человека, пожалела его и махнула рукой. Он не смотрел на неё. Она оборвала взгляд, и сразу забыла про него.
Соседство семьи было неприятно Матфею. Плакал ребёнок, доносилась гортанная мужская ругань, осёл терзал своим криком. Пахло едой. Не было слышно ни женщины, ни девочки. Они все вместе, их тяжесть много легче, чем его раздор. А он и сам, как и эти несчастные. Один Матфей ругался, и его можно было терпеть. Второй был жалок и слабостью мучил душу. Но и это можно простить. Страшнее же те Матфеи, что молчали, и вот их-то и не найти… Сумерки мягко уткнулись в грудь, напели дремоту. Матфей пересел к дереву поближе, затих в могучих корнях. И с ночью, что плыла, плыла, плыла мимо… и наконец вытекла в предрассветный блеснувший просвет. Небо, озябшее, стылое, понемногу спускалось к Матфею. Бесчувствие ног прошло, боль и холод вернулись к ним. Надо встать. Там, где семья, уже ели. Корни выпустили его, и встрепенулся прерванный путь, птицей задел листву. Душа, снова выплакавшись во сне, потухла. Всего-то часа три до встречи, если забыть про ноги, про немощь… К тому же в городе дальний родственник, ещё, может быть, не изменивший обычаям крови. Матфей не хотел просить устроиться и надеялся поесть у него.
Наконец встал, а в затылок тяжело дохнула земля. Оглянулся, опять оглянулся невольно. Ненавистная, новая привычка. Всё кажется, что сон не ушёл, рядом. Это страх, так сказал Иуда. Иуда сам боится, оттого и зол. Да, это страх. Себя не скрыть, не спрятать от тех нечаянных глаз. Страшно. Так и солнце не отогреет. Сразу, как начал бояться, Матфей стал говорить вслух. Поэтому с теми всегда шёл поодаль. Его не тревожили, думали о своём. Один Иуда догадался, потому что сам без покоя. А Матфей всё спорил, упрекал, перечил. Но в глаза не смог бы. В них не осмелишься, и от них нет защиты. Это страх.
Проходя мимо семьи, Матфей уже говорил с ним. Несколько раз вырвалось вслух: «Ты же болен!». А те перестали есть. Девочка засмеялась, Матфей опомнился, посмотрел на неё и выбрался на дорогу.
Дорога рывками двигалась под ним, дёргала боль в ногах. Матфей уговаривал в себе загнанных, рычащих Матфеев подождать, остеречься, но они скалились и подступали. Может быть, не прав. Может быть! Если из Матфея исходит ложь, стало быть, он чист. Как же быть с остальными? Неужели не видят? Подождать, подождать, разобраться. Знать бы, зачем.
Матфей шёл в день, навстречу несло прохладу, дождь обещал быть скоро. Матфей любил дождь: тогда смывало и страх, и пену с души. После дождя мир нарушался, заставая сердце врасплох, и в Матфее всегда просто после дождя… Ветер уколол шею острым сучком. Дорога вмиг остыла, напряглась, тонко засвистел воздух, – и вот дождь скользнул по лицу, успокоил, растворил в себе ветер и лишние мысли. И – полегчало, так было всего роднее: небо вперемежку с болью, с землёй…
С мокрым лицом и холодными ногами Матфей шёл и решался. Да и надо было решиться: уже город теснил, подпирал взгляд. А в городе – он. Пусть! У Матфея тоже есть истина, уже есть, увязавшаяся с земли, детским голосом перепетая. Он вернётся к тому, что бросил, окунувшись бездумно в чужой путь, в ничей путь. Пусть разбираются сами, Матфею не научиться искушать душу. Иудин удел!
Здесь тоже пахнет дождём, дома блестят гладкими боками, в листья – глядись, и глаза встречных роняют блики. Будто кругом верят, что тот – прав.
Надменность родственника отравила дорогу. Несколько слов, обронённых с порога, вытеснили Матфея за пределы гостеприимства. Повернуться и уйти: он и пошёл, оглохший от неприязни, от одиночества. И слабость глухо билась внутри.
Мимо прошла толпа, окатила притчевой пеной. Шли от храма: а как же. Домой несут его. И принесут. Причуда дури, очередь чепухи. Злись, Матфей.
Дорога молчала широко, – бурая, влажная, пустая. Впереди хрипло зевнула дверь храма, потревоженного дождём, а насытившаяся листва подсыхала, и серые зубы камней, там, слева, глодали толстые стволы. Утвердившись уйти, Матфей метнул слюну в мокрую пыль. Пусть без него. Присесть на камень, подождать. Проститься с Иудой. Улыбнуться Андрею, с ним бы уйти. Все уйдут, а первому – как? Дерево развернулось, подвернулся взгляд. Вон он – странно присел, не двигается. Матфей отшатнулся. Нет, не заметил. Молится? Нет, не один. Женщина безвольно выгнула шею, тёмная прядь смешалась с землей, он смотрит на неё. Не видно её лица. Вот встал, пошёл к колодцу, достаёт воду. Бледен, ни жалости, ни любопытства. Подойти к ним? Матфей дёрнулся было, но унял порыв. Решил же уйти. На неё посмотрю, подумал вдруг, и уйду… Он не торопится ей помочь. Почему? Смотрит. Матфеево недоумение снова сменилось злостью. Наконец брызнул водой, оживились немые плечи, Матфей увидел её лицо.
