Террор

   Подъезжая к станции, с меня слетела шляпа. Выглянул в окно уборной, чтобы посмотреть, и… Ужас положения не в том, что шляпа не моя, а Румянцева. В подкладке шляпы зашито письмо!
- У меня к вам дело, - Румянцев был бледен.
Его бледность – признак величайшего волнения. А если этот человек волнуется, стало быть, задание важности чрезвычайной. Доверие Андрея Николаевича я воспринял, как награду за некоторые услуги, которые в течение года были оказаны мною организации.
- Нет нужды, напоминать вам, Павел Андреевич, что все должно оставаться между нами.
И Румянцев, дав нужный адрес, объяснил, что я должен был сделать.
- Я бы поехал сам, - добавил он, - но вам известно мое положение.
Да, я прекрасно знал, что Румянцев находится на нелегальном положении, и его повсюду ищет охранка.
- Видите, здесь мои инициалы? – он показал сделанную на замшевом внутреннем кантике аккуратную надпись: «Румянцевъ А. Н». – Если вас, не дай бог, схватит полиция, вы можете сказать, что просто перепутали головные уборы. Где? В ресторации, например. Но не в гостях! Тогда могут начаться вопросы. Надеюсь, дальнейшее объяснять не нужно.
Я кивнул, чувствуя, что как-бы оно ни сложилось, я буду молчать, даже если меня станут бить, подкупать или морить голодом.
Шляпа оказалась впору, что мне чрезвычайно польстило. Весь путь до Воронежа я ее не снимал, чувствуя себя Румянцевым – всегда спокойный, рассудительный, бесстрашный. Но к концу поездки меня охватила малодушная тревога – а вдруг будут встречать? Жандармы, мерзкие суетливые шпики, бородатые дворники, способные сгрести в охапку не то, что меня - медведя. Или сядут на Отрожке, последней перед Воронежем станции, где поезд стоит минуту. Такое бывало - об этом мне говорил опытный курьер Радченко: скрутить, не привлекая шума, прямо в поезде.
Нет, в Отрожке никто садиться не собирался. Перед станционной каморкой стоял лишь дежурный с флажком в руке. 
И тут внезапно налетел ветер. Его тугой порыв, бросив в лицо горсть колючего песка, обнажил мою высунувшуюся голову. И не только сорвал шляпу, но даже смог лизнуть пенсне, которое ударившись о спущенную раму, жалко повисло на шнурке.
Зрение у меня прекрасное. Пенсне, в котором установлены обыкновенные стекла – мое собственное изобретение, для конспирации. Теперь на левом его стеклышке безобразная трещина. Для меня это знак и символ позора.
Стыд! И стыд сугубый. Когда мы прощались, Румянцев сказал:
- Первая заповедь революционера – быть готовым к любой неожиданности во всякое время. Расслабленное благодушие может погубить.
И крепко пожал мне руку.
А я эту заповедь нарушил. Я о ней забыл.
Скрип тормозящих колес заглушил мой отчаянный крик. Я окаменел. А тут еще пенсне зацепилось за оконную ручку.
Через минуту поезд снова тронулся. Господи, почему я не спрыгнул?!
Воронеж… Встречающие, носильщики, мальчишки с газетами. Проталкиваясь сквозь шумную веселую толпу, я медленно направился в вокзал.  И если раньше я боялся, то теперь  жаждал быть арестованным.
Несмотря на теплый сентябрьский день и пальто, меня знобило.  А на душе было пусто, той тяжелой серой пустотой, какая бывает на побережье после шторма или в бильярдной зале после ночи азартных партий. Саквояж казался мне непосильно тяжелым, хотя кроме тургеневского «Рудина», гребешка, пары свежих сорочек и склянки зубных капель из аптеки Шульца в нем не было ничего. Должно быть, такие оттягивающие руку саквояжи уносят после вызова доктора, когда им не удалось помочь больному.
По версии для ищеек в Воронеж я приехал проведать свою тетушку. Так оно и было, включая посланную ей телеграмму – алиби безупречное. Тетушка моя смолоду мучилась зубами, и капли Шульца для нее.  Как бы я хотел в эти темные минуты страдать болью телесной!
Походив по зданию пустеющего вокзала и убедившись, что моя понурая персона решительно никого не интересует, я покинул здание, имея твердое намерение тотчас нанять извозчика и немедленно ехать назад в Отрожку на поиски улетевшей шляпы.
Но и этого не суждено было исполнить – меня окликнул Василий. Василий – тетушкин кучер, терпеливо ждавший меня на площади в коляске.
И снова мне вспомнился Румянцев:
 – Время может быть, как другом, так и врагом. Если его упустишь - оно беспощадный враг, а коли упредишь – первый союзник.
Радость встречи с тетей пришлось изображать. А я артист никчемный.
Румянцев неоднократно говорил, что в нашем деле игра не менее сильное оружие, чем бомба или листовка.
- Игра, а не комедиантство.  Учитесь играть, Павел Андреевич.
Сам Румянцев мог изобразить кого угодно: одноногого старика, глухонемого акробата, горбуна, слепца или иностранца, плохо знающего русский язык. Причем, с тонкостями отличия: французский акцент, не тот, что немецкий или английский. 
