Бердянск моего детства. Глава 4

               

                ВЕРБИЦКИЕ

         В  1912 году Афанасий Николаевич как-то возвращался со своим сыном Ефимом, которому в ту пору едва исполнилось восемнадцать лет, со станции Трояны (это болгарское село, оно существует под таким же названием и по сей  день) к себе домой в Ногайск.

        В Троянах была ближайшая железнодорожная станция, куда свозили со всей округи  зерно на продажу купцам. Возвращались они через большое село Дмитровку, которое находится примерно на половине пути в Ногайск. День выдался душным, жарким. Успешно завершив намеченные дела в Троянах, оба порядком устали, очень хотелось пить. И вот около какого-то двора они увидели, стоящую у калитки девушку. Они остановились, попросили вынести им попить. Девушка тот час же принесла большую кружку с водой. Пока они пили, Ефим загляделся на молоденькую, очень стройную, красивую и приветливую девушку. Влюбился он в неё с первого взгляда и всю дорогу думал о ней, об этой встрече и не знал,  как сказать об этом отцу. Через неделю не выдержал и признался, что думает об этой девушке день и ночь, и жить без неё ему невозможно. Афанасий Николаевич  всё разузнал про эту семью. Оказалось, что девушка была дочерью не очень богатого, но порядочного крестьянина Алексея Петровича Вербицкого, девушку звали Василисой. Безусловно, то обстоятельство, что Вербицкие были намного беднее  Свидло, вносило некоторые сомнения, ведь хозяйство должно приумножаться, но... И отец, и мать очень любили Ефима, он был доброго, покладистого нрава, послушный сын, во всём помогал отцу и в будущем обещал быть хорошим хозяином, работа у него в руках спорилась. Кроме всего прочего , девушка понравилась своим обхождением будущему свекру, и через месяц к Вербицким заслали сватов.
        Так в семью Свидло вошла новая невестка, жена Ефима, Василиса Алексеевна .Это была моя бабушка, которая никогда об этом не узнала по причине своей очень короткой, трагически окончившейся жизни.  Как звали её мать, а мою прабабушку, я не знаю.

       Семья Вербицких тоже была не маленькая: сыновья Иван, Павел, Антон, дочери Василиса и младшая  Анна(Ганна).
 Ивана Алексеевича я видела, когда приезжала  в Бердянск ещё ребёнком,  но самого его помню смутно. Жил он около Автовокзала в небольшом домике в коммунальной квартире. Дом был каменный, белый, и в квартире тоже всё было беленькое, чистенькое, вышитые салфеточки и накидочки. Очень уютно, с любовью сделанное, очевидно, когда-то его женой. Были мы у него в гостях с мамой недолго и всего один раз.  Приехав через несколько лет, узнали о его смерти.
Другой мамин дядя, а Алексея Петровича сын, Павел жил всё время в Дмитровке. Его я помню очень хорошо. Долговязый, худощавый и сутулый с добрыми глазами и очень большими натруженными кистями рук, тоже добрыми. Жил он тогда со своей женой тётей Катей. Она тоже была высокая, худая и на подбородке у неё была родинка с подстриженными седыми волосами, как ёжик, примостившийся около губы, очень колючая. Когда она меня прижала к себе и поцеловала( а было мне в ту пору лет 10-11), то я очень сильно укололась об эту родинку, зато запомнила тётю Катю, её ласковые глаза на всю жизнь. У них был небольшой дом, с толстыми стенами, белёный известью, как все деревенские хаты на Украине. Потолки в доме низкие, двери тоже. Чтобы пройти в дверь, надо было  пригибать голову, очевидно, поэтому все высокие жители и были такими сутулыми. В доме мне запомнились иконы. Их было несколько, но одна запомнилась особенно. Большая, приблизительно 50см на 80см, с тяжёлым, богатым окладом из золота и серебра, украшенным мелким и крупным, как горошины, жемчугом. Я такой иконы никогда потом не видела даже в церквах и в музеях. Эта икона была первая , которую я так близко могла рассмотреть. Она завораживала и притягивала своей магнетической силой.

        Угощали нас под большим деревом грецкого ореха, где стоял круглый, накрытый клеёнкой стол. А само дерево было очень старым и широким в обхвате, всю его крону усеяли уже поспевающие плоды зелёного цвета. Я до этого грецкие орехи видела только в бежевой сморщенной скорлупе и думала, что они так и растут, поэтому очень удивилась, когда дядя Павел  сорвав , стал обдирать ножом этот зелёный плод в пупырышках,  а орех, который оказался «семечком» этого плода, был внутри и уже светло коричневый, настоящий. Руки при этом у д. Павла стали тёмно-коричневые, почти чёрные. Кожура этих плодов издавна употреблялась как очень стойкий естественный краситель. Под этим огромным деревом-шатром было тенисто и прохладно. Тётя Катя  ( я пишу «дядя» и «тётя» так как называла их мама, а я должна бы называть их дедушка и бабушка ) принесла самодельного коровьего  масла, вкус оно имело слегка кисловатый, а цвет нежно-жёлтый. Больше мне такого масла есть  не приходилось никогда. Конечно, пили молоко, ели сметану, яичницу и ещё что-то, но масло ... это было самое большое лакомство для ребёнка чисто городского, все продукты питания для которого продавались только в магазинах. Второй раз  я увидела д. Павла через несколько лет уже почти взрослой девушкой лет пятнадцати. В гостях у д. Павла мы были с папой. А т. Кати к тому времени уже не было в живых. Помню, как д. Павел очень просил маму быть наследницей этого своего дома, ему было уже под восемьдесят, и он волновался, в чьи руки попадёт всё его хозяйство, когда его не станет. Прямых наследников у него не было. Он спрашивал у мамы, своей родной племянницы, разрешения отписать дом на её имя. Мама загорелась было этой идеей, а я ещё больше,  но папа категорически был против, и вопрос этот закрылся ровно через час после его открытия. Дом по смерти Павла Алексеевича отошёл какому-то приёмному внуку, тот его сразу же продал. Это всё, что я помню о дедушке Павле Алексеевиче, дяде Павле, как звала его мама и я почему-то.