Её, узнанное сердцем, лицо. Солнце выбилось из-под влажной листвы, высветило тёмные камни глаз, крепкое золото тела. Юркнула жажда уйти, и вздыбилась тишина, и примолкли злые Матфеи. Опираясь на равнодушие рук, медленно вставала она, мучая откровением линий. Тряхнула головой, качнулось утро, обрушась с матфеевым вздохом, душа оголодала опять. Нельзя, нельзя сейчас уйти, не разглядев, где выпали чувства. Не припрятав задышавшего смело Матфея.
И весь мир метнулся вглубь, в вены, почти задушив, когда все они разом появились на дороге. Матфей тут же догадался броситься к ним навстречу, чтобы он подумал: вот, все пришли. Легко и страшно было узнать, что остался. Сердце отсчитывало шаги, счёт спотыкался и начинался сызнова, сердце вечно рвётся опередить. Матфей подошёл близко, с красотой рядом встал, не смея утереть пот, не смея доверить взгляд. Смотрел на музыку тонких запястий, ощущал растущую жадность. Смотрел и не слышал, смотреть было лучше, и все говорили мимо, а она оставляла глухим. А между тем он спрашивал про Иуду. «Где Иуда, Матфей?». Это попало в Матфея, но только улыбка вернулась наружу, – полная ею, занявшейся с сёстрами, что несли поклажу. «Придёт», – сказал Матфей бездумно, глядя на её руки, как те, что когда-то были ему тёплым приютом. Женщины отошли, Матфей любил всех, и теперь нужно смотреть в оба, вдруг он разглядит внезапное матфеево веселье. Тут возник и Иуда, принёс новости и сплетни. Пока Матфей жалел жестокий след на её лице, услышал, что блудницу не дали побить камнями. «Так ли было?» – вызывающе спросил Иуда и посмотрел на него, а Матфея задела боль из её глаз. Но он сказал, что пора, что она пойдёт с ними.
И вот оставили город, и голод оставил Матфея: она шла впереди, в другой – тёмной – одежде, и эта одежда радовала, она таила, таила её. Матфей ловил знаки её движений, подбирал своё чудо. Иуда рядом только усмехался. Матфей видел – из-за неё и не мог обратиться к Иуде. Он же шёл уже далеко, между Иаковом и Петром, они говорили, и Матфей видел, что она не слышит сестёр, а смотрит на них. Из опрокинутого дня сияло, она шла сквозь блеск, глядя на него, не на Матфея. А Матфей догонял солнце, которое смыкалось за ней. И думал об оставшейся без дочерей дальней сестре, вот куда можно привести её и уговорить, и оставить… Наконец случился разговор и меж женщин. Матфею не удавалось прислушаться, Иуда мешал рядом, от этого молчания хотелось закрыться, оградить трепет и красоту. Мария вдруг показала рукой на него. Она ответила немедленной сказкою пальцев, а потом остановилась и развернула мгновение прямо к Матфею… Облившись горячей мукой, Матфей застыл, сдерживая натиск двинувшегося пространства, но отказался от бреда, понял, что она не видит его. Она не видела его, нет. Что-то вспомнив, пропала в сжатые руки, просвечена неистовым солнцем, и ещё миг – Матфей упал бы на колени, ослабевший, раскрытый… Отвернулась, пошла, а боль выпрыгнула из Матфея, оттолкнувшись от сердца. «Хороша», – донеслось от Иуды, – «слишком хороша…». Дальше Матфей не услышал, но внезапно почувствовал дурноту за словами. Иуда прибавил шаг, а Матфей услышал свой страх, – страх за неё. Сжав кулаки, Матфей видел, как Иуда оказался с ней. Глядя на алчно прикушенный в профиль рот, Матфею представились десятки иуд, хватающих её душу. И как же она вырвалась от них, и идёт теперь по этой дороге, позванная не Матфеем? Иуда ли – сейчас? Зверь, лишённый жалости, мог запросто отнять жизнь вместе с ней. Но все они звери, и каждому нужен в добычу – мир… Походка её изменилась, отчаяние проговорилось в шаг, она заглянула Иуде в лицо, сплясала несказанная волна. Они, – прекрасные в своей силе и скверне, вот что осталось, новой раной вскипело. А он впереди, не увидел, как полыхнула за его спиной смертная страсть. Никогда не увидит. Померкли – там, куда уже наступил Матфей, – все слова о любви и грехе, что сказаны им. Жалкие, перевесят ли грех, исполненный ею, и тот, на который готов голодный Иуда, с жуткою смелостью глаз. Вот – люди, а он меряется справедливостью, беспомощной любовью ко всем. Что он даст ей, что он может ей дать, когда сам живёт за чужой счёт и к этому вынуждает Матфея? Каким утешением сможет её удержать, когда всё, что у неё есть, – с ней?! Дождаться проповеди, очередного обморока слов, её удивление поймать, показать, как бьётся под тихой ложью жизнь, пусть он себе шагает вдоль мира, и увести её… Но вот – она запретила к Иуде себя, Иуда оглянулся, Матфей же успел выхватить взгляд. Иуда некоторое время шёл один, Матфей чуял дыхание его бешенства, потом вернулся, спросил: «Идёшь сейчас, со мной? У меня есть человек, устроит тебя в городе!» Матфей смотрел на неё, она шла за ним. «Нет, подожду», – охрип и закашлялся. «Что ж ты, Матфей, или боишься?» – Иуда взахлёб засмеялся, резко задумался, замолчал… «И я подожду», – шепнул и затих.
