Было так

Я хромал по безлюдному проспекту, косым взглядом ныряя в громадные  неоновые буквы высотки и лениво плывущих по железобетонному аквариуму микроскопических людей, устало поправляющих выглаженные с утра галстуки, недавно сшитые ещё более усталыми малолетними сотрудниками неизвестной фирмы, затерянной где-то между джунглями и пустынями, примерно там же, где в свое время искали пожизненной славы отважные первопроходцы, ниспосланные туда судьбой и лично Королевой и в большинстве своём нашедшие там только осознание собственной беспомощности перед бескрайним оскалом океана, однако те немногие, кому всё же довелось пришвартоваться к горячему береговому песку, вынуждены были признаться самим себе в том, что страшнее человеческих желаний лишь их свойство сбываться, как верно заметил русский классик, как раз один из миллионов тех несчастных, чьи жизни были сдавлены железной удавкой невиданной доселе в мировой истории машины порабощения, причем отнюдь не всегда в переносном смысле, возможно и потому, что вылезшие с немецких военных карикатур охранители нового порядка ничего не знали и не хотели знать ни о каком переносном смысле, ибо даже примитивнейшие литературные приёмы оставляют в сознании неизгладимые вмятины, мешающие разработке и осуществлению прямолинейных схем грабежей, выселений и казней, так что, конечно, абсолютно последовательным представляется и знаменитое путешествие парохода Петроград – Штеттин, с палубы которого Ильин в последний раз рассматривал омытый холодными осенними волнами причал, здания с потрескавшимися или нарочно разбитыми окнами, чаек и даже нахмуренное от несправедливости происходящего небо – словом, всё, что угодно, лишь бы не смотреть в рожи ухмыляющейся пьяной солдатни, которая, как ему казалось, и была причиной столь скорого и неожиданного падения Руси, и в чём-то он, конечно, был прав, но главное, как обычно, спрятано немного дальше открытого взору, а именно – за неразбитыми окнами в трёхэтажных домах с отоплением и, страшно сказать, электричеством, где в уютных кабинетах, развалившись в пуховых кушетках, освободители трудящихся и утешители детских слёз похмелялись шампанским, ещё задолго до их рождения привезённым из той самой далёкой Франции – родины просвещения, гильотины, мушкетёров, кинематографа и воздушных шаров, на которых в положенный час добрый волшебник обещал прилететь и спасти нас всех без исключения, вероятно, от самих себя, однако, похоже, добрый волшебник имел достаточно времени, чтобы догадаться оставить попытки спасать что-либо, кроме собственной души, в существование которой он, вероятно, даже и не верил, но не мог сам себе в этом признаться, поскольку понимал, что в таком случае ему придётся признать также и то, что всё его существование – не более чем плод чьей-то больной фантазии, растекшийся склизким чернильным пятном по белому бумажному листу, спрессованному из грубой древесины на очередном провинциальном целлюлозном заводе, к воротам которого каждое будничное утро подъезжает ржавый автобус, битком набитый сонными людьми, среди которых трудно различить, например, того облысевшего от химикатов небритого мужчину, прислонившегося ухом к запотевшему стеклу, чья жена вчера ему заявила, что после следующей же его попойки она подаст заявление на развод и, забрав с собой малолетнюю дочь и набитый поношенными шмотками чемодан, укатит к своей матери в Волгоград, где непременно возьмет привычку каждые солнечные  выходные гулять с дочерью где-то между Центральной набережной и Казанским собором, а вечером ковылять домой среди кирпичных зданий, не догадываясь ни о том, сколько именно людей похоронено под этими зданиями в недавнем прошлом, ни в чём заключалась их вина, ни даже того, какие слова они писали на имевшихся клочках бумаги перед очередным в историческом масштабе, но явно внеочередным для них лично налётом Ю-87, однако знать об этом всём пожалуй что и не нужно, а подчас даже и вредно для человека, обременённого семьёй и психическим здоровьем, то есть теми вещами, во временном характере которых не приходится сомневаться и которые, тем не менее, самим своим существом ежедневно внушают собственную вечность, но вечного, как известно, на свете нет ничего, кроме временных указов правительства, таких как, в частности, Декрет Национального Конвента Франции от девятнадцатого вандемьера тысяча семьсот девяноста третьего года, провозгласивший все действия Робеспьера оправданными внешней агрессией и деятельностью заговорщиков, так что получалось, что вроде как это вовсе не якобинцы, а австрийский император, английский король и французские роялисты рубят головы врагам прогресса, всем этим любителям испить жасминового чаю на веранде с видом на яблоневый сад, украшенный кустами сирени и плавно закатывающимся за горизонт солнцем, напоминающим внимательному наблюдателю о скоротечности того, что он называет громким словом «жизнь» и не замечает, ослеплённый пафосностью выражения, ни как она убегает от него, ни как она всегда убегала от него, ни даже того, как всё это время я хромал по безлюдному проспекту, косым взглядом ныряя в громадные неоновые буквы высотки…