Глава третья

 День ещё не закончился, а девушки уже оккупировали Третью.

      Слон, окруженный готическими принцессами с выбеленными лицами и безупречными стрелками под глазами, напоминает медведя, попавшего в малинник. Дорогуша что-то восторженно вещает, довольный, что нашёл себе толпу благодарных слушательниц. Ангел, не такой болтливый как обычно, и Бабочка сиротливо жмутся друг к другу, стараясь сделать вид, что их ничто не интересует, кроме вышивания. Дронт на своей верхней жёрдочке уже с кем-то целуется. Неразумные чахнут над принесёнными подарками — мягкими игрушками и пластмассовыми пирамидками.

      Я сижу на кровати, свесив ноги. Нужно зашивать дырку на слюнявчике, а я переживаю из-за улыбки Лорда. Это был мимолётный момент счастья. Осознаю, что повторная улыбка в обозримом будущем мне вряд ли светит, и к глазам подступают непрошенные слёзы. Уже озвучивала для себя, как остро ненавижу этого надменного красавца. Но, в итоге, по уши в него влюбилась… Его Величество вдруг опустил для меня подъёмный мост из своего замшелого замка, но зайти в гости не пригласил. И это обидно.
Я не для него. Второсортная. Некрасивая.

      Всхлипываю. И всё-таки отвлекаюсь на слюнявчик. Снизу слышу стук в днище кровати.

      — Кто там? — тут же выдаю я. Ожидаю ответки — «Почтальон Печкин!», но вместо этого слышу оптимистичный вопрос Пузыря:

      — Депрессия одолела?

      — Ага, — невесело вздыхаю я.

      — Это хорошо. Это в Гнезде приветствуется. Внутренние переживания укрепляют силу духа и заставляют пересмотреть жизненные приоритеты.

      — Внутренние переживания расшатывают нервы, ведут к свершению необдуманных и неадекватных поступков, а также являются основной причиной внезапного суицида! — выдаю тираду как на духу и кажусь себе ужасно умной. Собеседнику явно тоже — Пузырь уважительно молчит.

      Я зашиваю дырку.

      Девушки в Гнезде так галдят, что начинает болеть голова.

      — Пузь, — вот так по-свойски обращаюсь к Пузырю. Стучу ему сверху. — А кто все эти девицы? Что им всем надо здесь? Они тоже у нас в Стае? Чего они ждут?

      — Ревнуешь? — голос Пузыря полон удовольствия. Ему нравится быть «Пузей». Тайком от Папы. Я, получив камушек в свой огород, с силой пинаю его нижний ярус.

      — Нет, конечно! — отвечаю я. — Просто спрашиваю. Не ожидала, что вас, Птиц, на самом деле так много.

      — Не «вас», а «нас», — поправляет Пузырь и зевает. — Это всё поклонницы. Фанатки. Слепой как ввёл новый Закон о девушках, так и прилетело тут же. Все они, так или иначе, тоже числятся в нашей стае. Но есть одно «но»…

      — Какое? — Переживания за Лорда отпускают, и я жадно цепляюсь за слова Пузыря.

      — Всех в Гнездовище не поселишь. Места не хватит.

      — Но почему тогда я? Почему же для меня нашлось?

      — Потому что тебя перевели.

      Я многозначительно молчу. Пытаюсь уловить связь. Девушки искоса посматривают на меня, и я замечаю отчётливую неприязнь за их взглядами. Фанатки…

      Вот почему Стервятник полдня уже в Гнезде не показывается! Вот кого они ждут!

      О, да… Эти девочки многое бы отдали за возможность оказаться на моём месте. Они бы тут и полы намыли, и потолки бы побелили своими наманикюренными пальчиками — лишь бы Папа Птиц обратил на них своё внимание, пригласил бы хотя бы одну из них на свидание. И, конечно, никому из них нет никакого дела до того, что мне пришлось пережить в псарне, прежде чем оказаться в Третьей. Эта «тихая травля» с очень многоговорящим ответом на вопрос: «А ты здесь, вообще, кто?» не забудется никогда.