Марфа отстала, её тоже томили ноги, Матфей задержался, забрал у неё мешок, спросил: «Как зовут её?» «Маг-да-ли-на» – не уместилось, застряло между ударами сердца, а душа не давала мыслям украсть…
Остановка… На блаженной зелени – Магдалина, спорит с солнцем. Глаза закрыты. Устала. Дать бы ей хлеба, не ела ведь. «Ешь, Матфей», – Иуда, толкнув в плечо, отвлёк сердце. Заставил слушать. А разговор снова про грех. И что он такое говорит, думал Матфей, смотря на неё, что можно сказать о грехе, если не быть в нём? И вдруг ему пришло, что ведь и он грешен, оттого и хочет уйти с ними, увести их подальше от греха. А грех тут, в том, что они – за ним, а каждый – сам… И знает ведь про этот соблазн, как не знать, когда идут, а зачем? «Учитель, а ты грешил?» – спросил Пётр, и даже Андрей повторил, смутившись оттого, что – громко. Андрей всегда смущён, молчит, а тут –  про живое. Мальчишка! Поперёк-то закона как не учить. Матфей поперхнулся, подавился хлебом. Но укорился, – ждёт! Все ждут. Он не ответил, опять рассказал притчу. «Боится», – подумал Матфей, а сам смотрел, – слушает ли она…
«И жили две женщины, и одна крепко любила мужа, и была ему верна, и вот он умер, и когда кончился поминальный срок, тут же вышла за другого, а дети не стали любить нового отца. А другая, красивая, занималась прелюбодейством и отказывалась от замужества. Когда же её стыдили, отвечала: что ни любовь, то обман, так пусть я только себя обману! И вот я спрашиваю вас: обе ли они грешны? А вы ждёте от меня греха! Мне ли говорить вам?»
Она не слушала, а свет зацветал на ней.
Он вдруг улыбнулся, да так, что Иуду затмил, и оглянулся на неё. Матфей уронил хлеб, но не успел отвлечь, он уже позвал её. Встал ей навстречу, она подошла, и солнце хлынуло к небу, обратно, а Матфей ослеп от них.
И был её взгляд к нему, и выжег Матфею нутро – она не уйдёт…
И уже неделя, неделя матфеевой новой жизни, и Матфей забыл уже, что хотел уйти, и всё ходит у дома вдовы, высматривая, – чем бы помочь. А она вся с ним, и Иуда стал нестерпим. «Что ж Иуде-то?» – душа истерзалась, а не спросить. Проповедей Матфей не слышал, уверившись, что он грешен, и утратил всякую тягу, она – вот для чего Матфей тут, но не мог уберечь её от Иуды. А она была – где он, далеко. Нет, не ходила за ним, но молчала его глазами, и это терзало Матфея хуже, чем на проповедях. Редко была весела, а когда смеялась, Матфей готов был простить его за то, что он – есть…
Он же не видел женщины…
«Матфей, да ты на себя не похож, посмотри, до чего себя довёл! – окликнула Марфа, с проповеди, – «Грязный, чёрный, не болен ли?… К нам сегодня приходи, не забудь! Как из пустыни, искушали тебя, что ли?» «Что? – Матфей очнулся: она вырвалась от Иуды, ушла, Матфей посмотрел на Марфу, – что говоришь? Кого искушали, когда?» «Да его, его, он как оттуда, – проповедником стал, да ты что, не слышал об этом? А ученик!» Матфей пошёл от неё, а душу-то не унести. Прочь от трапезы, еды, его глаз. Матфей подошёл к дому вдовы, уселся на землю, – ждать… И вот брызнули первые звёзды, и она показалась, Матфей вскочил, но вдруг она, не дойдя, повернулась и побежала. Матфей хотел за ней, но передумал, а вечер уже испорчен, искушён неприступной тайной. Куда? Куда уйти, где вытряхнуть из души горечь, больше душа ни на что не способна, только таить и скрываться…
У реки, далеко сидел Матфей, и тишина как нора, а ночь нависла, оплетая паутиной птичьей тоски. Где она, к кому побежала? Забыла, вспомнила и вернулась? Нет, не поговорить. Да и что ей сказать? Рахиль пустила, а ведь одна такой оказалась. И как же ей жить тут потом, когда уйдут они. Матфей слышал воду сквозь птиц, откликался на боль в ногах, растирал их…
Подошли двое, вспорхнули и густо опали звуки, Матфей оглянулся, но они не видят его, встали за деревом.
