Кухарчик

Кухарчик.

Кухарчик, для справки, - это фамилия такая. Обозначает буквально – кухарь, работник кухни то есть. Или по нашему, по моему, по рабоче-крестьянски – читай как бы повар, или что-то такое.
**В транскрипции украинской – Кухарчук будет. Но, но наш Кухарчик был бульбашом, и именно же был Кухарчиком, а не Кухарчуком, так и запомните. Или не запоминайте. Ведь я только пишу, а творить историю – это уж  вам... как нам тогда... там...  И только вам. Или не только вам. Ну, да не важно, айда те в рассказ окунемся, погрузимся в него, в «Кухарчика» моего-нашего всею, я бы сказал – душой.
Кухарчик Анатолий, пол муж., место рождения – Белоруссия, национальность славянская, год и место рождения точно не определяется (по крайней мере в моей памяти), телосложения хрупкого, нрава веселого, легкого и светлого пошиба тип. – Вот кто есть, и был в те времена этот Кухарчик. А времена те были вот каковыми. Год на дворе стоял примерно девяносто второй того еще века, зима, декабрь, север и Салехард. Мог бы и еще точней, но это уже  не очень и важно. Разве еще вот авиация, мы ж с этого поля,  ягоды то есть авиационные. А Анатолий диспетчером был УВД (Управления Воздушного Движения). С увнутренними органами не путать. Нельзя потому что, дабы не пахло даже здеся увнутренностями, ибо же не люблю таковые, - уж больно много там пахнущего не так душисто, всего.
Поскольку нрава Кухарий или еще быстрей - Кух* наш был нежного, тонкого, трепетного и веселого, то так и влился он в наши, тогда уже плотнячком стоящие ряды любителей большого праздника, а зачастую и дебоша,  оченно быстро. 
*Кухарий, Кух – одна из производных его героической фамилии,  образованная не из преуменьшения его значимости, но из-за его места, обычно теплого, бо им насиженного, в наших сердцах.
И плотно так влился. И  в этих рядах особенностями какими бы то ни было из ряда вон выходящими не отсвечивал особенно, и вдребезги как-то, особенно то есть не выделялся. То есть же гармонировал вполне гармонично в тех, тесных уже от нас, стесненных нами, наших рядах. Ну, а поскольку вес он имел не тяжелый, нрав, как уже не раз говорено, тоже, то и выпивать ему особенно много было не нужно. Хотя этим он пренебрегал простым правилом, и выпивал практически всегда больше необходимого или ненужного количества. И еще чаще пренебрегал оченно плотно. Хотя и мы такого же плана почти всегда, хотя нет – именно же всегда придерживались, т.е. старались в этом ключе. И не было в нем особенного ничего такого плохого, кроме разве пренебрежения этого, поэтому любили Кухарчика многие, особенно конечно же все. (тут пошутил я не очень казисто, каюсь и извиняюсь, хотя и не обещаю (сь) больше не быть). Любовь присуща вообще люду любому, особенно же - хорошему, доброму, светлому. А любящие много выпить, бывают и в  таком компоненте особенно как очень же хороши. Мы, по крайней мере, были аккурат из этих рядов. И  мы старались... В обоих ключах. В  любви то есть, ну и по части пренебрежения к мере... как к средству ограничения, границы ли, ограниченности ли – так нам казалось сие тогда, видимо.
И вот этот Кухарий, как-то развеселившись обычным для тогдашних нас способом и методом, а именно – чрезмерно весело и многодневно, отбыть изволил в УТО(*4) повысить профессиональные навыки.
(4) УТО – Учебно-Тренировочный Отряд. Был тогда один, и основной из таковых для нас в Тюмени. Разного рода авиационные специалисты туда время от времени слетались, дабы учиться, учиться и снова учиться,  и тем уровня планку свою повышать.
И он отбыл. Повеселился в преддверие чрезмерно накануне  тут и отбыл туда. Навеселе практически, на этой веселой,  устойчивой и затяжной ноте.
И он там отбывал все, предусмотренные для этого две недели, иль около такого, количество времени. И все это время он там повышал свои навыки. Ну, и конечно же веселился, и (а как же без этого, - пренебрегал). Ну, делать-то там иного обычно особенно нечего, и потому там многие из нашего брата, из авиатора пренебрегают, обычно сильно, хотя еще обычней - особенно сильно. По крайней мере тогда сие было именно так. В таком ключе там это всё происходило – с утра на занятия с больной головой. Или чуть да поправив голову пренебрежением. А уже после обеда – айда гуляй, пей да пляши, рванина. И так каждый день... пока уровень повышения знаний не повышался до... до необходимого, видимо, и строго регламентированного уровня. Так и случилось на этот раз. С Толиком нашим, я имею в виду. Он-то уж очень пренебрегал там,  он очень старался, плясал и пел, и веселился еще аж пуще прежнего. – Как и говорил уже – веселого, светлого, доброго нрава товарищ был, вот и радовался как ненормальный. Иные-то и в «геморрой» какой либо склонность к впадению выказывают. Но, то иные, а Толик наш был не иной, он легок был... на веселье особенно.. ну, и тэ-пэ, как уже не раз упоминалось у нас, был.
И вот они, отучившись уже летят обратно, а именно  же в Салехард из Тюмени, набившей оскомину весельем, иной раз и буйным, иной и вовсе буйным еще того больше.

А группами же народ посылали учиться, не по одиночке. По одиночке, видать не выгодно учить по экономическим соображениям, ну и скучновато все же наверное, по одиночке учиться. Хотя известен мне один наиинтереснейший тоже авиационный тип, группа которого состояла из одного его. Он тоже алкаш, естественно, но это другая маленько история, как-то потом, если время с желанием будут на то...