       Зашив дырку на слюнявчике вновь оглядываю Третью со второго этажа. Я — Мама Зо. По паспорту Наружности мне давно перевалило за тридцать. И — бог ты мой! — насколько же я всех их старше! Меня окружают малолетки. Амбициозные, строптивые и агрессивные. В определённом смысле, они все годятся мне в дочери и сыновья.

      Странно, в Шестой я даже не задумывалась об этом. Никогда ещё не ощущала свой возраст настолько остро.
По домовским меркам, мне, наверное, уже сто лет как пора «на пенсию». Что я вообще здесь делаю? Как оказалась здесь?

      Появление Вожака заставляет встрепенуться всех собравшихся. Готические принцессы тут же уставились на него, как бритоголовые — на Македонского. От их раболепия, щенячьего восторга в глазах мне в который раз становится не по себе. «Неужели я такая же?» — с ужасом думаю я.

      Нужно отдать Большой Птице должное — с поклонницами он тактичен и ласков, почти как наседка над выводком цыплят. Однако, от меня не ускользает момент, как Стервятник медленно, но верно начинает продвигаться поближе к выходу. Прилетевшие птички следуют за ним, не сбиваясь с курса.

      Неожиданно в дверях появляется Чёрный Ральф. Папа Птиц едва не сталкивается с ним затылком.

      — Это что за?.. — рычит воспитатель.

      — Раааааальф! — чуть ли не в один голос стонут девочки-птички.

      Стая фанаток подхватывает любимцев на крылья и уносит куда-то в неизвестном направлении. Дверь в Гнездовище захлопывается. Слон, оставшийся без «подруг» начинает печально хныкать, Фикус — издаёт звуки, предупреждая о том, что хочет в туалет. Жизнь возвращается в свою колею.
Звонит будильник. Ангелу пора глотать его капельки.

      Пузырь опять стучит в днище моей койки.

      — Да?

      — Иди, помойся. Ты же ходячая, — советует Пузырь. — Не знаю как в Шестой, а у нас многие в 22:00 ложатся, поэтому к 21:00 в душевой столпотворение начинается.

      Насчет столпотворения я в курсе, поэтому сразу же лечу в душ. Никто из птиц даже не пытается подглядывать.

      Позже, сама нисколько не смущаюсь, намывая в ванной двух взрослых совершенно несамостоятельных парней Третьей. Конь и Гупи, как ходячие, помогают мне пересаживать вымытых в их коляски. Лог и рыбина, вроде как, начали смущаться и краснеть, но я пресекла их своим грубым:

      — Да помогите же вы мне, в конце концов!

      Неожиданно сработало. Так что к 22:00, как Пузырь и говорил, в Гнезде установилась относительная тишина. Неразумные спят. Уставшие спят. Ночные жители ушли в ночь. В местном камбузе тарахтит самогонный аппарат — полуночники заняты своими делами.
Я, лёжа под одеялом и наблюдая мерное покачивание листьев лилейника над головой, радуюсь, что этот трудный день наконец-то заканчивается.

      За сегодняшний день я прожила несколько жизней сразу. И изгнание из Шестой, и заселение в Третью, и мгновенная расстановка сил у Птиц, и подарок от призрака…

      «Я сильная. Стоило мне оказаться в правильном коллективе в нужный момент, как я сама сразу же это почувствовала. Как будто скинула маску и наконец стала собой. Маска траура, которую носят птицы, накладывая макияж, ничто в сравнении с тем, какими бывают «грим» и «притворство» на самом деле. Может быть, Дом заранее знал о моём скрытом потенциале? И Шестая была для меня предварительным экзаменом?» С этими мыслями я засыпаю. И мне снятся наружно-изнаночные сны.

***



      Мой город. Волоколамский проспект. Квартира моей бабушки ещё до ремонта. «Зоинька пришла! Проходи, проходи скорее!» — встречает меня покойная бабуля. В ногах, повизгивая, прыгает собачонка Люська. Ещё одна покойница. «Люсь, отстань, ну не буду я с тобой целоваться!» — ворчу я.

