Эвакуация

 
  Ехали мы с мамой сначала в плацкартном вагоне. Мне запомнилось, как на остановках народ выбегал к специальным будкам, на которых было написано «кипяток». Эту надпись я тогда хорошо запомнил, ведь читать я еще не умел. Этим кипятком заваривали чай и размачивали концентраты, представлявшие собой  пшенную, рисовую или гречневую кашу, заправленную жиром, и затем высушенную (сублимированную), что-то наподобие нынешней «мивины».  В поезде с нами ехали военные почему-то в сторону от фронта. На одной из стоянок произошел несчастный случай с молодым солдатиком. Когда наш вагон прицепляли к составу, ступня бедняги, почему-то стоящего в тамбуре, попала между буферами сцепки. Солдат сильно кричал. Когда я подошел к месту события, он сидел на подножке вагона, и медсестра бинтовала ему ногу. Откуда ни возьмись, появился офицер и стал орать на солдата, грозил ему расстрелом и трибуналом (уже в то время я знал страшное слово «ревтрибунал»). Он кричал, что солдат специально травмировался, чтобы не попасть на фронт. Гражданские люди бросились защищать пострадавшего. Чем закончилась эта сцена, я не знаю, помню, что солдата мне было жалко.
Что такое ревтрибунал я узнал так. Книги притягивали меня к себе с самого раннего возраста. С книгой «Тик-так» и еще парой детских книжечек с картинками я не расставался. Но внимание мое привлекла толстая книга «История ВКП(б)» - история партии. Там тоже имелось много картинок – фотографий. Но часть из них была замазана чернилами, под некоторыми сохранились подписи «Рыков», «Пятаков». Отец на мой вопрос почему «картинки» замазаны, и кто там был изображен, ответил, что это были люди, которые оказались врагами народа и их расстреляли по приговору ревтрибунала. С тех пор этот «ревтрибунал» казался мне страшным чудовищем, безжалостно убивающим всех, кто оказался врагом.
Запомнилось мне отношение людей к погоде в военное время. Если небо было безоблачным, все с тревогой и настороженностью вглядывались в него: в любой момент можно было ждать воздушного налета. Если же небо был затянуто плотными облаками, у людей было приподнятое настроение – стервятники не прилетят.
 Вскоре нас пересадили в товарный вагон-теплушку, которых в составе поезда было, кажется, восемь или десять. На крышах некоторых вагонов были установлены счетверенные пулеметы, что придавало нам чувство надежности и защищенности. Но, тем не менее, фашистские самолеты, нисколько не боясь этого оружия, нагло начали бомбить и обстреливать из пулеметов наш эшелон. Поезд остановился, двери теплушек распахнулись, и мы стремглав бросились в посадку, расположенную метрах в пятнадцати. Налет окончился очень быстро, и мы поспешили к своему вагону. Неподалеку на земле лежала раненная женщина и коротко вскрикивала, как бы захлебываясь. Я спросил у мамы: - А почему тетя лает? Помню, что страха я не испытывал, очевидно потому, что не осознавал всей опасности войны.
В нашей теплушке ехали семьи сослуживцев отца, что было немало-важно. Какие бы отношения между женщинами не были в мирное время, но война заставила всех сплотиться и помогать друг другу. Из разговора женщин я понял, что их предводительницей стала жена комкора (генерала) Верховского. О ней отзывались как о решительной и боевой женщине, отстаивающей интересы эвакуированных семей.
Высадили нас на Кубани, в станице Белореченской. Помню, что там было много шелковичных деревьев, ягоды которых оставляли на лицах нас, пацанов, долго несмываемые следы. Были там и большие ореховые сады, и мы набирали полные пазухи еще не дозревших орехов, очищали от зеленой кожуры, разбивали камнями, и руки наши становились от этого темно-коричневыми.
Но немцы наступали довольно быстро, не давая нам обжиться на одном месте. И, вскоре, когда пришли ранние осенние холода,  - опять теплушка и небольшой бросок далее, вглубь северного Кавказа.
