История одной защиты

      
      Олег сидел в конференц-зале, в котором проводилась защита докторской диссертации, и внимательно слушал выступающихка. Хотя в число членов научного совета он не входил, также, как и не был просто приглашённым — ни должность научного сотрудника, ни сданные экзамены кандидатского минимума не давали ему такого права. Потому, как работа велась по закрытой тематике, и защита происходила в присутствии сугубо ограниченного круга допущенных лиц. Находился же он здесь по причине, вовсе не случайной и далеко не маловажной. Он вёл протокол заседания совета и регистрировал на магнитофон речь соискателя, вопросы оппонентов и выступления членов совета, присутствовавших в зале. Запись делалась для Высшей аттестационной комиссии — ВАК хоть и доверял советам, но выборочным контролем их работы не пренебрегал.

     Защищался его коллега по отделу Салажов. Ещё на этапе оглашения информационной справки о соискателе Олегу на ум вдруг пришла ассоциация по поводу услышанного, и она неожиданно приняла форму рифмованной строфы. Она показалась ему удачной, и он поспешил зафиксировать её на бумаге, чтобы не забыть. Поскольку все записи велись на листах с соответствующим грифом секретности, выбора у него не оставалось. И через несколько секунд на первом учтённом листе, сразу же после названия работы и количества присутствующих на защите, появились строки:


      Немного лет тому назад
      Там, где, сливаяся, шумят,
      Обнявшись будто две сестры
      Струи Фонтанки и Невы
      Был институт.
      Здесь свой извилистый маршрут
      Не по дороге столбовой
      В науке начал наш герой.

      Речь здесь шла о корабелке – именно о ней упоминалось в справке. Кондратьев, как и Салажов, тоже в своё время закончил кораблестроительный институт, причём по той же специальности, что и Владимир Игнатьевич.
 
      А тема то лермонтовская – подумал Олег, глядя на свою запись. И это было вполне объяснимым. Как утверждают психологи, на подсознательном уровне часто проявляется то, что заложено в далёком прошлом, и актуализируется оно, на первый взгляд, совершенно беспричинно. Ещё будучи ребёнком, он хорошо усвоил первоисточник. Его отец увлекался поэзией и, гуляя с малышом, часто декламировал ему отрывки из «Мцыри». Старший Кондратьев знал наизусть эту поэму, в которой упоминались его любимые кавказские горы и самобытные, свободолюбивые нравы обитателей тамошних мест. В предгорьях Кавказа он родился и провёл свои молодые годы, и мятежный дух пленника чем-то был ему близок и задевал какие-то тайные струны его души.

      Между тем председатель предоставил слово диссертанту. Как и следовало ожидать, его доклад изобиловал сложными, редко встречающимися в повседневной жизни терминами и оборотами речи. Громоздкие математические формулы, призванные вызвать уважение у компетентных и вселить трепет в непосвящённых, теснились на плакатах. Судя по тому, что большинство одобрительно кивало головами, в зале были исключительно компетентные.
      Чувство уважения и гордости за старшего коллегу (знай наших!), овладевшее Олегом с первых минут при созерцании этих плакатов, с течением времени стало заметно притупляться. Доклад конспектировать не требовалось, и его внимание постепенно стало переключаться с сути работы на какие-то второстепенные детали, не имеющие непосредственного отношения к исследованию: на реплики выступающих, на манеру их речи, на выражение их лиц, мимику и жесты. Вместе с этим в его памяти невольно стали оживать отрывочные воспоминания о каких-то моментах и событиях, которые предшествовали появлению Владимира Игнатьевича здесь, на этой трибуне, и свидетелем которых в силу различных обстоятельств ему довелось оказаться.
 
