Страшная сказка

       C детства не  любил  Гриша  Гофман  свою  фамилию,  еще  больше  не терпел  прозвище  с ней  связанное, да  и  сами  сказки   на  дух  не  переносил. А больше всего - страшные, волшебные.  Никогда ему   не доставляли радости росказни о том,  как  лягушки   внезапно превращаются  в красавцев или красавиц,  а  потом  оборачиваются  эти  красавицы сизокрылыми голубками     и выпархивают в  окошко  … Разве в жизни вы такое видели?   Не казалось  забавным ему, когда   Жар-птицы,   внезапно становились волками,  а обычные с виду женщины  оказывались ведьмами.  Даже  себе Гриша не хотел признаваться, что и сам он до смерти боится  ведьмы, которая мальчиков превращает  в козлят, а девушек – в певчих птичек, и по клеткам их рассаживает… Бредовые  шедевры своего  знаменитого    однофамильца  он многократно  пытался одолеть,  будучи подростком,.  Брал его  книги в школьной  библиотеке. Но только оторопь  и  страх наводили  на  него все эти фантазии.  И   до конца он ничего этого не дочитал.

     Любил Григорий,  чтобы  все происходило  по  плану. Превалировало в нем   немецкое,  отцовское  начало.  Он обожал  чертежи и  схемы,  особенно  красиво  вычерченные – и сам  умел-таки  отличиться в этом  искусстве: когда-то со  всего  факультета  бегали   к  нему   кто  побогаче, чтобы  он  им начертил  курсовую .   Ему в институте  такой бизнес удалось наладить, что еще перед дипломом он первую свою  тачку приобрел. Не шестерку, конечно, так – «Москвичик»  красненький, облупленный… 

       Подъезжая  к  дому на своем удобном, вылизанном до блеска «Фиате»,  Гриша  заметил, как  усиливается  у  него здесь  эта  странная  болезнь: к  привычному  уже  насморку  добавляется  резь  в  глазах  и  начинает  першить  в  горле,  как  будто  кто-то невидимый   медленно  и равнодушно  сжимает  на  нем  пальцы с острыми  ноготками. Закат клубился розовыми облаками к югу от Назарета. Может, хоть завтра, наконец, дождь пойдёт…
       
    Из  кухни  раздавался    грохот  металла и фаянса. Нет,  он решительно  не  понимает,   почему  у  Татьяны  та  же   посуда  никогда так  не  гремела. Вообще не гремела!
 Как это  она    умудрялась   делать  вроде бы всё то же, но как-то незаметно и ненавязчиво?… 
      Зеркало в прихожей ничего нового не сообщило. Залысины в его рыжих волосах  не  увеличились, усы  выглядят   вполне аккуратно, а  опухшие  веки   благопристойно  прячутся   за  дымчатыми  стеклами  очков.
       Он  посмотрел  на  ребенка   и   ворвался  в  кухню:
   – Я, конечно,  понимаю, что для тебя она – никто, но даже чужая тетка на твоем месте не  позволила  бы  девочке  сидеть  на  каменном  полу!
   – Папа, я  не  на полу,  я  на  ковлике, мне  на  полу  мама  не  лазлешает…
   – Какая    еще  мама?!
   – Мама   Ляля…
    – Я   тебе  сколько  раз  говорил, Ляля – тетя. А  мамы  у  тебя  нет! Она  умерла,  ее  похоронили,  и  в землю закопали. Вот она, видишь, – на фотографии.  Ясно тебе?
   Аленкины – Татьянины – виноградины - глаза  наливаются  жидкостью.
   – Не  плавда, не плавда,   ты злой папа…
Да… Напрасно он так. Ребенок-то ни в чем не виноват. Хотя, это еще как сказать…
   – А  где Саня?
   – Известно, где, у бабки, Цили Соломоновны – откликнулась, наконец, Людмила. – Та  ее все  шоколадками прикармливает. А мне ты ребенку даже печеньки  дать не разрешаешь…
   –Правильно не разрешаю.  Не нужно тут диатезы  разводить! Своему зубы порть. Впрочем, он у тебя, по-моему, дымок  уже давно  шоколадкам предпочитает.   Ты мне лучше скажи, почему у тебя в доме вечно угаром воняет? Дышать невозможно! Хотя, что тут объяснять? Ты  всё всегда делаешь  на максимальном огне. А что? Газ - чужой, кастрюли – чужие, ничего  не жалко – пускай горят...