Также одаренный драматическим талантом Мезенцев, которого давеча мы провожали в Петербург продолжать учебу.  Он верит, что будущее за химией. Как России, так и всего человечества. «Химия - наука свободы! - восклицал он восторженно. – Представляете, господа, какое облегчение труда?! Не нужно проливать пот, выращивая хлеб, картофель или лен. Нет необходимости в добыче угля и вырубке лесов.  Все необходимое даст эта наука: пищу, одежду, топливо, строительный материал. Человеку останется посвятить себя творчеству и образованию. И тогда останется единственное превосходство одного над другим – превосходство научных и художественных достижений!»
Вот Мезенцев бы так не оплошал. Мне хотелось плакать. Признаюсь, я плакал. В туалетной комнате, куда зашел умыться после дороги.
- Что с тобой, Павлуша? – спросила тетушка, видя мое категорическое нежелание обедать.
- Устал, дорогая тетя. Бессонная ночь и… зубы.
- Как! У тебя тоже? Бедный мальчик. Выпей вина, оно прекрасно помогает во всех неприятных случаях.
Пробормотав что-то о головной боли, я поспешил удалиться в приготовленную мне комнату. Занятый единственной мыслью – выбором способа самоубийства. Самым доступным мне виделся мышьяк. Но прежде пойти по адресу и рассказать… Честно, мужественно. Да, именно так! Но не сегодня, поскольку уже слишком поздно. И словно подтверждая правильность моего мучительного решения, часы в гостиной разразились десятью тяжелыми ударами.
Ночь я провел дурно – в полузабытьи, граничащим с навязчивым бредом.
Мне грезился несущийся под уклон поезд, пустой вагон с разбитыми стеклами и я - единственный пассажир в нем сидящий. Я стараюсь обеими руками удержать сдуваемую ураганом шляпу. Она шевелится, кусает ладони и слетает с головы вместе со скальпом. Лицо заливает кровь, оголенному черепу морозно. Но нет! Шляпа на месте, ее не унесло, она пока на мне… Но уже сползает на затылок и готовится спрыгнуть. Вот-вот… Я прижимаю ее к темени, комкаю, прекрасно понимая, что мну и порчу секретное послание. И все повторяется сначала. Ад – это бесконечное повторение неудачи. Обещание, которое вечно дается и вечно не выполняется.
На следующий день, позднее утро которого было отдано долгому завтраку и разговору с тетушкой, я отправился к тому, кому предназначалось недоставленное мною письмо.
Свой визит я решил нанести под вечер, рассудив, что господин Красницкий, чем бы ни занимался днем, непременно будет дома.  Несколько слов с глазу на глаз в мертвой темноте сумерек. И adieu!
Лгу. Только к вечеру я почувствовал, что имею достаточно силы для встречи. Что способен совершить свой путь на нравственный эшафот. Путь достаточно долгий, поскольку Красницкий жил на том берегу Воронежа.
Не могу умолчать о том, что около получаса я стоял на мосту, наблюдая, как мальчишки вопреки ледяному холоду осенней реки ловят среди прибрежных камней раков. Размышляя над необъяснимым пустяком – почему вода после Ильи-пророка теряет несколько градусов температуры? Солнце уже начало садиться, колокольня Покровского собора пустила по округе низкую, звенящую ноту.  Нет! Утопиться я бы не смог никогда. А за идею? Увы, и за идею тоже. Только мышьяк. Или цианид, которым также можно травить крыс и мышей. О его смертельных свойствах мне рассказывал Мезенцев. Он бы так не оплошал. Пора…
По мере приближения (с каждым шагом ноги становились тяжелее) к тонущей в садах окраине, я пытался представить, чем г-н Красницкий мог заниматься помимо борьбы. Служит в акцизе, учительствует, занимается торговлей? Или трудится простым рабочим на железной дороге? В каких годах?
Дом его, спрятанный от посторонних глаз высоким каменным забором, был огромен – тяжелый портал с колоннами, фонтан с замшелой скульптурой безобразного тритона, беседка, окруженная клумбами с цветущими астрами. В калитке рядом с воротами блестела медная кнопка звонка.
Открыла горничная и провела меня в особняк. Оказалось, что Красницкий в отъезде, вернется через неделю. Об этом мне сообщила его супруга, очень любезно меня принявшая. Разговаривали мы в гардеробной. В то время, как из глубины доносились резвые звуки фортепиано.
- Не угодно ли чаю? – было мне вдруг предложено.
- Благодарю вас, сударыня, - отсрочка приговора мгновенно сделала меня легкомысленным, - с удовольствием. 
Еще никогда я не видел такой женщины.  Елизавета Сергеевна меня необычайно поразила. Чем? И внешностью и удивительной легкостью в общении. Здесь парадокс. Она была уже зрелой дамой, но казалась девушкой.  Веселой и беспечной. Если бы Анна Каренина действительно существовала, то она непременно была бы такой. Даже платье на Красницкой имело глубокий сиреневый оттенок.
- Идемте, я вас представлю гостям.
И я оказался в зале.
