de omnibus dubitandum 119. 460

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.460. А МОГЛО БЫ… И - НЕ СТАЛОСЬ…

    В Екатеринодар он приехал глубокой ночью, — чуть светало.
На станции, в душном зале, где жарко жужжали мухи, он одиноко курил, пил теплую воду из графина и прохаживался до утра. Выходил на подъезд, смотрел на пустую площадь, на тополя, уже сыпавшие журчливым щебетом просыпавшихся воробьев, на зеленовато-розовое небо.

    Спящий трактир напротив, голубеющий на заре, дышал черными пятнами раскрытых окон, с непогашенной в глубине лампой. Старый есаул широко глотал воздух, но душная ночь пахла сухою пылью и остывавшим камнем. Вдоль желтого палисадника валялись человеческие тела, белея на рассвете онучами и мешками… В тоске, прислушивался старый есаул, не дребезжит ли извозчик…

    Но куда же ехать?.. Рано приехать — неудобно, она еще спит, пожалуй… Тревожить неудобно. Он ее почти знал — по письмам, она была ему нечужая; но беспокоить так рано, чтобы… Конечно, неудобно.

    Он обошел дозором и осмотрел весь вокзал, до водонапорной башни, — на вокзале часто бывал Петруша, отсюда и на войну вышел, — перечитал все приказы и объявления, и, наконец, дождался: загромыхало у подъезда.

    Старый есаул вышел, — но это баба привезла на дрожинах решета с ягодами, — малиной пахло.

    Потом затрубил рожок, и продвинулся задом черный сипящий паровоз, со сцепщиком наотлете. Потом подошел шумный эшелон, с уже пробудившимися гармоньями и балалайками, с лошадьми. Вокзал проснулся. Молодое офицерство — все больше прапорщики, в новых черкесках и папахах, — щеголевато-отчетливо отдавало честь сумрачному старому есаулу, с крепом на рукаве серой черкески, требовало чаю, «покрепче, и с лимоном!» — и наскоро ело вчерашние пирожки, разрывая их надвое, лихо расставив ноги.

    Старый есаул искал между ними похожего на Петрушу… и не нашел. Проводил грустной лаской шумливый поезд и, наконец, дождался: задребезжал извозчик. Но было только — четверть седьмого.

    Он нанял извозчика и приказал ехать… — на Офицерскую!

    Композиционной осью исторического ядра города была (и остается) улица Красная. Высотной доминантой ее начала служила Воскресенская церковь, а место, где Красная заканчивалась, переходя в Ростовскую улицу и бульвар (при пересечении с улицей Новой) было отмечено обелиском, воздвигнутым в честь 200-летия Кубанского Казачьего Войска  в 1897 г. по проекту архитектора В.А. Филиппова. К главной улице примыкала с востока, в середине ее, Соборная площадь, на которой находился Войсковой Александро-Невский собор, образовывавший, вкупе с окружавшей площадь застройкой (здания Первой женской и Первой мужской гимназий, «Гранд-отеля» Е.Ф. Губкиной, дом Х. Богарсукова, здание отеля «Централь», Войсковой гимназии) архитектурный ансамбль площади.

    В начале Красной улицы находился Екатерининский сквер, в центре которого в 1907 году был сооружен грандиозный памятник императрице Екатерине Великой, по проекту академика М.О. Микешина (скульптор Б.В. Эдуардс). С восточной стороны к скверу примыкал Дворец наказного атамана и начальника области, за которым располагался уникальный по составу находившихся в нем растений дворцовый сад.

    Западная сторона сквера выходила на монументальное здание Окружного суда. Оси симметрии фасадов дворца и здания Окружного суда совпадали и делили площадь сквера пополам, проходя через скульптурное изображение императрицы. По двум сторонам памятника располагались бассейны с фонтанами, дорожки сквера были обсажены кустарниками и деревьями, вдоль дорожек были расставлены средневековые каменные изваяния – «половецкие бабы».