   – Ну  да, у Танюши твоей, конечно,  всегда только ванилью пахло…
   – Да, у   Татьяны все  здесь иначе было, а теперь я уже в собственной квартире находиться  не могу…
   – Вот  и отправляйся к своей Татьяне. А лучше, я вообще сама уйду.  Удивляюсь, зачем я столько  времени терплю все это?! Ребеночка только жалко…
   – Опять  врешь, не ребенка ты жалеешь, а местечко теплое, что ты здесь  себе и своему отпрыску пригрела: работать не надо, за квартиру платить не надо, еда  бесплатная с печеньицами  и шоколадками… Что, скажешь, не так?
   – Гриш,  зачем ты меня обижаешь? Ты, правда хочешь, чтоб я ушла?

Гриша не знал, чего хочет. Он хотел, чтобы снова была Татьяна  вместо этой кошелки. Но как ее вернуть? «Татьянушка, родная  моя, приплынь, приплынь…»

    К матери Гриша целый год не ходил. А она хоть бы хны, сама приходит, Саньку к  рукам прибирает. Та тоже  рыжая, но на бабулю похожа даже больше, чем на отца. Она и в этом сильнее его оказалась.

     Недели за две до родов зашла баба Циля их проведать, вот так же под вечер. Саньке шоколадку принесла, пирожок  к чаю какой-то дурацкий, магазинный… А Гриша еще с работы не вернулся. Говорит  баба Циля Татьяне:

- А ты не беспокоишься, что муж у тебя вечерами где-то пропадает?
- Нет, Циля Соломоновна, не беспокоюсь, он же работает по двенадцать часов, у него на глупости ни времени, ни силы не остаётся…
-  А зачем ты его по двенадцать часов работать заставляешь? Тебе мужа не жалко, а мне своего сыночка жалко..
- Не я заставляю, нужда заставляет. Ему же две ипотеки платить приходится – и нашу, и вашу, а еще жить на что-то надо…
- Сама по двенадцать работай! Мне  сыночку жалко, своя ведь кровь!
- Да куда уж мне по двенадцать, я еле-еле свои восемь выдерживаю… - извиняющимся тоном пролепетала Татьяна.
- А не хочешь работать – сдохнешь. Как пить дать сдохнешь!
- Да ладно вам, Циля Соломоновна, – вы уж сколько раз мне  это обещали, а я всё еще живая…
 
   Ничего не ответила мамаша. Тихо подошла к двери, но дверь за собой очень громко захопнула.

     Да… силе приходится  подчиняться, а то ещё хуже будет. Это он с детства смутно  осознавал. Но сопротивлялся. Английский язык  учить не хотел. Сидел у  частной учительницы  дома за письменным столом,  думал о своем и ногти грыз. Он хотел учить немецкий. Но мамаша, которая  была, между прочим, директором их же школы, в этом  отказала ему наотрез: и сама его не научила, и отцу запретила, а в школьной программе немецкого у них не  было.
    Так он и остался с троечкой по иностранному языку в аттестате, из-за собственной дури. А теперь бы ого-го-го, как английский бы пригодился! Он зарплату мог бы раза в полтора  выше получать…

     С соседской красоткой Нелей,  он не сразу, но всё-таки  послушался. Мать  ему  тогда прямо сказала: гулять можешь с кем попало, но чтобы жениться на этой, чахоточной, не смел.   Ты что же, хочешь, чтобы у тебя дети больные родились?
   Гриша   в ту пору  и о здоровых детях не очень-то помышлял. Только из армии вернулся, об учебе надо было думать. Глядя в  несказанно прекрасные черные девичьи  глаза, он честно спросил:
 –  Почему ты, Неля, такая… худенькая? Как у тебя со здоровьем?
И Неля ему  честно ответила:
 – Вообще-то не очень… У меня астма.
 – Ну, тогда, прости, – сказал  ей  Гриша. Меня родители заставляют здоровую искать. А  не то – умучают они нас с тобой обоих, сама понимаешь.
 – Понимаю и прощаю, – благородно поджала губы Неля, и через полгода замуж вышла за их общего соседа Генку  с третьего этажа. И вскоре родился у них мальчонка, почему-то  рыжий, но с виду  вполне здоровенький.