Итак, Толик в составе своей группы товарищей и профессиональных коллег, летел обратно в Салехард. Навеселе, что естественно, и что неестественно одновременно. И вот же как рассуждал Толик... А его, отмечу отдельно, и в этой группе тоже любили, ведь он веселого, светлого и хорошего в основном был пошиба товарищем... Обычно хорошо же с людями веселыми, хотя встречается всякое, но мы не о всяком, а я здесь о том, что они уж летят. И вот Толик и рассуждает так (примерно), он думает: конечно, сейчас прям на службу идти совершенно же никак не стоит. - Конечно не стоит, - соглашается Толик с своими же доводами. – Тут надо бы малость бы отдохнуть от праздника, в простонародном тогдашнем сленге сие означало – отойти малость. Ибо слово «отойти» имело более проникновенное значение, а именно же - уже на постоянное место «жительства» (нахождения, пребывания), то есть до глубины дойти (обычно это метра примерно на все полтора... и вниз обычно). И вот Толик, прям в самолете подходит ко своему РП. (Эр Пе – Руководитель Полетов * 5). Это товарищ такой, который руководит полетами в УВД - службе (не путать с увнутренних органов управлением), и вот в каждой трудовой смене диспетчеров авиационных есть значится и свой РП, и он ему так и говорит тогда....
А Эр Пе этим у Толика был тогда Ромка. Ну, Ромка – не Ромка, а скорее Роман какой ни будь Александрович, не то Николаевич, обязательно. Но, Ромка был тоже хорошим во всех отношениях парнем и потому был именно Ромкой по старой памяти. Хотя нет, на работе – да, то есть – нет... На работе был он именно Александровичем иль Николаевичем, но в наших и в окружающих его в те времена сердцах был он именно Ромкой, хотя и уважали его как уже ставшего Александровичем иль Николаевичем. Поскольку Эр-Пе, а не чего ни будь там...  и потому уже все же Роман Александрович.... не то Николаевич, но дело не в том. Он говорит ему: Слушай, такое дело, Роман Алек.... словом – Роман... - Ну, ты, - говорит, - и так обо всём знаешь..., и ведь же ты меня знаешь..., и мне отойти бы маленечко... - Да хоть бы завтра бы только. А уже на послезавтра бы я бы уже аки штык... в смысле – из носа... в смысле – из носа кровь...  А толи и в бровь, а не в глаз, или наоборот (это опять я шучу снова, и снова же неказисто). А тот ему: Да, Толик, мол, - вижу, и полностью согласный с тобой, да вот же беда – я с завтрашнего дня в отпуске. И.... И сие означает, что смена завтрашняя, в которой Толик наш должен работу работать свою, руководиться будет другим ЭрПэ, а это, по сочетанию всех признаков будет Кузин. (!!!!) А Кузин есть лучший друг нашего Толика.... И  Толик для Кузина этого, тож только друг наилучший, ни дать ни взять.
 (!!! – это означает прмерно: Вай, шайтан (на узбекском, примерно), или «вай-вай-вай» - на неузбекском, или примерно «Вау!?» с сдвигом бровей во все стороны света одновременно, или языком шахматным для Толика в ситуации данной – цейтнот. Или, языком тем же, шахматным - «шах», или еще точней – шах, и сразу мат... – Такая, ты понимаешь, не совсем светлая и прочная перспектива. Зато и вполне конкретная такая и оченно уж неотвратимая, ибо же Кузин как никто иной кроме него из других уважал нашего Толика. Он любил его всем своим сердцем, душой (и не путать лишь с телом, этого про меж нас в те времена еще не было, надеюсь, что нет этого и теперь.... хотя ветер дует... собаки лают, а караваны идут... снег вот, разве что, чуть не забыл, летит тоже... – он тяжелей воздуха вот он и летит, куда ж жеж деваться ему? – это еще раз очередной пошутил, извиняй). И не то, чтоб люто он недолюбливал Толика, нет же, конечно же нет. Но вот не одобрял Кузин злобно его отношения к спиртному, и в этой связи пренебрежения разные Толика по отношению к мерам.. И несколько раз ему уже прощал многое;  И вот уже глаз на нём держал, и «прицел» на него держал, и «зуб» на него держал, и палец на него и на курке в этой связи держал тоже тот Кузин, и много, видимо еще чего он на него и из-за него держал. И предпоследние и последние все свои соображения на этот счет Толику Кузин высказывал. А Толик лишь виновато внимал ему и по всему было видно, что и он решительно разделял все эти соображения.
И Толик закис... прям в самолете. – До того омрачилось веселие его, до того и буйное и до того ж звонкое, доброе и веселое. Закис Толик и уже летел с этого времени закисший совсем, до самого до Салехарда. – А дальше что? – спросит читающий, слушающий ли читающего... – А дальше вот что, - отвечу ему, или им...
А дальше прилетел Толик, после чего добрался и до общежития своего, где уже мы, плотными такими, как и обычно рядами, и в том-же традиционном же состоянии – полного пренебрежения. Точнее – в стадии разгара веселия, или в самом начале этой традиционной стадии – небытия (или отбЫтия). Но... Но? Да, именно «НО» - Толик к веселию нашему не примкнул. И в наш шалаш, так сказать, не пожаловал, не пожелал. И продолжал выглядеть крепко закисшим, да и был повод для такового его закисания, повод более чем уничтожающий. И пред этим поводом повод был тоже, и многодневный и светлый, веселый.... словом – праздник во всей его тогдашней красе был тоже, но до того, до «шалаша» здешнего, нашего... и все те поводы он не пропустил. Теперь же Толик лишь тяжело вздыхал и все  время думал: как же назавтра сложатся его производственные отношения на производстве? А там, любящий его уже как родного, Кузин..., но очень не любящий запаха праздника от своих сотрудников, особенно же от Толика; Видать в глазах этого Кузина, Кух этим праздничным запахом сильно пропах. На завтра случилось вот что.
Часов это около пяти. Утра пяти часов около.... Смены у УВД-шников были так хитро спланированы, что одна из них часов около шести начиналась... не то и еще раньше...  другие тоже хитро спланированы были каким-то загадочным образом, но я и не разгадывал этого никогда. – Так доверял, ибо – Так Надо... видимо.
