Зое Космодемьянской

Пимпф

К 78-й годовщине гибели Зои Космодемьянской 29.11.1941
1
Член Дойчес юнгфольк или пимпф
Шёл в окруженье юных нимф,
Валькирий стройных BDM
И был собой приятен всем.
Не девочки Юнгмедельбунд
В крови его взметнули бунт.
Он был, как Герберт Норкус, рьян,
Не ведая любовных ран,
Кумиром у подросших жриц,
В любви, как в войнах, жаждал блиц
И олимпийский нёс огонь
На факеле, что взял в ладонь.
Как бог, как Зигфрид или маг,
Герой из скандинавских саг,
Кто видом прорванных хламид
Сражал воинственных Брюнхильд.
Красивым юношей был пимпф,
Вина из славы пригубив,
Казался ётун или турс
Другим и не был в деле трус,
Как Вакх в кругу лесных богинь.
В его глазах сверкает синь
И древней свастикой горит,
Превознося арийский вид.
2
Ночь шествий и сжиганья книг
И Геббельс что-то говорит,
И грозный штурмовой отряд
Шагает, словно на парад
С орлом пугающих знамён,
Что в рунах Совило взметён
И расправляет жуткий взмах
Крылами, что вселяют страх.
Всех завораживает взгляд
Чёрно-коричневый наряд
И сводит девушек с ума,
Как будто новая чума.
Пройдёт совсем немного лет
И то, во что отряд одет
Носиться будет на войне
В чужой далёкой стороне…
3
Его отец был штурмовик,
Кто слышал Рёма дерзкий крик
И, проходя семитский дом,
Спешил устроить в нём погром.
А мать его была слаба,
Служанка, кроткая раба.
Её пугливые мечты
Стеснялись женской красоты.
Сын рос, как дикие цветы
В кругу дворовой босотвы,
Какая грезила сбежать
К штурмовикам маршировать.
Парнишки рано знали жизнь
И с коммунистами дрались
До поножовщины порой
Шальной предвыборной порой.
Всю эту дикую шпану,
Кто уличную вёл войну,
Нацисты взялись привечать
В своих пленительных речах.
В трущобах Рейнских городов
Юнцы из лавок мясников
В кровавых фартуках своих
Прошли и все боялись их.
Они могли маршировать,
На стенах лозунги писать,
Листовки клеить, из брошюр
Горланить песнь, как трубадур.
Все знали, что у этих рож
Под фартуком здоровый нож
И силою запретных мер
Не уничтожить их химер.
Смешной оратор и артист,
Кто вскоре первый стал фашист,
Марксизм публично оболгал,
Авторитет завоевал
И вот на выборах в Рейхстаг
Ему свой голос дал дурак
И ликовал, и возносил
Под сенью взмаха чёрных крыл.
А после был Потсдама День
И Апокалипсиса тень
От всадников и их коней
Неслась предвестьем злых вестей.
Склонённый старый Гинденбург
С вождём в рукопожатье рук,
Ему Германию вверял
И возводил на пьедестал
Кумира алчущих невежд,
Имперских раненых надежд,
Кто обмануть не преминул
И, как Антихрист, обманул.
4
И вождь в прогулочный поход
За счастьем юношей зовёт,
Вчерашних пимпфов и юнцов,
Надежд стареющих отцов.
Он думал, быть концу войне
Недели через три иль две,
Как Бонапарт врагов своих
Крушить в кампаниях лихих.
Он снова армию создал,
Какую Вермахтом назвал,
В неё поставив под ружьё
Всё население своё.
Призыв войска вооружать,
Чтоб их несметной стала рать
И с мощной техникой своей
Хозяйкою планеты всей.
Он стал для немцев феодал
И каждый был его вассал
И, словно рыцарь на коне
В Тевтонском ордене, в войне
Искал наживу и доход,
Когда отправился в поход,
Стремясь сгонять стада людей
С земли захваченной своей
И в письмах в свой далёкий дом
Писал восторженно о том,
Как будет их германский быт
Трофеями обут и сыт.
Наш пимпф попал в свой первый бой
У переправы за рекой,
Где биться насмерть средь руин
Встал в рукопашной славянин.
Красноармейца невпопад
Немецкий срезал автомат.