Лицом к высоким, еще не задернутым окнам. Вдоль стены стоял длинный, покрытый белоснежной скатертью стол. Заходящее светило отражалось в серебре и хрустале сервировки, точно внутри фужеров, чайничков, стаканов горели маленькие свечи. В центре однобоко пламенел самовар.
В углу перед громадным зеркалом гремел раскрытый рояль. За ним сидел одетый в клетчатую пиджачную пару полный человечек, всецело занятый игрой. Исполнялся Шопен. Или Лист – я плохо разбираюсь в музыке.
Слева небольшая группа господ окружила столик с бутылками. Один - чернявый штатский, второй - усатый артиллерийский офицер, третий – сутулый, начавший плешиветь чиновник судебного ведомства.  Они курили, обратившись лицами к музыканту. В кресле сидела завитая светловолосая дама, энергично обмахивающая себя платком.
Горела люстра, уронив расплывчатое пятно на витиеватый рисунок блестящего паркета.
В то мгновенье я был благодарен Румянцеву, научившему меня прежде всего обращать внимание на внешность людей, с которыми приходится вступать в знакомство. Платье – отражение характера. Характер – почерк поведения.
Пьеса внезапно закончилась. Дама в кресле несколько раз хлопнула в ладоши. Офицер хмыкнул.
Елизавета Сергеевна улыбнулась:
- Позвольте, господа, представить моего гостя - Павла… (я напомнил отчество) Андреевича.
Я склонил голову.
И поспешил принять бокал вина, налитый мне чернявым господином в сюртуке.
Через несколько минут мы все сидели за столом, и я, чтобы не отвечать на вопросы, потея от смущения и выпитого муската, занялся чаем с печеньем. Впрочем, на меня мало кто обращал внимания – слушали офицера, решившего развлечь компанию. Поручик Волков держал себя развязно. Видимо, был он здесь частым гостем и близким приятелем хозяйки. Может быть, ее родственником.
- Презабавнейшая сегодня днем произошла сценка.
- Вы были в театре, поручик? – успел вставить слово чернявый.
- Нет, господин Прохоров. Я был в лагере. На совещании у полкового командира. И решительно прошу - не перебивайте! Так вот-с… Иду я, стало быть, к себе на квартиру с намерением переодеться и лететь к нашей очаровательной хозяйке. Как замечаю своего оруженосца-Гришку, раздувающего на крыльце самовар. Солдаты, не за столом буде сказано, приводят в чувство самовары своими старыми сапогами. Увидел меня. Естественно, вскочил по стойке «смирно». Естественно, отдал честь. «Что ж ты, подлец, делаешь?!» – спросил я его. «Приветствую, ваше благородие! – отвечает. «А на голове у тебя что?» - я делаю вид, что сердит. Знаете, эту серую скотинку только страхом и можно удерживать в узде. «Как что, ваше благородие?» - а сам пытается понять, в чем на этот раз оплошал. Глазищи круглые, глупые. «Вот и я пытаюсь понять, что!» – и продолжаю хмурить брови. А внутри хохочу.
Он хватается за фуражку, а это не фуражка, а шляпа! Представляете? Ха-ха.
При слове «шляпа» я вздрогнул. Волков посмотрел на меня. Лицо его было насмешливо-недовольным:
- Шляпа, Андрей Павлович. Что это вы так дернулись?  Такие странные головные уборы имеют обыкновение носить господа, весьма далекие от воинской службы. Как вы, например.
Я молчал, не зная, как отвечать. Все с любопытством меня изучали. Я подавлено молчал.
- Или вы принципиально не носите шляп? А мой денщик, представьте-с, носит.
Волков хмыкнул и продолжил:
- «Где ты ее взял?» Действительно, где мой дурак мог раздобыть шляпу? «Нашел, ваше благородие! Истинный крест!» - а сам уже дрожит. «Где? На стрельбище? - Никак нет!»  «Так где же? - Не могу знать, ваше благородие!» «Убил кого-нибудь? Ограбил?  – Никак нет!» «А на башку свою зачем напялил? – Фуражку постирал! Вашу шинель чистил, и чтоб вода не пропадала, постирал. А голове без фуражки привычки нет. Солнце жарит, ваше благородие!» Жарит, видите ли! Точно это яйцо, а не голова.  И Гришка протягивает шляпу мне. Дорогая, до невозможности пыльная, предательски мышиного цвета и, самое забавное, помечена. Неким Краснощекиным или Рубиновичем, не помню. Логика подсказывает, что хозяин. Оригинальная манера о себе заявлять.
- Фу, как скучно, - завитая блондинка (все ее звали Оленька) капризно скривила губки.  – Давайте, господа, танцевать.
- И где же он ее нашел? – судебный следователь был неприятно серьезен.
- Так кто-ж его знает, Ипполит Дмитриевич! Сменял на какую-нибудь дрянь. Они от скуки любят меняться. Или, на самом деле, нашел.  Черт его разберет. Я бросил шляпу под лавку, вымыл руки и стал собираться к Елизавете Сергеевне.
- Как вы сказали, Краснощекин?
- Не помню, голубчик. Но смысл фамилии тот.
Ипполит Дмитриевич больше не вопрошал, но нахмурился.