Соседом Толика по комнате общежитиевской был Андрюха, тоже диспетчер, тоже отличник учёбы, тоже легкой тип весовой категории, только вот пил мало, или почти совсем не выпивал. Хотя и был парнем хорошим, не злобным, каких у нас на времена те, большинство было из окружения. И говорит нам Андрюха этот тогда, в часов пяти утра около: Толик погнал, - говорит...
 – Как так погнал? - спрашиваем мы его спросонок. Буди его и тащи на работу его, он же вчера не пил с нами, вот и буди его и ты тащи.. его...  на работу... его...
 – Дык, я бы и рад, и знаю, что он не пил вчера, а только погнал он... - И мне, -говорит, - даже страшно немного, а толи и много мне страшно, и я не знаю чего со всем этим поделать. А еще лучше – пойдите и поглядите вы на него сами. Ну, нам не охота, нам спать охота, но раз уже такое дело – собрались, пошли. Мы на втором этаже жили тогда с Димкой Дворниковым, а парни эти на первом. Спускаемся, входим.
Толик лежит на своей койке, с глазами открытыми и ведет радиообмен. Точь-в-точь как это делают диспетчера УВД на своем месте рабочем. Он вроде как вглядывается в монитор радара, что-то себе прикидывает, вычисляет, - работает то есть и  похоже с работой справляется. – Восемьдесят шесть два ноля  восемь, - говорит он этому восемьдесят шесть тысяч восьмому, - набор восемь пятьсот, с разворотом тридцать право, выполнение доложить... Тот, ...восьмой этот, видимо маневрирует где-то, докладывает. Толик продолжает вести его дальше. – Принял, набрали, следуйте курсом, входите в зону ответственности следующего... и передает этого ...восьмого, следующему, предположительно тоже диспетчеру. А в это время уже другой борт в его зону ответственности входит, Толик здоровается с ним, отвечая на его доклад, и этому уже подсказывает куда лететь-следовать и как делать это. И так  он это сосредоточенно делает, там полноценно, ответственно, что на нас никакого внимания не обращает. И акромя этого, вновь вошедшего, у него там еще несколько аж других бортов. Мы ему:  Эй, Толик, ты это дело, ты еще не там, ты айда иди и зубы чисти.... И на работу иди,  ты просыпайся давай. А он нам так на сие отвечает, не выходя от «рабочего места»: извините, мол, меня парни, не время сейчас,  тут дело ответственное, никак не могу сейчас отвлекаться, работаю, занят... И вот же еще характерно что – глаза у него не стоят на месте. И то, что по монитору предполагаемому и оборудованию «ходят» это понятно, но и то еще, что зрачки как бы резко, нехарактерно так перемещаются из стороны в сторону, когда даже он смотрит в одну точку.  Глаза «бегают», и это страшно, если не знает кто. И страшно и жутко. Ну, я-то читал в те времена книжки разные, включая умные, и представлял как это, но никогда не видел подобного, не приходилось. И вот увидел, и не по себе стало. И от того еще не по себе, что безоружным себя ощущал, хотя и осознавал, теоретически имел представление пред кем. Самого Толика, конечно же я не опасался. Да и весовой категории он был не той, а я той как раз. Ну, ладно, что делать, - так на работу идти нельзя. Говорим Андрюхе,  - иди, расскажи дескать Кузину, что захворал Толик, мол. Но, он же вчера не пил (!), что очень важно сказать. Пусть Кузин, мол, поу... малость утрется, в этой связи и поутихнет, и «молнии» свои попридержит для Толика предназначенные.
- Да, знаю я, что не пил он, - вторит нам Андрий и продолжает на смену сбираться. А там, поглядим далее, что будет дальше. Там поглядим-посмотрим. И стали смотреть дальше...  Мы-то с Димкой, пошли к себе сны утренние досматривать, а Толик остался здесь, с «работой» своей и с радиообменом. Посмотрим, думаем, а там поглядим, - так мы подумали, и разошлись.
А дальше такое происходило: Приходит к толику Ангел. Да, да, самый обычный и простой ангел, не броский, не яркий, не очень красивый даже, в светлых одеждах, но, - говорит Толик впоследствии, – очень прекрасный. И ничего особенного вроде бы, и в то же время  ничего лучшего я, - говорил Толик впоследствии, - никогда не наблюдал еще в своей жизни. Вот до чего тот был прекрасен. Хотя и женского рода. И никаких там сексюальностей, нет, никакой даже тени на это, и вообще никакушенькой даже тени сомнения любого, по любому из поводов. А и поводов даже не было никаких вообще. Она не говорит со мной, но я её понимаю. Да так понимаю, что не объяснить словами. Словами лишь заблудить понимание, а тут же всё чистое, ясное – самое то... И даже ещё ясней. Он формировать, формулировать ли вопросы старается еще только, а тут уже понимание из неё исходит, и он это понимание осознает и открывается ему всё, то есть же всё-всё-всё о чем только ни подумает. Не то что не подумает, о чем только начать даже хочет подумать... а тут уже ясность, - и всё от неё исходит. В словах же примерно так понимание его складывается: Она, ему говорит будто бы: Ты не волнуйся, всё хорошо будет, я буду с тобой. - С тобой ли мне волноваться? - догадывается Толик тот час же. И слушает... И далее слушает только. Она ему дает понять как и чего происходит, и что произойдет вокруг, или в непосредственной близости к этому времени. А он собирается, идет на автобус и на работу едет. А она с ним, и продолжают беседовать, т.е. она показывать, а он понимать. Она ему в автобусе показывает людей разных, что у них и как происходит внутри, внутри душ их, внутри этих «масок». И не всегда соответствует маска тому человеку, который за такой маской скрывает своё лицо истинное. Прошлась, однако же и по нашим персонам общажным. Сказала ему кто и чего есть, кто и чего и кого ест, и он не без удивления осознал как до чего же это всё точно, и соответствует происходящему с нами со всеми.   - Сейчас ты зайдешь к Кузину, всё будет нормально, не бойся и не переживай, я буду с тобой, я буду рядом. А по пути продолжает передавать ему понимания разные, на разные темы, но всяк интересные...
