Монс

МОНС


Пьеса


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:



Виллим Монс – адъютант жены Петра Первого Екатерины, поэт, стилист

Егор Столетов – секретарь и доверенное лицо Виллима Монса

Василий Поспелов – любимый денщик Петра Первого

Петр Первый – император российский

Екатерина – жена Петра Первого, царица, затем – императрица

Матрена Балк – сестра Виллима Монса и Анны Монс

Павел Балк – племянник Виллима Монса, сын Матрены Балк

Артемий Волынский  - Астраханский губернатор

Герцог Ален по прозвищу Кривая борода – Бретань во Франции

Советник герцога Алена

Граф Мена Гуго Первый  - Бретань во Франции

Граф Ренна Беренгера

Врач императрицы Екатерины Первой






ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сцена первая


Конец 1723 года. Время подготовки коронации жены Петра Первого Екатерины (Марты Скавронской). Кабинет Виллима Монса в его роскошном доме в Санкт-Петербурге. Комната завалена  бумагами, которые , позевывая, разбирает секретарь  Монса и его доверенное лицо Егор Столетов. Сам Монс  сидит за столом и что-то быстро пишет пером, то и дело макая его в большую чернильницу.

Егор Столетов (исподлобья   наблюдая за хозяином):

Чернильницу бы пожалели,
Чего в нее без меры опускать перо,
Потом суши, суши письмо!

Виллим Монс (не отрываясь от занятия):

И в чем беда от этой сушки?

Егор Столетов:

А то,
Что можно прочитать его
Любому лиходею,
Который зарится на наше счастье…

Виллим Монс:

Так не пущай ты никого,
Вот и не будет нам несчастья!

Егор Столетов:

Усмотришь тут,
Когда они толпою прут и прут –
Кто с  карасем, кто с поросем,
А больше все – с конем!
В столице, видно, жеребцов так много,
Что лишки все у нас…

Виллим Монс:

Я – женственно красивый
Камергер,
Так говорят,
Но я не принимаю смех
Непонимающих людей.
Вертопрахи, модники,
Дамские угодники
Могут искусить страну,
Быстро шею ей свернут
Только жаждой красоты,
Лишь желанием любви!
Однако
Ты абсолютно прав!
Коней у нас теперь в избытке,
И это хорошо и плохо –
Ведь корму нужно очень много,
А где его достать,
Как не в полях,
А где поля?
Конечно, в деревнях,
Так ты получше хлопочи
О тех имениях,
Которые мне дарят без возмездия,
Но документы надо оформлять.
Царица наша
И вдовица
Салтыкова
Уж сколько просит Оршу взять,
Да оказалось все не просто,
Придется обойтись пока оброком,
Который милостиво предлагает
Прасковья Федоровна с этой Орши.

Егор Столетов:

Прямо не знаю, что сказать
Об этих подношениях,
Которых  с каждым днем все больше –
О чем только не просят,
Особо жены и девицы.
Почто не женишься ты, Виллим?
К женатому не вот-то подкрадешься,
А холостого бабье тебя замучает вконец!

Виллим Монс:

Ты прав, мой счетовод
И чуточку поэт,

(Столетов хмурится при этих словах)

Но рассуди ты трезво –
Для чего  хомут  на шею
Надевать мне брачный,
Когда в моем распоряженье
Столько дам прекрасных!
Да и ты знаешь, среди них какие –
Женись я, будут ли еще кредиты?
От них мне векселя и слава,
А свадьба – это крест на жизни!
Меня теперь зовут:
«Премилосердное высочество,
Сердечный друг,
Вернейший брат,
Высокографское сиятельство,
Патрон наш благороднейший»,
Манят:
«Скорей придите к нам,
Нам смех ваш – как бальзам!»
В политике, в галантности,
В искусстве толерантности
Явился я иконой
И стиля образцом,
Оставив кривошеями
Вчерашние устои,
Имея в гардеробе
Все виды одежды
Самой модной,
Что стоит миллионы.
На туфлях – отблеск славы,
Манжеты – с жемчугами,
А парики – фиалки
С парижского Монмартра,
И кружево из серебра, -
Все то, что позволяет
Сделаться
Любовником
Всех абсолютно дам!
Но исповедую я правило:
Любовь таит опасность,
Коль будет откровенной,
То станет огорчением
И принесет последствия…


Егор Столетов:

Понимаю, как же…
Вот, кстати, герцогиня
Анна Иоанновна
В письме вам пишет
Из Курляндии,
Чтобы совет вы дали,
В каком наряде
Явиться
Ей на бал к царю.

Виллим Монс:

Совет я этой даме отошлю,
Но – очень тайно,
Уж больно матушка ее,
Прасковья Салтыкова,
Следит за нами,
Ну прямо кошка за мышами!
Да, вот еще о кошках кстати.
Ты знаешь,
Одна влюбленная особа,
Не стану называть…

Егор Столетов:

Избави Бог разоблачать,
Я уши этими бумагами заткну,
Чтобы не ведать озорства!