- И все? – чернявый Прохоров зевнул.
- А вы хотели услышать Бомарше?
- Нет, но…
Его перебила Оленька.
- Вольдемар, сыграйте нам мазурку, - жеманно попросила она музыканта, жующего пирожное.
Все поднялись. Началась мазурка. И не успел я начать обдумывать положение, как был приглашен к танцу, составив пару Елизавете Сергеевне. С Оленькой кружился Прохоров.
Волков с Ипполитом Дмитриевичем встали у винного столика, начав о чем-то шептаться.
Темные, состоящие из одних зрачков глаза Красницкой мешали мне сосредоточиться. А последние попытки анализировать закончились после того, как я услышал ее тихий голос, обращенный мне в самое ухо:
- Как вы молоды! И неловки. Еще немного, и я вами увлекусь, - и ее нежные пальчики коснулась моей щеки. – Почему вы дрожите? Я вам нравлюсь?
Я онемел и почувствовал, что  от избытка впечатлений я вот-вот лишусь чувств. После мазурки я поспешил откланяться. Провожая меня, Елизавета Сергеевна с улыбкой, не дающей определить, просьба это или требование, произнесла:
- Приходите ко мне завтра. Я так устала от этих лиц!
Обратный путь меня освежил и отрезвил. И определил мое отношение к недавней компании: Волкова я ненавидел, судебного следователя боялся, Оленьку за глупость презирал, к Прохорову был равнодушен. А музыкант – он и есть музыкант.
А Елизавета Сергеевна?
Как женщина она была соблазнительна. Но сей нежелательный факт значения не имел – она супруга товарища по общему делу. Посему - выбросить из головы романтическую чушь! И благодарить судьбу, давшую мне шанс исполнить поручение. Я готов был кричать от радости.

                ***

Ночью я спал, как убитый. Утром за завтраком тетушка мне заметила:
- А ты сегодня весел.
- Зубы прошли, дорогая тетушка. Полностью.
- А мои все упрямятся. Не очень-то помогают капли хваленого Шульца.
И мы около получаса занимались совершенно пустой болтовней. Я слушал, кивал, улыбался, изнемогая от желания побыть в одиночестве – думать, думать, думать!
Первый шаг был вполне очевиден – снова пойти к Красницкой. И пользуясь ее ко мне расположением, разузнать, где находится лагерь Волкова. Затем найти предлог для поездки туда. И – это я пока представить не мог – проникнув к нему, выкрасть шляпу.
Волков… Самодовольный пошляк, напомнивший мне хамских офицеров из «Поединка» - недавно прочитанной новой повести Куприна.  А его несчастный денщик – тот же забитый Хлебников. «Я брат твой…» Это, кажется, не Куприн, а Гоголь. Сколько таких вот Хлебниковых и Башмачкиных ежедневно претерпевают унижения и издевательства от таких вот Волковых? Нет, Толстой неправ! Злу сопротивляться должно. Всеми дозволенными и недозволенными средствами. Сопротивляться беспощадно!
Около трех часов по полудни я был возле Красницкого. У ворот стоял неказистый тарантас. Я вспомнил Румянцева. Как-то он сказал:
- Никогда не представляйте себе, как «оно будет»! И тогда вы получите возможность принять правильное решение и использовать ситуацию в своих целях.  Понимаете, о чем я?
Теперь я понял.
Мне казалось, что я буду единственным сегодняшнем гостем Елизаветы Сергеевны. Но ошибся. Она была не одна. Оказавшись на пороге вчерашней залы, я увидел ненавистного Волкова и какого-то ветхозаветного старика. Рояль закрыт, сервировка обеденного стола нарочито скромна – только самовар, чайные чашки, сахарница и тарелка сушек.
Закусочный столик превратился в карточный.  Занятые игрой поручик и старик меня не заметили.
Елизавета Сергеевна сидела на диване и грызла яблоко.
Увидев меня, она улыбнулась, быстро подошла ко мне и, взяв меня под руку, увела в кабинет Красницкого.
Она так и сказала:
- Пойдемте в кабинет к мужу. Они недавно сели.
Быстро пройдя по увешанному портретами коридору, мы попали в прохладное помещение с громадным письменным столом, книжными шкафами, креслами, горкой и кожаным диваном, буквально меня поглотившим. Елизавета Сергеевна задержалась у горки:
- Выпьем за нашу встречу, Павел Андреевич. Я вас ждала и даже успела соскучиться. Коньяк будете?
Я кивнул.
- Какой вы, все-таки, молодой и милый!
Я почувствовал, что краснею.
Протянув мне рюмку, она устроилась в кресле:
- Выпьем за любовь!
- С удовольствием! - ответил я, мысленно добавив, что пью за любовь к Свободе.
Я, плохо разбирающийся в крепких напитках, все же смог понять и оценить - коньяк качества высочайшего. Такой можно пить без закуски, и благородное действие свое он проявляет почти мгновенно.
Мне стало жарко. Вместе с приливом приятной теплоты я ощутил необыкновенное вдохновение. Оно выражалось в удивительной ясности мышления и раскрепощенности доселе сжатых чувств.