«Говори же Иуда, зачем звал!» Он! И Иуда. Матфей слушал всем телом, – что же надо Иуде. Неужели – она?
«Я хочу, чтобы ты ушёл. Не мучай нас. Иди куда-нибудь и там проповедуй. Пусть, кому лень, верят, что ты исцеляешь, что ты пророк. Я знаю тебя давно, ты и защититься не мог, меня звал, а что же теперь? Ты что, не видишь, люди устали, что ты делаешь с ними? Ты мать отвергаешь, люди думают, – вот где сила. Здесь власть. Власть кругом. Пока не прислушались, уходи. Ты не отменишь закон, потому что в законе – мать. Мать не стыдится сына! А ты, сын, не видишь греха, что она идёт за тобой, одна, забыв про дом, забыта тобой. А эта блудница! Ты позвал, что ж не отвечаешь за неё? Всем показал, чего стоит блуд… Уходи! Если ещё помнишь, как мы были счастливы в детстве, уходи. Я не прошу, предупреждаю тебя».
Матфей ждал, давил дыханье. Подумал, – ушли, встал и сел тут же назад. «Я не уйду, Иуда». Лёгкий шаг отдалился, не тревожа землю. «А она любит тебя!» –  закричал Иуда вслед и выругался. «Да, сам не уйдёшь. Не успеешь», – не шёпот, а великую злобу слышал Матфей, но вот осела, коснулась земли, земля забрала …
 Матфей сидел у ночной воды и не видел её. Решай же, Матфей! Или нет у тебя силы решить? Уходи, пока душа цела, скажи ей, и идите оба. Отсюда, туда, где не страшно. Полжизни прошло, опомнись, Матфей, верни свой дом. Ты жил по закону, закон не трогал тебя, а ведь все можете оказаться виновны, в один час! Ты был с собой, и ты был спокоен. Ты тоже верил, что придёт когда-то Спаситель, и помутился, и ушёл от себя, но разве он перед вами? Зачем увязался за всеми? Что ты тут, – чужой и никчемный? Спаситель безгрешен, дарует радость и чудо, а что ты здесь видишь? Людей, которые отчаялись, заблудились!
Матфей знал, что мешает ночи, но душа жалась к земле и выла.
В рассвете ужасны стали больные ноги, Матфей устало поднялся, пошёл от реки, не умывшись, а навстречу приближалась повозка. Вчерашний торговец. Не продал Матфею старой одежды, не уступил. «Эй, стой, ты туда? Скажи этой, ну, той, вашей, что я приеду через неделю!» Матфей, не понимая, ждал, торговец добавил: «Как её, Магдалина, что ли? Так вот передай. Ничего у тебя нет, а то бы она пришла. Хороша!..» Матфей проводил повозку глазами, сел, где стоял. И заплакал. Матфеям нет в мире места. Мир зол. Чтобы Матфею жить, надо выбросить душу, хоть у реки оставить. Вот и умылись руки слезами.
Весь опустевший, пошёл назад.
Для суеты ещё рано, но вот женщина идёт впереди быстрым шагом: Матфей узнал её, это Рахиль. С трудом догнал, спросил, задыхаясь: «Случилось что?» «Вот, ходила за снадобьем, пока дети спят, а ты, Матфей? Откуда? Ночь не спал?» «Снадобье… Магдалине?..» Рахиль остановилась, вздохнула и сказала жестко: «Нет, девочке старшей. Послушай, у меня трое детей. Я вдова, а по закону могу уже и не быть вдовой. Не хочу я замуж теперь, Матфей, потому что смотрю я на Магдалину и вижу, что можно любить. Я знаю, и ты любишь. Но можно любить, как она. Всё отдать, а когда нет ничего, то и грех. Ваш-то пророк, Иисус, – любит она его. Я не верила, сегодня узнала. Ночью узнала, когда увидела её. Я не понимаю, что он говорит. Многим тут не понять, а жалеют. Я только вижу, что она слышит его, потому что любит. Скажу, пусть она мне простит. К торговцу ходила, слышишь, Матфей! Иисусу вашему помочь!» Рахиль ускорила шаг. Ушла. Снаружи притчи-то! Вот твои слёзы, Матфей! Кто будет грешить ради тебя?
«Матфей, Матфей!» – два Иакова бегут, разрывая утро. «Уходим, Матфей! Завтра. В город идём. В тот, большой. К Пасхе. Никто не хочет, но он решил. Ночью сегодня решил. Ты как?» «Раз решил, пойду. А вы-то?»
Так, Матфей. До конца так!
«Мы идём. Ему нельзя одному. Люди были, говорят, что слышали о пророке, убедиться хотят. Вместе пойдём, с ним. Пётр хотел отговорить, не смог. У Петра сон плохой. Всем тревожно!» «Пойдём», – Матфей увидел её, она шла к ним, и утро живело. Тоже пойдёт, подумал Матфей, уберечь, не пустить! Но она уже уловила тревогу, болью блеснула, совсем как Иуда. В эти глаза не соврать, не пытайся, Матфей. С ними, конечно. Любовь свою понесёт.