      Впрочем, это не мешало ему делать необходимые пометки в протоколе и механически нажимать на кнопки магнитного регистратора. Неожиданно он поймал себя на мысли о том, что неплохо было бы ещё раз попытаться развлечь себя поиском новых рифмованных ассоциаций, навеянных происходящим – первые две строфы одиноко красовались на первом листе и своим видом искушали его продолжить начатое. Он попытался это сделать, но дальше как-то не клеилось. Может, недоставало плодотворных аллегорий и аллюзий, а, может, выступающие говорили слишком казённо и сухо. А, может, заданный размер строфы сковывал творческий порыв и лишал его ум простора. Лучше всего в этой ситуации, подумал он, было бы уйти от Лермонтовской романтики и позаимствовать что-нибудь у «нашего всё» – чего там только нет. Так он и сделал, и тут же был вознаграждён новыми строчками. 

      Не ошибусь, предположив,
      Как руки на груди сложив,
      На берегу пустынных волн
      Стоял он, планов дерзких полн.

      Да, классикам всё прощается. А ну-ка, попробуй, посокращай, покаверкай слова, и тебе сразу же двойку за грамматику. А тут «полн» вместо «полон», и никаких к тебе претензий со стороны критиков. И если бы, паче чаяния, он вместо этого «волн» в «волон» превратил, то ему бы и это с рук сошло. Дальше пошло легче.


      «Доколь, игривая волна,
      Беспечна будешь и вольна?
      Тебя нам впору обуздать
      Чтоб нужный вид тебе придать,
      И, от беды храня суда,
      Тебя гонять туда-сюда!»
 
      Решив так, молвил Салажов,
      Как царь о городе когда-то:
      «Здесь будет метод заложён
      Назло надменным супостатам».


      Ну вот и здесь вольности – «заложён», и ничего, всё в порядке. Хотя сомнительно, чтобы Пушкин позволял подобные вольности. Матерком, бывало, грешил и считал это вполне допустимым. Русский язык без мата скудноват. А такое? Надо бы проверить в справочнике.

      Его шальные, крамольные с точки зрения истинного ценителя классика мысли прервал голос из зала.
      – Коллеги, разрешите поделиться с вами одним жизненным наблюдением.
      Профессор Крылов, начальник отдела гидродинамики и ходкости, попросил слово. Шли прения по докладу.
      – Соискатель, поясняя свой метод, затронул такое явление как солитон – одиночную волну. Мне однажды пришлось столкнуться с этим феноменом в совершенно неожиданном месте.

      Народ в зале притих. Все уже несколько утомились обсуждать корректность предложенной математической модели, рассматривать сложные формулы на плакатах и упражняться в наукообразных оборотах речи.
      – Рос я в деревне, на Волге. Мимо нас ходили пароходики, чапали себе потихонечку. Так вот, сижу я как-то на круче, мечтаю о высоком. Подо мной детишки на мостках, рыбу ловят. И тут катерок идёт по реке, невзрачный такой, но довольно шустрый. Ну, волна от него идет небольшая, усами расходится – эка невидаль. Но на подходе к берегу, у отмели, эта волна вдруг превращается в нечто, похожее на цунами, и буквально сметает ребятишек с мостков. Просто выбрасывает с их со своими удочками и ведёрками на берег. Слава богу, обошлось без жертв, но я тогда был поражён этим фактом. Чудовищная, надо заметить, сила, рождённая незначительным с виду объектом. Вот бы найти этому правильное применение, подумалось тогда мне. Например, разрушать береговую инфраструктуру противника - это я так выразился бы, зная военную терминологию. Или топить вражьи корабли - это я уже цитирую себя, тогдашнего деревенского паренька. А наш соискатель нашёл этому совершенно иное применение - защищать свои от мин. И прекрасно обосновал его, предложив свой метод. Хотя я не исключаю возможности применением таких солитонов для других, не только для оборонительных, но и для наступательных целей! А что касается меня, то я, может быть, через это своё наблюдение и в гидродинамику-то пришёл.

      Салажов обстоятельно прокомментировал природу упомянутого Крыловым явления, написав несколько формул на доске и пояснив их физический смысл. Олег, в свою очередь, быстро сделал очередную запись на новом листе:

      Эта грозная волна
      Всё сметает на пути.
      Вот волну бы эту нам
      На Америку пустить!