Андрюха, естественно, пришел на работу вовремя, на часа два раньше Толика. Говорит Кузину, так, мол, и так, - захворал Толик наш. - Заболел, - говорит,  – Толик наш, болезнью заболел болезненной. Но, уверяю Вас, - только болезнью. - И, вот Вам, - говорит, - честное слово моё, - он не пил. С тех пор как прилетел по крайней мере, - свидетельствую стопроцентово. Что ни пол грамма даже, о как! – Что и сам не поверил бы, но вот свидетельствую как о чуде, хотя и вполне реально случившемся.
Тот говорит, странно, но я тебе верю, хотя и не ожидал от него... и такого...  Ну, да болезнь не обсуждается, так случиться может с каждым (В.С. Высоцкий:  строка из песни про мистера Джона Ланкастера Бека – ... так случиться может с каждым, если пьян и мягкотел...), и пусть отлежится, а там или выходит пусть, или уже лечится и выздоравливает, а после приходит... – Так и порешили. И началась смена, разбор и тэ. дэ. И вот, спустя час или два, приходит к Эр-Пе Кузину Толик наш, да, вместе с ангелом со своим. И, как она ему и уже дала понять, он так  и сказал: Всё так, так, мол, и так... и нездоров, хотя и не пил. ЭрПе этот Кузин, хотя и готов был к тому, - Андрюхе ж он верил, но все равно удивился немного, на всякий случай видать, и говорит: Да, вижу, мол, что нездоров. И что не пьян тоже вижу, и как-то странно всё это, и до того от тебя непривычно. Однако, иди, ступай смело, лечи болезнь побыстрей и побыстрей возвращайся, однако уже выздоровевший, ибо же надо работу работать. А Толик, кстати, её хорошо работать умел, как, впрочем и все мы, которые тоже... того... ж... Которые рядами плотными... хотя и всё время.... практически... и без перерывов практически... Хотя здесь я соврал, встречались таки перерывы и в наших рядах практические. А Толик тогда развернулся да и двиганул назад, в общагу. А ангел эта и дает понять ему: Я, мол, никак не должна была к тебе сюда приходить, но вот... и пришла... А она белая, говорит, вся такая, чистая, светлая и не то чтобы красивая, но душевная вся какая-то что ли, и лучше и даже не надо бы... Да и нет, видимо, лучше уже, по крайней мере он, говорит, до того времени лучше такого и не встречал никогда. А она говорит: Мне и так-то не следовало, и мне не надо было... бы...  И в общем уйти мне надо бы и я ухожу, а ты иди спокойно себе, и все будет нормально. И она исчезает. А Толик чего? А и ничего Толик. – Он о ней тогда думать начинает, а и чего, - говорит, - о чем еще думать-то, после такого-то? И он думает. А она возвращается и говорит снова: Ты уже не вспоминай меня пока, Толик, ты дай мне уйти... И так-то нельзя мне было здесь... и все такое... и снова уйти пытается. А Толик думает снова о ней. О чем ему думать-то ещё?! И он думает. А сам во общагу путь держит. И так он про неё думает, она возвращается, опять ему объясняет всё, снова уйти пытается, а тот... а она.... и.... И так, он, делая это деяние её мучает... А она мучается. А  он и делать ничего более даже не знает что, хотя и понимает всё, да вот не может только о ней не думать.... И тут не во времени дело, естественно, а только через некоторое, непродолжительное скорей всего, время стал видеть он сущностей и мелких и гадких. Это аккурат после того как ушла она в последний раз. Как, говорит, полезло всё это, аж он чуть не... охренел, говоря мягко...  тут только из нецензурных на язык слово бросается, а только же я его сюда не вброшу, поберегу вас... Вот. Берегу.
Полезло, говорит Толик, из всех щелей и углов и везде отовсюду, разное, но не приятное, жуткое или ужасное. Потом, уже ближе к обеденному времени стали сущности эти  разумные и гадкие его домогаться-пытать. Чего не помню, а только одно неприятное ощущение у Толика складывалось. А мы,  пацаны из рядов наших плотных, уже собираемся вокруг него, поглядеть на него – чего и как  у него. Это из тех нас, которые не охвачены были единым порывом подвига трудового, и на работе задействованы не были в это время. Сидим, волнуемся, наблюдаем за ним, глядим на него, а он гнать продолжает. Вести себя неадекватно. Зрачки еще бегают. И он чушь всякую иной  раз проговаривает, и невпопад, и всё мимо кассы почти, одно слово – гонит. А мы чай, значится пьем, сидим. Тут Толик хватает бутылку пустую и айда ею себя по башке – тресь... Та разбивается. Бутылка к счастию, а не бошка. А он, разбитым концом себя было хотел видать порешить, и чуть ли не вмазал в себя этой «розочкой» и прямо в живот. Однако, успел кто-то руку схватить его. Бутылку вырвали, отобрали. Ага, - тут тревоги наши еще больше усилились. От других бутылок тоже его загородили. – Это он, говорил потом Толик, хотел так от мучителей и «экзаменаторов» избавиться таким образом. Потом побежал в коридор. - Кругом, - говорит, - в общаге сущности разные, нейтральные или злобные, большие и маленькие, агрессивные и попроще. И только в вахтерке, где сидят дежурные нет этих гадов. И он туда тогда ломится. Вахтерши в испуге, - вот нифига сибе нифигасина! А глаза-то бегают, не по здоровому так бегают. И понятно-ясно, что совсем не ясно, что у него в этот момент на уме. А только же, и скорей всего, что ничего же хорошего. Вахтерши в панику. Толик к ним ломится, бъется-стучится.  Те не открывают, боятся. Этот требует, и спрятаться у них там желает отчаянно. А те бояться не перестают, и еще больше бояться продолжают. А этот ломится. Шухер, шум, крики-гам до потолка. Мы все к нему. Он от нас к ним. Те от него, боятся, прячутся в своей каптерке и запираются. Мы его вроде бы ловим, и вроде бы даже ведем в его комнату, - чтоб продолжать наблюдать дальше и чай тоже чтоб продолжать пить... Хотя ох и устал уже этот чай всех  нас тогда... А Толика очередной раз накрыло совсем нехорошее и он... Ломанулся одним словом как был и здесь сидел на улицу. В тундру попёр со всей дури, в тапках одних, в одном трико, с коленками вытянутыми. А декабрь же стоял уже, север, и новый год на носу. Это порядка под сорок примерно градусов, не тех, а этих, которые отрицательные, те что на градуснике. Что делать? – За ним побегли... Только одевшись слегка, и то малость – шубы, шапки да унты. Вахтерши испуганные айда врачей на помощь звать, - вызвали. А тут уже мы Толика из снежной берлоги вынувши, вертаем в дом его, читай отчий на тот, встревоженный момент не на шутку. Пришли, усадили, сидим, чай пьём снова. Заходят врачи. Те ещё, по всему видать. Здоровенькие такие товарищи, и их несколько. – Понятное дело, бывалые парни, и по всему видно – из дурика... в белых халатах таких, как мясники все как один, такие – хорошо кушающие. – Здравствуйте, - говорят.