Уговорились выйти с рассветом…
А Иуда смеялся. Так смеялся, что и Матфею стало хорошо. «Иуда, ты же не злой!» «Нет, Матфей, я злой. Это ты не злой. И любить-то ты не умеешь». «А ты умеешь, Иуда?» «Я умею, Матфей! Видишь – солнце! Я люблю его!» Иуда щурился от него, – от резкого круга, безжалостно вжатого в небо. Солнце подбиралось к Иуде, Иуда не боялся, ждал. Матфей тоже ждал и тоже смеялся. Проснулся, смеясь. Встал, выронил сон, и память вернулась на место – с такой тяжестью, будто жизнь чью-то проспал. Вышел. День потянуло в вечер. На трапезу надо. Может, изменится всё.
За поворотом слышно – ребёнок. На всю улицу плачет. Матфей обогнул дом, остановился: Иуда. Присел, обнял, гладит по голове. Матфей не видел Иуду с детьми. С маленьких кулачков сыпятся слёзы. «Я хочу к вам! К нему! Он же обещал мне!» «Нет, милый. Не сегодня. Он устал, он очень устал. Потом! Потерпи. Он вернётся!» Иуда поцеловал мальчика, мальчик вырвался, убежал, плача. Иуда поднялся и увидел Матфея. «Пойдём, Матфей». Поражённый, Матфей сдержался, молча шагал рядом, не зная, с каким Иудой идёт, а сон возвратился, озарил синь иудиной муки. И снова Иуда как Магдалина. Не надо, думал Матфей.
С трапезы Матфей ушёл сразу за Магдалиной. Хотел пойти с ней – ушла, расстроена. Осадок темнел, теснил сердце. Все как не сами. Мария совсем обезумела: живому погребение устроила, вылила бесценное миро… Без брата вот как стало. Смерть судит по-своему… В город тот, значит.
Сумей любить, Матфей!
Как пришёл, сразу лёг и, прежде чем заснуть, снова решился идти. А во сне видел его.
Опередив рассвет, Матфей вышел, ночь уже отзвенела, рассыпалась серым пеплом, но утро ещё далеко. Не хотел есть. Ничего не хотел. Вышел на дорогу, озяб, пока ждал, а ждал-то всего ничего. Вот и он. Издалека улыбнулся Матфею. Подошёл молча. Встал рядом, а нет его. Отчего-то Матфею захотелось, чтоб побыстрей пришли остальные. Идёт Магдалина. За ней Иоанн. Вон и все, вместе. Иуды нет. Как собрались, он сразу пошёл. Сказал: «Иуда догонит». Пошли. Иуда догнал быстро, а вот и рассвет – вырвался из земли, залив траву. В небо втянулся шумно, жадно, оттуда – теплом, и повеселели все. Сёстры не пошли, хорошо. Мать тоже осталась там, приютили.
Матфей шёл – ни на кого не смотрел. Услышал в голосах Магдалину. Слышал – Иуда молчит. Слышал – он вздохнул. Дважды.
Как заметил толпу, сразу подумал – к ней бы, поближе. Вон сколько народу, задавят ещё. Но все замолчали, и как-то вышло, что каждый поодиночке, Матфей постеснялся при всех – к ней. И уже различались лица, и город вставал над людьми, и небо над ним тоже как камень.
А толпа росла, поднималась к сердцу, и уже затопила сердце своим криком, Матфей ужаснулся. Не того ожидал, всех охватил озноб, как к пропасти подошли. Случайно Матфей поймался в глаза Иуды, – нехорош был Иуда. И вот – словно во чреве. Страшно и жарко, и дышат в лицо, и где Магдалина, не видно. Вдруг увидел её. Прикрыла лицо. Толкнули. Споткнулась. И снова возле – Иуда, не отшатнуться. Сказал ей что-то. Про него, Матфей догадался. Она отвернулась. Опять заслонили. Вот он. Матфей видел – приняли его. И дался им, а страха не было в нём, и терпели глаза. Толпа забурлила, и уже не пророка – спасителя чтила, несла с богохульным стоном, Матфей всегда не верил толпе. Проплыли мимо спины ворот. Ноги Матфея гудели, жар тел бесновался, обилие плоти мешает дышать.
Дышать, дышать.
Матфей стиснул зубы, стал продвигаться к краю. Упадёшь – раздавят, Матфей! Выбрался, и тут же ветер настиг, окатил, смыл свежестью потную одурь.
Прислонился к чьей-то стене, и мутный гул развязался в отдельные крики, и всюду открытые рты, и голод в них. Наконец, истлела толпа, и тяжёлый язык горячего эха завернулся за ней, покатил, дробясь об углы, тогда и Матфей пошёл за ними. Дети обогнали его, крича, что пророк на площади.