Ночью наш вагон отцепили на какой-то станции, и дальнейший путь нам предстояло совершить на санях по хорошему свежему снегу. Следует отдать должное отличной организации нашей встречи и дальнейших четких действий местных властей. Нас с мамой без задержки усадили в сани-розвальни, устеленные соломой, ямщик укутал меня в тулуп, и я улегся на соломе, глядя в ночное небо с яркими звездами и освещенное громадной луной. Лошадь легко бежала, пофыркивая, колокольчик под дугой тихо позвякивал. Ехали мы по лесной дороге, и мне на всю жизнь запомнилась эта чудная поездка. Луна вместе с нами бежала над верхушками сосен, сани мягко и плавно скользили по снегу. Ехали мы около двадцати километров до станицы Гофитской (сейчас поселок Гофитск). Поселили нас в небольшом домике, где проживали двое стариков: бабушка и дед инвалид с деревянной ногой – старый партизан. В доме была большая русская печь, а во дворе, на зависть всем мальчишкам, эвакуировавшимся с нами, жил настоящий верблюд Шура. Он неторопливо жевал свою жвачку, горделиво посматривая свысока вокруг. Старик (к сожалению, я не запомнил имен этих замечательных русских людей, но их доброта и веселый, легкий нрав  остались в памяти) работал банщиком в станичной бане, а Шура был главным доставщиком дров. Станица располагалась в степной зоне, и за хворостом приходилось ездить за несколько километров в лес. Спал я с дедом на печи, застеленной овчинами. Там было тепло и уютно. Дед рассказывал мне разные забавные истории и сказки. Бабушка была замечательная мастерица – она искусно вязала из верблюжьей шерсти носки, варежки, и, уж, конечно, постаралась и для меня. А еще она прекрасно готовила борщ в русской печи; когда она ухватом доставала казанок с борщом, изумительный запах наполнял дом, и дух захватывало. Такого вкусного и ароматного борща я не ел больше никогда. А еще она пекла вкуснейшие оладьи и делала замечательную ряженку.
Дом, в котором мы квартировали, стоял на околице станицы. За воротами вправо и влево была бескрайняя заснеженная степь, а впереди, на севере, почти на линии горизонта, темной полосой виднелся лес. В поле на снегу чернели стебли подсолнечников с печально опущенными к земле обезглавленными шеями. Мама с другими женщинами ходила в степь ломать эти сухие стебли, которыми вместе с кизяковыми кирпичами топили печи. Женщины складывали сломанные стебли в две кучи, связывали их веревками, связки соединяли ремнями, и, перекинув через плечо, несли свою добычу домой, почти по колено увязая в снегу. Некоторые женщины использовали коромысла для переноски вязанок стволов подсолнухов. Сгорали они быстро, но давали сильный жар, и зола их долго отдавала тепло, отсвечивая красным светом, подернутым сединой пепла.
Я и другие пацаны играли на улице по укатанной санями дороге во что-то наподобие хоккея, гоняя палками замерзшие конские катыши. Как-то мы заигрались на дороге, катаясь по ледяной дорожке, залитой соседними ребятишками. Было тихо и морозно, ни одного порыва ветра, что для степной зоны было необычно. Вдруг самый старший из нас Феликс, лет десяти, указал на грозную черную  тучу, наплывавшую на станицу с севера. Такие почти абсолютно черные тучи мне доводилось видеть очень редко. Внезапно с севера дохнуло колючим холодным порывом ветра, который также неожиданно стих. Затем мы заметили, как по степи местами начала закручиваться поземка, то поднимаясь вихрем круто вверх, то петляя межу вывернутых корневищ подсолнухов. В воздухе уже носились снежинки, затевая свой пока еще спокойный танец. Но количество снежинок быстро возрастало, и вскоре снег заполнил почти все пространство. Казалось, он сыплет отовсюду: сверху, с боков и снизу. Мы бросились по домам. Вскоре загудело, засвистело в печной трубе, ветер завывал во дворе в ветвях деревьев. А дома было так тепло и уютно, на столе попыхивал и тонко посвистывал самовар. Кот, зажмурившись, нежился в тепле закутка печи.
Наутро, проснувшись, я увидел, что покрытые морозными узорами окна кухни, сверкают под яркими лучами солнца. Бурана, словно и не было. Наскоро перекусив, я оделся и выбежал во двор. Одет я был, что называется, под стать военному времени: лифчик для крепления чулок с помощью резинок, сорочка, мамина старая кофта, меховой жилет из овчины, который смастерил мне дед из старого полушубка, матросский детский бушлат и цигейковая шапка с длинными ушами (в то время очень распространенная модель), на ногах валенки, значительно выше колен и размера на три больше, чем нужно. Во дворе дед и мама расчищали от снега дорожку к воротам деревянными лопатами. За ночь намело около метра снега. Ворота, как и положено, в снежных районах, отворялись вовнутрь. Когда их открыли, я был поражен: северную стену дома занесло снегом до самой крыши, так что торчала лишь печная труба. Вот почему северная стена была глухая, без окон. Когда был расчищен выезд со двора на дорогу, я увидел ребят, которые съезжали с крыши соседнего дома по громадному сугробу на деревянном корыте (из таких корыт в станице кормили свиней).            
