Право на предательство. Глава 25

      Глава 25. РЕЗНИКОВ ОБРЕТАЕТ ИСТИНУ


      За результатами анализов, как и в прошлый раз, когда он сдавал образцы на экспертизу, Резников поехал на такси. Всё в его душе и в голове было спокойно, всё было известно заранее. Сначала он вскроет один конверт, убедится, что Ира — дочь Анны, потом — второй, прочтёт, что Ира — его дочь, а после, в течение ближайших недель, будет встречаться с разными людьми: друзьями, знакомыми, конкурентами, охотницами за капиталом, Ириными подружками, прислугой, охраной. Встречаться и ждать, пока кто-либо из этого широкого разношерстного круга не подведёт разговор к нужной ему теме. Рано или поздно по нездоровому блеску глаз собеседника или собеседницы он вычислит автора анонимки, и, когда наглый лжец станет известен, Павел Дмитриевич подумает, какую месть ему можно будет устроить. Оставлять безнаказанным того, кто дерзнул заляпать святое грязными измышлениями, Павел Дмитриевич не собирался.

      Девушка за стойкой, миловидная и улыбчивая настолько, что, взглянув на неё, хотелось улыбаться так же мило любому человеку, первому встречному, передала ему два конверта. Резников отошёл на пару шагов, коротко кивнув головой в благодарность, и распечатал первый конверт. 99,99. А чего ещё можно было ждать? Ира — дочь Анны. Павел Дмитриевич усмехнулся про себя и надорвал второй. 0,0. Невозмутимость мгновенно слетела с лица и умчалась из головы, сиятельный миллионер побледнел и впился взглядом в бумагу, читая её от первой буквы до последней едва ли не по слогам. Этого не может быть. В мире что-то рушилось и погребало все установления, порядок вещей и смысл жизни. Этого не могло быть. Вся кровь отлила от лица, два шага к стойке Резников сделал на почему-то ставших деревянными ногах.

      — Возможность ошибки.

      — Там же указано. — Девушка уже не улыбалась, а смотрела с сочувствием, немного дежурным: бесспорно, эта сцена была для неё не внове.

      — Ошибки процедуры. Чистота проведения, случайная или намеренная подмена образцов.

      — Что вы! У нас всё стерильно и протоколируется совершенно, у нас сертификат…

      — Ах, сертификат. Тогда сделайте повторный анализ и сообщите мне адрес подобного этому центра, наверняка в Москве не одни вы занимаетесь определением родства.

      Девушка немного оскорбилась за то, что из-за чужих грехов подвергают сомнению качество работы такой в высшей степени авторитетной организации. Ну что ж, клиент требует сделать экспертизу повторно — он её получит. Как и адрес ещё одной лаборатории.

      — Да, пожалуйста. Вы будете сдавать новые образцы или хотите, чтобы мы сделали повторный анализ уже имеющегося материала?

      Резников сделал то, вероятность чего лишь пару минут назад считал нулевой: достал из внутреннего кармана конверт с вложенным в него Ириным волосом. Заехав к нему в последний раз, Ира торопливо причесалась в своей комнате и оставила на щётке обычно убираемые ею волосы, отец после ухода дочери вытащил два и спокойно вложил их в конверты, сделал он это в абсолютной убеждённости, что понадобиться они могут разве что при втором пришествии… или если лабораторию разнесёт или подожжёт неудачливый охотник за родством, наследством или женской верностью или несчастный отец, десять лет воспитывавший чужого ребёнка. М-даа, кто теперь несчастный отец…

      — Вот. Для сравнения вы возьмёте аналогичное или удобнее микрофлора?

      — Пройдите во второй кабинет, там вам всё скажут. И вот адрес другого центра.