Владимира я не могла знать, он погиб на войне.

            Но   самого младшего сына Алексея Петровича Вербицкого,- Антона Алексеевича, деда Антона, я знала очень хорошо. Мы часто бывали у него в Дмитровке. Два брата , Павел и Антон, жили в одном селе, но совсем в разных концах его. А село это огромное, в длину больше трёх километров протянулось по обе стороны Мелитопольского шоссе.

      Дед Антон был маленького роста, щуплый , но крепенький, очень подвижный и весёлый. Вид его был геройский, эдакий задиристый и озорной, этому способствовали его огромные будёновские усы, которые были всё ещё чёрного, как вороново крыло, цвета, лихо подкрученные по краям вверх. В молодости он походил на цыгана, пел, любил погулять, выпить.

        Да, кстати, сам Алексей Петрович тоже был весёлый, хорошо играл на скрипке, и ни одна свадьба не обходилась без него, без его замечательной игры. Он родился в 1864году, а умер в 1947, как раз в год моего рождения. В 1990 году я побывала на Дмитровском кладбище на его могиле, там покоятся и многие Вербицкие.

               Первый раз, когда я попала в дом к деду Антону, была жива ещё его жена, тётя Дуня. Т.Дуня худенькая, сухонькая, тихая старушка, когда-то высокого роста (дед Антон едва не на голову был её ниже), сгорбленная оттого, что однажды полезла на чердак, оступилась и упала с высоты, повредив позвоночник. Двор у д. Антона был большой, а сад и огород просто гигантских размеров. В саду росло много всяких чудес. Виноград «Берёзка» с прозрачными желтоватыми гроздьями, в ягодках все косточки видны, запах ароматный и нежный, сладкий вкус. Самый первый, самый ранний виноград, кожица такая тоненькая, что хранению и транспортировке он совсем не подлежит, попробовать его можно только там, где он растёт. Ещё одно чудо - это груша. Груша, нет целая грушища, росла в глубине сада и, казалось, своей макушкой упирается в небо, широкая раскидистая, с толстым корявым стволом. Груш на ней было видимо  невидимо, так много , что дед Антон сам всё собрать не мог. Поэтому по договорённости с колхозом приезжала машина с молодыми хлопцами, и они собирали весь грушевый урожай, трудно представить, конечно, но как раз целую машину! Дед очень гордился своей грушей и прямо-таки любил её как что-то живое, в свои 75 лет он легко , «як та белка»  взбирался на ту грушу. Мы все только что не падали от восторга, а дед  воображал, глядя на нашу реакцию. Ещё у деда были на картофельных грядках колорадские жуки. Это тоже для меня было «чудо». Они были ярко-оранжевые, полосатые и количеством несчётным. Дед водил меня с собой на это поле и тоже сам, похоже, каждый раз дивился их нашествию, ругался и приговаривал : "Цо це ж такэ и видкуда та пакость прэ? Раньше их же немаэ було, а теперь прэ и прэ!"Были у деда и кролики, и целый чердак голубей, которых он держал на пропитание и на продажу.

       Поездки к деду были всегда праздником. Дед Антон был весёлый, неунывающий. Вот деда Антона я звала дедом, мне вообще очень хотелось всегда иметь деда и я из всех маминых дядьёв , приходящимися мне двоюродными дедушками, выбрала именно его на эту роль.
       Тётя Дуня была грустнее, она никак не могла оправиться от горя, от потери трёх её сыновей на фронте во время Великой Отечественной войны. Именно там, в Дмитровке, я пережила самое большое потрясение, там я почувствовала, что такое война. Хата  у деда Антона была мазанная, белая, как обычно на Украине, с очень низкими дверными проёмами и небольшими окнами, приблизительно на полметра от земли. И вот я, будучи уже подростком, вошла сгибаясь, щурясь от яркого света на улице, в дом, почти на ощупь прошла тёмные сени и попала в залу. Прямо передо мной на стене висел огромный портрет в чёрной рамке молодого мужчины, тоже, как дед Антон, с усиками, повернула голову направо - ещё один портрет юноши в чёрной рамке и налево - совсем молодой парень тоже смотрел на меня своими ясными глазами с портрета , окантованного всё такой же чёрной рамкой. От неожиданности я застыла, внутри как- то всё сжалось, я испугалась и выбежала из хаты, тихонечко спросила маму ,что это за портреты такие и, когда я узнала , что это три сына деда Антона и тёти Дуни погибшие на фронте, мне , московской девчонке, стало так больно, так горько, я не могла поверить, что так бывает, что они, эти радостно суетящиеся старики смогли пережить такое горе  и нести его в себе столько лет.   Перед тётей Дуней мне хотелось преклонить колени, я была потрясена мужеством  этой тихой женщины с такими грустными глазами...
   

