Катастрофа на Авиамоторной

   Господи… Вот только на это меня и хватает: на простое, привычное «Господи»… Мишенька… И вот на это еще… Простите… Простите меня…
   В субботу… В субботу все было… Хотя нет, начну с пятницы. В общем…
   В общем, язык вообще не поворачивается.

   Когда я пришла из школы, я сразу увидела на коридорном коврике Костькины башмаки. Потом – его пальто на вешалке. А потом он и сам вместе с братом вышел из комнаты… Странно, когда я его вижу, у меня почему-то всегда хорошее настроение. И всегда я радуюсь… Он веселый… И он мне нравился когда-то. Но с Божьей помощью я не позволила тогда себе в него по-настоящему влюбиться. А зачатки этой неродившейся любви так, наверно, и остались в душе…
   Он что-то был особенно учтив. Может быть, сглаживал вину за портрет (он меня нарисовал в профиль, да так, что я разревелась; думала, что похоже; слава Богу, потом девчонки успокоили: ничуть, говорили, ничего подобного), а может, просто… Я так застеснялась от его комплиментов… Однако это не помешало мне высказывать свои соображения насчет отношений людей – и в частности наших, и вообще, вести себя непринужденно… Мы записывали музыку, сходу переводили песни, восторгаясь качеством записи и текстами, пили вермут, ели сладкую капусту из одной тарелки… Костя рассказывал смешные истории, мы смеялись… Мои «зачатки» шевелились в душе, но это было не больно, а так… Как выражается моя подруга, «щекотно»… И я улыбалась… И, в общем, хорошо все было, хорошо… А он вдруг, взглянув на меня случайно, сказал: «Ой, какая же ты красивая. А я и не замечал раньше…» Если бы он сейчас мне это сказал, я бы, наверно, расплакалась. А тогда я по всем правилам сделала детское лицо и молча потупилась. Но слова эти благосклонно приняла и положила в сундучок в своей памяти, щелкнув ключом… Мое самолюбие прыгало от счастья на батуте. Я даже протрезвела… Навеселились мы вдоволь, в общем…
   …Надвигался, как туча, вечер. Костя боялся нашей матери и хотел поскорей уехать. Мы пошли его провожать. И на улице, под черным, уже почти весенним, ласковым небом, которое так не хотелось обманывать, как, впрочем, и себя… я взяла его под руку… Женский эгоизм во мне торжествовал, сиял, переливался, как звезды над нами; «зачатки», как дракончики, щелкали зубками и стучали коготками; а я едва не качалась от наслаждения торжеством женского искусства, которым – да, да, да! – я владела, и которое было так стыдно, так неуместно в моем положении… Но все угрызения совести я задвинула подальше; не так часто я все-таки наслаждаюсь, подумала я…
   Домой я пришла пьяная от счастья. Ладно, по боку все! Он улыбался мне, он говорил мне – что? Он, наконец, чувствовал себя слабее меня. Красавец, обидчик, первый парень на деревне…
   Вскоре пришла мать. И, едва раздевшись, с порога сказала:
   – Вы слышали?.. На станции метро «Шоссе энтузиастов» в час пик эскалатор обвалился!

   Если бы в меня выстрелили, мне было бы легче. Правда. В висках стучало, и в голову била лишь одна тусклая мысль: «Мишкина станция. Мишкина станция…» Я села, чтобы отдышаться. Почему я ничего не чувствовала? Почему мне ничто не подсказывало, почему меня ничто не известило о тревоге?.. Выводы. Какие: либо он жив и цел; либо сразу, мгновенно; либо он без сознания? Так. Так. Если будет помирать, может быть, пошлет за мной: надо бы быть дома, но куда тут, к лешему, дома… Так…
   Не знаю, каким образом, но глупые домашние разговоры как-то отвлекли меня от страшных мыслей и вообще на время заставили забыть обо всем. Да, тревога была, но она будто спряталась куда-то; я чувствовала, что она есть, но не видела, не слышала ее… «Шоссе энтузиастов»… Хоть и рядом, но он редко ездит там… Он ездит с «Авиамоторной»… Может, ничего и не случилось… Я заснула.

