Рыбацкие перегрузы. Глава 16

                16
      После перегруза я начал проводить  профилактический осмотр всего экипажа, и повесил в салоне команды и в кают-компании объявления, чтобы в течении  недели все явились в медпункт. Дополнительно по моей просьбе капитан объявил об этом по судовому радио. После этого начали появляться на осмотр один за другим члены экипажа. И выявлялись больные с аритмией, гипертонией и кожными заболеваниями, которые никто и не думал лечить. При их выявлении я тут же давал больным лекарство. Оказалась аритмия и у второго помощника капитана. Я ему сказал об этом, и предложил лечиться сейчас же. Я набрал в шприц лекарство из ампулы.
– А разве вы будете колоть этой же иглой, которой набирали лекарство? – спросил больной.
– Конечно. Все так делают.
– А разве нет одноразовых игл?
– Вот это и есть одноразовая. Две иглы нужны при 
прокалывании одной из них резиновой пробки флакона с антибиотиком для его разведения. А здесь все готово, – объяснил я больному. Я сделал ему укол, и вспомнил при этом его фразу, сказанную на камбузе:
“Больные должны сидеть дома“. А сам я подумал: “А почему тебе, больному, дома не сидится? Бог шельму метит“. Говорил же я ему тогда, что не надо зарекаться: сегодня здоров, а завтра болен. Как будто угадав мои мысли второй помощник (он же и артельщик) сказал:
– А почему мне об этом на медкомиссии не сказали?
– Значит, тогда ничего не было выявлено. Возможно, это связано с внезапным тяжелым физическим трудом на перегрузе рыбы. При следующем перегрузе подойдите ко мне, и я  освобожу вас от тяжелого труда.
     Последним на профосмотр явился тралмастер Гришин, который угрожал мне физической расправой, но все же не был списан. Он был раздет до пояса и накрыт сверху полотенцем.
– Я только что из душевой, – объяснил он.
– Приходить в медпункт раздетым не разрешается, – ответил я. – Это неприлично.
     Он согласился. Я его быстро обследовал и отпустил. Профосмотр экипажа закончен.
     На следующий день я с большим огорчением обнаружил, что дверь амбулатории не была закрыта на ключ. А у меня ведь нет привычки, уходя из кабинета, оставлять дверь незапертой и всегда проверяю: закрыл ли. Есть подозрение, что мог открыть старпом, имеющий дубликаты всех ключей. Тем более, что он делал это в начале рейса. Никакой пропажи медикаментов я не обнаружил. Все было на месте. Но вдруг я вспомнил, что на всех судах изготовляют самогон, и для его очищения обычно применяют марганцовку, которая осаждает сивушные масла. Я
проверил ее флаконы – все они были на месте, но только некоторые наполовину уменьшили свое содержимое. Все стало понятно: злоумышленник мог войти в кабинет с помощью отмычки, а закрыть уже не может. Я положил флакончики с марганцовкой в сейф. Его уже не откроют.
      Через две недели после профосмотра мы пришвартовались к транспортному рефрижератору “Рифер Олимпик“, приписанному на Кипре. Команда транспорта была из Одессы. Сперва мы загружали на свое судно гофротару. Я был
одновременно счетчиком и ухманом (корректировщиком движения стропа).
Корректировать приходилось непрерывно. Особенно ругался со мной за неудачную корректировку качающегося стропа матрос Рыжов, который называл себя будущим начальником радиостанции. Когда он употребил по отношению ко мне непозволительные слова, добавив к ним “пришел работать – так работай”, я ему пригрозил: “Вы у меня доболтаетесь!“ 
     В следующую смену была выгрузка на транспорт рыбы. Моя бригада вышла для пересадки на транспорт к четырем часам утра. Я вышел на палубу к пересадке, но было ветрено, я ощутил холод и вернулся в каюту надеть свитер. Когда вернулся на место пересадки, оказалось, что пересадка закончена, и “манильская сетка“ уже была снята и лежала на палубе рефрижератора. Один матрос с нашего борта крикнул пересаженным на транспорт матросам, чтоб снова цепляли сетку “доктора пересадить!“ В ответ наглый электрик крикнул: “А нахрена он нам нужен!” Лебедчик (старший тралмастер) нашего судна усмехнулся, и сказал матросу: “Гляди, какой популист нашелся: говорит…“ При этом он повторил сказанную электриком фразу. “До какой степени может дойти хамство, – подумал я. – И ничего с ними не сделаешь”. Когда я переправился на транспорт, меня ждала новая неожиданность. Сначала
собирались работать на два трюма, для чего было назначено два счетчика: я и больной моторист, которому я лечил колено.