      Последующее Резников делал на автомате, механически: сунул в карман листок с координатами, прошёл во второй кабинет, сдал затребованное, оплатил квитанцию, вышел к поджидающему его такси и прочитал водителю название улицы и номер здания, начертанные миловидной и так ясно улыбающейся лишь десять минут назад девушкой. Он, конечно, понимал, что всё это делает впустую, даром тратит время, которое смог бы употребить с пользой. Горькое озарение нежданно ворвалось в сознание: какое время, какая польза, какая работа, какая компания? У него почву из-под ног выбили, всё разбито, уничтожено и поругано — какая жизнь, для кого, во имя чего? Ему не оставили даже воспоминаний, не говоря уже о будущем…

      Резников вдруг осознал, что не понял того, что произошло. Он знал, что сделал он, что сделали другие, он мог представить, как вчера, позавчера или два дня назад образец за номером таким-то и таким-то поместили в пробирку номер такой-то и такой-то, что-то добавили, с чем-то смешали, что-то посчитали и нарисовали этот чёртов овал, который в любой стране и у каждого человека значил лишь одно — ноль, отсутствие. Это он понимал, но не ведал, что из этого следует, потому что мозг это блокировал и душа не принимала, ибо выводы были чудовищны, более того: они останутся с ним на всю жизнь, они будут жечь и терзать его каждую минуту, они отравят ему жизнь, которая уже с полчаса ничего для него не стоила, а повторный анализ и вторая лаборатория — это так, для того, чтобы ещё остающаяся миллионная доля вероятности ошибочности первого результата сгорела в огне, вильнув напоследок оранжевым хвостом.

      Только после сдачи данных для второй экспертизы во втором центре, вернувшись и оказавшись на пороге спальни, Резников испугался того, что ему предстояло. Сегодня, завтра и вечно. Он нажал на ручку, но страшился отворить дверь, так и замер, увидев в зазоре, как в замок ушёл его язычок. Павел Дмитриевич колебался. Тяни не тяни, но уже сегодня он встретится с покойницей, с её второй смертью. В прошлый раз ушло её тело, и вдовец предпочёл бы испытать это повторно, а не хоронить теперь её верность и чистоту. Резников вздохнул, вошёл и посмотрел, как в течение долгих лет уверяли его в любви прекрасные лживые глаза. Конечно, он сожжёт портрет, но что он скажет Алине? А что, если? Мысль о том, что добропорядочная женщина, практически член семьи, возможно, знала, свела с ума, Резников стал озираться как чумной. «Добропорядочная»! А за кого он теперь может поручиться? Член «семьи»! А какой семьи, кто ему сказал, что то, что он имел, было семьёй?.. Хоть и называлось именно так… Никогда у него не было семьи. Он один — и прибившаяся шлюха с подкидышем, обрюхаченная в какой-то канаве.

      Невыносимо болела, просто раскалывалась голова, ныло сердце. Резников позвал Алину.

      — Собери постель. Скажи Коле, чтобы взял кого-нибудь с собой и поехал в мебельный. Какой угодно. Привёз новую кровать. Одеяла, подушки. Эту выкинуть. Постелешь новый комплект. Но сначала принеси что-нибудь от головы и валокордин.

      Алина Викентьевна кинула на хозяина непонимающий взгляд. Пресекая вертящийся на языке женщины вопрос, Павел Дмитриевич бросил на стол бумагу со злосчастным нулём; прочитав её, та только тихо охнула. «Она не знала», — отметил про себя Резников, но легче от этого не стало. И даже после уничтожения портрета останутся фотографии, флешки с видео всевозможных пикников и шашлыков, отдыха в Европе и на южных островах, останутся одежда, духи, личные вещи. Что со всем этим делать, хватит ли у него сил и духу прикоснуться к этому, Резников не знал.

      Выпив лекарства, Резников вышел во двор. Бросил кому-то, обратившемуся с чем-то, чтобы сегодня его не беспокоили, и удалился в сад. Видеть людей, говорить с ними, что-то решать он не мог. Устало опустился на первую попавшуюся скамейку. Неумолимо приходил черёд самому страшному в любом потрясении — осмысливать произошедшее, впускать его в свою жизнь данностью, реальностью, фактом и пытаться жить с этим далее.

      Мысль о том, что Анна стала жертвой агрессии, насилия, шантажа, была опоена, доведена до бессознательного состояния, оказалась в безвыходном положении, Резников отмёл сразу: он слишком хорошо помнил последний перед рождением дочери год, он не отходил от жены ни на шаг.