     Взглянув на своё «творение», Олег понял, что его размер и стиль не совсем укладывались в прежнюю канву. Он надписал сверху:  Крылов, отрывок из басни «Волна».
       Что же касается Америки, то она – а Олег в этом неоднократно убеждался – традиционно воспринимались флотскими качестве ярого супостата. В официальных речах употреблялся его доктринальный аналог - наиболее вероятный противник, но это не меняло сути. Англия была из того же числа, если даже не превосходила первую в своём русофобстве. И никакое потепление международной обстановки на состоянии умов служивого люда никоим образом не сказывалось. Да и сама история последних столетий красноречиво свидетельствовала в пользу подобного отношения к ним. Взять хотя бы тот случай, когда «доблестные» английские моряки в одном из сражений на Балтике во времена Англо-русской войны 1807—1812 годов полностью уничтожили экипажи линейного корабля «Всеволод» и трёх канонерских лодок. Неслыханная жестокость и попрание всяческих военно-морских традиций!

     А чего стоила одна только одиннадцатимесячная осада англичанами Севастополя в годы Крымской войны? Или высадка их экспедиционного корпуса на севере России в Гражданскую? Мы что, казачьи дружины атамана Платова к вам в Шотландию, вытаптывать посевы ячменя для хвалёного односолодового виски, отправляли? Или это мы у вас под носом Ирландию на части дербанили? А в Глазго, часом, получить не хотите ли? В смысле, гостей непрошенных с калашами наперевес?

      Олег мысленно перебирал эти, знакомые из исторических романов Пикуля и других источников, факты.
      
      В институте тема исторического противостояния государств обычно не обсуждалась, здесь народ занимался формированием облика корабля и насыщением его техникой. Но царящие на флоте настроения ему были хорошо известны. Он вспомнил, как этим летом его отправили в командировку на север, в места, где он ещё лейтенантом проходил службу на подводных лодках. Поводом к этому послужили участившиеся и, на первый взгляд, труднообъяснимые случаи возвращения в базу так называемых «крашеных» подводных лодок.

      Событие вызвало своего рода переполох в среде командования флотом и посеяло смуту среди самих подводников. Это и понятно: одно из главных качеств подводных лодок – скрытность – на поверку оказалось мнимым. Выходило так, что лодки отслеживались силами противолодочной обороны, и для демонстрации этого факта в момент их подвсплытия на перископную глубину подлетавший натовский «Орион» сбрасывал над лодкой контейнер с «красителем». И ладно бы, у берегов Америки, но ведь это происходило даже в Баренцевом, казалось бы, в нашем внутреннем море.
      Возвращаясь в базу, подводники обнаруживали на корпусе следы белёсого «орионьего» помёта. О каком благодушии в их отношении могла вестись речь? Коварные америкосы, везде лезут, свой нос суют, всем всё навязывают, скоро в наших базах пастись начнут.

      Вернувшись их командировки, Олег привез тогда несколько срезов лодочного покрытия со следами красителя, и они вместе с химиками в течение нескольких дней изучали оптические характеристики пятен и изучали их состав. При подведении итогов работы отдела в конце недели Воронков сообщил, что вопрос с пятнами успешно закрыт, во всяком случае, по нашей части. Вот тогда-то, как припомнилось Олегу, неожиданно и всплыла тема незаконченной диссертации Салажова. Неожиданно для Олега.

     – Владимир Игнатьевич, когда вы представите докторскую к защите? – В голосе начальника прозвучало раздражение. – Мы уже лет пять назад завершили эту тему. Уже и тральщик построен, и испытания проведены, и результат налицо, а кирпича всё нет. А нужно то всего лишь оформить работу надлежащим образом.
      
      Кирпичом называлась сброшюрованная, готовая к защите диссертация.

      Накануне обсуждался план работы диссертационного совета института. В отделе вот уже несколько лет никто не защищался, хотя по двум соискателям срок уже давно истёк. В их числе был и Салажов. На что и было строго указано Воронкову, и он, судя по всему, собирался транслировать недовольство начальства подчинённому. Брови хмурые, взгляд хищный. Ничего хорошего это не предвещало. Сейчас у холопов чубы затрещат, подумал Олег. Но, к его удивлению, Воронков не стал сильно распаляться.
 