Виллим Монс (смеется):

Ну да,
Иначе, брат, нам вдруг
Не избежать кнута!
К чему кому-то знать,
Кого, где и когда
Целуем,
Понимая,
Что трогаем чужую
И очень дорогую
Добычу государя…
Предмет наш обожания
Нам обернется казнью,
Что хуже – обнищанием.
Так вот что пишет мне она:
Мол, хочет спать с большим- большим котом
Пушистым, серой масти.
И чтобы этот кот
Был ростом
В точности, как я.
Она
Легла бы между  мягких лап,
А он ее лизал бы языком-

(Столетову)

Да перестань ты уши затыкать,
Там нет греха,
О чем ты, грешник,
Мог подумать.
Так вот, лизал бы ей глаза
И ушки,
Потом
Шершавым языком
Прошелся бы по спинке,
Которая ее тревожит
Болью непонятной
(Наверное, давно никто не целовал
Ей тело там!
Хотя, признаюсь, видел сам –
Она немножечко горбата,
А потому-то ласка эта
Под силу лишь одним котам…)
Когда бы боль прошла,
Она уснула б в лапах у кота!
Как думаешь, какой совет
Мне этой даме отослать?

Егор Столетов (вкрадчиво):

Я знаю, дамы те,
Которые вам пишут
О своих секретах,
Излишне потребляют на балах
Напитки заморские
И очень крепкие.
И это сводит их с ума.
Но, видно по их письмам,
Что хочется им большего чего-то,
А между  прочим,
Есть у вас одна записка
С рецептом тайным.
Секрет описанного там напитка –
В особой силе,
Которая позволит
Спать и с тигром!

Виллим Монс (смущенно):

Да что ты говоришь?
Ее скорей найди…

Егор Столетов:

Давно уже ищу среди горы
Бумаг.
Мой господин,
Вам за нее заплатят столько,
Что золото мы повезем на лошадях!

Виллим Монс (задумчиво):

Да, так дорога любовь сегодня…
И все-таки, нас тянет
Бежать за золотою ланью,
Ведь страшная опасность,
Словно стрела из лука,
Любовь так поднимает
И чувства украшает!
В такой момент
Влюбленных
Она фатально опускает
В потусторонний мир,
Где с ними договоры заключают
Коварства, колдовства,
Измен и гибели
Своих владельцев
Всемогущих
С тенями,
Чьи лица
Никто и никогда не угадает.
И эти силы
Потом влюбленных
Защищают,
Всегда я в это верил!
Но если бы не ревность
К камергеру
Владычиц его сердца!
Им позволял владеть
Собой,
Владея сам,
Опоенный травой
Красноголовой
И синей
С малой горы,
С песка оборванной.
Любовь я закрепил
Четырьмя кольцами:
Свинцовым, медным,
Золотым, железным.
Перед травой и талисманами
И герцогини падали!
Но из-за них
Я не бросал служанок,
Для каждой находил
Слова и оправдание,
Я всех любил –
Как истинный товарищ
Амурных приключений!
И лишь одна
Дошла
До сердца –
Любимейшая
Из всего света,
Сладчайший плод запрета,
Мое сокровище
И ангел-Купидон,
Которому я стал слугой
По гроб!
Моя любовь –
Мое и горе,
На двух ей языках
Я объяснял,
Что без нее
Мне жизнь – неволя,
Куда ушла свобода?
Не знаю я, куда иду,
Не понимаю,
Где стою,
Надеюсь, жду
И снова сомневаюсь,
Что сбудется мое желание…
Да что есть свет,
И что есть в свете этом?
Противно ощущенье,
Что не могу ни жить,
Ни умереть!
Как долго изнываешь,
Тоскливое сердечко,
Проклятый вор,
Шутник злой Купидон,
Так долго радуется
Предсмертному
Существованию
Несчастного,
Чье сердце залила
Тоска кровавая!
Одна лишь радость мне-
Послание
В котором царица сердца моего
Меня подозревает в радости
В отсутствии ее!
Но это все неправильно,
Какое счастье мне нечаянно –
Царицыно письмо
И лента красная!
И рад бы я писать к ней
Каждый день,
Но как спастись
От глаз, светящихся в щели
И все  вокруг цепляющих?
Вот так они
Всю нашу молодость
Порабощают
И жизнь во всем печалят,
А мы же радоваться
Ей должны!
Хочу ей написать:
Хоть иноземец я,
Но, ваша милость,
Пока я жив,
Прими
Ты мое преданное сердце
Своими белыми руками!

Вскакивает со стула и взволнованно говорит.

Виллим Монс:

Не место здесь,
Среди житейской грязи,
Прошений самых подлых
И смешных,
Мне говорить о чувствах,
Что выше облаков,
Я должен в тишине и неге
Обдумать все высокие слова,
Которыми сегодня же
И одарю мою…

Обрывает фразу и подозрительно смотрит на Столетова. Затем быстро уходит.

Сцена вторая

Егор Столетов остается один в комнате с документами и начинает развешивать их для просушки. Потом берет со стола перо и чернильницу,  уходит в дальний угол, садится на пачку бумаг, воровато озираясь, начинает что-то быстро записывать.