    Центральная часть сквера в темное время суток освещалась светом электрических фонарей. Красная улица была и основной транспортной магистралью Екатеринодара – по ней проходила линия трамвая и, были расставлены остановочные павильоны. По сторонам трамвайной линии проходила мощеная булыжником проезжая часть – для гужевого транспорта и велосипедистов.

    Помимо центральной оси, Екатеринодар имел еще несколько «узлов» пространственной композиции. Таковыми были площади вокруг церквей – Дмитриевской, Покровской, Успенской, Екатерининской. Эти культовые постройки, как и другие, вокруг которых не было площадей (Георгиевская, Николаевская, Троицкая) являлись доминантами в высотной композиции города, застроенного в основном одно-двухэтажными зданиями. Трехэтажных зданий было немного, четырехэтажных – единицы.

    Такая «низкорослость» застройки кубанской столицы объясняется климатическими условиями существования города, а именно - продолжительным жарким летом. Здания строились с таким расчетом, чтобы верхние этажи находились в тени росших на улицах и во дворах деревьев. Особую роль в организации урбанизированного пространства Екатеринодара играли Городской сад и небольшие садики, находившиеся внутри городских кварталов – «Семейный», «Ренессанс», «Варьете», «Новая Бавария», «Сан-Суси» и др., – места отдыха и развлечений горожан.

    Городской сад, находившийся на южной оконечности города и занимавший огромное пространство, имел свою планировку – его в разных направлениях пересекали несколько аллей, имевших свои названия – Пушкинская, Лермонтовская, Тургеневская, Воронцовская и т.д., вдоль которых стояли скамьи.

    В саду находились деревянные здания Летнего театра, здания клубов приказчиков и купеческого, дворянского собрания, деревянная эстрада. В центральной части сада находился насыпной холм с «Эоловой» беседкой, в нижней, юго-восточной части был  большой пруд (остаток реки Карасун). Главный вход в городской сад, оформленный в виде арки в «русском национальном» стиле, располагалась на Почтовой улице.

    Специфичность пространственного облика Екатеринодара проявилась в организации архитектурной среды перекрестков. Однообразность ортогональной планировки зрительно «оживлялась» различными способами решения уличных фасадов угловых зданий. Применялись «скашивание» угла фасада, его закругление большего или меньшего радиуса, сооружение внутреннего угла, угловых башен, эркеров, акцентуация углового решения зданий куполами различных форм.

    В последнем случае здания служили и высотными акцентами. Определенную специфику архитектурному облику Екатеринодара придавало обилие использованных в оформлении экстерьеров построек кованых элементов, в первую очередь парапетов, балконных ограждений и кронштейнов и подзоров надкрылечных зонтов. Также использовались кованые дверные и оконные решетки, кронштейны балконов, кронштейны для флагов, кованные ступени.

    Характеризуя архитектурный облик Екатеринодара начала ХХ века в целом, следует отметить его ярко выраженную эклектичность, выражавшуюся в том, что классическая ортогональная планировочная основа была наполнена архитектурным содержанием, относящимся к различным художественным стилям – от «украинского  барокко» до поздних форм модерна. Такое явление не уникально – процессы градообразования в бывших военных поселениях протекали по схожим сценариям.

    Старый есаул увидал тихую, в утреннем пару, реку, каменные склады на берегу, должно быть давние, облезлые и пустые. Запомнил ржавую вывеску на одном — «Торговля оптом». Встретил роту, неряшливую, без офицеров, без команды «смирно», — и велел извозчику ехать скорее.

    «Непорядки и безобразие! Таких готовят!?»

    Давило его подымающейся жарой и кислым воздухом, как в буфете.

    «Кадровые ложатся, а тут!..»

    Взглянул любовно на грязные и облезлые казармы, откуда сыпало жестким треском и щелканьем винтовочных затворов, позадержал извозчика…

    «Вяло, вяло… — не то!» — подумал старый есаул, морщась, не слыша ритма, — души не слышно…».