      «Сейчас пообедаешь, а потом будем чай с пирогом пить», — отзывается бабуля. — «Иди пока сюда, в комнату. Я тебе кое-что дам».

      Заинтересованная, я скидываю обувь в тесной прихожей, спешу в комнату на голос бабушки и…оказываюсь в Лесу. «На!» — говорит бабуля, протягивая мне что-то, зажатое в руке. Я уже собираюсь взять то, что даёт мне покойница. Люська неистово лает и прыгает вокруг меня, стараясь укусить. «Отстань!» — прикрикиваю на собаку. Только касаюсь бабушкиной руки, как вдруг её рука тугой лианой по-змеиному обвивается вокруг моей кисти! Бабушка исчезает. Передо мною возникает какое-то кряжистое иссохшее дерево с пастью дупла в стволе. Меня пытаются затащить в это дупло. От ужаса я кричу: «Помогите! Нет! Я не хочу! Не надо!» Отчаянно сопротивляюсь. Шишки и иголки летят на меня сверху. Свободной рукой я обламываю ветви, которые лезут в глаза, цепляются за волосы, стараются добраться до моей шеи… Сзади раздаётся птичий крик. Отвлекаясь этим криком, успеваю оборвать схватившую меня лиану, и её оборванный хвост с силой стегает меня по плечу, покрытыми синяками после прикосновений Чёрного.


***



      Просыпаюсь от резкой боли в плече. Лежу, пытаясь осознать, что это всё — только сон. Хочу перевернуться на другой бок, но обнаруживаю здоровенную облезлую ветку у себя в руке. Поперёк синяков плечо рассекает рваная красная царапина. Поверх одеяла рассыпаны ёлочные и сосновые иглы. Птичий крик повторяется. Короткий. Приглушённый.

      Пузырь, сосед с нижней полки, вновь стучит в днище моей кровати:

      — Вставай, сонная тетеря! Папе плохо!

      А я всё ещё таращусь на корягу в руке и мучаюсь раздумьями: что же мне теперь с ней делать?

      «Папе плохо!» — наконец-то доходит до меня, и я едва не кубарем сваливаюсь с кровати. Пузырь рулит рядом, провожая меня в угол Третьей, где стоит таинственный гроб, в котором спит Стервятник. За весь вчерашний день я так и не осмелилась взглянуть на легендарное спальное ложе Вожака. Раздвигаю листья папоротников и монстер.

      Жуткое зрелище предстаёт перед моими глазами: на застеленной кровати рычит и корчится Стервятник.
Так уже было когда-то, где-то в прошлой жизни.

      Боль нещадно стегает его по изувеченной лапке. Он вскрикивает, заглушая крики в подушке. Перепуганные птички, плача и дрожа, собрались вокруг него и с ужасом наблюдают за происходящим. Магнитофон не работает.
Неразумные спят.

      — Что же вы стоите? — я одна забываю о сне неразумных и впадаю в шумную панику. — Аптечку, быстро! Какой-нибудь анальгетик, но-шпу, там, или солпадеин… Мазь от боли в суставах! Где?! Где она у вас?!

      Трясясь от охватившей меня паники, только и жду, когда мне укажут, к какой тумбочке бежать, но Птички ещё плотнее сбиваются в кучку и отстраняются, как от надвигающейся опасности. Стервятник вздрагивает так, что кровать пружинит и скрипит под ним, зажмуренные глаза широко распахиваются. Его трясёт, как в лихорадке…

      Я смотрю на Птиц и с ужасом понимаю, что общей аптечки как таковой у них нет вообще. На колено страдающего наложено влажное полотенце. Оно, как и в какой-то неведомый мне прошлый раз, призвано помочь, уменьшить боль — но безрезультатно. Птицы перепуганы и растеряны. Они не знают, что делать. Ждут приказов от самого Папы, но Папа не в состоянии выговорить ни слова.