Егор Столетов (бормочет):

Не дай-то Бог забыть,
Как  он там говорил
Про травы и железо?
Вдруг это тот рецепт
И есть!
Все слово в слово запишу:
«Ведь страшная опасность,
Словно стрела из лука,
Любовь так поднимает
И чувства украшает!
В такой момент
Влюбленных
Она фатально опускает
В потусторонний мир,
Где с ними договоры заключают
Коварства, колдовства,
Измен и гибели
Своих владельцев
Всемогущих
С тенями,
Чьи лица
Никто и никогда не угадает.
И эти силы
Потом влюбленных
Защищают,
Всегда я в это верил!
Но если бы не ревность
К камергеру
Владычиц его сердца!
Им позволял владеть
Собой,
Владея сам,
Опоенный травой
Красноголовой
И синей
С малой горы,
С песка оборванной.
Любовь я закрепил
Четырьмя кольцами:
Свинцовым, медным,
Золотым, железным.
Перед травой и талисманами
И герцогини падали!
Но из-за них
Я не бросал служанок,
Для каждой находил
Слова и оправдание,
Я всех любил –
Как истинный товарищ
Амурных приключений!
И лишь одна
Дошла
До сердца –
Любимейшая
Из всего света,
Сладчайший плод запрета,
Мое сокровище
И ангел-Купидон,
Которому я стал слугой…»

Егор Столетов (потирая в напряжении лоб):

А здесь, кроме цветов,
Песков, холмов,
Железа
Есть кое-что поинтересней…
Он что-то лопочет
Про потусторонний мир,
В котором оказаться прочит
Любовникам
И заключать контракты там.
Еще разок посмотрим
Эту дьявольщину

(Перечитывает полушепотом):

«Ведь страшная опасность,
Словно стрела из лука,
Любовь так поднимает
И чувства украшает!
В такой момент
Влюбленных
Она фатально опускает
В потусторонний мир,
Где с ними договоры заключают
Коварства, колдовства,
Измен и гибели
Своих владельцев
Всемогущих
С тенями,
Чьи лица
Никто и никогда не угадает.
И эти силы
Потом влюбленных
Защищают,
Всегда я в это верил!»

Егор Столетов:

Аж судороги меня взяли:
Какие страсти
Рассказали
Стихи того, кто слишком близко
К семье царицы.
Опасность всем грозит –
Ведь сам он говорит,
О сделках в царстве Люцифера,
Вот пишет:
«Где с ними договоры заключают
Коварства, колдовства,
Измен и гибели
Своих владельцев
Всемогущих
С тенями,
Чьи лица
Никто и никогда не угадает.
И эти силы
Потом влюбленных
Защищают…»
Так вот его успех –
В покорности нечистой силе!
Ну Монс, а ты у нас – колдун?
Хотя… вперед того,
Чтобы строчить донос
И щеголя дворцового
Отдать  на дыбу,
Мне не мешало бы узнать
И самому про эти договоры,
Коль только через них
Наполнятся мои карманы золотом.
Еще бы попросил я
Эти силы
Наполнить голову мою
Стихами покрасивей,
Не хуже, чем у Монса,
Уж больно падки властелины
На слово,
Но, видно, и оно подвластно
Преисподней!

Поднимает голову и повторяет записанные строки, сверяясь с текстом на бумаге. Шепчет:

Ну вот оно, то самое
Сильненькое писмецо,
И за него
Воз золота
Везти мне, не иначе…
Иль голову сложить
На плахе!

Прячет документ за пазуху. Бормочет:

Подумай тут:
Он правду написал иль нет –
Про то, как пьет
Настой травы красноголовой
И синей,
Которую он рвет
С малой горы…
Гора-то где?
У нас, а может, за горами
В Персии
Или в Германии?
То надо вызнать,
А еще про кольца говорит –
Четыре, все из разного металла,
И это не забыть.
Но кольца надо бы добыть
И, может, самому сварганить
Это пойло.
Не так уж сложно:
Красный цветок – конечно, мак,
Который одуряет,
А синий – на песке растет,
Что это за цветок?
Ладно, и про него узнаем!
Неужто вправду я нашел рецепт,
И тайна сильненького письмеца
Открыта?
Конечно, если не собака здесь зарыта,
Не все отмечено в любовном колдовстве…
Сварганю пойло, опробую отраву
На себе,
А там, глядишь, найдутся дамы
С кредитами и для меня,
Тогда пойдут дела,
Ты только подставляй карманы!
Уж насмотрелся я,
Как к Монсу с золотом идут
За словом.
А иногда –
И за одним лишь жестом,
Такие указующие персты
Доступны только богачам:
Им сразу ясно,
Какие пуговицы и крючки
К камзолу пришивать не надо,
Какие наложения
Украсят сапоги,
Каким шарфом обвязываться надо.
И будто все по волшебству
Послушны Монсу,
Колдуну…
Однако же и мы освоим эту ворожбу –
Не все ж красавцу одному
Владеть надушенным народом!