        Много лет спустя у Дмитровской школы ,в скверике установили памятную плиту всем погибшим жителям села в Отечественной войне 1941-1945г .Там я прочитала и имена трёх сыновей деда Антона и ещё многих Вербицких и Свидло, моих родственников дальних и близких...


        У Антона Алексеевича и т. Дуни было ещё трое дочерей : Вера, Татьяна и Ольга. Все три были замужем, имели уже своих детей. Старшая дочь Вера жила в г. Марганец, а Татьяна и Ольга с семьями тут же, в Дмитровке. Были счастливы в браке и дети у них были хорошие, трудолюбивые. Тётя Дуня умерла, когда  деду Антону уже было 75 лет, и он не долго вдовствуя, решил жениться, чтобы не быть одному на старости лет. К дочерям идти жить не хотел, хотя его усиленно звали и любили, волновались искренне. Но он был самостоятельный, ещё полный сил старик и до конца хотел быть хозяином в своём доме, а не в примаках у зятя, пусть и очень хорошего. Уже овдовев дед Антон приезжал к нам в гости, в Москву в 1963 году. Долго выбирал «невесту», кстати, претенденток было хоть отбавляй! Ведь дом и налаженное хозяйство что-то в деревне значат, а у любой «претендентки» , разумеется,  был свой интерес: скорое наследство своим детям. И вот второй женой его стала баба Фрося. Ей было к тому времени 62 года, очень ещё крепкая женщина, но говорливая до безобразия. Просто настоящая  «трандычиха». С покойной  тётей Дуней, она, бесспорно, представляла огромную разницу, и дочери выбор отца не одобрили. Однажды, когда мы приезжали в Дмитровку с папой и с  моим маленьким сыном, то  баба Фрося была просто счастлива, что мы её не отвергли. Не зная куда нас посадить, хлопотала и лопотала без умолку. Понять смысл всех её разговоров было весьма трудно. С дороги мы устали, и её тарахтенье ужасно действовало на нервы. Как её выносил дед Антон, не знаю? Но то, что он на старости лет попал под сильный и тяжёлый каблук, было очевидно.

         Для моего четырёхлетнего сына дед Антон специально привёз целую машину чистого морского песка. Эта огромная куча возвышалась перед калиткой  у забора : "Пусть це ж  засранчик, извиняйте, малой граытся. А шо? Ему ж треба."--- смущаясь, говорил дед.

       Но всё-таки папа был самым желанным гостем из нас. И конечно Фрося расстаралась. На стол выставили все местные деликатесы: мёд, оладьи ( надо сказать, что таких оладий, как у Фроси я действительно не ела и не видела никогда - сантиметра три в толщину, как пончики!) , огурцы-помидоры, икра баклажанная и борщ, конечно, борщ, настоящий украинский с курицей, заправленный салом с толчёным чесноком, ещё тушёный кролик , голуби. На кролика папа кое-как согласился, но от этой «синей гадости» -голубей, отказался наотрез.

      Дед Антон нисколько не смутился, но усмешку в усы-таки спрятал. Пошло веселье. Начали со «Столичной» водки, которую привезли в подарок, закусили огурцами, потом курицей, потом борщом. Водка кончилась, в  дело пошёл дедовский самогон, пошло в ход и сало и всё, что наготовила кулинарка Фрося. Сидели долго, начало смеркаться, изрядно захмелев, папа стал с большим удовольствием есть кролика, нахваливая счастливую Фросю. Выпили и за хозяйкино мастерство, подали ещё какое-то кушанье и папе оно понравилось больше всего, он стал восхищаться, какая Фрося превосходная хозяйка и, что он никогда ничего подобного, такого вкусного в жизни не ел !! "Это настоящий цимес!"--- любимое выражение папы, что означало высшее восхищение. Тут дед Антон и признался, что это-то и есть те самые "синие гадости"- то бишь голуби. Все, конечно долго смеялись , а папа признал себя побеждённым.

       Утром дед показывал, где у него живут эти голуби. Их был полный чердак, он их выпускал «погулять» , они летали целый день и сами где-то добывали себе пропитание, большей частью, я думаю, на колхозных пшеничных и кукурузных полях. Потому эти голуби и были настоящими съедобными птицами, они совсем не походили на наших московских, помоечных... .Дед Антон пережил и свою говорливую Фросю. Умер, Царствие ему небесное, не дожив двух лет до своего столетия.


Из семейного архива. Свидло Ефим и Василисса.