Федеральный маршал. Глава 5

Сны, возможно пророческие, приходят под утро. Именно в тот момент, когда с улицы через окна квартиры врываются слабые порывы свежего ветра. Мегаполис спит, но не спишь ты: что-то важное в этих снах, в них есть какой-то тайный смысл и подтекст. Знать бы только какой. Я, как всегда, сажусь в автомобиль, смотрю на разбитые витрины магазинов и осколки стёкол в окнах домов, на обрывки бумаги, которые с одного места на другое гоняет по асфальту ветер. В одно и то же время раздаётся сигнал воздушной тревоги и проснувшиеся люди, в чудом уцелевших домах, задёргивают на окнах плотные занавески. Спросить о том, что произошло, почему вокруг сплошь и рядом разрушения и хаос, не у кого. В квартирах с зашторенными окнами людей нет и я понимаю, что после Великого Исхода их быть не может. Людей-призраков не существует, это всё вымысел и мой сон во сне. Мир хрустального завтра, мир безмолвный и пугающий. Но я точно знаю, я в этом уверен, что это мой мир. Мне нужно выполнять свою работу, но в чём она состоит – я не знаю. По пустынным улицам с безликими светофорами, мимо домов со свисающими со стен лианами, я медленно пробираюсь к окраинам мегаполиса, внимательно смотрю по сторонам в надежде встретить такого же как я, живого человека. Город безмолвствует и это пугает. Хочется встретить хоть одну живую душу, сесть рядом с ним на разбитый и выброшенный на улицу диван с выцветшей обивкой, на то, что от него осталось, взять человека за руку, молча сидеть и смотреть на свинцовистое небо, на наполненные водой серые тучи. Мир хрустального обмана, мир после Исхода, мир, для которого никогда не наступит завтра, мир без будущего, без надежд, мир без яркого солнца.

На выезде из города, на ступенях лестницы стационарного поста ДПС, стоят два робота-полицейские. На наплечниках у них мигают проблесковые красно-синие маячки, в руках автоматическое оружие. Они провожают мой пикап равнодушным взглядом, отворачиваются. Для них сражение с людьми закончилось победой, люди проиграли, отступили, обратились за помощью к далёким звёздам и экзопланетам. Где-то далеко, на расстоянии более восемнадцати миллиардов километров от Земли, на космической «прибрежной полосе», где заканчивается гелиосфера Солнца и начинается огромный океан межзвёздного пространства, находится спасительная червоточина, кротовая нора, через которую корабли с колонистами на борту, отправились осваивать и обживать новый дом. Мост через оросительный канал. Плиты мелиоративного сооружения покрыты жёлто-бурым мхом и вездесущим лишайником, на дне канала остовы ржавых машин, мотоциклов. Через десять километров я увидел съезд с асфальтированной дороги на грунтовую. Меня привычно встречают низкорослые акации, поднимающие своими мощными корнями пласты земли, баобабы и секвойи, трава с узкими и жёсткими листьями, скрученными в трубку, низкорослые кустарники с листьями, покрытыми восковым налётом. Деревья, со свисающими до земли лианами, смыкаются кронами далеко вверху, образовывая тенистый туннель. Колёса пикапа начинают буксовать: совсем недавно, возможно этой ночью, в «зоне Z» прошёл сильный дождь. Деревья расступаются, дорога делает поворот направо и как всегда я оказываюсь на отвесном берегу полноводной реки. Склон – метров шестьдесят, не меньше, съехать на пикапе вниз можно, но подняться по склону на машине нельзя.

Бокс с пробирками в руке, за плечами рюкзак и помповое ружьё. Я нахожу глазами тропинку, лестницу с вырубленными в глине ступеньками. Ровно двести двадцать две ступеньки вниз. Достав из ящика в кузове пикапа альпеншток, «кошку» с сорока метрами полиамидного троса, я начинаю спуск вниз. Влажная от дождя глина делает своё дело, ноги разъезжаются в сторону, несколько раз я поскальзываюсь, но выручает альпеншток. Он вгрызается в склон опасного спуска, не даёт мне упасть вниз и разбить голову о валуны. Спуск позади, ноги слегка дрожат, во рту сушь. Напившись воды из фляги, я подхожу к берегу реки, заросшего камышом, нахожу «похоронку». Шести метровым бамбуковым удилищем пробиваю себе подход к воде и делаю это вовремя: по середине реки плывёт ящик, за которым я «охочусь» в каждом сне. Полиамидный трос, смотанный «восьмёркой» ложится на землю, я раскручиваю над головой «кошку». Всплеск воды, трезуб падает в воду, не долетев до нужного мне ящика. Не хватает каких-то пяти-шести метров троса. От отчаяния, прикусив до крови губу, сматываю трос, вытаскиваю «кошку». Я знаю, что увижу, когда обернусь, потому что вижу его в каждом сне: пожилого мужчину с пышной копной седых, вьющихся волос. Он усмехается, кладёт мне на плечо руку.