   Два урока я просидела. Даже контрольную по математике написала – плакала, кусала руки, уговаривала себя: «Не волнуйся» и выдрала лист, но написала. А потом пошла к классной руководительнице и сказала, что у меня голова болит. Она отпустила меня домой.
   Я все точно рассчитала. У матери в 11 ч возле метро деловое свидание. Потом она пойдет в школу на заседание Родительского комитета. А у нас как раз должны быть лыжи. Может она меня не встретить перед лыжами? Вполне. Так. Все отлично. Только бы она раньше не приехала, только бы мы дома, только бы мы по дороге не встретились…
   Я оделась, взяла все свои запасы денег и поехала. Вернее, не поехала: прямо перед моим носом ушел автобус. Я с ума сошла, пока ждала следующего. От каждого противоположностороннего автобуса за столб или за людей пряталась… Слава Богу, он, мой, дорогой, миленький автобусик пришел, и я поехала, и не встретилась с матерью…
   Перво-наперво я хотела позвонить. Там у нас паренек живет за речкой – Леша, братов одногруппник, у него телефон есть, вот от него хотела. А не из автомата потому, что знаешь, какие у нас автоматы: то двушку съест, то не слышно, то разговор прервет… Вот, значит…
   …Как было хорошо ехать в автобусе: сидеть в тепле, смотреть в окно и тихо думать, кому же сначала позвонить… Как было хорошо в спокойной обстановке взвешивать все «за» и «против», не представляя и не желая представлять крови, изувеченных тел и его мертвого, бледного, спокойного лица… Я прекрасно помню, как рухнуло вниз мое сердце, когда люди стали вставать с мест на конечной остановке, и как подгибались мои колени, когда я шла по шаткому, пьяному льду…

   Леши дома не было. Делать было нечего: я повернулась и пошла к телефонной будке. Я позвонила Олегу – тому самому, с которым Миша к нам приезжал в мае в прошлом году; он мне понравился, хороший парень… В общем, долго и нудно было занято. Я не могла дозвониться. А время шло, надо было что-то делать, спешить… И я решилась позвонить Сане Г. Как мне не было его жалко, как меня не грызла совесть… Он ведь, Сашка, был неравнодушен ко мне, только что напрямую в любви не признавался, ходил, цветы дарил… А я ему тогда так резко про Мишку сказала… И он как увял. Правда – как цветок увял. И потом он все знал и помогал мне по-дружески. А теперь я опять вынуждена его беспокоить…
   Он был болен. Сколько хороших добрых слов я приготовила, пока мама ходила за ним!.. Но когда он взял трубку, все они почему-то улетучились, и я стала пороть чушь, к тому же говорила жестоко, зло… Знала, что раню его в самую душу, и говорила… Что раз он ко мне хорошо относится, добрый и порядочный, он должен посочувствовать горю… Он вызвался позвонить Мишке, по новому телефону…
   Пока он звонил, я ходила вокруг автомата и крыла себя последними словами. А день был теплый, солнечный… Будто совсем весна… Не плакать в такой день, не тревожиться, а во все горло, во всю силу легких Бога благодарить, что жизнь дал…
   Придумала я новые хорошие слова и волю свою с огромным трудом в узел затянула. Но губы дрогнули, я всхлипнула, чуть выпустила концы-поводья из рук, и узел тотчас же упруго развязался. И я подумала: все, только бы не истерика – нервы сдают. Плохо…
   Саня сказал, что… Ну, словом, то, что ему сказали: «Здесь такие не живут». У меня в голове зазвенело. «Что?!! Что?!!» – орала я в трубку. Будто Сашка был в этом виноват… Потом удалось перейти на более спокойный тон, я выдавила из себя идиотское: «Прости меня за все» и бросила трубку. Ну не могла я просто. Не могла с ним разговаривать… Надо было ехать, скорей, звонить Олегу, звонить Витьке в Солнцево, звонить, наконец, Мишкиной маме; а день был такой солнечный, теплый, будто совсем весна… И у меня захватывало дух, и я долго еще не могла отдышаться, хоть старалась, старалась, но сердце беспорядочно трепыхалось, как в силке… Миша, Миша… Нет, я не думала о ЭТОМ. Нет.