  А Гриша все учился и учился. Институт ему нелегко давался, порой  головы поднять некогда было, ночами зубрить и чертить  приходилось до одури. Даже  Татьяну, которая в его же группе была,  он  аж до конца четвертого курса не замечал. А на пятом прозрел будто: да вот же она, царица его: коса русая ниже пояса, на щеках – кровь с молоком разливаются, глаза виноградные любовью светятся, а  вся стать – что твоя виолончель, и ножки как бутылочки с молоком…  закачаешься …. И чертежи не хуже его, как блины на сковороде, печет. Конкуренцию ему составляет. Но Гриша на нее даже за это обижаться не стал – одному ему весь курс никак было не обслужить, особенно в конце последнего семестра и перед дипломом.

        Она  сама первая подошла и предложила ему организовать копировальный цех: настольное стекло укрепить между двумя стульями, под него класть готовый чертеж, а сверху – чистый ватман. И, пожалуйста, штампуй  в свое удовольствие: курсовые  у всех почти одна в одну выходят. Эту часть работы, самую трудоемкую, Татьяна брала, в основном, на себя, а нюансы и детали вместе разрабатывали: идеи, как правило, Татьянины, а исполнение – Гришино.  Начало  было у них деловым и очень рациональным. Но довели их эти совместные ночные бдения до последствий, каких, сами можете догадаться.
   
   Мамаша и тут заартачилась:
 – В  каком коровнике ты выискал себе эту «шиксу»*  деревенскую? 
 – Мама! Татьяна, между прочим, чтоб ты знала, классические книги  читает, в музеи, в театры ходит и… даже в филармонию. Чего тебе ещё нужно?  Ты  сама когда была в филармонии последний раз? И вообще что это за слово такое?, Я не знаю, что оно означает…
 – Оно означает, что я тебе найду другую девушку, из хорошей еврейской семьи.   
 – Мама, я тебя не пойму что-то, ты ведь и сама не за еврея замуж вышла!
 – Не сравнивай! Я замуж в 30 лет выходила по анекдоту. Слышал, наверное: «Когда сватают 20-летнюю, она спросит, каков он, и фотокарточку попросит показать. Когда сватают 25-летнюю, та уже спрашивает,  кем он работает, из какой  семьи, еще всякие умные вопросы задать может. А когда уж 30-летнюю сватают, та только один вопрос задает: а где он?»
 – Мама, у нас   уже  возможности нет   анкеты заполнять. У нас ребенок скоро родится.
 – А я говорю, что не заберет тебя у меня эта «шикса». А заберет, ей же самой хуже будет.
 – Это еще почему?
 – А  по кочану. Сдохнет она. Как пить дать сдохнет, вот увидишь!   На аборт ее пошли, если добра ей желаешь. – Гриша впервые тогда увидел, как Страшное сверкнуло в материнских глазах…
  – Мама, ну что ты такое  говоришь?  Это же ты просила, чтобы здоровая была. Ты на нее посмотри, ну с чего ей помирать? Крепкая, молодая, пироги печет, чертит, как бог. Ну чего тебе еще надо?
 – Ничего мне от нее не надо. Чужая кровь. Пусть вон убирается. А не уберется – в земле сгниет, вот увидишь…

   Гришка перевернулся  в полусне на правый бок, руку протянул.  Волосы длинные под рукой. Таня? Нет совсем другое что-то.  Слабое,  пережженное… Рука скользнула по плечу на грудь… Тьфу! И это грудью называется? «Татьянушка, царица моя, приплынь, приплынь на бережок…» 
 
    Наутро Гриша не на работу поехал, а  к врачу.
Доктор, высокий, кудрявый, похож  одновременно на артиста Костолевского и на барашка безрогого. От  диагноза прежнего он  не отказывается, на анализы не посылает, только еще порцию пилюль на целый месяц выписал.

