Прощание с Петербургом

Мост преодолевает реку в три прыжка, -
в который раз! Неподвижность – близнец Сизифа,
как наизусть молитва и скомканный всплеск платка
на распутье мира и мифа –

в сердце прощания жизни с ее любым
описанием: в мраморе, по ладони, в волнах, -
и ответного жеста подслеповатый случайный дым
долго петляет в волглых

шхерах сознания, вычурных не в пример
плотницкой прямоте приговора, коим
к неподъемной своей красоте, словно к гребям галер,
город прикован.

Венок сонетов, замкнутый на себя:
ничего не отнять, не прибавить ни днесь, ни выну, -
в прогорклой охре, в сумерках сентября
он похож на руину.

Жизнь уходит, куда указует перст
Петропавловский, но с сильным к востоку креном.
И выщербленный подстрочник двора отверст
догадкой, что был – катреном.

Мысль изреченная есть вещь. Ее судьба –
твердить как урок себя, с каждым разом
неувереннее. И морская раскачивает ворчба
на гвозде держащийся разум.

Нечего делать. До слепоты глаза
аттикой зацелованы, адриатикой, римом,
по-российски бесцеремонными, так что уже нельзя
между бродягой и пилигримом

уловить различье: карманный храм
всяк припасает, как яд – целитель,
и на сей замусоленный ростовщиками хлам
не позарится искуситель.

Жизнь уходит. Как сила её легка! –
безупречнее крыльев, вычерченных полетом.
Без помарок ею пишутся тени, нефрит листвы, облака –
всё, что мозгом и потом

не выкупить у времени, чей зоркий хрусталь, спеша,
опрокидывает цветные струящиеся чертоги
на сетчатку небес, с которой душа
совпадает в итоге.

И, слезами срезав мозоли привычки с глаз,
кровь растолкав в заболоченных руслах сонных:
«В этом мире больше миров, чем вас,
их населить способных», -

жизнь напоследок роняет, вперед и вспять
изменяясь чудесней, чем в лучшей сказке.
И настигнуть ее – все равно что с любови снять
посмертную маску.