ГЛАВА 1 ОТ АВТОРА

Бывают люди
Даже в счастии болтливы, суетливы
И злобливы,
Не удивляет их
И не смягчает
Мерзкий норов
Билет, самой судьбой врученный
На жизнь, как будто это
Человек пристойный.
Они готовы каждого уесть,
Грызть, словно кость,
Дворовому Полкану выкинутой
Добрым поваром.
И таковыми были
Оба господина-
И оба стряпчие
Дешевого разлива -
Иван Балакирев
Да «друг» его
Егор Столетов.
Служили оба Монсу
Секретарями,
Благо читать-писать умели
Сносно.
И это счастье
Прибило ветром
Их к дворцу царя
Петра.
Беда
Была его жены Екатерины,
Что не владела
Русской грамотой она.
Поэтому на службу набрала
Людей не с головами,
А с руками
В перьях.
Егор Столетов,
Возомнив себя поэтом,
Завидовал
Поэту Монсу,
Который вирши
Посвящал царице,
Екатерина же,
Не русская душою,
Внимала прусским
Виршам
С особенным блаженством.
А повздыхав над ними,
Руси властительница
Слала поэту письма
С хозяйственными выкладками
О вотчине своей.
Монс был не столько, может быть,
Поэт,
Сколь эконом.
В делах хозяйских разбирался он
С умом,
Но и свои дела не забывал –
Беда…
Столетов изумлялся Монсу:
Какими же талантами не обделен
Его патрон!
Красив, галантен
И умен,
Талантлив и в стихосложеньи
Так, что дамы стонут
От изнеможенья!
И все при том к нему спешат
За вспоможеньем
По делам
С дарами:
Конями, полотнами, кружевами,
С крупой тюками,
И многое  еще чего несут,
Знай только всем распоряжайся!
Егора обуяла  жадность,
За ней и ненависть пришла,
Наполнила живот
До края рвотой.
Шпионы окружали Монса,
О чем он слышать не хотел:
Не отрываться же
От срочных дел
Царицы
Ради прислужников шпионских
Мелких дел!
«Икона моды» Петербурга,
Поэт, чья муза
Во дворце
Готовится одеть венец
Императрицы,
Примеривая мантию,
Его руками сшитую
И возлагаемую им же к ней на плечи-
Конечно, для примерки,
Какие лица,
Рыночная мелочь,
Могли бы взволновать
Царицу и поэта!
И удивительное дело!
Шпионы – кто?
Ничтожные
Носители, сушители бумаг,
Обычные курьеры -
Балакирев, Столетов?
Но удивительнее то,
Что были люди еще ниже,
И главный – недоучившийся
Обойный мастер
Иван Суворов,
Который  собирал все слухи
(По ночам, пуская на постой
Для разговоров
Того, другого),
О Монсе и будущей императрице
И передал их кому нужно –
Совсем уж  мелким слугам
Дворцовых пажей, адьютантов…
Слуга Поспелова-
Как-то все к делу-
Особо приближенного к Петру
Его любимого, как говорили,
Адъютанта,
Мишка Смирнов
Рядом с Сенатом
Сказал при встрече
Какому-то дружку
Михею
О том, что злое зелье
Можно изготовить по рецепту,
Который тайно передал
Егор Столетов
Этому Поспелову!
А на допросе в каземате
Егорку-то на дыбу не таскали!
Балакирева там пытали,
Записки, что носил
От Катерины к Монсу,
Старательно перебирали,
Пока висел служивый,
Обременив собою дыбу.
Но не нашли того,
Что так  искали –
Любви поэта и царицы!
Столетов тоже ничего не показал
Про тонкие дела,
Он за спиною Монса –
Подумать только -
С Монсом разбирался!
И все твердил:
Недоброхотлив тот к нему,
Как вся его родня,
Но я, мол, не боюсь,
Поскольку сами пропадут,
Я думаю,
Вперед меня.
Но о причинах не скажу,
Поскольку их не знаю.
Завистливый наветчик
Егор Столетов
Немало еще пожил лет
После того, как голова
Хозяина его
По плахе покатилась,
Упав на колесо,
Где на колу на много дней прибилась.
Хотя и дважды был на каторге Егор –
Прощен
И во дворцы впущен,
К князьям и графам даже вхож,
Но зол, как прежде, на весь свет,
Как пес,
Удел его – писать донос,
Оговорил даже родню,
А головы не снес.
Казнен позорной казнью,
Как и Монс,
Выходит, собственной судьбе
На блюде
Свою же голову поднес…




ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сцена первая


Москва. Апрель 1724 года, за месяц до коронации Екатерины Скавронской. Петр Первый  стоит у окна своего кабинета, разглядывая Москву. Посередине комнаты стоит  Артемий Петрович Волынский, губернатор Астраханской  губернии, дипломат,  женатый на двоюродной сестре Петра - Александре Львовне Нарышкиной,  дочери брата его матери, боярина Льва Кирилловича Нарышкина.

Петр Первый:

Тебе почет, Артемий, от меня особый -
Оберегать мне спину будешь
На  обеде
После того, как короную я жену свою
В императрицы.
Стоять за стулом
Государя – честь,
(Смеется)
Но лучше бы оберегали то,
Что есть
Пониже…

Волынский:

Что, государь?
Не лучше б знать заранее
И уберечь…

Петр Первый ( смеется еще громче):

Ты знаешь, как мотать себе
Кишки на этот вот кулак?
Да что ты побледнел,
Я не о пытках.
Я говорю тебе о собственных кишках,
Которые врачи все отрезают,
Они ж наружу вылезают
Снова…
Вот только что лечился  на Олонце,
Утробу успокоил, вроде,
Но нет покоя –
Готов  на собственном горбу
Нести
Я каждый свой корабль
С мели,
А то и с глубины
Морской.
Ведь дети все они мои,
Моя безмерная любовь!
Ну а кишки
Не держатся внутри,
Как может так  нутро
Протестовать 
Помимо головы,
И мне противу кишок не устоять?

Волынский:

Простите, государь,
А кто же спину
Государыни назначен опекать?
С кем рядом мне стоять?