   …От бесконечной езды из одного района города в другой я чуть-чуть успокоилась. В усталом звенящем мозгу звучала одна песня из «With Luv», мы ее слушали с Мишкой; я всю не помню, но есть там слова, рефрен: «That I can say: this man is mine!». В глазах стояли слезы. Я ехала на «Шоссе энтузиастов», навстречу судьбе, року… беде… Олегу я так и не дозвонилась: пока я добиралась к метро от Лешиного дома, он, видимо, ушел; Витьке П., старому Мишкиному другу, звонить не стала – не захотела ославить Мишку на всю Москву; Мишкиной маме тоже не позвонила – у нее сердце слабое, я ее разве только в реанимацию отправлю… И я ехала, закусив губу, с широко раскрытыми глазами, со стонущей песней в голове, с глубокой, невыразимой тоской во всем организме…
   А на станции «Шоссе энтузиастов» эскалатор был цел. Увидев это, я, с неприятным ощущением недоумения, тщательно обследовала предполагаемое место происшествия и поняла, что все тут так же и было, ничего не ломалось. Так что либо слухи, либо… Я не знаю, почему, просто подчиняясь какому-то чутью, я решила съездить на «Авиамоторную»… Приехала. И подошла. И увидела. И стала. И прижалась к стенке, чтобы не упасть…
   Одна лестница – крайняя у стенки – была отгорожена железной загородкой, внутри которой копошились какие-то люди с фотоаппаратами, папками, разными инструментами – я увидела, когда дверь открывали… И рядом ходил милиционер.
   Не знаю, долго ли: может, десять минут, может, полчаса, может, час – я простояла у стенки, неотрывно глядя на милиционера и шепча побелевшими губами: «Не могу… Не могу…» Я догадываюсь, как я выглядела – на меня люди соответственно смотрели. Я стояла, а у меня в глазах стояли слезы. Я раскрывала глаза пошире, чтобы слезы закатились обратно, и смотрела. И пыталась осознать, что же это все-таки значит: надежды нет? все кончено? он мертв? но как же так может быть, что все кончено?..
   А милиционер все ходил взад-вперед, отгоняя любопытных, и изредка поглядывал на меня. А я не могла. Прекрасно знала, что он – не главное, что не скажет он мне прямо так, что Мишка мертв; знала, понимала – и не могла. Не шли ноги. Не шли…
   Достоялась я до того, что милиционер ушел. А вместо него, народ отгонять, пришли две уборщицы. С этими мне стало как-то легче, и я по стеночке, по шажочку подошла к ним…
   – Вы знаете, что здесь было?..
   Они разом замолкли и несколько минут смотрели на меня. Потом первая, понизив голос, сказала:
   – Зачем вам?
   – Попал кто-то? – тоже понизив голос, спросила другая.
   Я ответила:
   – Кажется, да.
   За ревом нахлынувшей толпы они не услышали.
   – Что?
   – Что? Попал, что ль, кто?..
   Я кивнула. И через секунду закусила губу и зажала ладонью рот, потому что поняла, что сейчас не заплачу, а заору на все метро, и увезут меня прямиком в психушку, и тогда – прощай, Миша, прощай, любовь моя…
   Они поняли, что со мной творится, и помолчали некоторое время. Потом почти шепотом, скрываясь от любопытных людей, стали мне рассказывать, что они видели, когда заступили в ночную смену. Ужасы рассказывали: и кровь, и голые кости, и симпатичный молодой человек без ноги («Может, ваш? Он живой…»), и все остальное, но единодушно сходились в одном: пострадавших было семь. Это в час пик… Это на этой станции… Наверно, просто хотели меня успокоить… Но меня интересовали больницы, морги, где, куда их отвезли?.. Уборщицы, пряча глаза, направили меня к милиционеру – новый милиционер пришел… Я подошла, четко, как отрапортовала: что? где? А он, смеющийся, наглый, здоровый, процедил сквозь зубы:
   – На Таганку. В 4-е отделение. Дежурная часть…
   Только про дежурную часть я уже не слышала. Я уже шла, я уже стояла у стенки и холодила об нее горячие руки, я уже видела летящую электричку помутневшими глазами… И тут слезы – капля за каплей – побежали по щекам. Маленькие такие, соленые ручейки… Голова – гудела, горела, раскалывалась – мозг был воспален, как после взрыва… В груди стояла тошнота. Перед глазами плыли круги. Я ехала и плакала, и вытирала слезы рукой, спокойно, как будто так и надо, и не обращала внимания на сочувствующих людей. Они счастливые. Им хорошо. А его, может быть, уже нет…