Над ним склонился бывший пимпф,
Но не испытывал триумф.
Вокруг он видел груды тел,
Упавших, кто где как успел.
Вповалку трупы храбрецов
Валялись в месиве борцов.
Зелёный шерстяной мундир
Штыком исколот был до дыр
И серый китель полевой
Был с ним в воронке фронтовой.
Пимпф в трупных вражеских зрачках
Почуял той прогулки крах
И в письмах, что писал домой,
Цензуру проклял он с войной.
И дальше шёл он на Восток
И, видя трупы без порток
И смерть растерзанных людей,
Стенал в неправоте своей.
5
Погиб фельдфебель молодой.
С ним сумку с письмами домой
Советский отыскал боец
И из разведки военспец
Ужасный смысл их постиг,
Что передать не смеет стих,
Хоть эти письма я сейчас
Берусь поведать без прикрас.
«Архангельск, Горький, Сталинград
В блицкриге встретят наш парад
И Хайнц Вильгельм Гудериан,
Кто «Барбаросса» знает план,
У нас зовётся Schneller Heinz,
Во всём рейхсвере Nummer eins.
Его талант непревзойдён
Не только в мощи оборон».
«Подругам кучи барахла
Из разорённого села
Мы шлём, но только хуже вшей
Для них наш краденный трофей.
Они одежды из Совка
Стыдятся, смотрят свысока,
Меха и камни подавай
Для них, чтоб был арийский рай.
Им, нашим дамам, невдомёк,
Под лозунгами «С нами Бог!»
Их Зигфрид, Гамлет или Фриц
Детей расстреливают ниц,
Не закрывая детских вежд,
Лишают трупики одежд,
Что шлют домой, скрывая суть –
Трофей в крови испачкан чуть».
На русский схваченный народ,
Смотреть как на рабов и скот
Уже не мог вчерашний пимпф
И вспоминал клочки молитв.
6
«Брюнхильда, я пишу тебе,
Что на ужасной мы войне.
Нас обманули донельзя,
Покуда пули не сразят.
Нас затянули в западню,
Непостижимую уму.
Нет выбраться отсюда сил.
Я б список мёртвых огласил,
Но цензор гневное письмо
Моё не пустит всё равно.
Дойти письму надежды нет.
Мой друг отправлен в лазарет.
С ним кончено – он инвалид,
Но я пошлю тебе, Брюнхильд,
С ним эту весточку свою.
Родная, так тебя люблю!
Тех зверств, что все мы здесь творим,
Нам не замолит даже Рим
И не отпустит Ватикан
Грехов неизлечимых ран.
Безумен в сорок первый год
Крестовый на Москву поход.
Над трупом девушки в петле
Мы измывались в ноябре.
То сделал наш пехотный полк,
Где каждый лютый был, как волк,
Фельдфебель или гренадёр,
Палач, насильник, мародёр.
Наш подполковник Рюдерер
Творил там сущий беспредел,
Чтоб Сталин смог приказ отдать
Живыми наших в плен не брать.
Стоял ноябрь под Москвой.
И в полосе прифронтовой
Мы отдыхали два-три дня,
Сняв батальон из под огня.
Тарусса – тихая река
В мелко холмистых берегах,
Ютясь, скрывалась подо льдом.
В деревне замер каждый дом,
Когда в Петрищево вошёл
Замёрзший полк, устал и зол.
Кругом Верейский был район -
Большой военный полигон.
Поднялся вдруг переполох,
Три дома, как чертополох
Взметнулись пламенем огня.
Мы не могли никак понять,
Кто те поджоги совершил,
Развеяв пепел в искрах игл.
Мы подготовились и вот,
День ждали, кто в ночи придёт,
И всем повязки на руках
Надеть заставили под страх.
Свершилось, как взошла луна,
В селенье девушка одна
Тайком проникла под запрет,
Патрульный обойдя секрет.
Мы партизанку взяли в плен.
Не прах её съедает тлен,
А наши души, что горят
В котле войны, какая ад.
В деревне не было SS.
Вокруг стоял дремучий лес
И диверсант со всех сторон
Нам наносил живой урон,
Чтоб метод выжженной земли
В округе применить могли
Отряды юных партизан,
Кому приказ об этом дан.