    Ударило его острым, знакомым, духом солдатской кухни, карболином с отхожих мест, и ему захотелось войти в казармы. Но вспомнил, что того полка уж нет, прочитал вывеску — белым по синему — «Н…й запасный батальон», услыхал тонкоголосый выкрик: «с ко-ле-на!» — передернул плечами: «они и командовать не умеют?!» — и заторопил ехать: скорей, скорей… — на Офицерскую!..

    Поехали через весь город, через Царские ворота, мимо Екатерининского собора, Городской управы, Старого базара, где было еще душней и жарче и остро воняло селедками и прокислым пивом, — дышать стало нечем старому есаулу, повернули направо в сторону Сенного базара и далее на Офицерскую к дому № 8.

    Все окна были еще закрыты, даже розовые герани, казалось, спали. Дом был зашит тесом, покрашен охрой, — унылый, мертвый. Лавчонка на углу, с двумя золочеными орлами на рыжей вывеске, запомнились эти орлы старому есаулу! — еще не была открыта. Хватая широко открытым ртом пропавший воздух, старый есаул тревожно оглянул окна в тюлевых занавесках, — вспомнился ему тюль на Петре и розовые левкои — взглянул на часы — без пяти семь! — рано, неудобно.

    — На… вокзал!

    Перед базаром висело облако золотистой пыли, и в нем рога воловьего гурта.

    — Тоже… на войну гонят!.. — показал извозчик.

    — Чистая прорва… каждый базар гоним…

    — А нужно кормить войска?!.. — сердито буркнул старый есаул.

    — Понятно… нужно. Да ведь…

    — Назад! на Офицерскую!.. На углу большой улицы, у раскрытых ворот, топтались четверо в черных казакинах, опоясанные белым коленкором. Сияла у крыльца бело-глазетовая гробовая крышка.

    — Подъесаул Акимов у нас помер… — на вопрос старика ответил один из них. — Отдыхать с войны приехал, три дня отдыхал, пошел на реку купаться… солнцем его убило… такой-то здоровяк был!..

    Старый есаул выслушал с интересом.

    — Удар?! — даже весело сказал он. — И на войне уцелел, а тут… Кисмет-судьба! И вся наша жизнь — судьба!.. Так, как ты думаешь… за дорогое умереть лучше или… костью подавиться? За Россию!! за честь родины!.. А ты про быков!.. А немцы, думаешь, не умирают? глупей они нас с тобой? а турки?! Есть, брат, что-то, за что приходится умирать! И умира-ют!..

    И от волнения задохнулся.

    Он приехал все еще рано: лавчонка с орлами была закрыта. Позвонил у единственного крыльца, — здесь, должно быть?.. Забрунчала по стенке проволока. Дверь открыла босая заспанная девочка, в лоскутном одеяле хохлом, увидала и взвизгнула:

    — Айй… молоко, думала!..

    И метнулась по лестнице, подхватывая одеяло.

    Старый есаул поколебался, — здесь ли?.. — и, осторожно шагая мимо стеклянных банок на ступеньках, стал подниматься за девчонкой. И здесь пахло селедками, застойным духом нагретых солнцем еловых досок и жестяным накалом.

    Обливаясь потом от жавшего шею воротника бешмета и от давно забытой суконной черкески, с тяжелым крепом на рукаве, старый есаул грузно вошел в узенькую переднюю, где дышать было совсем нечем, передохнул и намекающе покашлял.

    Из-за двери выставилась растрепанная девчонкина голова и спросила испугано:

    — А вам кого-же?..

    — А… барышню… — неуверенно сказал старый есаул, обмахиваясь платком. — Елену?..

    Он не знал фамилии, не знал полного даже имени: из писем к Петру он знал лишь адрес да подпись — Лена. Леночка?..

    — Погодьте… — сказала неуверенно и девчонка.