- Здравствуйте, говорим. И тут Толик, выходя на авансцену,  говорит тоже: Ага, тут значится, здравствуйте и вам, у нас вона какое дело как раз - все батареи полопались (6*).  (*6) – они, батареи действительно полопались, но это чуть раньше еще случилось, месяца на два, еще по началу зимы. И это отдельный рассказ, он там, немного ниже располагается, или будет располагаться там, я обещаю. (7*). – И вот, собственно, такие дела. И он так глядит на них, доверчиво так и деловито, как на специалистов сугубо дел батарейных. - И вообще, тут много у нас всего – добавляет к сказанному все так же многозначительно и столь же ответственно одновременно.
Те: Ага, - всё ясно, говорят нам, - раз здесь у вас дела вона какие, - наш это, аккурат случай, и наш аккурат  сей товарищ. Будем его забирать, не то он – того, иль не того...  Мы в ступоре, что тоже естественно. – Что же это такое делается?! – Думаем: это же полный трындец для Толика!!?! Спрашиваем: Это что ж, дурик же, получается? Это его сейчас в дурик вы заберете, так?  И что потом? – Потом, значит, вылечим... -  и справочка на всех однозначно действующая будет – это уже мы сами  про себя так додумываем. Что был дескать  в дурике, предъявитель сей справки, принимал там лечение соответствующее,  и вот, мол, выписан, по достижению эффекта лечебного.... Да с справкой такой же теперь и тогда тоже, да хоть ты куда – везде тебе рады, хоть и везде тебе не... Тогда, помню, я и спрашиваю их: И это всё? Они утвердительно: Да, это всё, - именно так всё и есть. И в части справки – будет как штык, и так же исправно, ведь штык – молодец... А пуля, та -  дура, да, а штык – тот молодец... А в справке – штык... то есть – везде молодец такой «штык» с нею будет. Но в авиации – нет, конечно же. Там молодцов таких, с такой справкой и даром не нать... И я говорю тогда, - да как же так? – говорю, - и что уже ничего нельзя сделать?! – будет как штык? – молодец? Те... видать видов видавшие много и не таких, отвечают... - Нет, оно конечно могём и не брать.... и можем и не забирать, НО ****       и тут анекдот очередной вспомнился, вот он:
**** Приносят Сталину картину, - кино шутейное, - комедью и ему это дело показывают. А там один усатенький такой матросишко проворный, ну до того же затейливо и пляшет, и скачет и веселится, - одно слово – умора, иных слов нет. Тот курит трубку и смотрит насупив брови. – А вам не кажется, - говорит Сталин традиционно угрюмо, - что главный герой этого... не знамо чего, очень похож на самого великого и могучего, товарища, ты понимаешь ли, нашего, ты понимаешь ли, самого Сталина?! - И мне кажется, продолжает он, так же спокойно -  надо его в этой связи расстрелять, хотя бы немножко... Тут искривляется в лице товарищ кино показывающий. - И всех этих, как их там, кто это всё сделал, и тех кто сюда все это привез, - тоже... туда же.... и тоже немножко, - добавляет вождь, выпуская дым... Тут искривление искривляющегося делается совсем невыносимым, он бегло потеет всеми тела частями и еле слышным и сдавленным до неузнаваемости голосом чуть ли не шепчет: А... может быть это.... того.... – может быть сбрить усы.... ему?
Сталин неспешно затягивается, размышляет все так же неспешно, и произносит так эпохально  и ему свойственно: Ну...., или так....
И вот такое же «Ну, или так» – примерно так же отвечают мне и те врачи, надежно так, спокойно и деловито. Однако, надо бы только, чтобы он поспал малость, только для этого надо бы, чтобы за ним присмотрел кто ни будь, а то мало ль чего... Пока не проснется, а мы тогда тыкнем ему укольчика да и поедем, у нас и без вас много всего, к тому же и ёлка еще на носу. И ему тогда и дурик не потребуется.... - О! – вот это нам более чем даже подходит, и мы облегченно вздыхаем тогда, всеми своими рядами плотными. – Да, не вопрос, - говорим чуть ли не хором и очень обрадованно, - пусть спит, посмотрим, конечно. – Это же ведь только усы и сбрить!!!  И те, все так же спокойно, во свойственной ихнему брату спокойствии, тыкают Толика своим шприцем и отбывают к себе. Толик практически сразу же валится в люльку и возвращается к жизни уже только вечером.