В конце февраля мы получили весточку от отца, он писал, что воинская часть, в которой он служил, отправляется на Кавказ, а его командируют в пункт комплектации новых формирований. Конечно, подробности эти нам сообщил старший лейтенант, передавший письмо. Вскоре отец появился у нас проездом, отпросившись  у командования на пару дней.  Его командировали в Баку, где комплектовалась новая армия (под командованием генерал-лейтенанта Гречко). Потом он через офицера связи,  передал нам, чтобы мы не теряли связи с остатками полка, сильно потрепанного в боях. Полк  для получения пополнения отправится в тыл, где будет охранять важные тыловые объекты, так как  немцы начали активные боевые действия на подступах к Кавказу. Затем отец сообщил, что его временно прикомандировали к штабу армии и направляют в зону боевых действий для выполнения задания, и, если будет жив, он обязательно с нами встретится, нужно только все время быть вместе с полком. Некоторое время от отца не было никаких известий. Мама с тревогой встречала почтальона, которая в своей сумке могла принести надежду или роковое «извещение». Я помню, как кричала женщина, получившая такую страшную весть. Но, каждый раз, проходя мимо дома, почтальонша еще издали кричала: - Вам ничего, пишут.
Из воспоминаний детских лет Елены Павловны Назаренко: в детском саду воспитательница предложила играть в зайчика, а дети сказали, что будут играть в «хорошего» почтальона; девочка, играющая почтальона, заявляла «мамам»: - Вам извещение, что ваш муж жив и не пал смертью храбрых.   
Мы, наконец, получили весточку от начальника штаба полка. Нам предложили срочно выехать к месту его дислокации. И началась наша круговерть по всему Кавказу. Вместе с полком мы отправились вглубь Кавказа. Там по пути я попал еще раз под обстрел немецких самолетов. Недалеко от Туапсе, где железная дорога проходит по берегу моря, наш эшелон остановился метрах в тридцати от воды. Так как железнодорожное полотно впереди было разбито при бомбежке, пришлось ждать, пока его починят. Какой-то веселый полковник познакомился со мной и пригласил купаться в море. Был небольшой шторм, и он, схватив меня на руки, бросался в набегавшую волну, которая накрывала нас с головой. Я визжал от страха и восторга. Вдали на горизонте виднелся силуэт какого-то судна, и было слышно, что там идет сражение: слышалась орудийная стрельба и хлопанье зениток. Полковник показал мне на две точки в небе, направлявшиеся в нашу сторону, и сказал только одно слово: - Немцы! Он громко скомандовал: - Воздух! – и все побежали искать укрытие. Со мной на руках полковник бросился к железнодорожной насыпи, под которой находилась железобетонная труба диаметром метра полтора для стока воды во время дождя, и мы спрятались в этой трубе, пережидая атаку самолетов. Самолеты, дав несколько пулеметных очередей по эшелону, улетели, а мы вскоре продолжили наше путешествие.
Помню еще один эпизод. Полк, с которым мы путешествовали, на какой-то станции перегрузился на машины вместе с другими отступавшими частями и отправился длинной колонной далее, на юг по Военно-Грузинской дороге. Я с мамой ехал в кабине грузовика. В кузове находилось какое-то штабное имущество и несколько солдат. Колонна двигалась медленно, с частыми остановками. Дорога поднималась вверх, туда, где клубились белые легкие облака. Справа дорога обрывалась пологим спуском в глубокое ущелье, слева тянулись каменистые хребты, поросшие кустарником и высокой сочной травой. Ночь застала нашу колонну на перевале, так как хребты с левой стороны исчезли и уже по обе стороны дороги видны были ущелья, заполненные ватой облаков. Стало прохладно. Водитель наш, пожилой украинец чертыхался во время остановок, а во время езды напевал какую-то заунывную песню, из которой в память врезались слова: - Ах, якбы ж була твоя добра ласка… Лет через двадцать, когда отец уже был на пенсии и затеял в квартире ремонт, он тоже напевал какую-то мелодию без слов, и я не мог понять, что он поет. Потом вдруг он пропел: - Ах, якбы ж була твоя добра лас-ка…и в памяти всплыли далекие события на Военно-Грузинской дороге, и вспомнился водитель грузовика.
Внезапно впереди в небо взлетели ракеты и колонна остановилась.