      — Господи, господи, господи… — невнятно бормочу я. В голове проносится полный текст молитвы «Отче наш». Страшно так, словно передо мной бьётся в болевом приступе родной ребёнок. Я сама чувствую эту боль.
И нестерпимо хочется разрыдаться.
Заставляю себя успокоиться и заняться делами. Нервничвя, я ношусь по Гнездовищу, как ураган. Подхватываю тазик с водой и несусь в туалет, чтобы набрать ещё, более холодной. Возвращаюсь к кровати. Смачиваю полотенце и вновь накладываю на больную ногу. Держу чуть-чуть. Снова смачиваю полотенце. Если это единственный способ хоть как-то помочь страдающему, то я буду смачивать полотенце каждую минуту. Всё лучше, чем тупо стоять и смотреть, как это делают другие.

      — Лёд! Несите лёд! — выкрикиваю я.

      — Но у нас нет льда.

      — Твою мать! Ну почему у вас ничего нет?! Почему?

      Эта птичья беспомощность, неподготовленность, смирение перед фактом просто убивает меня!

      Вожак переживает не первый приступ в своей жизни. Неужели за всё это время нельзя было запастись болеутоляющими средствами?!

      — А зачем? — внезапно тихо спрашивает Дронт. И от этого короткого вопроса я вздрагиваю, как от удара.
      Стервятник корчится и весь ломается от боли, пряча стоны то в подушке, то в собственном локте. Птицы смотрят на меня и повторяют свой вопрос: «А зачем?» Они опять превращаются для меня в монстров и чудовищ. Их лица надвигаются, надвигаются…

      Я вжимаюсь спиной в край кровати. Стервятник хочет умереть… Падальщики только и ждут, когда к их столу прибудет новый труп. Действительно, зачем ему мешать?
Если Птицы изображают страх, то у них получается очень правдоподобно.

      Перевожу взгляд на Вожака. Тот задыхается. Весь покрылся испариной. Хочет что-то сказать и не говорит. Судя по всему, стесняется моего присутствия. Снова меняю ему мокрое полотенце на ноге. В голове складывается новый список для летуна-Крысы, когда она, наконец, вернётся в Дом.

      — Шшшш… тише… тише… — бормочу я, не столько Стервятнику, сколько его увечью. — Всё хорошо… всё хорошо… потерпи чуть-чуть… ещё немножко….

      Страх придаёт мне смелости. Отвлекаясь от его ноги, сажусь рядом и ладонью стираю пот с его лба. Большая Птица вздрагивает от прикосновения. Приоткрывает глаза и сквозь частокол острых зубов еле-еле выцеживает: «Уйди…»

      Боль вновь ударила его. Он зашёлся в беззвучном крике. Слёзы текут по вискам… Хвалёная птичья выдержка летит ко всем чертям. Передо мной развенчался ещё один миф.
Птицы, наблюдая приступ, ахают и поднимают такой гвалт, что мои вопли в сравнении с их превращаются в ничто.

       — Уйдите! — внезапно выкрикиваю я, обгоняя ход собственных мыслей. Я сама не могу понять, откуда во мне столько решимости и уверенности. Однако, я чётко осознаю, что в данный момент я — единственная вменяемая во всём Гнезде. Толку от пернатых всё равно не будет. Перепуганные, они вытягиваются по струнке от моего вопля и уже готовы разлететься по своим жёрдочкам.

      — Вон отсюда! Вон! Спать, немедленно! — лаю я, входя в раж. — Помощи от вас!..

      Возможно, я перегнула палку. Возможно, под утро Птицы заклюют меня. Вместе с тем, стая молниеносно разлетается и исчезает в дебрях буйной растительности.

      Я неустанно меняю мокрые полотенца на его колене, мысленно молюсь и заговариваю боль бесконечным: «всё хорошо… всё хорошо…» В какой-то момент я впадаю в знакомое полузабытье…

      Ночь длится и длится… Большая Птица корчится… Я меняю воду, как только она становится из холодной — комнатной температуры, и накладываю и накладываю полотенце.