Слово

Конец апреля выдался в Москве не просто теплым, но удивительно солнечным и сухим. Обласканная утренними лучами света, молодая листва накрыла бульвар лёгким и ажурным берёзовым покрывалом. Щебетание ещё не многочисленных мелких птичек то и дело рассыпалось вокруг звонкими мелодичными капельками, совсем не нарушая хрупкую тишину раннего утра.До начала встречи, на которую мы с Софией направлялись, оставалось ещё около получаса, и спешить не было нужды.


- В детстве, - тихо заговорила моя спутница, - я больше всего любила лето, а с годами все острее стала чувствовать ни с чем не сравнимое очарование весны. Да это и не удивительно, ведь что может быть прекрасней, чем молодость и возрождение!
Ты сегодня, кстати, именно о Ренессансе собирался рассуждать, насколько я поняла?
- Ну да, о прекрасном и чистом детстве новой эпохи, которая, к сожалению, не только повзрослела, но изменилась до неузнаваемости. А вот, кстати, и молодость человеческая в этом мире возрождающейся природы!

Я кивнул в сторону появившейся в глубине березовой аллеи стайки старшеклассников или, может быть, уже студентов. Две девушки и три парня в ярких современных одеждах о чем-то спорили и громко смеялись. Мгновенно расколов хрустальный храм тишины, которым мы только что наслаждались, молодежь весело приближалась.

- А ведь когда-то мы были такими же, - с лёгкой грустью произнесла София, - веселыми и беззаботными.
- Ну, знаешь, я на твоём месте сказал бы «совсем недавно». От силы-то лет десять прошло.
Не ответив мне, София поглядывала на компанию, которая была уже совсем близко.
- Красивые! Как...
Она ещё что-то хотела сказать, глядя на очаровательную курносую девчушку с пышными рыжими волосами и забавными веснушками, от которых, наверное, не один рыцарь тихо сходил с ума. Но слово испуганно замерло, так и оставшись на кончике языка моей попутчицы. Вздрогнув и даже отшатнувшись, как от неожиданной пощечины, незаслуженной и необъяснимой и оттого особенно болезненной и обидной, София прикрыла рот рукой и замерла, не в силах, кажется, поверить, что громко и вызывающе прозвучавшее матерное слово произнесла эта... девочка.

Молодежь быстро удалялась, продолжая громко смеяться и заставляя нас то и дело вздрагивать, словно опасаясь выстрела в спину. София отпустила мою руку, в которую только-что судорожно вцепилась, и вынув из сумочки платок, промокнула вдруг покрасневшие глаза. Рядом оказалась удобная парковая скамья, залитая ярким светом, и мы не сговариваясь опустились на теплую деревянную поверхность. Ещё пару минут оба сидели молча, безуспешно пытаясь вернуть ощущение чистоты и свежести, которое было только-что безжалостно уничтожено.

- Больно! - Вдруг с чувством проговорила София, - И очень жаль эту девочку. Она показалась такой милой и хорошей, а теперь я никак не могу избавиться от чувства брезгливости, которое вызывает её лицо и весь её вид.
- А почему ты сказала «больно»? Что ты имела в виду?
- Ну, как же! Пять минут назад в моем сознании поселилась очаровательная девчонка с веснушками. Она уже начала там устраиваться, обнаруживая замечательные человеческие качества и готовясь превратиться в мою подругу, в героиню рассказа или повести. И вдруг, эта новая часть моего внутреннего мира, зреющая частичка моего «я» оказалась уничтоженной или, что то же самое, превратилась в монстра. Меня ранили! Понимаешь? И, естественно, мне стало больно.
Конечно, я совсем не знаю эту особу, почти не знаю, но я очень хорошо знаю, какой замечательный образ в моём сознании она только что уничтожила, и этого я уже не смогу ей простить.

Нахмурившись и нахохлившись София замолчала. Так она сидела несколько минут, спрятав нос в шарфик и глядя перед собой. Погрузившись в какие-то свои переживания, она не выказывала желания говорить и я тоже молчал.