      – С вашей щепетильностью мы ещё пять лет будем ждать. В общем, так. Я освобождаю вас от всей текучки, но, чтобы в ближайшие полгода работа была представлена в специализированный совет.

      Владимир Игнатьевич сидел за столом, теребил в руках ручку и молча выслушивал, казалось бы, справедливые упрёки в свой адрес. В словах начальника присутствовала определённая доля истины. Салажов скрупулёзно относился ко всему, с чем ему приходилось иметь дело. Природная интеллигентность, требовательность к себе и ко всему, что он делал и за что отвечал, не позволяла ему допускать в расчётах натяжек или откровенной халтуры.

      Довольно щуплого телосложения, внешне он чем-то напоминал питона Каа из популярного мультфильма о Маугли. Ощущение этой схожести ещё более усиливалось, когда Солажов, улыбаясь кончиками губ, пояснял причину возникновения внутренних волн в океане или подсказывал сослуживцу, уткнувшемуся в кроссворд, фамилию нужного исторического персонажа. История, как и чтение книг, была его хобби, а мудрость и широкие познания в различных сферах науки и культуры вызывали уважение у коллег.

      В вопросе с диссертацией ему не давала покоя одна, казалось бы, незначительная деталь. Незначительная для многих, знакомых с допустимой погрешностью инженерных расчётов, но только не для него.
      Загвоздка заключалась в том, что интеграл, являющийся ядром математической модели его метода, был оценён недостаточно корректно. Во всяком случае, так он полагал. Подынтегральная функция, как выражаются математики, имела особенность в некоторой точке, и ему хотелось более строго оценить её поведение в окрестности этой точки. Без этого и спектральный анализ волнового следа тральщика, полученный по приближённой модели, выглядел несколько упрощённо, несмотря на вполне удовлетворительное подтверждение расчетов результатами испытаний.

      
      Размышления Олега прервало объявление о перерыве. Выступления прекратились, и пища для ума закончилась. Решив, что ему незачем ограничивать себя выискиванием забавных ассоциаций в словах выступающих, он обратился к воспоминаниям.

      Куёт он метод свой добротно,
      Без подтасовки, не спеша.
      Не терпит фальшь его душа
      Ни амплитудно, ни частотно.


      Как странно устроена память. Вроде бы ничего особенного не происходило, но она чётко запечатлела события этого дня и нескольких последующих недель.

      
      Когда Воронков покинул комнату, Салажов достал из стола своего любимца – программируемый калькулятор Cassio.
      Нельзя сказать, чтобы он как-то не доверял большой электронно-вычислительной машине – в институте существовало целое управление, занимающееся обслуживанием этого монстра. Но сама процедура отладки программы, таскание взад-вперёд пакетов с перфокартами, мучительного ожидание своей очереди, когда запускалась его программа, и машина, наконец, выдавала результаты расчётов на длинном рулоне, который нужно было тщательно проанализировать и выявить перфокарту, ответственную за ошибку – всё это порой приводили его в отчаяние, и он готов был рассчитывать всё сам, в столбик, или на логарифмической линейке.

      И когда в институт поступило несколько японских калькуляторов, Салажов буквально воспрянул духом. Добившись права персонального обладания им – а для этого потребовалось убедить руководство в необходимости передачи этого чуда  микроэлектроники в безраздельное пользование только одним сотрудником, он быстро освоил программирование на нём и стал засиживаться вечерами, тыкая пальцами в кнопочную клавиатуру и записывая высветившийся результат.
      Буквально накануне Салажову, наконец то, удалось отладить маленькую программу, с помощью которой ему удалось-таки обмануть подынтегральную функцию в предательской точке и теперь уже вполне корректно приступить к расчёту всех спектральных составляющих поверхностного волнения.

      Олег никак не мог пройти мимо этого события, не отметив его на грифованных листах. Очередное четверостишье "украсило" казённый текст.

      Берёт он смело интеграл
      И вот – о чудо – грозный вал,
      Покорный силе интеллекта,
      Смиренно укрощён по спектру.