Кругом тесный камень, и в людях чужая прочная тяжесть, и чему здесь быть, как не беде? Растеклась площадью улица, и тут же храм, и стоят у храма его владыки, вот он, закон, подумал Матфей, ощущая всей кожей холодную спесь. Да, этот город укрыт, надёжно укрыт, как же ему говорить тут? И вдруг до Матфея дошло: толпа – как своенравный ребёнок, и сейчас начнётся игра, нечистая и недолгая блажь, он-то – видит? Жалость сдавила Матфею горло, он оглянулся, всмотрелся в людей: нет, никого из них не задеть, нет среди них ни Иуд, ни Матфеев, никто ничего не бросит, не пойдёт с ним. Сейчас только узнал, какова Магдалина, и отступился, и готов был глядеть ей вслед…
А вон и он, почти в центре, и рядом все, но нет Иуды, и Матфей здесь, издалека, пусть так. Всё равно уже не пробиться. Но где Магдалина? Конечно, поблизости, веру свою стережёт… Матфей смотрел на него, видел – спокоен. И стало тихо, так, что Матфей услышал его голос, – несущий прозрачную силу. Но далёкой была от него иудина страсть, не будоражила, а искала душу и – находила. Матфей удивлённо смотрел и смотрел на него, но знал – все сейчас захвачены им… вот оно что, видишь, Матфей! Неодолимую тягу превозмог, осмотрелся – молчат люди, глядят на него, и он – в них. Как же это, думал, уже подчиняясь, признавая его, боже, не дай мне затмиться! Чуда хочешь, Матфей? Он, там, поднял руку, но тут ветер сорвался с крыш высоких дворцов, обдал пылью, и затянулось небо, но ненадолго, и прояснилось с лёгким дождём. Чудо, чудо, прошептала женщина рядом, и чудо пропадало в одежде слезами. Иди ближе, Матфей! Но сбоку явственно раздалось «Иисус», кольнуло иудиной близостью, дрожью взвилось в Матфее. Подождал,  отошёл, смешался с людьми. Выглянул. Спиною Иуда. С ним кто-то важный в богатой одежде. Держатель закона! Нет, не священник. Убьют – вспыхнуло где-то в голове, так и будет. Толпа наиграется, и убьют. Матфей и пошёл к нему. Отказался следить за Иудой. Люди будто оцепенели, и Матфей обходил зачарованных проповедью, и уже не слушал, преодолевал встречное звучанье волны. И голос его держал каждого высоко над своим местом.
Матфей подошёл близко, понял, что только издали все свои были ему как стена, но нет – поодаль стоят, а он один, сам, и нет от них защиты, как было за городом. Страх закружил, зашептал по мёртвым камням, быстрее уйти, всем уйти, пока беда не схватила, есть ещё время. Повернулась вдали Магдалина, нет, не она. Но зарябило в толпе, он умолк, люди возвращались, возвращались, вернулись, а воздух ещё не выронил голос, и не уходил никто. Вот она! В профиль к Матфею, лицо небесно от слёз, руки сжимают, не пускают боль. «Магдалина!» – Матфей подошёл, и она обратила к нему предчувствие черт. «Вам на трапезу. Тут рядом, у храма, дом плотника. Мне сказал, чтобы шла к человеку, указал точно, к кому, все туда придут». Слова тяжелы. Оплакала, и как уже не оплакать! Начали расходиться. Матфею бы к своим, сказать про Иуду, но не оставить её, снова связала сердце. «Тебя провожу и вернусь». И пошли… Шла спокойно, легко, сжав губы. Заплакать боится, думал Матфей. Окликнула встречных женщин, что-то тихо спросила, те показали в другую сторону. Пошли по узкой безлюдной улочке. Вдруг – к стене, оперлась рукой. «Подожди, Матфей, не могу». Матфей, а ты, ты разве силён, жаль, не плачешь! «Что же это», – прошептала она матфеевы мысли. «Это Иуда», – ответил Матфей. «Знаю». На улице никого. Только бесполезная правда, оба знали – Иуде не помешать. Она снова выпрямилась, пошла. Справилась. Дом нашли без труда. Хозяин вышел, обрадовался, видно, знает его. На пороге оглянулась. «Скажи, Матфей».