Случившееся на бульваре само по себе не было чем-то неожиданным для московских улиц. Использование ненормативной лексики стало для нового поколения делом обычным и малозначительным. Нам же, старшим, оставалось лишь вздрагивать, порой краснеть и пытаться разобраться с причиной этой удушливой пошлости, походя пожирающей как чистую и очаровательную девичью стыдливость, так и мужское благородство. Или может быть всё не так трагично? Ведь дети, научившись этим речевым изыскам, едва ли впитали всю тяжесть их смысло-чувственного содержания, и мне лишь кажется, что они отдают себе отчёт в том, что произносят. 
Не впервые размышляя на эту тему, я прекрасно понимал, что язык слишком однозначно свидетельствует о состоянии внутреннего мира говоривших, чтобы можно было усомниться в недостатке их культурного развития. Прежде, все эти грубые психофизиологизмы представлялись мне голосом зверя из глубин природного прошлого, выплесками первобытной чувственности, которые у зрелых людей случаются в стрессовом состоянии. Однако такое объяснение не выдерживало элементарного испытания жизнью. Во-первых, далеко не все люди даже в самых крайних ситуациях используют подобные выражения. Во-вторых, многие сегодня используют мат чуть ли не постоянно, как уже привычную форму речи. Всё это требовало объяснения, и произошедшее было хорошим поводом ещё раз задуматься, а может и обсудить этот непростой вопрос.

София вдруг зашевелилась, несколько раз глубоко вздохнула и, вернув лицу обычное чуть лукавое выражение, решительно поднялась со словами:
- Ну всё. Можно двигаться дальше.

Людей на бульваре становилось всё больше. В основном это была молодежь, направляющаяся на учебу. Невольно прислушиваясь к обрывкам разговоров, шуткам и спорам, мы добрались до места, так и не столкнувшись больше с ненормативными высказываниями.

Мероприятие, на которое мы направлялись, оказалось интересным и продлилось почти до вечера. Разговор об итальянском Ренессансе и о смене культурных ценностей в последующий исторический период настолько увлек мою племянницу, что мне с трудом удалось убедить её оторваться от очередного оппонента. Оставив молодого доцента филолога с удивленными голубыми глазами навыкате и нелепой короткой косичкой, торчащей над тощей сутулой фигурой, София подхватила меня под руку и вскоре мы снова оказались на бульваре.
 
От утренней тишины не осталось и следа. Людей гуляющих и спешащих по делам, было много; шум голосов дополняли доносящиеся издалека звуки музыки. Дойдя до знакомой скамейки, мы с удивлением обнаружили, что она свободна и уселись, наблюдая за группой уличных музыкантов, разворачивавших свою технику напротив. Это были молодые люди, - два парня и девушка, - с неприметной внешностью и серьёзными, сосредоточенными лицами. Наблюдая за ними, мы с Софией пытались угадать, что же нам предстоит услышать и оба ошиблись.

Тихо и одновременно пронзительно запела скрипка. Мы радостно переглянулись, подтверждая, что не могли не узнать «Надежды маленький оркестрик» Булата Окуджавы. Это был неожиданный и очень приятный подарок. Мы вслушивались в звуки прекрасной мелодии, живо вспоминая неповторимый голос автора, как вдруг один из музыкантов запел. Мы даже не заметили, когда в руках у него оказался микрофон, да это было и не важно, потому что негромкий голос певца шёл откуда-то из самой глубины его души и воспринимался, кажется, тоже не ушами...
Если бы я был хоть немного склонен к мистике, то непременно решил бы, что слышу самого Булата. Впрочем, это и так был он. Нет, голос был в общем другой, и были отличия в манере исполнения, но это точно был он. Тот самый удивительно человеческий, неповторимый Окуджава, который пел сердцем, добрым, большим и любящим.

Замерев, мы с Софией неотрываясь смотрели на исполнителя, а тот смотрел вдаль, а может и в глубину своего собственного мира, обращаясь к друзьям с любовью и со словами о смысле своей жизни. «А иначе зачем на земле этой вечной живу» - едва шевеля губами произнес удивительный певец в полной тишине, которая окутала нас, будто защищая от всего порочного и недостойного. Певец и музыка в очередной раз умолкли. Люди, успевшие собраться вокруг сплошным кольцом тоже молчали, кажется боясь разрушить легкий и едва различимый на фоне привычной жизни дворец «любви и печали».