Ей восемнадцать было лет…
Когда в Петрищево рассвет
Над местом казни багровел,
Как огонёк лампады тлел.
Она как загнанный волчок,
Но кто бы не был так жесток
В ответ на зло, лишь их Толстой
Второй подставленной щекой.
А в ней был сжат пружиной нерв,
Тот, генерирующий гнев
Святой защиты злом на зло,
С которым нам не повезло.
Она красива, молода,
Но, не щадя свои года,
Пришла сюда, чтоб умереть,
Готовая на это впредь.
Я заглянул в её глаза,
Как подполковник приказал
Её безжалостно раздеть
И распрямить в полёте плеть.
Я не исполнил тот приказ.
На гауптвахту в тот же час
Меня отправили взашей,
Раз не притронулся я к ней.
Я смог в глазах её понять,
Она б не стала отступать
И непреклонностью своей
Презрела тысячу смертей.
И, хоть боялась умирать,
Ей было нечего терять.
Неприхотливость, аскетизм
Привил военный коммунизм.
Тут не Европа, а иной
Мир дикой Азии лесной,
Где вековой абсолютизм –
Закоренелый атавизм.
Традиция взяла здесь верх –
Что каждый жертвует для всех
И эту жертвенную прыть
Не сможем мы искоренить.
Мы можем мучить и пытать,
И честь, и жизнь её отнять,
Свят в этой смертнице трагизм,
Что ею движет фанатизм,
Патриотизм, социализм
И русский фразеологизм,
Как тот религиозный дух,
Какой к соблазнам чёрств и глух.
Не подкупить, не напугать,
Не уничтожить, не отнять.
Нам этот дух не покорить.
Он после смерти может жить
И в ней особенно красив,
Могуч и рвением ретив,
Как иноческий постулат,
Как крепок духом их солдат,
Который стоик и аскет,
И страстотерпец с малых лет.
Старообрядческий раскол
Их жизнь терпением оплёл
В деяньях страстных и слепых
Неистовствах, творящих их.
Нет, русских нам не победить.
Способен только разбудить
Медведя в рубке наш колун,
Но будет страшен их шатун.
То взор девичий говорил
И, словно истину открыл,
Что внешнее – не жизни суть,
Во внутрь надо заглянуть.
Взгляд был безчувственностью мним,
Загадочно-неуловим,
Но выразителен, как миф,
Недосягаем и красив.
Лишь двух секунд хватило мне,
Чтобы проникнуть в смысл войне.
Она чудовищно страшна
И абсолютно не нужна!
Что надо только жизнь ценить,
В ней с вдохновением творить
Любовь и фибрами души
Её прочувствовать спешить.
На печке, кто где как приник,
Семья вся замерла Кулик
И с истязанием допрос
С глазами влажными от слёз
Следила, бросив все дела,
За оккупантами села.
Пороли деву, как на грех,
Раздетой на глазах у всех
И жадно жаждали иметь,
Насилие влагая в плеть.
Её водили по дворам
И обморожённым ногам
На лавке дали отдохнуть,
Набраться сил в последний путь.
Они, чтоб дальше быть угроз,
Её погнали на мороз
С пренебрежением невеж,
Определяя в унтерменш.
Но этот «недочеловек»
Всю мощь Германии поверг
Своею стойкостью бойца
И в мученичестве конца
Все надругательства презрел.
Был взор суров её и смел,
Когда на шею, смерть суля,
Была накинута петля.
Девицу вывели на снег.
Ей краткий в пыточной ночлег
Обморожением сулил.
До казни из последних сил
Добраться пробует она,
Но речь её, остра, тверда,
Своим глаголом жжёт народ:
- Не бойтесь, Сталин к нам придёт!
Под нею кованый сапог
Сбивает ящик из-под ног,
Чтоб труп со струйкою мочи
Затих елозить и сучить.
Она верёвку рвёт рукой,
Но бьёт фельдфебель молодой
Ей по истерзанной руке
И задыхается в петле,
И гибнет, словно Жанна д Арк,
Но, не раскаявшись никак,
В своих диверсиях ночных.
Девица кончена как стих.
Ты пишешь: «Вот ещё сюжет,
Да что, девчонок больше нет?!
Забудь и дальше жми на газ,
Пусть на Москву ведёт вас Хайц».