      Гармонический анализ колебаний, бегущая волна синуса, декремент затухания – в этих словосочетаниях помимо математической подоплёки, казалось, звучала и суровая морская романтика. И то, и другое было и хорошо знакомо Салажову, и если  математическим аппаратом владел он, причём, практически безукоризненно, то романтические чувства временами овладевали уже им. Это нередко проявлялось в ходе дружеского застолья, когда он, неожиданно вклинившись в чреду сухих речей и официальных тостов, начинал вдохновенно декламировать чьи-то стихи или зачитывал что-то из своего, искусно вплетая это в канву происходящего.

      Олег снова вернулся к перелистыванию станиц своей памяти.


      Любовно пройдясь по кнопкам своего электронного помощника, Салажов повернулся к Валере Иволгину.
      – Валерочка, не переживай, текучка тебя не сильно заест. Скоро я вернусь в строй.

      Валера, этот выпускник корабелки, лишь недавно появился в их отделе. Сюда он перевёлся, используя родственные связи – отец его занимал здесь не далеко последний пост.

      Олегу всегда было любопытно разобраться в мотивах поведения молодых специалистов, толкающих их в подобные заведения. Что влекло их сюда? Деньги, престиж? Может, интересная тематика, захватывающие перспективы? Ничто из перечисленного, кроме стабильности в обмен за строгий режим эти «почтовые ящики» не предлагали. Сомнительный эквивалент. В отношении военных всё понятно – служба здесь спокойна и размеренна, ни тебе нервотрёпки, ни личного состава. Сиди и грызи потихоньку гранит науки в урочное время, запивая его нектаром относительной свободы в оставшееся. Не синекура, конечно, но всё же. А эти…

      Единственное, что приходило на ум, это то, что в других местах им могло быть ещё хуже. Или там невозможно было применить те знания, которые приобретались в вузе. Но тогда, спрашивается, зачем они выбирали такие специальности? В общем, вопросы оставались.

     Валера был типичным представителем "этих". Впрочем, Олег и сам в своё время прошёл через что-то подобное. Не исключено, что и для Иволгина причиной метаний была обязательность трёхгодичной отсидки по месту первичного трудоустройства. Но что это за место, где ему было так невмоготу, что он пошёл в эту полностью закрытую контору?


      Так или иначе, эта обязательность была легко преодолена местным кадровиком посредством правильно составленного запроса, утверждающего, что без этого специалиста институту ну просто никак не справиться с ответственным оборонным заказом. Иволгин перевели сюда, и он был определён в группу к Салажову.

      Валера быстро освоился с нехитрыми обязанностями научного сотрудника и спецификой трудового распорядка этой псевдо-военной организации, благо отец его был военным моряком. Он успевал к обеду раскидать все «входящие», во второй половине дня слегка побороздить ниву с порослью хлеба научного, а в обеденный перерыв смотаться в город за хлебом насущным.
      И надо сказать, что из всего перечня дневных дел эта обязанность была для его наименее обременительной.

      Олегу редко встречалось в мужчинах то упоение, с которым он предавался посещению магазинов или рынков. Валера был просто прирождённым домашним экономом. Удовлетворение от выгодного приобретения, рачительного использования финансового или иного ресурса, открытия для себя новой торговой точки, где можно было приобрести всё необходимое или обнаружить дефицитный товар — всё это с лихвой перекрывало любую служебную неприятность. В том числе и упрёк от начальства за опоздание с обеда. Ибо это был сущий пустяк по сравнению с тем удовлетворением, которе он получал от удачной вылазки. Пересекать же вечером проходную, не отягощая свои руки дневными трофеями, означало, что день прошёл бездарно.

      Но вот с сегодняшнего дня, после указания начальника Салажову, ситуация могла кардинально измениться. Олег видел, как живо отразились эти слова на Валерином лице. На него тут же легла серая тень. Прозвучавшее вскоре заверение Салажова вселило в него надежду, что это ненадолго. Тень сменилась просветлением. А вдруг затянется? Но помочь надо.      

     Олег с любопытством наблюдал за переменой выражений его лица. Оно не могло обманывать, на нём всё прекрасно читалось.

      Успев непроизвольно похлопать глазами, как это случалось с ним в случае возникновения непредвиденных, расстраивающих его планы обстоятельств, Иволгин расправил плечи.