 – Доктор, ну вы мне хотя бы скажите, от чего она бывает, аллергия эта проклятая?
 –От чего она конкретно у Вас, мы,  в принципе, выяснить можем, проведя серию анализов крови…Только зачем вам это нужно: волокиты много, а толку совсем ерунда. Ну а вообще, – доктор   указательным пальцем одновременно почесал нос и поправил на нем очки.  – Если  бы  я мог однозначно ответить на этот вопрос, Нобелевская премия лежала бы у меня вот в этом кармане.  Чего-то ваш организм в этом мире не воспринимает, против чего-то бунтует. Какие-то вещи с ним не согласованы. А более конкретно ответить не смогу. Если хотите знать больше, посмотрите в «Википедии», там про это целая страница. Впрочем, какая разница?  Вы только таблетки не забывайте на ночь принимать…

     Когда Санька родилась, мама Циля как-то присмирела, ребеночек, ей понравился. Чуть ли не каждый день сюсюкать к ним приходила. А через полгода, к зиме, новую песню завела: дескать, наш это ребенок, в наши гены уродился, так что Татьяна может свои пожитки собирать, девочку ей оставить, и считать себя свободной. А иначе, помрет,  и в земле гнить будет. Татьяна поначалу  посмеивалась, принимала эти идеи за помешательство. Сама-то она, как комсомолке и полагается, атеисткой была. Ни в какие порчи, сглазы и проклятья не верила. Но под Новый год, когда она  позвонила мамашу  поздравить по телефону, та ей в ответ и высказала:
 – Я тебя тоже, дорогая невестушка, поздравляю, и желаю, чтобы в этом году вы всем своим семейством сдохли и оставили, наконец, моего Гришеньку  в покое.
 
     Тане тогда кровь в лицо бросилась, трубку телефонную она мимо рычага уронила, заплакала: за что она нас так?… А через неделю поехала Татьяна со своими родителями в деревню, на свадьбу к двоюродной сестре. Гриша дома  за няньку остался. А со свадьбы всех троих скорая забрала.  Танину маму  тогда так и не откачали, отец через неделю оклемался, а Татьяна уже  на следующий день домой вернулась. Бледная, как подсиненное полотно. Ничего понять не может: и выпила-то она этой самогонки всего-ничего. Другие куда больше пили – и не отравились!
     Через два месяца  Таниного отца   машина насмерть сбила.
     На поминках  ей снова плохо сделалось с животом. Опять скорая забрала – думали, отравление пищевое или на нервной почве, а оказалось – на этот раз  внематочная беременность. В  больнице пришлось ей  операцию срочную делать. Но спасли.  А когда домой вернулась – не узнать ее было. Глаза-виноградины  перепуганные, будто не от мира сего, мысли где-то далеко витают, хозяйничает как-то автоматически, с ребенком и то почти не разговаривает, только на коленях держит и к себе прижимает или по кочкам трясёт. Первым Санькиным шагам, правда, очень обрадовалась. Смотрит на нее, а у самой слезы на глазах.
 – Это ты от радости?
 – От радости, Гришенька, от чего же еще?
    А сама в его сторону и не взглянет. Если он приласкать ее  пытается,  отворачивается, уходит, отталкивает. Как подменили его Татьяну… Только стать прежняя в ней осталась  и запах – будто  от торта кремового…
 
 Когда Гриша ей сказал, что мать с отцом и сестрой собрались в Израиль уезжать, она и бровью не повела:
 – И ты, Гриш, с ними  поезжай. А мы тут, ничего, проживем как-нибудь.
 – Ты что, развестись со мной хочешь?
 – Ну, что ж поделаешь, раз так надо? Ты не волнуйся, я тебе все подпишу. Я же знаю, ты, как устроишься - сразу начнёшь помогать. А  то тут, видишь, какие времена: зарплаты  подолгу  не платят, деньги каждый день обесцениваются, заводы закрывать скоро будут… Так что, езжай лучше туда.
 – А может, и вам со мной поехать? Чего вам  одним оставаться?  Намучаетесь!..
 – Нет, Гришенька, я  не поеду. Нам и здесь жизни с тобой не было, и там ничего хорошего ожидать не приходится.   Не сердись на меня, милый, я тебя, правда, любила, и сейчас люблю… да, видно, не судьба нам с тобой …
 …………………………………