   Солнце скрылось. Было холодно и жутко.
   В подъезде стояли два милиционера. Обыкновенные, рядовые. Стояли, курили. Молодые ребята, хорошие…
   – Вы по какому вопросу?
   Я, как уже заученное, четко (это при моем заикании и срывающемся голосе) произнесла:
   – Я по поводу того, что было на «Авиамоторной»…
   Он вскинул глаза. Хороший взгляд; отличный ты парень; я знаю, что это тайна…
   – А что там было?
   Я, давая понять, что со мной незачем юлить, продолжила более-менее твердо:
   – …Меня интересует, куда: по каким больницам, моргам – людей развезли.
   Они поняли, что я шпарю заученное, и почти в один голос спросили:
   – А что случилось?
   И тут я сбилась. Чуть снова не расплакавшись, начала сбивчиво объяснять, что Мишка каждый день возвращался в это время с работы, и всегда ездил на этой станции, и вот теперь…
   – Так… Парень, значит… – произнес мой собеседник. – Адреса не знаешь? Не пишет, не звонит?
   – Нет, – односложно ответила я, и слезы запеклись во мне, как кровь.
   – Возьми-ка вот телефончик. – Записали. – Позвони; что посоветуют…
   Я побрела к автомату в метро. Набрала, и еще, и еще указанный номер… Сначала я подумала, что это правда что-то даст, но потом поняла, что катастрофа на «Авиамоторной» просто действительно очень большая тайна… Я не обиделась на ребят.
   Пошла обратно. Впереди увидела их. Они шли вдвоем по сумрачной улице… Он заметил меня и пошел навстречу.
   – Ну что?
   – Ничего. Не дозвонишься.
   Я улыбнулась. И сквозь серые тучки вдруг проглянуло солнышко.
   Не знаю, что его больше поразило: то ли солнце в сумерках, то ли улыбка на губах человека, у которого умер или где-то сейчас умирает друг. Он засуетился, очень подробно мне стал все объяснять: и про дежурку, и про третий этаж, и про регистрацию пострадавших… Я пошла. Шатаясь и улыбаясь по-прежнему, пошла… Но, открыв тяжелую дубовую дверь подъезда, снова задохнулась, слезы брызнули из глаз. В маленьком коридорчике я утерлась и, уже не обращая ни на кого внимания, поднялась по лестнице на третий этаж. Но легко было сказать «третий этаж», когда там на каждой лестничной площадке дверь, а то и две. Заблудилась. Но нашла...
   Вошла, как пьянь какая-то, пробормотала свое зазубренное заплетающимся языком, заботясь только о том, чтобы не рухнуть здесь на пол, ну в крайнем случае – чтобы тихо расплакаться… Хотя нет, даже плакать нельзя, надо выслушать, что ответят, что скажут, куда пошлют…
   Ответ был краток:
   – Фамилия?
   Я как-то сразу сообразила, что это не мою фамилию спрашивают, а его, Мишкину. И я так непривычно, громко, будто он по правде мой, сказала:
   – С-нов.
   Милиционер, пожилой уже такой дядька, достал откуда-то альбомные листы, скрепленные в уголке. Два альбомных листа, исписанных фамилиями. Вот тебе и семь человек… Я уже потом посчитала – около ста. Да он еще потом на другой листочек отдельный заглядывал – значит, еще больше… Я смотрела, как он читает, шевеля губами, и не могла, не в состоянии была понять, что вот так, в этой тишине, в этой уютной желтой комнате сейчас решается моя судьба.
   Он дочитал, сложил листочки и коротко сказал:
   – Нет.
   Я машинально пошла было к двери, но потом вернулась, бросилась обратно к его окошку:
   – Неопознанных не было?
   – Нет. Всех опознали, – был ответ.
   Я медленно повернулась и вышла в темный коридор. Прислонилась к стенке. Что же это все-таки значит?.. Что же это значит?.. «Он жив», – подсказало что-то изнутри. И тогда я закрылась сумкой и свободно, забыв обо всем, навзрыд заплакала. И в голове моей вновь звучала та песня из «Luv», и я не слушала бесполезных успокоений перепуганных милиционеров, не хотела понимать своих треклятых шерлокхолмсовских мыслей: «А они ведь смущены… Наверно, не всех опознали…» Я шептала сухими воспаленными губами: «Живой он… Живой…» И снова плакала и смеялась, как безумная, да я и была безумная…
   – Живой он… Живой!!!.. Жи-вой!!!.. Живой он!!!..