- Прекрасный напиток! - воскликнул я, пронзительно гладя в черные глаза Елизаветы Сергеевны, так удачно контрастирующие с ее розовым платьем. – Предлагаю свой тост. И немедленный. За любовь свободную!
- Ого! А вы не так наивны, Павел Андреевич.
Красницкая налила еще:
- Будь по-вашему. За свободную любовь между женщиной и очаровательным юнцом!
Когда мы выпили, последние остатки страха и неуверенности исчезли.
- Расскажите мне о себе, - попросила Елизавета Сергеевна, поправив локон.
- С чего начать?
– Откуда вы знаете моего мужа? И какое у вас к нему дело? Не могу понять, что вас может связывать.
Я пустился в пространные объяснения, сославшись якобы на давнюю дружбу Красницкого с моим отцом. Добавлю, отец мой - юрист.
- А сами вы чем занимаетесь?
- Занят поиском своего места в жизни.
- Достойное занятие. А где вы остановились?
Я ответил.
- У генеральши Сомовой?!
- Да. Она моя тетя.
- Так передайте же Марии Ильиничне, что у нее замечательный племянник.
Я решил пойти в наступление. Сделав равнодушное лицо, как бы между прочим, полюбопытствовал:
- А поручик Волков? Почему он не на службе? Удивительно. Не податься ли мне, воспользовавшись примером, в артиллерию?
- Вы ошибаетесь. Он как раз-таки на службе. Сегодня он встречался с Мокиным по поводу поставки фуража. Поручик - помощник полкового интенданта.
Минут через пять я уже знал, что старик, сидящий за картами, и есть купец Мокин, заехавший к Красницкой за каким-то векселем. Вместе с ним прибыл и Волков. Летний лагерь находится в семи верстах от города, офицеры квартируются в Боровом.
Все сходится, подумал я – Боровое недалеко от станции, где со мной случился конфуз.
- Как вы сегодня прекрасны, Елизавета Сергеевна. Может быть я поступаю опрометчиво, но хочу вам сказать, что минувшей ночью я не сомкнул глаз. Думал о вас и ругал себя за это.
- За что же ругать?
- За недозволенные мечты. Прекрасный коньяк! Он делает меня смелым.
- Хотите еще?
- С удовольствием!
Едва рюмки были поставлены на поднос, как постучала горничная и доложила:
- Гаврила Романович собираются уходить.
Волков сидел за столиком перед разбросанными картами, Мокин за столом. Красный, суровый, макающий в чашку сухарь.
Поручик имел крайне довольный вид. Но увидев нас, он поморщился. Я догадался, что радость выигрыша внезапно омрачилась ревностью.
- А! – воскликнул он, не поднимаясь. – Вот и наш юный Вертер. Если б я служил во флоте, то дерзнул бы спросить, каким ветром вас сюда занесло?
За меня сухо ответила Елизавета Сергеевна:
- Это я пригласила Павла Андреевича.
- Но я, - Волков дернул ус, -  во флоте не служу. И не имею привычки совать нос в чужие дела. Так-с. И тем не менее, хочу полюбопытствовать – вы играете в карты, Павел Андреевич?
В этот миг я понял, что нужно делать:
- Да играю. Но только на деньги.
- О!
- И предпочитаю крупные ставки.
- О!
- Вы хотите со мной сыграть? – я легко выдерживал злой взгляд поручика.
- С вами непременно-с. – отчеканил он. - Тем паче, если ставки крупны. Только это вещь весьма относительная. Вот для нашего Гаврилы Романовича крупная ставка начинается с трех рублей.
Мокин перестал сосать баранку и замер.
- Мы можем начать с десяти, - хладнокровно проронил я, идя к карточному столику. – Во что будем играть?
- Здесь принято играть в вист.
- Пусть будет так.
Я сел. Елизавета Сергеевна встала рядом.
В гимназии мы иногда играли. В частности, и в вист. Но не на деньги, а на папиросы. Вследствие чего, игра из сражения превращалась в забаву. Сейчас игра становилась частью моего плана.
У меня с собой имелось чуть больше четырнадцати рублей. Но это значения не имело.
Не углубляясь в подробности, скажу, что первый роббер я выиграл. Выиграл и второй, успев заметить, что Волков очень умело мне поддается.
- А вы, оказывается, очень опасный игрок, - он чиркнул спичкой и закурил. – Еще немного и вы меня разорите.
Его глаза лихорадочно блестели:
- А если мне рискнуть и разом отыграться? Как вы считаете, Гаврила Романович?
Мокин кашлянул.
- Согласны увеличить ставку до сорока? – Волков выпустил струю дыма и замер в ожидании моего ответа.
- Предлагаю увеличить до двухсот, - я облизнул губы.
- Простите, я не расслышал.
- Сделаем ставку в двести рублей.
Щека Волкова дернулась:
- Как там, в «Пиковой даме»? Должен заметить, что ваша игра сильна. А в своих силах вы уверены?
- Что вас смутило? Моя ставка двести рублей.
- Как угодно, мой юный друг. 
Мокин не выдержал и подошел к нам.
- Одумайтесь, Павел Андреевич, - шепнула Красницкая.