Но не забыть мне эту смерть
Под вьюги русской круговерть.
Я в ней прочёл нам приговор –
Одни проклятья и позор.
Зачем сюда мы все пришли?!
Нам было мало что ль земли?
Мы б прокормили свой народ
На наших землях, где растёт
Хороший, добрый урожай
И малых деток нарожать
Могли бы мы, не будь войны
В душе моей больной страны.
Я не вернусь уже домой
В тот дом, который стал тюрьмой.
Мой сердца пульс давно пронзён
Древком порубленных знамён».
7
С письмом на Одере тайком
Невеста плакала о нём,
Читая жуткий смысл строк,
Какой жених постигнуть смог.
Она, не слыша вдовий рёв,
Смотрела хронику боёв
И после радужные сны
Парадной доблести войны.
Не понимая, почему
Советы, проиграв войну,
Мешают мальчикам их в срок
Идти всё дальше на Восток,
На Волгу, где границ рубеж
Очертит фюрер для невеж
И дикарей туземных стад
Развеет сумеречный смрад.
Но нет никак конца войны
И только мёртвые сыны
Все к матерям спешат в гробах,
Живых окутывая в страх.
Её соседка как жена,
Что мужу до сих пор верна,
Гостинцы шлёт ему на фронт,
С тоской окинув горизонт.
В них шлёт ему как добрый друг
Презервативов двадцать штук
И фруктов: яблок два иль три,
И спелых ягод ассорти,
Напоминая, что Москва
Всем для мужского естества
Разврата пагубный вертеп,
Там проститутки спят за хлеб.
И мужа так вооружить,
Чтоб чистоту он смог хранить,
Спешит наивная жена,
Не понимая ни хрена,
Что муж чудовищем там стал,
Детей и женщин убивал
И психологию его
Не сможет вылечить ничто.
8
«На нас, сильнее во сто крат,
Навстречу русский шёл солдат,
Не стал кто духом и рукой
Глумить над «Верой, Красотой»,
Кто, принимая бой один,
Как есть былинный исполин,
Громил колонны и ряды
И дорого свои труды
Нам продал, воин и солдат,
Чей прах забвением не взят,
Кому, когда могильщик смолк,
Салютовал пехотный полк.
А мой душной замёрзший труп
В могиле братской не почтут.
Тогда, в июне на заре
Уж лучше б дал я залп себе.
Пойми, что правильный удел –
Погибель нам иль самострел.
Тот грех от наложенья рук
Позволит избежать всех мук,
Что нам хлебнуть придётся, пимпф,
Границу лишь переступив
Страны большой СССР,
Где я не стану офицер
И, не раздвинув рубежей
Границ империи моей,
Погибну, чёрный свой штальхельм,
Сложив на поруганье всем.
…
Обморожение и срам,
Знамён попрание к ногам
И горы трупов тут и там –
Крах одурманенным мозгам».
9
Село Петрищево. Февраль.
Старухи молятся, как встарь,
Над трупом девушки в снегу.
Растерзанную наготу
Укрыли рваным ей тряпьём
И все судачили о том,
Что смерть её была важна –
Отмщенья требует она.
Отдать в борьбе с фашизмом жизнь
За ней другие поднялись
И нескончаемый поток
Залил зарёю весь Восток.
Пуржило Минское шоссе,
Но у могилы наст осел,
Где наследили поутру,
Чтобы поднять замёрзший труп.
На эксгумацию в село
Приехала, укрыв чело,
Страдая, девушкина мать,
Чтоб дочь свою в ней опознать.
А с нею сын, им военврач
Смог удержать подспудно плач.
- Пусть горло сжалось, ты – боец!
Собрался с духом, наконец!
Какие знаешь из примет,
Чтобы найти на теле след?
- Был на ноге у Зои шрам…
Чулок стянули – точно там.
На трупе срезанная грудь,
Нельзя без жалости взглянуть
И пальцы мёртвой без ногтей.
- Так твари мучают детей!
А мать всё тихо гладит труп,
Останки кутая в тулуп,
И шепчет, словно с грудничком,
Склонившись перед ним ничком.
И, глядя на седую мать,
Бойцы уходят воевать
И полушубки из овчин
В метели скроют тех мужчин.