Петр  Первый (хмуро):

Тот, у кого кишки на месте,
Но нету головы,
Представь – за мною ты,
А рядом франт без головы!

Волынский (испуганно):

А где же голова?

Петр Первый ( злобно):

Она уж плахе отдана,
И плаха это знает,
Что голова дурна,
Поэтому еще смеется и играет,
Костюмы дамам сочиняет,
И виршами их обольщает…

Волынский (тихо):

Монс?..
Он если в чем и виноват,
То как
Толстой ему доверил
Многие заботы
О коронации супруги вашей?
И деньги также
Там немалые проходят…

Петр Первый:

Вот! В точку ты попал.
В Санкт- Петербурге
Меншиков ворует,
А здесь сегодня Монс
Никак себе в карман
Не наколдует…

Волынский ( снова испуганно):

Понять ли можно,
Что Монсы
За старое взялись,
Играют с ворожбой…

Петр Первый:

Возможно.
Да только все уж очень сложно,
Ты дипломат
И знаешь жизнь в Европе
Не сегодня

(Хватается за бок)

Как сердце-то болит!
Измена – самое большое преступленье,
И ты всегда
На острие ножа,
Когда вступаешь на чужие земли
С желанием проникнуть
Вглубь секретов
Чужеземцев,
Чтобы своей земле
Дать отдохнуть,
Изгнать невежество
И бедность
По лучшему примеру.

Волынский:

Вы, государь,
Пресильно преуспели в этом!

Петр Первый (взбешенно, стучит кулаком по столу):

И за это – меня травить?
Но я им не Борис, не Федор!
Не дам себя убить,
Чтоб горлом кровь хлестала!
Не знают заговорщики,
Что им осталось
Мало,
Что всем им безголовым быть!

Делает жест рукой, Волынский с поклоном уходит, изо всех сил стараясь  унять дрожь в руках, прячет их в рукава. Шепчет ( в сторону):

Ах, Господи, помилуй,
Мой грех невольный
Перед государем –
Подачек от меня
Монс получал
Немало–
Вдруг царь решит-
Что с фаворитом я жены его -
Против него?
Вот, вырвалось наверх оно,
Желание паскудных подношений,
И черт бы всех побрал поэтов!
Ну, если жив останешься ты, Монс,
Тебя уем, еще не знаешь,
А если Петр тебя без головы оставит,
На ком-то из писак, конечно, отыграюсь!