- Я же говорил вам, Елизавета Сергеевна, что коньяк делает меня смелым.
- Так вы и коньяк пили! – Волков тасовал колоду. – Поздравляю…
Как мне и было нужно, я проиграл.
Бледный, с бегающими глазами, я тихо произнес:
- Сейчас я такой суммой не располагаю, но клянусь… клянусь вам, господи поручик, что завтра деньги будут у вас. Не позже вечера. Днем!
- Я не сомневаюсь в вашем благородстве, Андрей Павлович, но…
Волков торжествовал от моего фиаско. Он упивался моим унижением и стыдом:
- Нет нужды напоминать вам, что карточный долг – долг чести.
- Я обязательно привезу. Я найду эту сумму…
- Пойдете на базар продавать свои запонки? Или заложите в ломбарде галстучную заколку?
- Я достану и привезу. Куда угодно. Могу к вам на квартиру.
- Даже так! Вы слышали? Гаврила Романович, Елизавета Сергеевна? 
- Да, если угодно. Лично в руки и без свидетелей.
- Ну что ж…  -  хмыкнул Волков, - слова произнесены.  Расписки я с вас требовать не буду.  Кстати, завтра Гаврила Романович собирается к нам в полк. Возьмете с собой попутчика?
Мокин взглянул на меня с явным презрением:
- Я... что ж.. Ежели юнец не обманывает, возьму. Эх дураки, прости господи…
- Клянусь, - я задыхался, - не обманываю.
Мы договорились о встрече. Мокин и Волков ушли. Я остался, изображая убитого горем человека, совершившего ради бравады перед дамой страшную глупость.
Выпив воды, выслушав утешения Елизаветы Сергеевны, накурившись до кашля, снова выпив воды, покинул дом Красницкого и я…
Вернувшись к тетушке, я сослался на недомогание, отказался от ужина и заперся у себя. Где в волнении дожидался, когда набегавшееся за день прислуга ляжет отдыхать, а тетушка удалится в спальню. Молясь о том, чтобы в эту ночь не разболелись ее челюсти.
- Я покажу тебе, презренный таракан! – шептал я, мечась по комнате и периодически замирая, чтобы прислушаться.
Наконец все стихло.  Бесшумно я отворил дверь. Хриплое тиканье часов в столовой, мерный храп из тетушкиных покоев, треск уставших за день, рассохшихся половиц.
Со свечой в руке, на цыпочках я прокрался во «святая святых» - комнату покойного генерала Соболева, где все с момента его смерти оставалось в полной неприкосновенности. Где, как я прекрасно знал, хранились наличные деньги.
Деньги лежали в среднем ящике пузатого бюро. Сколько? Я не любопытствовал – отсчитал двести рублей и вышел.
Будучи не в силах сомкнуть глаз, я накинул пальто и спустился во двор. Сел на скамью. Светила похожая на расплавленный воск луна. Ночная прохлада пахла флоксами.
Я закурил, получая удовлетворение от того, что справедливость, пусть в таком ничтожном виде, восторжествовала. Румянцев называл это «экспроприацией». Я с ним полностью согласен – избыток денежных средств должен распределяться поровну на всех. Или хотя бы сокращаться.
Мои размышления прервал ржавый скрип.
Я увидел, как из каморки садовника, пошатываясь, вышел пьяный кучер Василий. Он громко сплюнул, перекрестился и, кряхтя, направился к своему подвалу.
Мне стало до озорства весело, и я заглянул в сарайчик. Ничего интересного: грабли, лейки, заступы, ведра.  Полки с банками и коробками.
В центре перевернутый ящик, на котором забытая Василием горящая керосиновая лампа, бутылка из-под водки, кружка и недоеденный кусок хлеба.
- А есть ли здесь мышьяк? – подумал я, вспомнив, что не далее трех дней я собирался себя отравить.
Мышьяка не было. Но была небольшая склянка с крупной надписью на этикетке: «Cyanide poison». Под надписью изображен череп с костями.
Я сунул отраву в карман - в случае неудачи она мне еще пригодится. Но, как бы этого не хотелось.

                ***
Путь в гарнизон прошел в молчании. Только при встрече Мокин отверз уста:
- Нашлись-таки денежки?
- Нашлись, - печально ответил я.
- Ну и дурак!
Дорога была превосходной – огороды, поля, на которых копошились крестьяне, перелески, снова поля наполовину черные от перепашки.  Солнце, изливающее на работающих людей свою живительную силу, далекий небесный крик гусиного каравана. Ручей, мосток, спуски, холмы. С высоты одного из них стали видны линялые шатры солдатских палаток, мачта с флагом, плац, длинный приземистый барак с вьющимся над ним дымком, конюшни, за ними белое пятно часовни, в желтеющей зелени деревенские крыши. 
Мокин подвез меня к домику с палисадником, где квартировал Волков. И даже смог выдавить:
- Ежели будет угодно, доставлю обратно. Найдете меня у продовольственных складов.
Когда его бричка укатила я поднялся на крыльцо. Постучал. Подождал и постучал еще.
Выскочил солдатик.
- Мне к господину поручику по приватному делу.
Солдатик исчез. Через минуту вышел Волков.  Кажется, заспанный, без кителя.