Скажи, Матфей! Матфей торопился. Всё думал, как подойти. Сказать-то скажет, а как подойти? А вдруг будет Иуда? Будет, Матфей, как не быть. Надо что-то придумать. Но ничего не придумал Матфей… Как вошёл – не заметил, в голове горит, но весело тут! Он смеётся, Иуда смеётся, все беззаботны. «Матфей, где же ты!» – Пётр вскочил, пригласил, усадил Матфея. «Люди-то, люди-то каковы! А мы-то боялись!» – Иоанн в радости  юн. Дал Матфею еды и вина. «Учителя пьём сегодня!» «Что?» Иоанн не успел ответить, он поднялся. Стал тем, как на площади. «Теперь веселитесь, но говорю вам: если кто устал и уже думал уйти, идите. Пейте же не вино, а меня, чтоб вместе!» Улыбнулся без глаз. И посмотрел на Матфея. Нет, всколыхнулся Матфей, не меня гони! «Мы с тобой, учитель, если сомневаешься в ком, скажи!» – Пётр встал тоже, но уже с неверной улыбкой. «Кто же из нас оставит тебя?». Он молчал, не смотрел на Петра. «Тогда пусть все скажут, что с тобой, до конца!…Что молчите, жребий ли нужен?» Открылась нечаянно дверь, луч проник, поскакал по глазам. Иуда заслонился от света, приподнялся, прикрыл дверь, укорил Петра: «О каком жребии говоришь? Вот мы все. Но пора уже, другие ждут!» «Ты прав, как всегда, Иуда». Он сказал что-то Петру, и все начали собираться. Чуешь, – вот мгновение здесь, лови, Матфей! «Матфей, погоди, не надо еду оставлять, с собой возьмём!» – Иоанн задержал, а он с Петром и Андреем уже вышел. Иоанну сказать? Не поверит. Эх, Матфей, Матфей! Собрали, распределили еду. Хозяина поблагодарили. Матфей томился.
Наконец вышли в солнце. Ветер ворошит облака, на лучах нанизаны листья, а душа темна, дню не даётся. Не терзайся, Матфей, вышло как вышло. «Матфей, он просил ещё к людям зайти, надо договориться, где будем завтра. Что мрачен-то?». Ни на ком тени нет. Показалось? Вот, со всеми Иуда, такой же, но не глянуть в лицо, не коснуться задетой ветки, по земле не пойти, где идёт. «Матфей! – Иуда дотронулся до плеча, – что с тобой? Всё хорошо, Матфей! Пойдёшь ко мне?» «Куда же – к тебе, Иуда?» «Дом у меня здесь». Дом! Не заметил на земле дом, споткнулся об него. Это кочка, Матфей. Тут окликнул Иаков, показал куда-то. Матфей скорей отошёл от Иуды. Где же те, трое? Хорошо, что втроём. И хорошо, что с Петром и Андреем. Уже почти вечер, скоро назад, к Магдалине, там-то уж скажет. Позовёт перед тем, как войти, и скажет…
Прошли мимо стражников, что у дворца, блестевших, безумных, застывших… Матфей оглянулся на них, пожалел почему-то.
И снова та же, оплаканная, улочка, и снова нет на ней никого, только вечер, в лёгкой печали тумана, но где-то гудит, собираясь, ветер. Иуда больше не подходил, отдалился. Если бы не заботы, Матфей едва бы вытерпел долгое время, но скоро! Скоро. Как придёт, тут же и скажет.
Пришли, а сказать и некому: нет их, троих. Матфей помрачнел совсем, сел у порога, боясь быть с Магдалиной. Улица полна детьми. И этот смех так некстати Матфею. Разыгрался ветер, гоняя тревогу, и вдали тяжкая, низкая мгла. «Матфей, иди к нам, что тут сидишь?» – Иоанн вышел, вздохнул, ушёл обратно.
Вот. Идут. Матфей встал, присмотрелся. Двое? Нет, трое! Двое, двое, Матфей! А он-то где же? Подошли Пётр с Андреем, устали. «А Иисус?» Матфей растерялся, волнуясь за него, за неё, за него – больше! «Сказал, чтобы не тревожили до утра. Один быть хочет. Велел нам молиться здесь». «И вы оставили его, ушли?». Пётр уже зашёл в дом, вышел снова. «Матфей, так он сказал. Не мне перечить!».
Так он сказал! Ждать, Матфей, до утра. Жди!
Вышел хозяин, увидел Матфея, попросил помочь. За заботой опять полегчало. Опять смирился Матфей. Сказал, стало быть, знает, как надо. Не судить. Но не утерпел Матфей, поделился с хозяином: мол, где он сейчас. А в роще, где ещё, если не там, у деревьев-то душе легче. Где же роща? Начинается недалеко, за городскими воротами. Ночь не будет светла, подумал Матфей, как бы не случилось чего. Оставить велел.
Пока ели, молчали. И потом тоже. Никто не хотел спать. «Магдалина спит?» – спросил Матфей Иоанна. «Спит, вроде». Хорошо! Сидят, ждут вместе. И разговора нет: Пётр задумчив. Жена хозяина мимо прошла, наклонилась к Петру: «Где же Магдалина-то у вас? Ведь не ложилась!» «Была здесь! Позови, может, вышла». Магдалина! Матфей очнулся, и сердце сразу согнало покой.
Спишь, что ли, Матфей?
Посмотрел на всех, будто не видел. «А где Иуда?» «Матфей, да ты что! Иуда давно его караулит!» Беда, вставай, Матфей! И не встать, заломило спину. Вставай, Матфей! Не пугай никого, выходи тихо.
Тихо вышел Матфей из их тишины. Пусть не знают. Пока не мочь одному.
Ветер бросился Матфею в лицо, отнял вдох. Ночь распустилась, теменью присосалась к вискам. Как же ты мог, Матфей! Проморгал Иуду, когда надо было идти за ним. Где сейчас, кого на него натравил, теперь не узнаешь! Матфей шёл как слепой, не разбирая – что это: страх или иудин смех обгоняет душу.