«В сотый раз тебе говорю, Игнат, в гараже лежит моток лески. Единички, насколько я помню».
«Она уже давно рассыпалась, да и запутаться леске раз плюнуть».
«И что ты предлагаешь? Сдаться, опустить руки и смотреть, как твоя надежда, возможно последняя, проплывёт по реке мимо тебя? Не тому я тебя учил, Игнат, не тому».
«Хорошо. В следующий раз я что-нибудь придумаю. Мне нужно заниматься своей работой. Извини».
«Ну-ну, – рассмеялся мужчина, – открой бокс, возьми в руку пробирку».
В боксе, кроме пачки сигарет и зажигалки, ничего нет. Как же так? Перед отъездом из города бокс я проверил, пробирки были на месте!
«Опять твои шуточки?» – спросил я у мужчины и сделал к нему шаг.
«Нет, ну что ты! Это проделки твоего мозга, Игнат. Ты забросил наши занятия и вот он, результат. Давай покурим, что ли?»
Мы сидим на берегу реки, вдыхая сладковатый дым сигарет и молчим.
«Интересно, что находится в ящике?» – Я посмотрел на мужчину, пытаясь рассмотреть черты его лица. Но у него лица, как такового, нет. Овал серого цвета, нос, рот и безликие, наполненные тьмой, глаза.
«Там находятся все твои воспоминания. А хочешь я тебе помогу, Игнат?»
«Зачем?»
«Как зачем? Не знать кто ты, зачем ты, почему ты.. Зачем так жить, если не живёшь, а существуешь?»

Ответить я не успел: мужчина, сбросив с себя спортивный костюм и кроссовки, с разбега бросился в воду. Избавившись от окурка сигареты, я закрыл бокс, забросил за спину рюкзак, ружьё, трос с «кошкой». Смотреть на то, что человек через.. Пять, четыре, три, две, одну секунду утонет – занятие не для слабонервных. Я успеваю заметить, как в воде исчезает седая шевелюра, а злополучный ящик с моими воспоминаниями продолжает плыть по реке забвения. Боги всемогущие! Сколько раз я вижу один и тот же сон, смерть мужчины? Сто раз, тысячу? Стремиться к чему-то и не достигнуть заветной цели – что может быть хуже? Поднявшись на крутой склон берега, я посмотрел на изгиб ленты и выругался: деревянный ящик прибило к берегу. Стоит мне спуститься вниз и я ящика не увижу, его утащит за собой, на середину реки, набежавшая волна. Пикап выехал на асфальтированную дорогу, показался знак «ДПС». Притормозив на мосту через оросительный канал, я посмотрел на бурлящий поток воды болотного цвета. Вода сорвала с бетонных плит мох и лишайник, с шумом двигается в сторону реки, возле которой я недавно был. Канал с водой, как граница между сном и явью: на небе цвета индиго нет ни одного облака, огненно-рыжий шар солнца находится почти в зените. В городе сплошные пробки из-за странной аномалии: дороги, словно ковёр ручной работы с яркими пятнами автомобилей и дорожной разметки, выгибается горбом, делает повороты то направо, то налево. Дома изгибаются, нависают над полотном дороги. Балконы превратились в выдвижные ящики стола: то втягиваются в тело домов, то со стуком открываются. На дорогу падают кадки с искусственными фикусами и пальмами, горшки с фиалками и традинсканциями, дорогу и тротуар устилают листья денежного дерева вперемежку с листьями папоротника. Откуда он в городе, не понятно, как и непонятно, что происходит с городом в целом, с дорогами и домами. Людей нет, но автомобили и наземный транспорт двигаются, магазины открыты, как и кафе, рестораны.