      У Анны не могло быть никакого романа, уходившего далеко, к совсем молодым годам: ни разу, ни в какой компании (а вечеринок, корпоративов и раутов в жизни Павла Дмитриевича было не счесть) к ней не подходил ни один мужчина, которого она представляла бы как старого знакомого; ни разу она не исчезала из дому в неизвестном направлении на несколько часов, ни разу не задерживалась допоздна якобы или действительно у подруг. У неё была своя машина, но она её не водила и пользовалась услугами шофёра. Резников забирал жену то из торгового центра, то с выставки, то со дня рождения у приятельницы, она никогда не путалась в обстоятельствах, не говорила что-то невразумительное о том, где пропадала, да и вообще отлучалась из дому ненадолго и довольно редко. Как в её жизнь мог ворваться мужчина, как она могла зачать от него ребёнка, подвергнуть риску и своё будущее, и свою репутацию, и обеспечение потомства, было непонятно. Ничего не поддавалось объяснению. Всё было глупым, нелепым, нелогичным, непоследовательным, но тем не менее оно свершилось…

      И тут Павла Дмитриевича поразила догадка: а что, если был бесплодным их брак, как это иногда бывает, когда сходятся два абсолютно здоровых человека, а дети в результате этого союза не рождаются? Тогда, конечно, чтобы закрепить брак, Анне достаточно было в благоприятные дни улучить какие-то пять минут и перепихнуться… да хоть с шофёром. Резникова передёрнуло, в голову стали лезть отвратные сцены в туалетах кинотеатров, в подсобках ресторанов, в грязных подворотнях, у мусорных ящиков… Он так хотел ребёнка, ребёнок стал бы продолжением рода, тем, кому можно было передать дело, которое было сложено по кирпичику практически на голом месте, с нуля. Конечно, Павел Дмитриевич мечтал о сыне и был огорчён, когда на свет появилась всего лишь дочь, но она была такой долгожданной, что все негативные эмоции улетучились быстро и бесследно.

      «А ведь я должен был понять, — думал обманутый вдовец, — что Ира не моя дочь. Её характер, поведение, черты, фигура. Пусть лицом она один в один повторила Анну, но ведь что-то должно было перейти от меня. Цвет волос, глаз, форма ступни, пальцев — да хоть что-то, но ничего этого нет и в помине». Резников горько усмехнулся, теперь ему стало ясно, почему в обиход Иры так легко входили вещизм и фанфаронство, почему она так быстро обогащала свой лексикон ужасными неологизмами, от которых самого Павла Дмитриевича просто воротило. Бахвальство и прагматизм, вздорность и гордая отчуждённость, установление себя в центр Вселенной — и не просто, а, в дополнение к этому, на пьедестале, удовлетворение любого «я хочу». Этот брачный контракт, отец вспомнил, как был удивлён его драконовскими условиями и даже уговаривал дочь удалить из документа чересчур наглые притязания… Всё это выдавало плебейство, врождённое, не искоренимое никаким воспитанием, не могущее спрятаться ни под какими покровами, — и воображение мужчины снова нарисовало отвратительный перепих под грязным прилавком с каким-нибудь замызганным торговцем посреди гнилых помидоров и раздавленных фруктов. У него нет дочери.

      То, что Ира не была виновата в случившемся, в голову отцу не приходило. Вернее, приходило, но… Ира не была виновата в том, что отец ей не отец, но была виновата в том, что, рождённая от своей матери, стала такой же, как она, более того: унаследовала что-то от биологического отца, такое же грязное, немытое, низкое, — и этого Резникову было достаточно для того, чтобы вычеркнуть дочь из своей жизни.

      У него нет дочери. И жены никогда не было, потому что всё, что он любил и во что верил, никогда не существовало в действительности, было лишь химерой, иллюзией, вымыслом.

      Наследник, наследник… Резников снова едва ли не застонал. Если б он узнал об этом раньше, он мог бы жениться или родить ребёнка вне брака, но теперь ему пятьдесят пять, и никто не гарантирует ему, да и он сам не уверен в том, что может обзавестись потомством. Нет, он не был импотентом, но пару лет назад, возвращаясь из командировки, подхватил пренеприятную инфекцию — одно из тех малоизученных заболеваний с чёрного континента, осложнения после которых оказываются кратно тяжелее течения собственно болезни. Врач что-то говорил о возможном бесплодии, но разве это имело значение, разве он собирался продолжать свой род ещё кем-то, разве любящий отец и верный памяти об умершем ангеле вдовец обратил внимание на эти слова, когда дома его ждала сияющая шестнадцатилетняя красавица-дочь! И он спешил к ней, с мехами и бриллиантами в обмен на лёгкий поцелуй и тоненьким голоском произнесённое «папочка». Чужое семя…