   

        На исторической родине дали им вначале  квартиру в караванном поселке. Это не те караваны, что с верблюдами, а те, что с вагончиками. Стояли такие вагончики без рельсов,  без колес и без фундаментов прямо в чистом поле.   Войдешь во внутрь – вроде жилье: в комнатах мебель какая-то стоит, из кранов вода течет, туалет с унитазом, душевая, холодильник… Только споткнуться было  страшновато: а вдруг от твоего падения весь дом этот перевернется или вообще развалится на куски? А когда ветер поднимался, так снова сказки в голову лезли про ураганный полет маленькой девочки Элли в волшебную страну «Изумрудного города».   Шоссейная дорога невдалеке змеей мимо холмов ползёт.  Автобусы по ней ездят. Только  остановка от них аж  в трех километрах. Утром и вечером ничего, даже приятно пройтись- пробежаться. А днем в жару тяжело – самому  хочется превратиться в верблюда.
    
     Мать с отцом поэтому вскоре от идеи изучения исторического языка отказались, а  Гриша с сестрой  честно  пять месяцев отъездили в вечерний  ульпан. Только ведь как это так несправедливо получается?   Сестра Соня после этой учебы уже и анкету любую заполнить могла, и разговаривала довольно бойко, и даже в газетных объявлениях разбиралась. А для него - что твой китайский!  Кроме  базарного «кама зе оле?*» – ни  бум-бум.  Их учительница Симха, еще не старая, но далеко не первой молодости,  посчитала это проколом в своей работе, каждый раз специально к нему подходила, что-то лопотала, пытаясь достучаться до его извилин.  А однажды даже предложила после уроков позаниматься с ним у себя дома, в индивидуальном порядке. Гриша, когда до него дошло  ее предложение, сразу интенсивно руками замахал и  завращал  верхней половиной туловища: «Еще чего не хватало? Откуда у нас деньги на частные уроки возьмутся?» А Симха уговаривала:
 – Я и денег с тебя не возьму, так, поможешь чем-нибудь по части электроприборов. А то я разведена,  с техникой  проблема,  а к арабам идти не хочется.

   И сестра Соня тоже, туда же: «Езжай,– говорит, Гришуня, позанимайся с учительницей, раз предлагает, а то с твоим уровнем  ни на один инженерный курс не попадёшь!» Машина у Симхи была не новая, но в хорошем состоянии. Грише очень хотелось сесть за руль,  непривычно ему было, чтоб тетка его на пассажирском месте  везла, но он это желание вглубь живота загнал  и  виду не подал.
     В квартире  Симхи все было белым:  стены, диваны шкафы, и даже пол из больших каменных плит как  лед на катке. Зато кожа у Симхи была  цвета вареной сгущенки и ее было чуть больше, чем надо для ее  напрочь обезжиренного тела. Нет, ивритом Гриша заниматься с нею мог, конечно, и в индивидуальном порядке это оказалось гораздо эффективнее, но другие надежды его учительницы не  оправдывались. Она в начале скрывала свое разочарование по этому поводу. А на четвёртый  раз прямо ему заявила: «Никаких поломанных приборов у меня больше нет. Стиральную машину я вчера новую заказала. Я – единственный в этой квартире поломанный прибор. Ты меня сможешь починить?» Гриша  честно старался. Но удовольствия не смог получить, и, видимо доставить его тоже не смог, потому что этот  урок на квартире у Симхи оказался последним. 
      