Пробираясь по улицам с брошенными автомобилями, объезжая забытые кем-то детские коляски и разбитые горшки с цветами, я подъезжаю к дому. Возле подъезда, в мокрой от воды одежде, стоит безликий мужчина. Он прислонил деревянный ящик тёмно-зелёного цвета к скамейке и смотрит куда-то в небо. Да, на это стоит посмотреть: в пятидесяти километрах от мегаполиса находится действующий космодром. Рёв маршевых двигателей, яростные языки пламени видны даже здесь, в городе. Вверх скользит серебристое тело «Имматума», последнего на этот месяц стартующего корабля. Он зависает на месте, потом окутывает себя полупрозрачным коконом сжатого пространства и исчезает, из яркой точки превращается в ничто.
«Я всё думаю, когда ты купишь билет на корабль и подашься на чужбину?»
«Почему на чужбину? Здесь, на этой планете, жить больше нельзя. Там, возможно, мы найдём новый дом, – ответил я безликому.
«А я ведь об этом предупреждал пятнадцать лет тому назад. Меня посчитали неполноценным и упекли в психушку. Именно мой институт стоял у истоков создания Системы и я прекрасно знал, к чему приведёт тотальная слежка за людьми. Мир отдан под контроль искусственного интеллекта, андроидов и тупоголовых роботов. Результат? А вон он, этот результат: в небо, один за другим, стартуют корабли, чтобы навсегда исчезнуть во Вселенной. Довольны ли люди исходом Исхода? Не думаю».
Силуэт безликого мужчины истаивает, исчезает деревянный ящик. Я в сердцах захлопываю дверь пикапа и произношу: «Как же мне тебя не хватает, отец!»

Сон на этом заканчивается, я открываю глаза и смотрю в окно. Розовая полоса света, начало нового дня. Этот сон меня преследует почти каждую ночь, он меня душит, но одновременно с этим, – заставляет задуматься. Кто я, где я, почему я и зачем я. Вопросов много, но нет ни одного ответа.

Я попытался нащупать рукой спинку инвалидного кресла, но рука прошла сквозь пустоту. Коляски нет, но есть трость. Без неё я – как сложный прибор с вышедшим из строя, или плохо откалиброванным гироскопом. Меня «штормит» на ровном и неподвижном полу, бросает из стороны в сторону, паркетный пол так и норовит ударить по лицу. Но я стою и, стиснув зубы, как капитан дальнего плавания на мостике корабля, цепляюсь зубами за воздух и удерживаю равновесие. Качка постепенно сходит на нет, очертания и форма комнаты становятся привычными. Дверь из спальной комнаты прикрыта, из-за матовых стеклянных вставок двери пробивается тусклый свет: Рита забежала ко мне перед работой, чтобы приготовить завтрак, обед. Сколько продолжается такое «ухаживание»? Я взял с прикроватной тумбочки полупрозрачную пластину коммуникатора, посмотрел на дату, месяц и год. Три месяца, Боже! Три месяца я в роли капризного мальчика, а Рита в роли заботливой няни. Ей памятник при жизни нужно поставить: не всякий выдержит такую нагрузку и мой несносный характер. Я задумался: а сколько мы с ней знакомы, с Ритой? Она говорит – больше десяти лет и я не могу с этим ни согласиться, ни возразить. Память, сука такая, очень избирательная штука. Весь миллион гигабайт памяти поделен на отдельный кластеры с нужной и не очень нужной информацией. Туда ходи, сюда не ходи. Это тебе можно вспомнить, это от тебя скрыто. Пока, а может и насовсем. Я вспомнил об отце, о его словах. Леска, мне нужна леска, чтобы я во сне добросил «кошку» до ящика с моими воспоминаниями. А если они мне не понравятся? Тогда что? Рита и изредка проведывающий генерал Свешников шпарят как по написанному: в ходе важного и сложного эксперимента произошло непоправимое, мой мозг «закуклился», часть воспоминаний безвозвратно потеряна. Но они не знают того, что знаю я. Мои воспоминания находятся в «архиве» памяти. Как их оттуда извлечь я тоже знаю, но где найти такую длинную леску или тонкую верёвку и прикрепить её к «кошке»? Рита и Свешников, когда узнают о моём сне, точнее, о всех подробностях сна, станут волноваться и переживать. Я это чувствую. Они от меня что-то скрывают. Глаза человека никогда не обманут, это истина, это догма.