Вечером уже, когда снова ряды наши сомкнулись в привычном занятии, Толик явился, слегка испуганный, но все же живой. Глаза уже глядят прямо, зрачки не бегают, стоят на месте, каждый на собственном и на своём. Потом Толик рассказывал мне, что и куда и как с ним происходило. Я сравнивал его показания с уже имеющимися на этот счет представлениями и преимущественно все это сходилось и выглядело точно так же. Он, по естественным соображениям больше не пил, до самой до «ёлки». Пошел на работу, стал там её работать. И даже придирчивый Кузин вполне спокойно с ним обходился, ведь запаха «синьки» привычного для него в те времена, тот не источал. На самой «ёлке» Толик очень  боязненно и лишь слегка пригубил шампанского. Грамм пятьдесят, и в общей сложности не более чем граммов ста за всю новогоднюю ночь. И веселье таким буйным и плотным слоем на него уже, конечно же, не наваливалось. Так, относительно скучно, прошли для него все новогодние праздники. Послевкусие от той незабываемой встречи было сначала необычайно ярким и действенным, но потихоньку все же закрывалось безвкусием. То есть спокойная жизнь воспринималась Толиком как бы недосоленной что ли, пресной и однообразной, неинтересной...
Поначалу мы частенько с ним говорили об этом же и не об этом. Об обустройстве мира более тонкого, и как он работает. Что и про кого говорил ему тот его ангел, думали о том как это так, и тому подобных явлениях. Однако же, полноценную страсть к синьке начал Толик выказывать уже месяца через три или четыре. Так – сперва ни-ни..., затем ни..., потом чуть..., потом чуть-чуть ещё..., потом не чуть-чуть, а ...и еще чуть-чуть... и после уже – совсем как обычно. Затем больше обычного и... и все пошло как будто бы как и обычно. Но...
Но, повстречавшийся с таким (необычным) явлением и не встречавшийся с таковым – это уже совсем дела разные. И если первому для встречи нужно большее количество, то второму такого количества совсем не требуется. Ибо это как потерять ключи от дверей... – Возможно, и не откроет никто, а может случится так, что прямо сейчас и открывают их. Так Толик наш в этом контексте такие свои ключи потерял. И тогда, чтобы не безпокоиться за двери эти их надо было бы замуровать наглухо. В контексте этом – синьку просто таки более не употреблять и всего то делов. И так бы жил, про опасность проникновения несанкционированного даже не думая. Но... Но, вот же хочется же. И он потихонечку решил попробовать. Он попробовал сперва чуть... – и ничего вроде бы... Он обрадовался. И стал экспериментировать дальше. Однако же, до собственных же достижений уже не дотянул, примерно на пол пути стал замыкаться его эксперимент в кольцо жесткой зависимости.* и сдулся наш Толик. А после и вовсе засох где-то.
И, вот, собственно всё. – Погнали его в этой связи с работы. – Ибо опять таки запахом он знакомым, набившим оскомину стал снова отдавать сильно.... Потом трудоустроился вроде куда-то ещё... Но, и оттуда погнали совсем уже скоро.  Потом он поехал на Родину, в Белоруссию... Нарезался в поезде, его там слегка попригрели на вещи хорошие пьяненького и веселого, и он стал выглядеть и того проще в вещах простых более... Потом помыкался где-то туда-сюда.... и канул куда-то... А толь и совсем. А ведь всё было, - и же тебе товарищ хороший, веселый и легкий, светлый, и очень работа хорошая, и интересная. А вот же на тебе – не выдержал праздника.

Такой, брат, рассказ для тебя забомбурил... Отсюда какой мараль? А вот какой мараль-аммораль:
НЕ БУХАЙ. Вообще не бухай и будет тебе радость и счастие. И в дурик ты не загремишь, и укол тебе не вкатают снотворный и с сущностями не нужными тебе ты не встретишься, когда не захочешь ты с ними встречаться. А веселиться, так  что веселиться, - так ты и веселись... Но, не бухай только, очень тебя прошу. Или ты думаешь, я здеся зря что ли старался так? И ты не подумай, что это же с Толиком, и каким-то там, и где-то там... – Нет же, брат, - это гораздо ближе, это здесь уже, с нами и промеж нас, здесь и сейчас... Ты только присмотрись пристальнее. Толики – это не те только, что по помойкам шастают, но те это люди, что уже сейчас праздника пьяного жаждуют, возможно друзья это твои самые лучшие, друзья друзей или их, или твои родственники... Такое, брат.

29,11,19


А тут пояснения будут, чуть более полные.
 
(*5)     Ер Пе - Руководитель Полетов. Это товарищ такой, который руководит полетами в УВД – службе, диспетчеров Управления Воздушным Движением  (не путать с увнутренних органов управлением). Хотел было удержать, да дай, думаю, - не удержусь. И перестал удерживаться и сейчас расскажу. То есть освещу место, не освещенное еще для люда в этих делах не шарящего, чутка. Освещаю:  любая смена в системе УВД руководится её идейным руководителем, - это Эр-Пэ как раз. Он, обычно в самом начале смены, проводит мероприятие, именуемое в той области «разбором». Сбирает там, на разборе на этом, информацию, касающуюся предмета службы – полетов и этой информацией руководствуется. Затем... Затем, собственно руководит. Или, еще чутка детальней. – Он собирает вкруг себя на разборе специалистов разнообразных, имеющих отношение к Пэ... этим (полетам то есть) и говорит им, и слушает их, когда те говорят. И если тем сказать нечего, то те молчат и только слушают, а он говорит. Ну, вот например, он говорит так: Это, товарищ с бородой рыжей, вы что там засыпать изволите? И вообще – кто Вы такой, эй Вы, товарищ? Я говорю ему: так это же я, - представитель доблестный службы ЭСТОП (Электро-Свето-Технического Обеспечения Полетов), зовут – Кольцовым, мол,  и у нас всё, как и всегда нормально. Работаем, мол, стараемся тоже, особенно хвастаться нечем..., хотя и с огоньком трудимся. Но, можем, а когда напряжемся – то можем особенно.  А если сильно напрячься, то и... но, лучше бы не... все таки. - Вот, - говорю еще, - разве что четвертую бы Эр-Дэ (РД – рулежная дорожка номер четыре, там огоньки синего цвета на них, на всех  на эР дЭ этих), нам бы на полчасика бы на откуп, то мы бы и там поковырялись, а то чей-та там лампочки, аж две подряд не горят, а толи только не светят. – Сие, - говорит Эр Пэ на это,  - хорошо, и сие правильно, - говорит, - дадим вам время раз дело такое, - могИте, мол... – Часика в три нам позвоните ночи, - аккурат вахта из Киева сядет и ковыряйтесь по согласованию хоть до шести.