   Смерть прошла с косою мимо.
   Будь как было. Хорошо…
   Будем целы, невредимы,
   Будем злы и нетерпимы.
   Лишь бы живы, лишь бы живы…

   Над Москвой догорал закат. Солнце снова вышло и прощальными своими лучами по-царски одаривало мир. Небо было будто нарисованное: красный фон, синие стелющиеся облака, синий дым, поднимающийся из далекой высокой черной трубы, над ними… Яркие, нестерпимо яркие черные многоэтажки и ласкающие взор мягкие очертания церковного купола и голых древесных стволов в Троице-Лыково… «А наверно, у нас хорошо», – снова всплыла, уже в который раз за время моего пребывания здесь, непонятная, все еще не близкая, не родная мысль из моего заброшенного стихотворения… «Я люблю тебя, Миш», – почему-то сказала я. Наверно, потому, что все прекрасное в этой жизни для меня оказалось связано с ним.
   Я представила, почти почувствовала его губы на своих губах. Нет, не могла, не хотела, не допускала я в эту минуту мысли, что он меня ненавидит. Я отвергала это. Ведь если все-таки подумать хорошенько, то именно это (а не обратное!) невозможно. Не может такого быть. Не бывает. Не бывает…

   Я даже не знаю, как это я так сразу, не раздумывая, пошла не домой, а к подруге. Видно, это во мне уже рефлекс выработался. Я знала, что будет дома: ругань, оскорбления, может быть даже побои, – и мне уже подсознательно, животным инстинктом, мучительно хотелось этого избежать… Но подружки дома не оказалось, и я пошла к себе. На казнь.
   Дома никого не было. Я прямо ошалела от счастья. Разделась, бухнулась на диван, смеясь от невысказанной радости. Мишка жив, и мамки нет дома! Господи, как хорошо-то! Господи, спасибо… Мишка, Мишенька, любовь моя!.. Живой… Слава Богу, что живой…

   – Где ты была?!!
   Ну вот, казалось, только что заснула, а уже успела проспать ее приход. Господи Ты Боже мой Иисусе Христе, помилуй мя, грешную…

   Гремит музыка в наушниках. Крутятся прозрачные бобины. Мать смотрит телевизор. Я с магнитофоном у стола…
   Знакомые звуки сладкой муки «With Luv» раздирают мне душу. Миша… Миша… Мука перестает быть сладкой. Неожиданно в мозгу вспыхивает его образ. Яркий, точный, до последней черточки, краски… Вот он идет по улице, без шапки, в распахнутом пальто… Вот он улыбнулся, вот повернул голову… Миша!.. Вот он сидит и курит на нашем подоконнике… За окном весна… А вот… Вот он оборачивается ко мне, не поднимаясь со стула, и нестерпимо дольше допустимого смотрит на меня… Не выношу его взгляда, опускаю глаза… Музыка играет… На экране показывают ЗАГС. Счастливые пары… Что это?.. Это так дрогнула его рука, и в тонких напряженных пальцах дернулось обручальное кольцо?.. Вот он целует ее… Глаза застят слезы. Что?.. Неужели я плачу?.. Почему?.. Смешно!.. Ну да что же я?.. Ведь мамка увидит… Ну не плачь… не плачь… пожалуйста… Смотри: вот, видишь, это твой Мишка стоит, смущенно улыбаясь этой совсем не свойственной ему улыбкой, весь какой-то неуклюжий в этом новом темно-сером пиджаке; а рядом с ним – это же ты, как дура в этой кошмарной фате, и тоже улыбаешься, и тоже смущена… Это же вам «горько» кричат, ты что, не слышишь, что ли?..
   Я слышу… Слышу…




Для иллюстрации использовано фото: https://www.nastol.com.ua/download/314568/1024x600/