— Проснулся?
— Привет, Рита.
— Игнат, я убегаю на работу. Завтрак на столе, обед на плите. Вечером зайду. Не скучай.
— Хорошо. Буду весь день любоваться дирижаблями.
— Игнат, ты о каких дирижаблях говоришь? – Рита остановилась в двери, вернулась. – Рассказывай.
— Что рассказывать? Вот, сама полюбуйся. – Я вышел на балкон, показал рукой на барражирующий над домом дирижабль чёрного цвета. – Двадцать четыре аэростата, по количеству районов города. Только один завис над моим домом и никуда не двигается. Почему? А по ночам мне мешает спать яркий луч прожектора дирижабля. Что он по ночам выискивает? За кем наблюдает?
— Ты себя нормально чувствуешь, Игнат?
Воздух загустел, потом стал прозрачным. Появился звук камертона, который через мгновение исчез.
— Проснулся?
— Привет, Рита.
— Игнат, я убегаю на работу. Завтрак на столе, обед на плите. Вечером зайду. Не скучай.
— Хорошо, – я запнулся, – да, конечно. Найду себе занятие. Рита, если сможешь, то узнай, где находится мой отец. Кожевников Вячеслав Иванович.
— Разве ты не знаешь, что он находится в закрытом учреждении?
— Знаю. И что? Мне нужно с ним встретиться, Рита. Очень-очень нужно встретиться и поговорить.
— Я поговорю со Свешниковым, Игнат. Обещаю не забыть..

***

Свешников, после очередного никому не нужного заседания, вышел в приёмную. Там его ждала Рита и по лицу девшки генерал понял, что произошло что-то серьёзное.
— Заходи, – вместо приветствия произнёс Свешников.
Рита покачала головой: разговор конфиденциальный. Генерал вышел в коридор, подошёл к двери  лифта.
— Игнат?
— Да.
Когда они сели на скамейку у фонтана во дворе института, генерал произнёс:
— Я предполагаю, что у Игната начали путаться воспоминания. Так?
— Да, – согласилась Рита. – Сегодня он мне показывал на небе дирижабли, Николай Викторович.
Свешников присвистнул:
— Говорил же тебе, Рита, убрать все воспоминания дубль-Кожевникова.
— Говорили, но только не сказали, как это сделать. Весь объём воспоминаний у Игната, не нашего, находится в .. как бы понятно объяснить. В закрытой папке, которую удалить и взломать практически невозможно. Нужен маркер-ключ или пароль. Насколько я знаю, только один человек и один институт занимался подобными проблемами.
— Вот как? И кто этот человек? – спросил генерал.
— Отец Игната. Кожевников Вячеслав Иванович. О нём, кстати, мне сегодня напомнил Игнат.
— Вот оно в чём дело. Но Кожевников, по-моему, не вполне адекватный человек, – произнёс Свешников. – Он проводил над людьми опыты за гранью. Да, они так и назывались. За гранью. Почему Игнат вспомнил об отце, интересно?
— Этого я не могу знать. Но точно то, что он видит по ночам странные сны. Какой-то исход цивилизации людей, господство искусственного интеллекта, машин и механизмов, андроидов и роботов. Бред какой-то. Но Игнат рассказывает о сне почти каждое утро и ни разу не сбился. Чередование событий, во всяком случае, одно и тоже. Смирнов с вами давно на связь выходил?
— Давно и слава Богу, что давно. После появления дубль-Кожевникова ни одного визитёра. Как будто загадочная организация решила сделать паузу, что-то переждать. Может я и ошибаюсь, но как-то странно всё совпало. Настоящий Кожевников умер и через несколько часов… Вот я идиот, Рита! Дожил до седых волос, а ума не набрался. У нас умер Тимофей Зарубин. Так?
— Да.
— В польском филиале программы «Сезам» также, при задачах обстоятельствах, оператор умер во время сеанса. Смирнов мне сказал, что всего визитёров было трое, Рита. Трое, понимаешь? Невольно задумаешься о фракталах и кривой Коха.
— Не понимаю о чём вы говорите, Николай Викторович.
— Эти кривые показывают тип самоподобия, который в точности повторяет начальный шаблон. Ты, Рита, езжай к Игнату, побудь сегодня с ним. Хорошо?
— Я вспомнила о фракталах. Этой темой, вплотную, причём, занимался доктор Кожевников, – произнесла Рита, вставая со скамейки.