- Это вы?! – он был крайне удивлен. – Вот уж не надеялся.
- Неужели вы подумали, что я исчезну? – внутри я был холоден и сосредоточен, снаружи подавлен и измучен, - я привез вам деньги.
- Полностью?  Двести рублей - это все-таки сумма.
- Пройдете в дом, там и…
- Конечно-с! Простите. Прошу. Но предупреждаю – у меня беспорядок, сегодня с утра были строевые занятия.
Миновав заставленные сапогами сени, я оказался в комнате Волкова. Он не достоин того, чтобы я тратил силы на описание его жилища. Но вскользь: теснота, запах духов и пота, беспорядок. Полка с книгами; рядом с иконами, под портретом государя повешена сабля. Грубый стол, лавка, кровать, шкафчик. На столе темные бутылки портера, высокие стаканы, пепельница.
- Признаться, не ожидал, - продолжил Волков, когда мы вошли, - Хотел научить вас манерам. А вы…
- Карточный долг – долг чести. Прошу вас его принять. Но без свидетелей, как условились.
- Гришка! – крикнул поручик.
Неизвестно откуда появился денщик.
- Слушаю, ваше благородие!
- До вечера можешь быть свободен.
- Так точно, ваше благородие!
Гришка исчез.
Я полез в карман пальто и вынул конверт:
- Прошу пересчитать.
- Я вам верю, не будем оскорблять себя формальностями.
Волков снова пытался быть развязным.
- Прошу, поручик, пересчитайте деньги.
- Как угодно-с.
Он пересчитал ассигнации.
- Все точно-с. Благодарю вас, сударь.
- У меня к вам предложение. Я хочу отыграться. Имея при себе достаточную для этого сумму.
Я хлопнул себя по груди.
Волков на мгновение замер, затем ухмыльнулся и кивнул:
- Как вам угодно.
Он накинул китель.
- Прошу вас подождать – я принесу новую колоду. Располагайтесь.
И он стремительно вышел, счастливо избавив меня от необходимости придумывать повод его выпроводить.
А я стал искать шляпу. Ни под лавкой, ни в его гардеробе, ни в сенях шляпы я не обнаружил. Требовались более долгие и тщательные поиски. Настроение мое упало, и тоска снова готовилась на меня напасть.
Тогда, откупорив бутылку с пивом, я разлил ее по стаканам. В стакан, предназначенный Волкову, я высыпал треть содержимого склянки с цианидом. Пиво вновь зашипело, и резкий запах миндаля ударил мне в ноздри.
Я сел на лавку, пытаясь унять дрожь в ногах.
Что-то насвистывая, вернулся Волков.
 - Прошу прощения, поручик, я здесь без вас хозяйничал. Предлагаю выпить за успех партии.
- Вашей или моей? – Волков осклабился и взял протянутый мною стакан.
- Странный вопрос.
- Действительно. Ваше здоровье, Германн!
Я сделал вид, что пью. Он жадно глотнул.
- Какая горечь! Что за дря…
Он не договорил. Стакан выпал из его руки, и облив китель, упал на пол.  Волков схватился за горло, захрипел, попытался что-то сказать… Хватая воздух ртом, он пошатнулся. Потом попытался сделать шаг, дернулся и рухнул, ударившись о дверной косяк затылком.
Двигаться поручик уже не мог. После недолго хрипа и бешеного шевеления усами он умер, став совершенно неузнаваемым, точно это не Волков, а совершенно другой человек – вытаращенные глаза, багровая кожа, проступающая сквозь пену нижняя губа страшного синего цвета…
Стараясь не смотреть, я с величайшим трудом уложил тело на кровать, повернув жутким лицом к стене.
Сердце мое колотилось, но я был спокоен.
Шляпа нашлась в чемодане Волкова, помещенного под кроватью.  В чемодане же, среди рубашек, кальсон и прочего я обнаружил зачитанную брошюру «Искусство карточныхъ выигрышей» и завернутый в тряпицу наган.
Наган я забрал с собой, твердо зная, что с этого дня жизнь моя никогда не будет прежней. Забрал и деньги - покойнику они нужны.
А шляпу, вскрыв подкладку и вынув письмо, оставил. Там же, в чемодане. 
Никогда я не буду прежним…
Мокин еще не уехал. Мне даже пришлось ждать, сидя в его заплеванном семечками тарантасе, стоящим возле распахнутых ворот какого-то склада. Светило солнце и нещадно пекло мне голову. Но мне было так холодно, что зубы мои стучали.

                ***
Расставшись с Мокиным, я долго стоял на площади, пытаясь понять, куда мне идти теперь. Возвращение к тетушке исключалось. Чтобы не стоять и не ходить, я заглянул в чайную.  Два стакана чая меня отогрели. Но вернувшееся тепло оказало дурную услугу – мне нестерпимо захотелось узнать, что написано в письме.
Смешно деликатничать!  После убийства дозволено все.
Я раскрыл мятый, вчетверо сложенный лист.