    Он вошел в зальце, с холстинной дорожкой по крашеному полу, с фикусами в углах и геранями за тюлем, у звеневших мухами стекол, с настенными лампами в розовых тюльпанах, с открытым пианино, на котором стояла тарелка черной смородины. На овальном столе, в филейной скатерти, с альбомом голубого плюша и зеленым карасем-пепельницей, валялась шелуха китайских орешков и газетка с присохшими к ней ветками малины. Стопа зачитанной «Нивы» лежала в углу на стуле, под настенной лампой висел портрет круглоголового лысого интенданта с бородавкой под глазом, а с высокого столика зевало раструбом золотисто-пестрое жерло грамофона.

    «Не здесь?.. — твердо подумал старый есаул, морщась. — «На курсах она была… учительница гимназии…».

    Он вспомнил девчонку в одеяле и подумал, что тут, должно быть, квартира лавочника, что внизу, с орлами.

    «Сейчас узнаю фамилию, лавочники всё знают…».

    Но взглянул на интенданта с бородавкой, — и ему стало неприятно, до обиды.
Что же… вполне возможно! — подумал он. — Петруша мог познакомиться с ней в офицерском собрании, через отца, интенданта… городишка заштатный…

    Но сейчас же и подавил в себе неприязненное чувство, представив, как в этой комнатке сидел Петруша, в это мутное зеркало смотрелся…

    «Что ж… семья небогатая, выходят в люди…».

    И ему стало вдруг ясно, как ей будет обидно, больно, что не известили о погребении, и она не могла проститься. У него заныло под сердцем, где была пулька, словно он и его обидел.

    «Спросит, почему не сообщили… Ведь это и для нее — последнее… и Ставрополь так близко! Как же я так забыл?!».

    Он присел у стола и барабанил пальцами. В комнатах пробило печально половину… восьмого! — заглянул на руку старый есаул и стал прислушиваться к звукам: звякало, плескалась вода, переговаривались вполголоса…

    «Это она… — умывается, торопится… и ничего не знает… а сейчас!..»

    Он вспомнил, как ему подали в «Яблонове» телеграмму из Ставрополя.
Ему перехватило дыхание, — и все в комнате потускнело. Усилием воли он согнал мутную сетку с глаз.

    «Впрочем должны догадаться, кто…»

    Протяжно, густо и неприятно откашливался мужчина…

    «А это тот, с бородавкой, интендант…» — подумал неприязненно старый есаул.
Он больше не мог сидеть, — томил его сладковатый застойный воздух неряшливой квартиры, чужой ему и неприятно-случайной в его жизни, для чего-то в нее вплетающейся, — а он любил порядок и чистоту! — и стал брезгливо прохаживаться по зальцу, напрасно отыскивая графин с водой и тревожно соображая, как сейчас скажет. Но не мог собрать мысли.

    Он выкурил уже четыре папиросы, одну за другой прикуривая и стряхивая на стол пепел. Он стискивал пальцы, чтобы унять охватившую его тревогу, ходил быстрее, но непонятная тревога нарастала… Подошел к пианино… Тарелка, казавшаяся с черной смородиной, густо чернела мухами, облепившими розовые пенки от варенья.

    «Нет, не здесь!..» — подумал старый есаул, морщась, и с облегчением, словно разрешил важное, — и вдруг в нем дрогнуло…

    Слева, у стенки, на пианино, он увидал своего Петрушу, в хрустальной рамке, такой же портрет, — его с нею, — какой он привез с письмами… Он протянул к нему руки и затрясся… Но овладел собой и быстро пошел к столу.

    Здесь!..

    И комната показалась ему другой: скромной, грустной.

    Он услыхал шаги и остался стоять.

    Вошла она.

    Старый есаул видел высокую девушку… кажется, — белую кофточку, восковое лицо и, будто, испуг в глазах… Он только глаза и видел, пытающие тревожно. Уже потом, в вагоне, он их припомнил: серо-синие были глаза, горячие.

    Старый есаул церемонно поклонился, назвал себя и был тверд, суховат и краток. Она сторожко остановилась, опираясь на стол концами пальцев и, нервно слушала.

    Пальцы ее дрожали, — видел это старый есаул, — и им сказал твердо и кратко — всё.