      – Владимир Игнатьевич, да вы особенно не торопитесь. Лишний «входящий» меня никогда не обременит.
      Ну-ну, посмотрим, отметил про себя Олег. То, что Валера надёжный товарищ и партнёр по работе, он не сомневался, но быть рабом своего слова и хранить при этом мину благодушия и удовлетворённости от сознания приносимой жертвы удаётся не каждому. Олег знал это по себе. Сколько раз корил он себя за данное вгорячах обещание, цена выполнения которого пророй становилась не совсем оправданной. Но давши слово – держись. И он вынужденно держался. Ему казалось, что это было проще, чем крепиться, не давши это слово. «Крепиться» почему-то всегда ассоциировалось в его сознании с какой-то горькой утратой.
      Впрочем, по лицу Валеры было видно, что он всерьёз намерен крепиться.

      Было ли это простым совпадением, что прорыв в поиске решения у Салажова случился именно накануне Воронковского нагоняя, но с этого дня его работа стала продвигаться значительно быстрее. Но Воронков, как тонкий психолог, сделал тогда правильный ход, перенеся бремя текучки на Иволгина, подчинённого Салажова. Быть кому-то обязанным даже в мелочах Владимир Игнатьевич страшно не любил. И даже когда он вынужденно перехватывал трёшку у сослуживца, что случалось с ним крайне редко, он чувствовал себя не в своей тарелке до тех пор, пока не возвращал долг.
 
      Салажов стал регулярно засиживаться по вечерам, и его фамилия не исчезала из списков сотрудников, подаваемых ежедневно в секретную часть для сведения, что их чемоданы будут сданы дежурному по институту.

      Через месяц все расчеты были завершены. Какое–то время ушло на оформление работы и составление автореферата. Салажов сбавил темп и перешел на нормальный режим работы.
      – А что, Салажов у нас заболел? – спросил как-то утром начальник управления у Воронкова, не увидев его фамилии в списке.
      – Жив-здоров, решил вот взять день отпуска.

      Накануне Владимир Игнатьевич сдал на рассылку авторефераты. Можно было сделать небольшую паузу и немного расслабиться.
      – А не съездить ли нам в лес, за грибами? Знаю прекрасные места на Карельском, – предложил он коллегам, имея в виду Карельский перешеек.
 
      Народ воспринял предложение без особого энтузиазма. С любителями природы в отделе было плоховато. Причины были разные. Галка Портнова жила за городом и считала поездку из одного конца этого загорода в совершенно противоположный пустой блажью. Лес же она предпочитала наблюдать сквозь лёгкую дрёму из окна электрички. Миша Винтов был молчуном и домоседом и всегда хронически уклонялся от коллективных мероприятий любого рода, ссылаясь на необходимость присмотра за больной матерью. Что касается Иволгина, то он был бы и рад добыть для домашних что-нибудь экзотичное и питательное, причём ценой небольших затрат, но здесь он спасовал. Валера обычно подслеповато щурился, даже всматриваясь в номера трамваев, подошедших к остановке, поэтому от метро на работу предпочитал ходить пешком. Носить очки он принципиально отказывался, полагая, что они скрадывают мужественность у выражения его лица, которой, по его мнению, ему и так недоставало. По-восточному широколицый, обладатель сократовского размера головы, он чем-то напоминал Петруху из «Белого солнца пустыни», и очки это сходство только усугубляли. Они придавали ему, как он считал, несколько простоватый вид. Поэтому грибы он предпочитал искать на прилавках рынков.
 
       Офицеры отдела тоже не проявили интереса к теме – Коля Бурыгин лес никогда не жаловал, а многодетного Женю Иванова не отпустили семейные обстоятельства. Хотя именно на него рассчитывал Владимир Игнатьевич – тот никогда не упускал случая пообщаться со своим научным руководителем в неформальной обстановке. В оправдание Женя поведал ему о состоявшемся диалоге с женой.