   С языком, правда,  стало  получше, а вот на душе…  Стал Гриша валиться спать в холостяцкую кровать сразу после заката, не ужиная. Ночью просыпался, выходил  из вагончика и накручивал круги вокруг  их караванного  поселка.   Только лай собак и крики муэдзинов  раздавались издалека. И все в этой  чужой жизни казалось   спокойным и надёжным, если отбросить момент, что и жизни-то никакой не было. Разве это жизнь? 

      Пользуясь неожиданным выходным, Гриша развернул машину на приморское шоссе. Море, как говорится, оно и в Африке – море. Серые волны с редкими барашками бежали  друг за дружкой ко диагонали. Ветер какой-то колючий. Но туч не видно… Видно опять песок из пустыни прилетел. И дышать легче  ему не становится…

А в сентябре  телеграмма пришла в их караванный посёлок. Сенсация, однако…
«Прилетаем в Бен Гурион 4 июня встречай рейс 2075 тчк Татьяна»

По убегающе-виноватому Сониному взгляду он догадался, что она в курсе.
 - Ну да. Это я ей написала, что ты тут без них пропадаешь совсем. А она ответила, что им тоже без тебя плохо. Санька совсем от рук отбилась. Даже за садик платить нечем. Вот я и сказала ей, чтоб приезжала…
- А как?
- Ну ты прям, как маленький… Там сейчас за доллары и папу с мамой купить можно, А уж бабушку с дедушкой – и подавно…
   Так и стала Татьяна его еврейкой по маме,  прости, Господи, Алевтине Никитишне… Чего только в мире не бывает?


         Он  притормозил   свой "Фиат"  возле  двух голубых от пыли кипарисов у  ворот,  и  направился   вглубь,  не  задумываясь  о  направлении: автоматизм  его  не  подводил, и  он  никогда  не  сбивался  с  дороги. Непонятно было,  зачем почти  каждый  день,  будто  исполняя  какой-то  нелепый  ритуал, он  приходил сюда.  Свой  долг  он  выполнил:   перпендикулярные друг другу  плиты  отполированного черного  мрамора    не  выглядели   убого…  напротив… Фотографию ставить он не стал.  Оставалось только  теперь запеть в  духе  козленочка:  "Татьянушка, царица  моя,  приплынь,  приплынь  на  бережок…?"  Не  отвечает.  То  ли  плиты  уж  слишком  тяжело  давят,  то  ли  железо-бетонная  могила     не  дает  пробиться  её голосу.  Она  его  и  повышать-то  никогда  не  умела. "Костры  горят  высокие,  котлы  гремят  чугунные,  ножи  точат  булатные…"    Нет,  там  было не «гремят»…

      Гриша  отыскал глазами на земле  маленький  цементный  камушек  и  положил   в рядок с остальными.  Татьяна, конечно,  предпочла б цветы,  но  он  их  не  привозил,  не хотел всеобщее внимание привлекать. А  так,  положил  камень,  как  здесь  принято   и  пошел  по  тропинке  обратно,  к  выходу.  Капли долгожданного дождя брызнули с неба вместо слёз из его всегла сухих глаз.  По  этой  же тропинке после  похорон  за  ним семенила   его рыжая патлатая  Санька   и  все  нудила: "Ну  почему  она?  Почему  она?  Почему  старые  живут?  Почему  злые  живут?  А  она,  такая  красивая,  такая  молодая, такая  добрая… Почему  она?"
И  не  дождавшись  ответа,  начинала   по  новой. 
 
   Что теперь поделать? Хотя бы дышать стало легче. Только тут, у этой могилы  ему  почему-то всегда становилось легче дышать.
       Сослуживцам и соседям  он объяснял, что умерла его Татьяна от инфекции, полученной в родах. Все это объяснение принимали. Все сокрушенно качали головами; « И это в наше-то время!» А он всем нутром ощущал, что это хоть и правда, но не вся.  Но не только говорить, даже думать об этом не хотелось.  Его же  и в школе учили, что всего того, о чем он не хочет думать, в природе не существует.  А  страшные сказки он не зря всегда  не любил...
         
 *шикса – нееврейка( идиш)
*ульпан – курс начального иврита для новоприбывших.
*кама зе оле – сколько это стоит.