    — Вот… всё. Закончил он деловым тоном рапорта.

    — Всё?.. — тихо повторила она, во сне, и отняла пальцы.

    Он видел, как они поднялись, трепетные и тонкие, тронули белый воротничок, пуговку на груди… потом прикрыли глаза. Он видел, как побелело ее лицо, и задрожала прикушенная губка… Но она резко смахнула с лица, — и тут старый есаул его увидел, — чистое, девичье, такое жизненное на карточке и такое каменное — теперь.

    Он не сказал ни слова в утешенье. Он видел ясно, что ей и не нужно. Да и не было таких слов.

    Он вынул письма, обвязанные шнурочком, и фотографию.

    — Вот… всё.

    Она взяла письма и все стояла, безмолвная, как во сне. Старый есаул ждал.

    — Благодарю вас… — сказала она с усилием. — Он… что… сказал?..

    — С фронта он без сознания… — сказал старый есаул и вспомнил важное: — Я не знал ничего, и вас не уведомил про… — зашевелил он пальцами, ища слово, — о погребении. Потом уж нашел письма…

    Он вдруг замолчал и наклонился к столу: увидал что-то на газете с веточками малины. Вгляделся и несколько раз тяжело ткнул пальцем.

    — Во вчерашней… сообщение Штаба… самый тот сводный полк… только накануне принял, в острый момент и… выручил дивизию! — твердо сказал старый есаул и сжал у сердца.

    Она нерешительно взяла газету, смахнула веточки…

    — Тот… самый?!.. — выговорила она беззвучно, прижимая к груди газету и молящими глазами спрашивая старого есаула.

    Он ждал. И вдруг, схватила она его руку, быстро взглянула ему в глаза, которые он старался спрятать, словно хотела найти в них что-то ей очень нужное, — и несколько раз, в страстном порыве, поцеловала руку.

    Он вздрогнул от неожиданности, и осторожно, растерянный и смущенный, потянул от нее руку. В нем вспыхнуло острой болью и поднялось все. Но он и тут совладал с собой. По задрожавшим глазам и губам ее он видел, что последние у ней силы и надо сейчас уйти.

    Он взял карточку со стола, ту, что привез с собой.

    — Дайте мне… это!.. — умоляюще сказал он.

    Она кивнула с усилием, пошла к пианино, взяла и подала ему — в рамке.

    Он сунул в карман и быстро вышел. В передней — показалось ему — высунулось встревоженное лицо старика в халате.

    Когда спускался старый есаул с лестницы, боясь задеть за банки с яйцами и блюдо красного киселя на ступеньках, — это осталось в памяти, — он услыхал вскрик за дверью. Он выбежал из парадного, вскочил в пролетку и крикнул, торопя в спину:

    — Скорей… на вокзал!..

    С пролетки он оглянул окна, герани, орлы на вывеске… Утро начинало палить жарой. Жгло от домов, с песков, с вывесок, душило от раскрытых окон, от мутной дали. Парило с речной глади, кололо-слепило солнцем. Невыразимой тоской тянуло от незнакомого городка.

    Но еще до часу пришлось сидеть в жарком пустом буфете, не зная, куда деваться, где найти воздуху. Он пил содовую воду, пил из желтых графинов, из зеленой кадки на перроне.

    Человек подал счет. Старый есаул спросил рассеяно:

    — За папиросы?..

    — Чего изволили требовать… и еще двум казакам обед велели да мальчишкам давеча по яйцу приказали выдать…

    Вскрик все стоял в голове, а отъехали уже далеко от Екатеринодара. Старый есаул глядел в откосы, на вербы. Открыл бешмет, расстегнул сорочку и хватал губами ускользавший воздух.

    «Так и не узнал имени…» — растерянно вспоминал он, силясь представить ее лицо. — «А как же фамилия-то ее?.. Ну, все равно теперь… А могло бы… и — не сталось…»

    И острой болью схватило сердце.

    Что могло статься — растаяло, как уплывавший в тополях пар.