ГЛАВА 2 ОТ АВТОРА


Анна, дочь Иоанна,
Сводного брата Петра,
Любила моду парижан.
Увы, ее маман,
Вдова Прасковья Салтыкова,
А также и сестра Екатерина –
И эти женщины любили моду,
И руки целовали бы тому,
Кто мог достать им
Стиль, фасон и красоту
Парижа!
Любимец дамский Петербурга,
Поэт, красавец и стилист
Монс Виллим,
Свой статус соблюдал,
Рук целовать царевнам не давал,
Но…брал!
Причем – не сам, ему совали
По карманам
Подарки
С царского плеча.
Саму безногую Прасковью
Смерть даже не пугала,
Хотя у изголовья уж стояла.
Она
За разные услуги Монса
(А главною была здесь – красота)
Деревни отдала
Числом  если не двести,
Значит, больше,
Короче –
Известное поместье Оршу!
Прасковья, правда, умерла,
Не погуляв на коронации невестки,
Полгода лишь не дожила,
А впрочем,
Прасковья номер два –
Ивановна,
Племянница Петра,
Бумаги Монсу отдала
На тучное владенье…
А Анна дать поэту что могла?
Ей оставалось только слезы проливать
От жалости к себе
И старенькое платье слать
Сестре
Стилиста и поэта,
Который мог невиданную красоту
Наколдовать,
Накинув нужный лоскуток на то, на это…
Кто из девиц  потом от зависти
Мог спать,
Рыдая до рассвета?
Три Салтыковы дочки,
Порочные дети барокко,
Любили роскошь,
А также музыку Томазо Альбинони,
Баха…
Как бабочки порхали
По тропинкам сада
И ждали,
Когда же откроются ворота рая,
Где будут ожидать их
Три белые коня
И принцы дальних далей…
Но вместо благостного ожиданья
Постигла всех нужда,
Обиды мужние
И брачное изгнанье.
Хотя, конечно, были три коня –
Издалека -
Да прискакал еще четвертый,
Принес такого седока…
Хотя он был подбитый
Сильно молью,
Голштинский принц,
Одну лишь страсть имел он – танцы,
И получил в невесты Анну,
Дочь Марты и Петра,
И, как ни странно,
Остался после свадьбы
Долгожданной
Живым и даже с неплохим здоровьем,
Отсюда видно: император,
Хотя и пил безмерно с зятем,
Количество напитков ограничивал
С дипломатической предусмотрительностью.
Совсем другая дипломатия была
С супругом Анны Иоанновны.
Конечно, если бы он также танцевал,
Как принц Голштинский,
То делал больше перерывов
Меж возлияниями,
Но принц Курляндский
По слабости своей
Был не приучен к танцам,
Скончался сразу после свадьбы,
Едва в карету сел.
Но это было много ране,
Чем вышла замуж Анна,
Дочь царя Ивана.
1710 год стал главным,
Как говорят,
В политике Петра
Всех царских дочек замуж отдавать
За иностранцев
И преимущественно – немцев.
С тех пор все русские принцессы
Из поколенья в поколенье
Шли под венец
С одним намереньем –
Сродниться с европейским
Королевским
Окруженьем
И народить побольше полукровок.
Хотя… ведь если посмотреть
На Марту
И ее потомство – Анну
И Елизавету,
То русской крови в них было лишь на треть,
А остальное шведы (или прусы)
И, главное – евреи.
Династия Романовых с тех пор,
Как Петр привел Скавронскую на трон,
Куда б ни провожала  замуж дочерей,
По всей Европе в королевских замках
Распространяла эту кровь.
Не веру, не обычаи,
Не платье, не молитвы
Авраама, Иакова и Исаака
С земли обетованной Ханаан,
А древнюю национальность
Первой владелицы ее на русском троне –
Скавронской.
Тайн было много у Петра,
И многие остались в тайне.
Но пусть и родила Петрова Анна
Законного российского царя,
Племянница Петра,
Анна Ивановна,
По духу больше дочерью ему была,
Чем дочь родная.
И совпаденья  начались
Со странной свадьбы этой Анны.
Когда великий Петр
На пир привел
Сто пятьдесят забавных карлов
И, выбрав шутовскую пару,
Их тут же обвенчал.
И Анна, и ее жених смеялись до упаду!
С тех пор, быть может,
Невеста полюбила карлов,
Хотя и говорят – Бестужева, Бирона…
Тот и другой были красавцы,
А Анна (кстати, русская и телом, и душой)
Любила безобразных,
Вот точно также,
Как дядя ее Петр!
Откуда, спросим, сходство?
Наверное, издалека, оттуда,
Где тайно прячется безумство,
В крови рождая ужас,
Но временами прячется за разум,
И правящий маньяк на троне
Тогда не страшен
И даже кажется прекрасным!
И Монсы весьма нужны всесильным
Монстрам,
Чтобы он делал их красивыми,
Не страшными и самым малым карлам,
Недаром
Петр перед казнью
Виллиму заметил,
Что ему жаль
Терять поэта
И художника, который в одни руки
Расцветил коронацию
Его супруги,
«Но надо!» -
Был вердикт,
И Монс, словно зверями
В дикой чаще,
Был убит.
Что там и говорить,
Как перепуганы едва не до смерти
Стояли люди с плахой рядом
И читали
На столбе, где Монса голова качалась,
Словно была согласна с содержаньем,
Бумагу,
В которой всех тех переписал палач,
Которые давали Монсу взятки.
И среди них – Волынский!
Тот самый генерал,
Который после коронации стоял
За стулом императора,
Рядом с императрицей,
Едва ли не касаясь
Разряженного Монса!
Указан был и он,
Сам Астраханский губернатор,
 Как подноситель
Целого полпуда кофе
Его сестре, Матрене Балк,
Избитой там же,
Где казнили брата,
Кнутами!
Народ читал с опаскою
О тех,
Кто подносил
Вознаграждение поэту
Не только из корыстных целей,
Но также – за любовь,
Открытую в красе
Обыкновенных лоскутов
И слов,
С которыми знаком был  Монс,
А до него они такой любви не знали,
Которую вдыхают с
Французскими духами,
Которая взгляд покоряет
Особой брошью или кружевами…
И в миг, когда погиб поэт,
Они, наверное,  едва ль слыхали,
Как в небесах
На скрипке ангелы играли
Мелодию, что сочинил
Другой поэт,
Венецианец
Томазо Альбинони
В Германии,
В родных местах казненного поэта,
И эта музыка печальная
Затем навеки стала
Мелодией ушедших от живых,
Она их и сейчас сопровождает
В далекий путь, в загадочное
Зазеркалье…
…И вот прошло шестнадцать лет,
Вновь свадьба с карлами,
Которую Анна Ивановна
Затеяла ради венчания шутов,
Построив ледяной дворец!
Теперь в руках Волынского – поэт
По имени Тредиаковский.
Колени стер он,
Возвратившись из Европы,
Неся императрице Анне
Высокопарные стихотворенья
В честь нового великого правленья.
И на коленях
Допущен был к императрициной руке
Не раз,
За что из зависти любой бы из шутов
Готов ему был вырвать глаз!
Тредиаковский же,
Как Анне ее нравственность велела,
Распорядилась
 Быть равным среди них,
И только чуточку повыше –
Из-за хвалебных виршей.
Конечно, происхождение его гораздо ниже,
Чем, скажем, у высокородного Голицына,
Который за измену православной вере -
Католической -
(Ради любви к прекрасной итальяке исключительно)
Повержен был в шуты,
Лишен любви (жены)
И предназначен Анною в мужья  шутихе,
Среди князей, конечно, не было ужасней жен,
И все ж Голицыну пришлось жениться,
А ночевать вести жену в холодный дом,
Как и сама Россия, дышащий льдом,
В котором смерть себе
Облюбовала спальню,
Но Анна
Подвинула ее
И уложила на ледяное ложе
Новобрачных,
Заставив весь согнанный сюда народ,
Со всех окраин инородцев в количестве трех сотен,
Ночь напролет
Смотреть в прозрачное окно
И наслаждаться
Невиданным, убийственным театром
Супружеского счастья.
Хоть тридцать лет уже прошло
Со времени и собственной ее
Дурацкой свадьбы
С Курляндским принцем,
Где карлы
Торт свадебный топтали,
Запомнился тот праздник Анне,
Придуманный Петром,
Словно вчерашний,
И повторить она решила
Забаву дяди,
За веру постоять, как он стоял –
Когда был трезв и не у бля…и!
Поэт Тредиаковский,
Барокко продолжая курс,
Как композитор Альбинони,
Сумел подробно русским
Объяснить, что суть поэзии -
Не прозы суть.
И от него впервые
В России
Различили
Столбцы из слов
От строчек длинных…
Но тут Волынский,
Теперь уж будучи министром,
Подсуетился
Порадовать на свадьбе карлов
 Похабной байкою
Императрицу
(Как будто девку уличную позабавить торопился),
Схватил Тредиаковского за шкирку
И запер во дворце,
В покоях у Бирона,
Со всею строгостью поэту приказал,
Чтобы похабные стихи
К утру были готовы.
Тредиаковский… отказал!
Волынский этого и ждал.
С таким остервенением  он бил поэта!
Известный всем садист,
Он палкой мат из стихотворца выбивал,
Тот только что ни за мертво упал,
Кричал – негоже академику
Погаными словами изъясняться в стихах!
Волынский будто бы сошел с ума,
За страх свой давний мстил,
Который рядом с плахой испытал,
Когда казнил Петр Монса,
И сам в Бироновых покоях едва поэта не убил.
Тот, еле жив,
Писать по матушке решился
И вышли вот такие вирши:

«Здравствуйте женившись дурак и дура,
еще и бл…дочка, то-та и фигура.
Теперь-то прямое время вам повеселится,
теперь-то всячески поезжанам должно бесится,
Кваснин дурак и Буженинова бл…дка
сошлись любовно, но любовь их гадка.
Ну мордва, ну чуваша, ну самоеды,
Начните веселые молоды деды.
Балалайки, гудки, рожки и волынки,
сберите и вы бурлацки рынки,
плешницы, волочайки и скверные бл…ди,
ах вижу как вы теперь ради,
гремите, гудите, брянчите, скачите,
шалите, кричите, пляшите,
Свищи весна, свищи красна.
не можно вам иметь лучшее время,
спрягся ханской сын, взял хамское племя.
Ханской сын Кваснин, Буженинова хамка,
Кому того не видно кажет их осанка!
О, пара! О, нестара!
Не жить они станут, но зоблют сахар,
А как он устанет, то другой будет пахарь.
Ей и двоих иметь диковинки нету,
Знает она и десять для привету.
Так надлежит новобрачным приветствовать ныне,
дабы они во все свое время жили в благостыне.
Спалось бы им, да вралось, пилось бы, да елось.
Здравствуйте женившись дурак и дурка,
и еще бл…дочка то-та и фигурка».

А все-таки, наверное,
Был знак какой-то с неба
Волынскому – погибнуть от поэта!
Судьба не пощадила злое рыло:
Министра
Вскоре в измене обвинили
И казнили,
И покатилась голова безумного злодея,
С плахи
И тут же ловко села на кол.
Тредиаковского же Анна наградила –
И за страдания,
Но и за легшие на душу ей  стихи дурные…
Однако ледяная свадьба
Над нею тоже пошутила:
После торжеств  скончалась Анна,
Растаял и упал ее обманчивый дворец,
Вздохнула с облегчением Россия,
Поняв – не будут боле
Принуждать ее народ
Подсматривать в дыру в заборе,
Построившись в позорный хоровод!


ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена первая

Апрель 1724 года. Петербург. Рабочая комната в доме Виллима Монса. Он сосредоточенно что-то кроит на  большом столе. Раздается стук в дверь и голос его сестры Матрены  Монс-Балк. Монс, замерший на минуту, идет к двери и отпирает замок.

Матрена Балк:

Ты снова  взаперти,
Словно в тюрьме.
Неуж настолько велики               
Секреты
Кройки и шитья?

Виллим Монс:

Какие господа,
Такие и секреты.
Ты знаешь, что крою?
Из горностая мантию
Для нашей королевы,
Впервые русская императрица
Наденет атрибут
Английских королей!

Матрена Балк:

А государь – он в курсе
Твоего секрета?

Виллим Монс:

Одобрена идея
Супругами,
Которые с полслова поняли,
Что в горностаях
Екатерина будет изумительно
Блистать!

Матрена Балк:

Брат!
Вся эта мишура
И суета,               
Которая в Москве разведена
Для коронации
Безродной девки,
Не загораживает туч,
Которые ты собираешь
Над семьей,
Достаточно страдавшей
От интриг Петра с сестрою
Нашей,
Упокойной Анной!

(Крестится)

И мучают предчувствия меня,
Что как бы  нам
Не отойти за ней в могилу…

Виллим Монс (отбрасывая бумажные выкройки):

Ты что, сестра?
В какие бьешь колокола?
Да где тебя носило –
Ну, говори, какие вести принесла?