Шёл темнотой куда-то.
Луна вырвалась из мглы, улица побледнела, страшный тупик в конце явила Матфею. Назад, Матфей!
Опоздал! Матфей видел – рассвет не задержишь. А ночь уже застыдилась, обнаружился путь, прошла проклятая слепота, Матфей понял, куда идти.
Дошёл до ворот. Устал. Постоял на коленях, уговорил ноги, встал опять.
Светло. Слышно – город проснулся. Каков сегодня? Может, успеешь, Матфей?
Рассвет пересилил ветер, и ветер оставил Матфею дорогу, тихо и скорбно зашумел в траве, обдувая сердце.
Сердце-то лучше видит! Боль согнула Матфея, …а когда дорога вернулась, понял, что впереди Магдалина. В лицо не смотри, Матфей!
«С ним Пётр. Сказал, когда ты ушёл, пришли предупредить, что ищут его. Нет больше времени, опоздали, Матфей! Уже все знают, что Иуда. Всё кончилось, слышишь?» «Иди, иди Магдалина, возвращайся к Рахили. Нам не позволят уйти, а ты можешь. Я-то не боюсь, что мне, я болен! Тебе надо жить!.» «Нет, Матфей. Всем жить ещё долго. Ему не дадут. Голоден город, Матфей! Город нами не станет сыт… Вечером буду, к матери надо идти. Распнут его, Матфей! Ему – позорную казнь! Как же вынести, скажи мне, как?»
Пошла. Не оглянулась. Не на кого.
…«Я пойду во дворец!» Матфей ужаснулся. «Ты не в себе, Магдалина!» «Нет же, Матфей! Я спокойна. Теперь спокойна. Если мне суждено облегчить его муки, так грех сидеть и плакать. Может, пощаду вымолить и удастся. Его били, Матфей!..» Матфей знал, что его били. Знал и про крест, готов почти. Город убивает быстро. Успели с Иоанном заглянуть туда, в дворцовый двор, пока закрывались ворота, видели огромные брёвна. Иоанн плакал. Услышали и про то, что наместник не очень-то жалует местный закон, и что били не по его приказу. Слухи бегут как река. Весь город ждёт, чтобы распяли.
А на базаре ослабел Матфей. Кто-то дёрнул его за руку. Обессилел, и покорился… «Ты что, меня не узнал?» – детский голос пробился к слуху не сразу. Девочка стоит, улыбаясь, грызёт хлеб. «Хочешь?» – протянула Матфею. Та, ну, конечно же, та! «Что ты тут делаешь, милая?» – Матфей с трудом наклонился, провёл дрожащей рукой по её голове. «Мы с мамой! А правда, что тут царь появился? Все говорят: царь, царь, хоть бы посмотреть на него. Мама говорит, это страшный царь, и его надо казнить, а я не верю!» «И я не верю, но мы с тобой не скажем так твоей маме». «Зачем же казнить, если царь?… Ой, мама смотрит, пойду!» Убежала… Если б не Иоанн, не дошёл …
«Магдалина, если не передумала, то во дворец проберёшься! Хозяин сказал, там есть щель, где сад, с другой стороны, говорит, что можно пролезть. А дальше – сама! Догадаешься там, куда. Знаешь, на что идёшь?» «Да, Матфей». «Хорошо, попозже вместе пойдём. Помни: не бойся. Не схватят тебя, выгонят, если уж не удастся… Проси отпустить к Пасхе. Ты так хороша, пожалеет… Тут обычай такой – одному дарить свободу на Пасху, все верят, что получится! Наместник-то против казни! Говорят, к нему иногда простых допускают. Особенно с жалобами на священников. Но сейчас толпа, ворот не откроют. Не бойся! Мы с Иоанном покараулим, пока ты там».
Бледна. Смертельно бледна. А вера из глаз, хоть гаси.
Матфей оглянулся на остальных. Сидят поодаль. Осиротели. Кто не плачет, молчит. Пётр с Андреем друг на друга глядят. Иаковы уставились на облака, в небо бормочут. Иуда пропал. Иоанн вдруг посмотрел на Матфея, опять, наверное, подумал про крест.
«Послушай, если… если ты не… Если его не отпустят… – не смотри так! – если его не отпустят, надо что-то придумать, чтобы с крестом-то. Не дойдёт ведь до места. Тут заставляют самих тащить, мало им… Мы с Иоанном, пока шли назад, видели одного человека, Симон зовут, такой здоровый, Магдалина, не поверишь!» Матфей отвернулся, вытер слёзы. «Так вот, он согласен. Просто так согласился, без платы, от жалости. Говорит, главное, чтобы суметь рядом идти. А то ведь толпа!»
Магдалина погладила по плечу – тихонько, но рухнули все запреты, боль выбросила Матфея – прямо к ней, в доброту ее рук.
«Плачь, Матфей! Плачь! А я уже не могу…»
…



Иллюстрация: Караваджо. Призвание святого Матфея. 1599-1600 гг. Церковь Сан-Луиджи-деи-Франчези. Рим.