–Тикай с машины,- закричал водитель и мигом вылетел из кабины. Мы с мамой тоже выбрались наружу и залегли в кустах рядом с дорожным полотном. В голове колонны послышалась беспорядочная винтовочная стрельба, потом застрекотал пулемет, а через пару минут все стихло. Стояла мертвая тишина. Вдоль колонны в нашем направлении кто-то бежал, размахивая фонариком с красным огоньком. На несколько секунд останавливался у каждой машины, что-то говорил и бежал, приближаясь к нашей машине. – Отбой,- закричал он. Солдаты, ехавшие в кузове, оказывается, не покидали машину, а только прилегли. Он что-то весело прокричал солдатам и те громко рассмеялись. Смеялся и водитель, незаметно очутившийся рядом. Потом засмеялась и мама. Я ничего не понимал. – Что случилось? - спросил у мамы. Оказалось, что головной дозор заметил впереди в кустах на обочине дороги огоньки. - Диверсанты, засада,- раздались крики, и немедленно, как было условлено, ракетами подали знак опасности. Последовала команда открыть огонь. Но кто-то из военных, призванных с Кавказа сказал командиру дозора, что это не диверсанты, а обычные безобидные светлячки. 
Полк разгружался в Сочи. Нас с мамой усадили в кузов полуторки на ящики со снарядами, и лихой шофер помчал нас куда-то к морю, не разбирая дороги. Мы въехали в Ривьерский парк, на центральной  аллее которого размещались бетонные клумбы в виде ступенчатых пирамид, а в центре росли крупные красные цветы. Машина влетела на ступеньки правыми колесами, мы с мамой наклонились влево, чтобы не вылететь из кузова, но тут же, лихач наехал на следующую клумбу левыми колесами, и я свалился с кузова вниз головой прямо на бетонную ступеньку. Очнулся я в госпитале с забинтованной головой. Госпиталь находился рядом с местом происшествия. Я хорошо помню, что лежал на деревянной веранде, пристроенной к капитальному зданию. Рядом были кровати двоих легко раненных  матросов, и через некоторое время, когда рана моя затянулась, они брали меня на пляж и купали в море, говоря, что морская вода быстро залечивает раны.
Интересно, что когда в 1978 году мы с Еленой Павловной отдыхали в Сочи, и однажды, по пути на пляж через Ривьеру, я увидел и узнал злополучные клумбы, которые не изменились со времен войны, и сказал, что где-то рядом должен быть и госпиталь. И, точно, я узнал его, он тоже не изменился. Рядом с верандой появилась мемориальная доска с надписью, о том, что в годы войны здесь находился эвакогоспиталь. Удивительно, что через тридцать шесть лет я безошибочно узнал эти места.
Из Сочи вскоре мы переехали в Тбилиси, где на окраине рядом с кладбищем, располагался зенитный полк. Нам с мамой выделили палатку, где мы и жили, а питались вместе с военнослужащими у полевой кухни. Тбилиси был сравнительно далеко от зоны боевых действий, поэтому его не бомбили. На моей памяти было две попытки немецких самолетов прорваться к городу, но плотным заградительным огнем наши зенитчики отогнали их. Была ранняя осень, и в палатке было не холодно.
  Однажды я увидел похоронную процессию: на широкой доске несли покойника, запеленатого белой тканью, его провожали человек двадцать – тридцать. Слышались завывания и причитания, похожие на заунывные песни. Когда покойника похоронили, установив над могилой крест, люди стали пить вино, разливая его из бурдюков и кувшинов в рога и стали петь более веселые и очень красивые песни. Я с забинтованной головой подошел к ним и с интересом наблюдал за происходящим. Внезапно какой-то пожилой грузин обратил на меня внимание, подошел и спросил, кто я такой и что я тут делаю. Я сказал, что папа на фронте, а я тут живу с мамой и указал на нашу палатку, он спросил, что у меня с головой, и я ответил, что был ранен во время бомбежки. Он, обратившись к окружающим по-грузински, начал что-то оживленно говорить, указывая то на меня, то на палатку. Грузины запричитали, закачали головами и замахали руками. Мужчина взял меня за руку и сказал: - Гдэ твоя мама, веды мена. Мама вышла из палатки, и он набросился на нее, крича: - Ти, что сапсэм ума нэт. С малчиком, на кладбищ, как тибэ не стидно! Ми что нэ люди, у нас нэт сэрц. Маи сини тоже на фронтэ, я нэ могу видит, как жена и сын фронтовик живут на кладбищ в палатка. Сейчас же забирай свои вещи, будешь у нас жить. Я болше ничего слишать нэ хочу. Так мы стали жить у этих замечательных, сердечных людей. Они угощали меня своими лакомствами: фруктами, чурчхелой, орехами, хачапури.
Вскоре нашелся отец. Он приехал, и хозяин устроил грандиозный пир по поводу его возвращения. Помню, что отец со своим начальником, крепко выпив, ездили на эмке, и отец, стоя на подножке машины, палил в воздух из пистолета.