      — Грибы? — переспросила супруга. — Вечно у тебя отмазка, чтобы свинтить из дома. Грибы, — повторила она. — Ты ведь плавать умеешь?
      — Ну да, — удивился Женя вопросу.
      — Ещё раз заикнёшься — забирай свои вещи и «грибы» отсюда.

     Дома у них были непростые отношения.

     На предложение Салажова откликнулся только Кондратьев.
     Поездку они не стали откладывать и решили отправиться сразу же, на следующий день, хотя была только середина недели. В будни в лесу всегда немноголюдно, и шансы на успех повышаются. Олег попросил день в счёт отпуска и, получив разрешение, договорился с Салажовым о встрече.

      Наутро, едва рассвело, они уже переминались с ноги на ногу в ожидании первой, идущей в сторону Приозерска электрички. Несмотря на ранний час, на платформе было уже довольно оживлённо, и все были с лукошками. К сожалению, эта идея пришла в голову не только им одним.
      – Что-то вы, Владимир Игнатьевич, одеты легко, – заметил Олег, глядя на коллегу. На Салажове была простая ветровка без признаков утеплителя, под которой просматривалась одна лишь лёгкая ситцевая рубашка в клетку.
      –  У меня закалка давнишняя, еще с корабелки. Помнится, в институт я поступил в конце сороковых. Время было голодное, и был я тогда совсем доходягой – кожа да кости.
 
      Электричка всё никак не появлялась. Салажов закурил и продолжил.
      – В общежитии койки делили по жребию, и мне досталось место у самого окна. В первый момент я, было, было обрадовался – с электричеством тогда бывали перебои, а белые ночи ещё не миновали, и можно было допоздна зачитываться, лёжа в кровати. Но с наступлением зимы я приуныл. Из этого окна так сифонило – мать честная, никакого спасенья! Хоть я и заклеил все щели, холод по стёклам всё равно скатывался вниз, и всё на мою койку. Так вот, к весне мои приятели заметили, что у меня спина стала шерстью обрастать.
 
      Владимир Игнатьевич усмехнулся, увидев недоумение на лице Олега. Тот не мог взять в толк, шутил ли он или говорил всерьёз. Олег ещё раз взглянул на старшего товарища. Явных следов растительности на открытых участках тела Салажова не просматривалось, но, несмотря на утреннюю свежесть, он не ёжился и, похоже, чувствовал себя вполне комфортно. Видно, и впрямь шерсть на спине.

      Вскоре подошёл состав, они зашли в вагон и заняли места у окошка.

      Лес оказался на редкость унылым и пустым по части грибов. Прохладная и сухая осень удерживала грибницы в состоянии спячки. Побродив несколько часов по заповедным местам и потратив немало сил, товарищи смогли лишь только слегка прикрыть донышки своих корзин. Уже на выходе из леса, недалеко от станции, Салажову повезло – он наткнулся на великолепный экземпляр боровика, шляпка которого едва поместилась в его небольшое лукошко.
      На обратном пути, сидя в электричке, Салажов вынул своего красавца из корзины и протянул его Олегу.

      – Покажи своему сынишке, какими чудесами иногда балует нас не столь щедрая северная природа.
      Олег попытался отказаться от роскошного подарка, но Салажов был непреклонен. Ведь он же был инициатором этой не совсем удачной поездки, и потому, видимо, ощущал себя в некотором долгу перед товарищем.
      
      Утром он встретил Олега вопросом с улыбкой на лице.
      - Ну как, оценил сынок дары леса?
      – И не только леса, Владимир Игнатьевич. Это даже в большей части ваш дар. А гриб действительно уникальный, порадовал малыша. – кивнул Олег. Он не кривил душой. Боровик в самом деле произвел в семье фурор.
      – Кстати, Олежек, у меня к тебе просьба. Скоро моя защита – не мог бы ты вести протокол заседания совета?
 
       Все знали, что почерк у Олега был чётким и разборчивым.
       – Почту за честь, Владимир Игнатьевич, о чём разговор!