– ПонЯл, - говорю ему,  - обязательно позвоним.
- И заодно уже, на БП 198 (Ближний Привод, еще точнее – БПРМ (Ближний Приводной Радиомаяк с курса 198 градусов, где градусы – это градусы компасные, обозначающие курс, или место расположения одно, или другое, по отношению к данному в обратом направлении располагающееся, по одному на каждое из направлений ВПП, где ВПП – Взлетно-Посадочная Полоса). – Ато там, - говорит, тоже не горит огонь какой-то, - экипажи докладывают, а должны бы гореть.
– Заделаем, - отвечаю,  - раз дело такое. Сажусь, и засыпать продолжаю. А он слушает уже других, под мой, ярко насыщенный иной раз, милейший храп. Он слушает метеорологов. Те говорят. Затем аэродромщики (аэродромная служба) говорят ему: у нас, мол все тоже нормально, коэффициент сцепления вот каковой, полоса чистая, БПБ (Боковая Полоса Безопасности) тоже, - работа в штатном режиме, всё живо-здорОво. Потом радист, наш брат, навигатор младший скажет обычно: навигационное оборудование в норме, всё шелестит цветет и пахнет, чего и всем желаем, и каждому по отдельности. Ну, и потом он, Эр-Пэ этот,  уже своим диспетчерам дает указания ценные, кому и чего и как надо, и что ожидается, и что им в этом случае и как делать, ну а мы к тому времени уже почти все разошедшись. – Вот как было это в те стародобрые и авиационные те времена. И вот кто есть такой этот Полетов Руководитель.**

(7*) Батареи полопались или Общага УФАН. Новая такая и современная.
 Жили мы в те времена стародавние в одной общаге. Улица Чкалова, а дом номер тринадцать – так называлась она. Одному Богу, скорей всего и известно, год и метод её постройки. Хотя советская, такая советская вся присоветская. Тех времен светлых когда совести не было у строителей и в помине, а ума видимо и того меньше, чтобы построить такое вот....  Но, доложу вам, было в ней хоть бы тепло, чего ожидать от неё было и не логично вроде бы и безполезно. Но тепло было. Правда воды не было. В том плане, что привозная вода только была. Это в бочках таких, двухсотлитровых. Так это – возьмешь черпачек, зачерпнешь из бочечки, зальешь ея в рукомойничек, туда же и тепленькую из титана автоматического, если  в нем есть чего либо... Если нет там, то сперва зальешь в этот титан, и подождешь мал-мало пока она нагреется. Там потом, после залива перемешается все это дело и вот уже в рукомойничке во твоем тепленькая... И хочешь ты мыться – ты мойся, а хочешь побриться – то брейся, а хочешь купаться – купайся уже, стирайся так же когда есть охота, но помни, что воды количество очень уж ограниченное, а то и того хуже – вовсе отсутствующее. Хотя до этого, до такого последнего не доходило, конечно, или почти не доходило.
Горшков, правда вот тоже не было. Были, только в виде пристроя к стене общажной снаружи, в виде сортира. –Такого легкого, нет – даже легонького такого и элегантного во всех соображениях  сооружения. Особенно же зимой, в лютый мороз было там отгнездоваться слишком ну до того же душевно... Хотя и подмерзало там кое что... – Так, а оно и это же только зимой. – Зато никогда не уснёшь.
 Что же до остальных деталей конструкции касаемо, то были они смело завалены и как бы завернуты, а толи повернуты жизнью хорошей, толи и искривлены до неимоверных величин во все стороны света, включая иные плоскости. Двери вот, правда, и тоже на удивление практически везде открывались не смотря ни на что, хотя кое где и с трудом только. Что еще более удивительно – жил там люд во внутрях конструкции этой здоровый, покладистый, во основе своей веселый и трудолюбивый... И просто любивый, ибо любили мы жизнь, а та нас любила. Вот правда иной раз в жестоких и извращенных разнообразием формах. Так а оно и то для нас – ерунда. А хоть бы и в сравнении с тем же сортиром, зимой очень, а летом и еще более чем... и  уютным и радостным.
Но, то куда нас переселили – было вновь, а именно -  свеже построенным общежитием. С названием  вдохновляющим «ВАХТА-80». И оно вдохновляло! Была та вахта, видать на все восеместь мест полновесных. И все там места... Да что там... Эх... – вспомнилось. Это ж в музей бы надобно переоборудовать и давать молодежи, понюхать сие, соприкоснуться... вкусить на вкус тех идей... славных идей тех времен, идейных, хотя и... ох, уже это и...  – Строилось-то сие недавно же, во аккурат самого развития севера, и северного и современного на то время. Эпохи последнего вздоха господина Пэ-Жэ. (это из к\ф Кин-дза-дза) – такой же эпохи, точь-в-точь удивительной. Совести вот только правда, не стало совсем, хоть и до того её тоже и давно уже не было, почти нигде. В деле строительства этого общества развитого, а толи развивающегося только, но очень уж долго, и приторно, и скорей всего в обратную таки от развития сторону. В первое же лето, заметили осчастливленные новыми, комфортными условиями для пребывания, жители, что дыры меж секциями, или ячейками из коих собрана была эта чудо-конструкция, прикрыты были лишь символически, хотя и то не везде. И это помогало осматривать собственно улицу не прибегая к окну, и находясь уже внутри жилища, - О, как! А кое где, то есть почти везде, для осмотра улицы было достаточно оторвать любой плинтус от пола со стороны улицы, и вот она – здравствуйте, улица! А если в другом месте комнаты оторвать его где ни будь, то – здравствуйте вам, соседи с любой стороны света.