      Резникова снова обожгло чувством стыда. Разве дело только в наследнике? Как он провёл последние годы? Наложил на себя обет безбрачия, чурался женщин. Удовлетворял себя сам, а когда становилось совсем невмоготу и отчаянно хотелось тела — любого, просто прикосновения к плоти, вызывал такси, покупал в круглосуточно работающей аптеке презервативы, подъезжал к какой-нибудь соплячке и ехал с ней в дешёвый мотель где-нибудь на окраине. Под покровом ночи, в очках-консервах, чуть ли не с наклеенными усами для конспирации. Чтобы, не дай бог, не узнали, не начали преследовать другие. А после долго каялся и просил прощения, умоляюще смотря на портрет или сжимая в руках какой-нибудь шарфик или платок. Кавалер ордена Подвязки…

      «Да, я, конечно, хранил верность. Сколько мог, а на самом деле хотел. Секса. И — более — просто нормального человеческого общения, пусть и недолгих, лёгких, но тёплых встреч, мне и не надо было многого. Значит, на самом деле лицемерил?» И это лицемерие открылось Резникову, и в этом тоже была виновата Анна — и в лицемерии, и в недобранности простых элементарных радостей, естественных, как и всё в природе, и в, как оказалось, бессмысленном, никчемном, незаслуженном воздержании. Павел Дмитриевич чувствовал себя обворованным, и в этой обделённости была какая-то детская обида — наивная, непонимающая… Это тоже было невыносимо…

      Что будет с его отношением к дочери, Резников тоже не знал, но понимал, что оно изменится и изменится сильно. Она была его плотью, его душой, его продолжением — так он считал. Теперь это рассы;палось. Да, в нём ещё жила любовь, жило то единение, которое сплачивает людей, живущих под одной крышей, особенно когда вся жизнь одного, от самого рождения до нынешнего дня, проходит на глазах у другого. Но Павел Дмитриевич отстранялся, он уже не доверял: а вдруг Ира (а ведь яблоко от яблони недалеко падает, а ведь в бумаге из первого конверта стояло «99,99») такая же, как мать? Лживая, скрытная, развратная? Она ведь не стоит любви. А то, что он любит… Так он не любит, он просто заблуждается, как и с женой. Он просто привык, потому что Ира жила рядом. Но теперь она не в одном доме с ним — и кто знает, как надёжны и прочны в этом случае окажутся нити привычки, вместежительства? Резников вспомнил, как тяжело он перенёс смерть матери, с которой прожил тридцать лет, как он был потрясён, рыдал, был загнан в депрессию, ходил с опущенной головой, — и как неожиданно легко воспринял смерть отца и бабушек. Ему казалось, что это было так только потому, что они жили в других городах и общались от случая к случаю, преимущественно посредством звонков и открыток на праздники. А, может быть, и не казалось, а было на самом деле — тогда и в отношении к дочери может произойти то же самое. И он теперь почти хочет этого, довольно с него безответной любви и обманутых надежд!

      Довольно, довольно… Но что же будет вместо них? Если бы у него был сын! Но его нет, и вряд ли он когда-нибудь появится… Для этого нужна женщина, а Резников думал, что не подойдёт больше ни к одной. Никогда. Ни за что. Раньше он презирал всех женщин — за то, что они не были такими, как Анна. Теперь он ненавидел их — за то, что они всё-таки оказались такими же.

      «Даже если предположить, что я смогу перейти через нынешнее неприятие, через эту рождённую сегодня ненависть… — рождённую — или перевоплотившуюся в себя из презрения, смогу закрыть глаза и счесть, что цель оправдывает средства, найду что-нибудь поприличнее или хотя бы суррогатную мать, кто мне сказал, что у меня может быть сын или дочь, что ребёнок вообще появится? С учётом последствий той инфекции… Что делать? Опять ввязываться в экспертизу, связываться с анализами, лечить бесплодие? Через какой стыд придётся пройти! С какими результатами оказаться в итоге? Это бесплодие наверняка из-за органического поражения, а не функционального. Поддаётся лечению только последнее. Я припёрт к стенке. Я уйду в могилу, и всё дело, сорок лет моей жизни, пойдёт прахом. Если бы раньше, до тридцати двух лет, до моего брака с Анной, хоть бы одна интрижка была бы результативной в смысле деторождения, можно было бы поискать родную кровь, восстановить в памяти города, адреса, координаты всех тех спутниц на неделю, месяц… Но нет: если бы хоть одна из них родила, я бы об этом уже был оповещён, мать давно бы подала на алименты, узрев меня по телевизору. Я слишком часто мелькаю на экранах в высоких сферах, одним из установления. Газеты, сайты, сплетни… Слухами земля полнится… Нет, если бы ребёнок был, я бы это знал. И уже давно».