      Обещал помочь, за честь почитал, а сам чем занимаюсь – глядя на лежащие перед собой листы думал Олег. Записи чисто протокольного характера на них чередовались с зарифмованными четверостишьями с зачёркнутыми и исправленными местами строками. На последней странице значилось:

      «Итоги голосования:
Всего членов совета 22, присутствовало на заседании – 18, из них за – 17, против – 0, недействительных бюллетеней – 1.»
Здесь тоже не обошлось без комментария:

      И вот – свершилось! Наш герой
      Отбросил страхи и сомнения:
      И метод принят волновой,
      И автор принимает поздравления

      Члены совета подходили к Салажову и трясли ему руку. Секретарь подозвал Олега и попросил передать магнитную плёнку и листы протокола. Олег слегка потупился и протянул ему бумаги.

     – А это что ещё такое? – с недоумением произнёс секретарь, листая протокол. – С каких это пор наш совет стал принимать работы по специальности «Поэзия и изящная словесность»? Значит так, Кондратьев, начальству я докладывать не стану, но к завтрашнему вечеру чтобы протокол был приведен в надлежащий вид. Вот тебе магнитофон, сиди и расшифровывай. А эти листы числятся на мне, и я по твоей милости вынужден передать их в секретный отдел на уничтожение.

      Олег с грустью посмотрел на «плоды своих трудов», которые секретарь  запихивал в свою папку.

      Через месяц ВАК утвердил итоги защиты. Владимир Игнатьевич решил отметить это событие.
      Незадолго до этого в стране развернулась борьба с "зелёным змием", и официальное проведение банкетов на предприятиях было запрещено. Со всех стен и заборов на трудящихся смотрели плакаты, призывающие объявить пьянству непримиримый бой. Самый невинный из них гласил: «Трезвость – норма жизни». Наступило время безалкогольных похорон и свадеб. Поэтому Салажов пригласил всех к себе домой.
    
      Стол у виновника торжества был накрыт в лучших догорбачовских традициях.

      – Владимир Игнатьевич, вот нам тут твердят, что алкоголь – яд, что пьянство – зло и порок, – донимал новоиспечённого доктора Валера Иволгин.
      Он сидел рядом с Салажовым и разговаривал с ним вполголоса. Олег невольно слышал их разговор, и у него складывалось впечатление, что эта тема вызывает у Валеры неподдельный интерес. К спиртному он всегда относился очень настороженно.
      – А признайтесь честно, вы же себе в этом удовольствии, – он кивнул на рюмку, – наверное, часто себе отказывали?
      – Часто? Да, в общем-то, никогда, Валерочка.
      – И всё же, – не унимался Иволгин, – вот если бы они и этот указ лет этак двадцать назад издали, вы бы с вашим потенциалом наверняка уже членкором были?!
      – Членкором? Это навряд ли. Я бы и доктором раньше, пожалуй, не стал. – Салажов улыбнулся краем губ.
 
      Валера привычно заморгал и потёр лоб. Он никак не мог взять в толк, шутит ли Салажов или говорит серьёзно. Если тот не кривил душой, то зачем же тогда вся эта чехарда вокруг алкоголя?
 
      В этот момент кто-то провозгласил очередной тост, и он осторожно взял стоящую перед ним рюмку. Его взгляд по-прежнему выражал сомнение.
Олегу захотелось вмешаться и переменить тему их беседы. Валерин скепсис забавлял его, но он был сейчас несколько неуместен.

      – Владимир Игнатьевич, а я ведь, признаюсь честно, во время защиты немного пошалил. Стишки пописывал на злобу происходящего.
      – Так ты не скромничай, почитай.
      – Не уберёг я их – они на грифованных листах писались. Уничтожены… Могу лишь финал воспроизвести. Он мне уже по дороге сюда на ум пришёл.
      – Это любопытно.
      – Извольте:

      И свой вердикт выносит ВАК
      А с ним украдкой ссыльный Вакх
      Над нами чары простирает,
      Но норму жизни каждый знает.


      Владимир Игнатьевич улыбнулся.
      – Могу себе представить начало. Но ты не расстраивайся, Олежек. Ты же знаешь – рукописи не горят и не уничтожаются. Они к тебе ещё вернутся, вот увидишь!
      Салажов оказался прав. Впрочем, как и всегда. Так оно в конце концов и случилось.