– Доктор, ручка есть? – спросил моторист.
– Есть, – ответил я, и дал ему свою запасную ручку.
     И оказалось, что перегруз рыбы будет только в трюм, журнал которого был у моториста. А я оставался безработным. По идее, я должен был идти в трюм
грузчиком, но я не собирался делать это. На мой вопрос рыбмастеру “кто будет считать?“ он ответил, что тот, чей трюм по расписанию. Я сел в укрытии от ветра, и стал ждать, что будет дальше. Через три часа рыбмастер сообщил, что с восьми утра будет работать и второй трюм. Значит, я буду при деле. Но по пути в туалет чужого судна я, перешагивая через комингс, преждевременно выпрямил голову, и сильно ударился о бимс (верхнюю притолоку дверного проема). Не ожидал я, что после дверного проема там над головой еще может что-то быть. На темени я обнаружил большую припухлость. Голова слегка кружилась. “Сотрясение мозга“, – подумал я. Но все же я не терял духа, и потихоньку успокоился. Я сел на свое рабочее место у горловины трюма рядом со счетчиком транспорта, молодым одесситом. На его руке я заметил татуировку “гомо гоминис люпус эст“. На мой вопрос почему он это написал, он ответил, что это его кредо. Рассказывал, что служил в Ивано-Франковске, и там его однажды обидели: в
магазине ему отказались продать сигареты, пока он не попросит об этом по-украински.
И другие причины своей обиды на людей высказал, но я их не запомнил. Мечтал, чтобы Одесса была вольным
городом, как Сингапур и, чтобы живущие в ней назывались не украинцами, а одесситами. Каламбур.
      В последний раз, когда я на транспорте оказался не у дел, из трюма подняли в сетке несколько разбитых коробов
рыбы. Смерзшиеся глыбы разбитых брикетов теперь лежали кучей на палубе. Из трюма предложили старпому забрать рыбу себе, но он отказался: “Нам негде её хранить, хотя душа за эту рыбу болит“. А днем раньше, когда были разбиты четыре короба, он с матросом набрал полные мешки, и куда-то определил. Сейчас вот им некуда класть эту рыбу. Я впервые в жизни помогал выбрасывать мороженую рыбу за борт: в данном случае она считалась мусором.
      Работу я закончил нормально. Вернувшись в свою каюту, я принял таблетку снотворного и аналгин. Проснувшись, я головной боли не чувствовал. На последний перегруз мне надо будет идти вечером. Вечером я уже шел на пересадку к лебедке, как меня вдруг позвал технолог, и сообщил, что работают на одну точку и там, на транспорте, уже есть счетчик, и поэтому я могу оставаться. “Поможете тару  сгружать в трюм“, – добавил он.
      Я спустился на промысловую палубу, и стал вместе с рыбмастером носить пачки гофротары и складывать их возле опорной мачты. Оттуда мы время от времени сбрасывали их в трюм плашмя. По другую сторону мачты укладывал принесенную гофротару тралмастер Гришин, мой бывший обидчик, которому капитан объявил списание, да так и оставил его на судне. Он пытался со мной помириться, и я, к своей досаде, однажды по рассеянности ответил на его кивок головой. Теперь, когда рыбмастер ушел, а наши кучи гофротары стояли у горловины трюма, он мне сказал:
– Сейчас будем бросать в трюм гофротару.
  Я промолчал, сделав вид, что не слышу. “Бросай себе, куда хочешь“, – подумал я.
– Не слышит, – объяснил он лебедчику, которым был в данный момент старший тралмастер.
– Он слышит, да просто не хочет с тобой разговаривать, – ответил ему лебедчик.
     Я отошел к борту. В это время возвратился рыбмастер, и мы сбросили гофротару вниз. Потом рыбмастер отпустил меня на двадцать минут, и сказал, что мне остается еще притащить полсотни пачек гофротары – и я свободен. Я так и сделал. Очередной перегруз рыбы закончен.
       (продолжение следует)