      Мысли опять вернулись к дочери. «Вернее, к падчерице», — жёлчно поправил себя Резников. Всё разворачивалось теперь в неприглядную, отвратительную сторону, он стал смотреть на Иру другими глазами. То, что раньше, думал отец, он считал желанием сохранить их тихий, светлый, печальный мир в неприкосновенности, стремлением оградить его обособленность пресечением попыток посторонних ворваться в него, неприятием любой женщины, которая постаралась бы разрушить это, превращалось в простую алчность: Ира просто оберегала своё, своё наследство, не хотела делить его ещё с кем-то. Это было не любовью к матери — элементарной жадностью собственницы, тигрицы, очерчивающей и метящей свою территорию. Для себя, для себя одной, она исключала даже мужа, которого любила, — отсюда и этот брачный договор…

      «А, может быть, я сам виноват: не обуздал её поползновений, не перевоспитал дочь, не привил лучшее, не искоренил плохое, не уделил время, не нашёл его. Пусть не уничтожил бы дурные ростки с корнем — просто придушил бы, загнал бы это вглубь. Хотя вряд ли натуру переломаешь…»

      «Интересный психологический разворот, — продолжал думать Павел Дмитриевич. — Я так любил Анну, Ира так похожа на неё, я видел в ней мать, я перенёс на дочь часть любви к жене, чувственной, плотской любви. Я ведь ревновал её к Жене. И, возможно, не только как отец». То, чего обычно не случается в семейных отношениях, в родственных чувствах, в связках «родитель — ребёнок», — охлаждение, именно в силу этого переноса и произошло. Любовь мужчины к женщине и все её трансформации: влюблённость — любовь — страсть — разлом — ненависть — безразличие с горечью пополам — свершилось в чувствах Резникова к своей дочери. Отец вспомнил своё пожелание Ире перед свадьбой: «Люби его больше, чем меня». Он сможет победить привычку, семейную привязанность. Любовь утихнет, может умереть, когда он перестанет видеть свою дочь… падчерицу ежедневно, даже если эту любовь придётся выдирать из сердца с кровью и потом долго лечить рану. Павел Дмитриевич продолжал смотреть на Иру не только как на дочь, но и как на жену; предательство Анны как бы перешло по наследству к её дочери и взывало к отмщению, к возмездию, каре. Резников сознавал, что всё это противоестественно, но сумасбродные мысли продолжали осаждать его мозг, он даже думал о том, что хочет измены Жени, чтобы наказать ею счастье Анны, будто и оно стало неотделимым от счастья дочери в её браке.

      Что только ни посещает голову, когда истерзана душа!

      «Надо же, словно прожита целая жизнь, словно десятки лет отделяют меня ныне от сегодняшнего утра. Что мне осталось теперь, кроме как существовать с тем, что осталось?»

      «Две пачки сигарет, пепел на одежде и окурки под ногами. А хорошо, что дорожка асфальтированная: выбирать окурки на газоне, из травы, было бы куда как хлопотнее».

      «Без снотворного сегодня не засну. Никогда медикаменты не жаловал, а тут наглотался, и это вовсе не конец. На иглу, что ли, сесть? Сразу жизнь станет короче».

      В голове звучал какой-то настырный мотив. Старый-старый, что-то из семидесятых. Лёгкий, безоблачный, на чужом языке, но ставший почему-то своим, родным. Какая-то песня из показательных по фигурному катанию. И, ещё более лирически обработанная, звучавшая после в «Что? Где? Когда?» неизмеримо грустнее. Павел Дмитриевич застонал. Почему сейчас его дёргает в прошлое так больно, так глупо, в такую раннюю юность, что он должен прожить воспоминания о себе сорока-, тридцати-, двадцатилетнем, чтобы дойти до себя в пятнадцать?

      За что, боже?