«Уважаемый Воронов! Считаю своей обязанностью предупредить, что в настоящее время организация типографии крайне опасна. Под ударом находится не только техническая сторона задуманного мероприятия, вкладываемые средства, но и люди. В первую очередь вы сами. Мы не имеем права рисковать людьми.
Причина – доносчик, живущий с вами под одной крышей. Будьте крайне осторожны в присутствии супруги. Она наш сознательный враг, как это ни печально вам сообщать. Провал Тышкевича устроен ею. Сведения о Ел. Серг. многократно проверены.
 Нет ничего опаснее и коварнее женщины-шпиона. Что делать, решать вам. Все должно выглядеть естественно, не вызывая никаких подозрений. Если не справитесь вы, справятся другие. Подумайте. Время на размышление не более месяца. Связь обыкновенным порядком. Ваш Москвин»
Москвин – партийный псевдоним Румянцева.
Выйдя из чайной, я закурил и, не гася спички, сжег записку.
Гнев воодушевляет. Воодушевление не есть возбуждение, оно – холодная собранность и непоколебимая решимость.
Я отправился к Елизавете Сергеевне.
Как обычно, открыла горничная. Видя, что я решительно направляюсь к дому, она прощебетала:
- А барыня на пруду.
- У вас есть пруд? Пожалуйста проводите.
За домом, внизу пологой скошенной лужайки я увидел Красницкую. Она стояла на мостике, переброшенном через небольшой водоем.
- Елизавета Сергеевна! – окликнул я.
Она обернулась и махнула мне рукой – идите ко мне! И отдала приказ горничной:
- Машенька, приготовьте нам чаю.
Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы не выказывать отвращения к этой женщине. При ясном свете солнца она не казалась молодой, а вульгарный капор с лентами лишь подчеркивал ее спрятанные под слоем пудры годы.
В руках Красницкая держала серебряную тарелочку с печеньем. В воде это печенье ждал грациозный лебедь, меня испугавшийся и скрывшийся под мостком.
- Я пришел с вами проститься, Елизавета Сергеевна.
- Как?! Почему?
- Неотложные обстоятельства вынуждают меня сегодня же уехать. Мой поезд через два часа.
- Какие же у вас, Павел Андреевич могут быть обстоятельства? Вы, как я поняла, не учитесь, службой себя не утруждаете.
- Семейные, Елизавета Сергеевна.
- Жалко. Я к вам успела привыкнуть, - мерзавка фальшиво улыбнулась. Зубы ее были желты.  – А ваше дело к моему мужу? Может быть, я смогу как-то принять в нем участие? Стать посредницей?
- Благодарю, но дело касается только моего отца и господина Красницкого.
- Какой вы сегодня строгий.
Она отломился крошку и бросила лебедю.
- А отложить свой отъезд вы не можете? Ради меня?
Я не ответил и стал читать Пушкина. Изображая тоску и томность:

               
Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим…


Красницкая изобразила смущение, и как бы его от меня пряча, склонилась над перилами, чуть через них перегнувшись.
Дрянь! Вульгарная, потертая дрянь! Сейчас или никогда!
Я выхватил наган, и сколько достало сил, ударил предательницу по затылку его стальной рукоятью.
Она повисла на чугунной вязи перил. Мне осталось лишь подхватить и перекинуть. Плеск воды, громкое кряканье лебедя, волны…
В этот день меня явно испытывало провидение, уготовив мне все возможные для этого способы. Не успел я отойти от дома Красницкого, как увидел следователя. Ипполит Дмитриевич в коляске с поднятым верхом ехал туда, откуда я только что с поспешностью удалился. Гнедая, впряженная в экипаж лошадь была великолепна.
Он остановился. Но я начал первым:
- Мне необходимо сообщить вам чрезвычайно важную вещь, господи следователь. Немедленно. Вы позволите?
- Прошу, садитесь.
И он распахнул дверцу, приглашая сесть рядом.
Я сел. И более не говоря ни слова, уткнув пистолетный ствол ему в бок, два раза выстрелил. Приглушенные тканью выстрелы прозвучали, как слабые хлопки детских пистонов. Даже лошадь не испугалась и не дернула. Она так и осталась стоять на пустынной улице утопающих в садах предместья…

                ***
Нет нужды и времени описывать мое возвращение. Хотя я имел удовольствие пережить несколько щекотливых моментов: при покупке нового саквояжа, в вокзальном ресторане, когда пытался связаться с Румянцевым. Может быть, когда-нибудь я серьезно займусь мемуарами. И тогда обязательно предам бумаге эти эпизоды, включая свои тогдашние чувства: как оно - лупить по голове женщину и дырявить живот ни о чем не подозревающего человека.
Теперь и я нахожусь на нелегальном положении. Уже более месяца. Занимаясь тем, что отращиваю бородку и освежаю немецкий. Я читаю Маркса в оригинале. Когда устаю, развлекаю себя этими вот записками. Слава богу, завтра я смогу выйти из подполья – мне уже приготовлен новый паспорт, и меня ждут в Базеле мои новые товарищи. Наши с Румянцевым товарищи.
А вот и он! Как условились - ровно семь вечера.
Почему я знаю, что Румянцев? Потому как, это его условный дверной стук: один, один, пауза, два, пауза и снова два. Марсельеза.