Нижняя часть здания была утеплена так же точно, старательно. И от этой старательности можно смело возможно было залить каток в любой из первого этажа комнате, особенно же в крайних из них.
Те же комнаты, одна, кстати из оных, досталась как раз таки мне, не отапливались совсем никак. Это вот так – ни разу... То есть вода теплая до них просто таки не доходила, - система же! Это, брат, наше, советсцкое! И те, что кроме меня  в таковых жили товарищи, обогревались сугубо электрическими и электрифицированными соображениями. – Лишь это системе не позволяло «стрельнУть» от размораживания. Однако же, когда в комнате никого не оставалось, а таковые случались случаи. А электричество же без присмотра, тем более такое (это тоже история, требующая отдельной истории, страницы, куплета) никак не оставить. Так вот, когда таки выключали такое, то.... Особенно если не на «в магазин сбегать...» – минут на пятнадцать, чтобы потом отогревать всё и вся, но чуть да на срок более длительный, как то – на трудовую на вахту... То, конечно же взрывалась система в таких местах. И сильно и с грохотом, и регулярно. Регистры рвались от напряжения, ибо же вода при замерзании к увеличению склонна в размерах, объемах. А так-то, общага, конечно, хорошая. Новая.
В средних было теплее, конечно, чем мог переносить человек средний и неподготовленный, особенно же к суициду. А  комнаты на втором этаже, штуки две-три, в закрывании окон, как и в остеклении этих окон совсем не нуждались, то есть категорически. Как и в установке упоминаемого чуть выше плинтуса в этом ракурсе. Внимательные же строители коммунизма, в лице светлом их в виде строителей этих «Вахт-80», применить это правило поспешили ко всем комнатам абсолютно, и они так и сделали – поспешили... Ибо же что-что, а спешить приходилось везде и всенепременно.  Ох уже и до того жарко в них, в средних комнатах таких второго этажа, было до невмоготу. – До того торжественно собрана была в общежитии система с названием громким и в глаза сплошь бросающимся «отопления». Вот только ума, чести и совести её строителям, как и строителям коммунизма в те времена и в нашей стране очень уж не хватало. Ну, а я, возвернувшись тогда из Кременчуга, где отучился благополучно как раз в училище, поселился тогда к Димке Дворникову, на второй этаж. – Ведь там Антоха, -  Антошечкин Слава, не перенеся уюта такого, выехал к барышне своей. И в последствии на ней и женился. И вот она – здравствуйте, новая ячейка общества. А была бы не такая общага красивая и что тогда? – А тогда, возможно и не такое уж здравствуйте. Хотя, там, я уверен, было... Было словом и всё. И  койко-место свободное было как раз вакантным на тот момент светлый, вот я его, это место и занял. А директору заведения так сказал на это: Вы дайте мне матрасов штук с двадцать, не то – с двадцать пять, дабы оббил бы я стену ими со всех сторон, снутри и снаружи, не то,  я отказаться желаю решительно от столь теплых, в плане гостеприимства, условий температурных. Ибо же осень уже на дворе стояла, и снег уже везде лежал (включая некоторые, хотя и многие места внутри общежития названного). У меня же в комнате, на этаже первом, их тоже  было..., и далеко не одно... И так, на всякий случай, и в подтверждение слов этих решительности, плюнул, да смачно так (слюной плюнул) на стену я. Плевок на стене этой прополз не далеко, -  сантиметров не более двух и замер скоропостижно, затих. А еще через секунд несколько я щелкнул по нему ногтем и он отлетел и с звоном упал где-то невдалеке, а толи разбился даже, когда я его...  и по нему ногтем... Еще одно из ноу-хау – полы на первом этаже не мылись тряпкою в зимнее время ни разу. Ибо же тряпка сворачивалась в такую «балду» твердую и окаменевшую, практически сразу же после соприкосновения с полом. В унтах, однако, ходить было вполне нормально. Так, в этих унтах, там все почти и ходили. На втором этаже было, конечно же потеплей, особенно же после того как все плинтусы были оторваны домочадцами, как уже и говорил, счастливыми. Забиты, не щели, но окна такие, чуть ли не смотровые матрасами теми же, что выдала как раз директор того сооружения... И так и стали жить, собственно. Вот еще из дополнительных из удобств – душ был ещё, но он не работал почти никогда. А когда работал, то лилась из него жижа такая, не очень жидкая, зато цвета красивого, - тёмно  коричневого, что сильно особенно и не забалуешь. И пахла тоже она не совсем подобающе. И совсем не сказать, что водой,  и это уж точно.
Хотя унитазы, те всегда вроде работали. И это слово чудесное такое, слух еще как радующее и ласкающее его же, не то что сейчас – унитаз (!!!). Так вот - те работали таки. Сортиров, так близких авиационным сердцам нашим, вблизи нигде не было... И сконструированы были они как раз в средней части общажной,  то есть в самых отапливаемых её местах. С того и было там очень тепло..., и воняло... с того же, видимо. А толи так, - от общей практичности всего проекта, частью которого было это... оно... А именно – новая жизнь. Коммунизьм. Развитой социализм, соцреализм, онанизм, что в общем-то, видимо,  и видимо по всему - одно и то же. Кстати улица с гением этим модернистской постройки советской, название носила вполне благозвучное – УФАН. Да, да, - так она и называлась, - совсем не шучу. Что означало, однако, вот тебе ей Богу не вру, - Уральский Филиал Академии Наук. – О, как!!!

29,11,19