ОН!

 
  Здесь, на Вильче, мы, конечно, вздохнули посвободнее, но, поскольку иногда появлялись господа офицеры, окончательно расслабиться мы тоже не могли. Опять-таки рядом всегда были старшие товарищи, что тоже очень стимулировало.

 Ну не могут же срочники выглядеть расхлябаннее «партизан»! Хотя они носили форму тоже по-разному. Некоторые как спецовку, выданную им на момент прохождения сборов, а некоторые щегольски, явно ностальгируя по былому.

 Нам на Чернобыле впервые за два года выдали подменку для работы в зоне. Кепку-«афганку» и хэбэшку с воротничком стоечкой. Тот, кто нам их брал, рассказывал, что такого барахла в Киеве на военскладах — полстраны можно одеть, что там ещё даже будёновки можно наковырять, а в масле лежат шашки, трёхлинейки и пулемёты Максима, а в цинках ещё и патроны к ним!

 Мы его слушали, кивали головами и верили ему. А что бы нам ему было не верить? А он нам ещё по одному комплекту подменки выдал.

 Я тот комплект аккуратно сложил и впоследствии ненадёванным привёз домой. Именно в этой хэбэшке с воротничком стоечкой я и играл особиста в детском спектакле.

 Как я тут писал, на Вильче я уже не был связистом, хоть и продолжал носить молнии в петличках. На Вильче я был классическим ануком. Вильча — это был наш дембельский аккорд. Некоторые сортиры на дембель чистят, а мы занимались куда более опасным, но и благородным делом, хотя, по сути, это был тот же сортир.

 От столь мрачных аналогий меня спасало моё любопытство. Я воспринимал это как некий квест, хотя и не знал тогда этого слова. Зона, пустые улицы, пустые дома. Радиация очагами, пятнами. Тут есть, тут нет.

 Я помню, как ходил с дозиметром, удовлетворяя свой интерес. Треска больше — треска меньше. Стрелка качается — туда, стрелка качается — сюда: туда ходи — сюда не ходи. Причём всё может меняться через каждый шаг.

 На железной дороге, в населённых пунктах, где проходила дезактивация, почище. Местами вообще естественный фон, а в лесу или в поле как выпало.

 Однажды нас понесло в красные дома. Есть такое место недалеко от железки. Стоят жилые дома красного кирпича. Не помню точно, сколько этажей, но не много. Лифта вроде бы не было, а значит, четыре-пять.

 Во всех квартирах двери выбиты, окна выбиты, внутри всё разбито и разломано. То ли чтобы не мародёрничали, то ли  уже успелии.

 Мне почему-то запомнился пробитый насквозь холодильник. Кто-то метнул ему в дверцу строительный лом, да так и оставил торчать. Я его вынул и положил рядом.

— О! Тут какие-то банки!.. Целые!
Кажется, это Халиков. Хрустя разбросанными по полу осколками стекла и посуды, я пошёл на голос. Целые? Это точно удивительно.
— Это, видимо, варенье… А это... какая-то вода! — в соседней комнате из-под кровати вытащили несколько закатанных банок.
— Может, это берёзовый сок? — предположил кто-то. И тут в меня закрались смутные сомнения: не из такой ли вот баночки нас потчевал Кравин папа?
— Захвати эту баночку, — сказал я Басмачу.
— Ты любишь берёзовый сок?
— Есть шанс, что мы все его полюбим.
— Да ладно!

Я не умею держать интригу, а потом и самому любопытно. Ну мало ли? А вдруг сорвали этикетку случайно, а это и вправду берёзовый сок. Может, тут жили такие фанаты берёзового сока, что впрок запасали?

— Давай аккуратно вскроем и посмотрим, есть подозрение, что это самогон, — говорю я, — только давай не здесь, и крышку с банкой надо хорошенько вытереть.
— А радиация? — спросил кто-то.
— Ну сам-то самогон не может быть радиоактивен, главное, чтобы пыль не попала, — говорю я.
 Хорошая штука эти химсборы. Дают необходимые в жизни знания и уверенность в голосе.

 Басмач, уже не спрашивая ни о чём, бережно, как сапёр, прижимая к груди, с полным пониманием взятой на себя ответственности выносит банку из разгромленной квартиры. Потом спускается по подъездным ступеням вниз, а мы суетимся вокруг, страхуя, готовые подхватить в любой момент. По-моему, на тот момент на лестнице в подъезде перил уже не было.

  Может, я и не умею держать интригу, но зато в очередной раз невольно её создал. Теперь, когда я во всеуслышание заявил, что, возможно, в этой банке три литра чистейшего самогона, а не берёзовый сок, интрига возросла тысячекратно.

 «А что тут такое?» — это так себе интрига, это скорее любопытство, а вот «возможно, тут такое!» — вот это интрига. Банку донесли до тепловоза, взяли ветошь и аккуратно обтёрли, потом взяли бутылку с водой и омыли. Делали это втроём. Один, слегка наклонив на ладонях, держал банку, другой брызгал водой, а третий обтирал тряпицей. Кто-то достал нож.

— Ну, давай!
— Может, в тепловоз занесём?
— Да ладно, не томи!
И то верно, может, это не ОН, тогда и кинем прямо здесь.
— Вскрывай.
Но, посовещавшись, пробивать крышку не стали, а, аккуратно поковыряв, отогнули краешек.
— Ну что?! — крикнул наблюдавший за нами сверху из тепловоза Пашка Александров.

— ОН!!!

Назад ехали весёлые и возбужденные, как воины племени тумба-юмба после удачной охоты. Смеялись, шутили, хлопая по плечам и тыча друг в друга пальцами. Самогон мы, конечно, попробовали, но не более того. Он оказался крепким, чистым, кабы не двойной перегонки, поэтому отложили мероприятие на вечер. Да и рабочий день ещё был не закончен.

 Пашка сказал, что не придёт, ему без нужды. У них, мол, такого добра валом. Не стал, в общем, пацанам на хвост падать. А может, просто застремался.