Женский голос прозвучал совсем тихо
- А можно «Молитву»?
Мы дружно обернулись к говорящей и увидели сначала рыжую шевелюру и веснушчатый нос, а затем чуть приоткрытый рот и распахнутые огромные глаза, кажется полные слез. Конечно, это была наша утренняя знакомая, так огорчившая Софию.
Некоторое время ещё племянница не отрывала глаз от девушки, затем снова перевела взгляд на певца, зазвучавший голос которого вновь захватил всех собравшихся, заставив переживать каждое произносимое слово. Звучала знаменитая молитва
 
Господи, дай же ты каждому,
Чего у него нет:
Мудрому дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег...
И не забудь про меня.

Я снова посмотрел на рыжую незнакомку и по движению её губ понял, что она тоже уверенно произносит слова песни.Снова наступила тишина, но на этот раз певец отложил микрофон и взял в руки гитару. Сначала тихо, а затем всё громче зазвучали аплодисменты. Люди подходили и благодарили певца, а в открытый футляр от скрипки сыпались разные купюры. Я тоже подошёл к музыкантам и поблагодарил за доставленную радость.

Софию я обнаружил в стороне от того места, где оставил. Она была не одна, и мне впору было протереть глаза, чтобы убедиться, что я не ошибаюсь. Зная твердый и даже упрямый характер своей племянницы, я не мог предположить, что она так быстро и кардинально изменит своё мнение о девушке, покусившейся утром на величайшую ценность, каковой для Софии был литературный язык. Они стояли друг против друга и живо о чем-то говорили. Затем младшая вдруг чмокнула мою племянницу в щеку и что-то еще весело проговорив убежала.

- Ты что, знаешь её? - спросил я подойдя и взяв под руку племянницу, прижавшую ладошку к поцелованной щеке и продолжавшую смотреть вслед убегавшей.
- Да, кажется теперь знаю. Хотя нет, не знаю конечно, и вряд ли когда-нибудь сумею понять до конца.
Увидев, как эта девочка слушает Окуджаву, я совсем растерялась, но не смогла удержаться от того, чтобы подойти и заговорить с ней. Я без подготовки спросила нравится ли ей Окуджава, и когда она ответила, что очень, я задала ей второй вопрос, и это был не очень добрый поступок. Я спросила, как она считает, Окуджава матерился публично? И знаешь, как она ответила? - Крикнула «нет!» и так глянула мне в лицо, словно я нанесла ей оскорбление. А спустя ещё несколько секунд, тихо так сказала:
- Так это вы сидели утром на скамейке, я помню.
И добавила:
- Спасибо! И знайте, я никогда больше не произнесу подобной гадости.
- Тут её окликнули, она чмокнула меня и, добавив ещё что-то не очень разборчиво, убежала. А как ты думаешь её зовут?
Никогда не догадаешься! Она тоже София.

*   *   *

Честно говоря, я далеко не сразу разобрался в случившемся и поначалу ждал, что племянница поделится со мной своими соображениями о рыжей тёзке, вернувшей вдруг её расположение, однако шли дни, а она молчала. И дело было вовсе не в том, что София была слишком занята, хотя она действительно временами напоминала то какую-то заводную игрушку, которая не может остановиться пока хватает пружины, то затворника, утратившего всякий интерес к жизни. В такие периоды она запиралась в комнате с компьютером и писала свои чудные рассказы.
Однажды утром, когда мы встретились за кофе, София протянула мне пачку печатных страниц.
- Прочти, если хочешь. Это повесть. Но все плохие слова, если они вдруг возникнут в твоём сознании, оставь, пожалуйста, при себе.
Я прочитал заголовок, крупно напечатанный на верхнем листе.
- «София». Повесть. Так ты это о себе?
София внимательно посмотрела на меня, затем отошла к окну и, глядя, на лежащий внизу город, произнесла:
- Да как тебе сказать... Может обо мне, а может о той рыжей девчонке, а может просто о мудрости, о софии. Я, пожалуй, и сама пока точно не знаю.