ГЛАВА 3 ОТ АВТОРА

Впервые женщина в России
Должна была надеть
Регалии императрицы.
«Икона стиля»
При Екатерине,
Искусный в европейской моде Монс,
Нижайше поклоняясь,
Принял заказ
На мантию из горностая,
Которая веками отличала
Королей, а также королев,
На чьих плечах лежала,
Словно холодный, неприступный снег.
Особый символ чистоты
Впервые
Пришел в Россию
На коронации Петра.
Теперь Екатерина
Готовилась подставить плечи
Горностаю,
Которого сейчас ласкает
Монс,
Перебирая мех и подшивая
Его приметными хвостами.
Регалии сей
Восемьсот уж лет.
А слава началась ее в Бретани.
…Десятый век. На берегу реки
Бретанской Ранс
Стояло войско герцога,
Владельца здешних мест,
Алена, по прозвищу
Кривая Борода.
За грязною рекой
Виднелся лес Броселианд,
Наверняка там прятался противник.
Река ждала своей работы-
Топить и тех, и тех в своем болоте.
Но вот советник к герцогу подходит
И говорит:
«Мой господин,
Наслышан я,
Что лес Броселианд -
Обитель ведьм
И прочей мерзкой нечисти.
Она
Готова путника завесть,
Поймать, на вертеле запечь
И съесть,
Облизывая пальцы,
Как от жирных устриц.
Там людоеды, колдуны
Пируют день и ночь,
Быть может, прочь
Нам стоит войско отвести
От страшной колдовской беды?»
И герцог Ален отвечает:
«Твои слова  попали в уши мне,
Вползли, шурша колючим страхом,   
И растеклись по бороде
Моей кривой
И тоже где-то колдовской…
Но посмотри  - кто там бежит
От нас, какой зверек
Мелькает средь травы,
Пытаясь выйти к лесу сухим
И чистым?
Он в ил и грязь этой реки
Не хочет лезть,
Хотя такие страхи позади спины,
Блестящей  белой шкуркою
На солнцепеке».
Советник герцога спешит
Про горностая разъяснить
И говорит:
«Мой господин,
Этот зверек  зовется горностаем,
Всегда он белый,
Словно снег,
Наверное, он голубых кровей
Среди зверей!
Смотрите, повернул
И мчится к нам обратно,
Навстречу гибели своей,
Но в ослепительных и белых «латах»!
И восхищенный герцог отвечает:
«Такие славные зверьки
Плодятся на земле моих отцов,
Я слышу, он кричит на всю эту округу,
Что лучше гибель, чем позор!
Пусть я умру,
Но чистоту
Не запятнаю!
Вперед, и мы покажем мужество врагу!
Пусть там, в своем гнилом лесу,
Увидят ведьмы, колдуны –
Для войска моего смерть выше,
Чем позор!
Вперед»!
Войска пошли вслед за зверьком и…
Победили!
Теперь в шатре,
В Бретанском Тране
Пирует победитель Ален,
Отвоевав свой дом.
Ему победу помогали
Добыть граф Ренна Беренгера,
А также граф Мена Гогу Первый.
И за столом они ведут беседу.

Граф Мена Гуго Первый (герцогу Алену):

Теперь вы овладели вотчиной,
Мой друг,
Вы счастливы, конечно?
Ведь  куда лучше
Править дома,
Чем жить в изгнании
У крестного, хотя и короля,
У англосаксов!

Герцог Ален:

Да, да,
Мои друзья!
Но я открою тайну
Моей победы.
Помог мне одержать ее зверек
В блестящей белой шкурке,
Когда  всем нам он показал
Пример такого мужества,
Что я команду дал
Для наступления!
А имя моего героя-
Горностай!
Теперь вот таково мое решенье:
Я шкуркою его
Велю щиты свои украсить
И на гербе фамильном
Напишу девиз:
«Лучше смерть, чем позор!»
С таким девизом от Бретани
Присягну
На верность королю
Людовику Четвертому
И стану знатным при его дворе
Во Франции.   
Однако нужно это мне
Не ради славы и тщеславья,
А чтобы возродить убитую Бретань,
Заполнить опустевшие поля садами,   
Красивыми домами
И церквами…          

Граф Ренна:

Кто будет дальше править?
Есть мысли о династии
В любимой вашей,
Обожаемой Бретани?

Герцог Ален:

Править после меня,             
Конечно, будут сыновья…

Граф Мэна Гуго Первый:

Как - сыновья?
У вас один наследник,
Знаю я,
Законный сын…

Герцог Ален:

Друзья!
Имею трех я сыновей,
По завещанию –
Они мои наследники,
Владельцы герцогства -
И Дрого, и Хоэль, и Гюереш.
Хотя последние прижиты
Мною вне закона,
Давно имеют все права,
Как Дрого!
Поэтому спокойна у меня душа
За герцогства правленье,
Я славил горностая только что,
Но вспомните вы прозвище мое –
Я – Лис, друзья,
И, может быть, я родственник его!


ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Сцена первая
Рабочая комната в доме Виллима Монса. С ним – сестра Матрена Балк.  Она взволнованна, нервно теребит  кружевной носовой платок, который достала из-за лифа платья.

Вилллим Монс:

Ну так какие вести принесла,
Сестра?
Зачем в тревожные
Ты бьешь колокола?

Матрена Балк:

О, Виллим,
Дорогой,
Ты вырос,
Красотой
Ты умиляешь дам,
Но как наивен,
Милый,
Совсем, совсем не по годам!
Пришла с одной лишь просьбой я:
Откинь ты от себя
Столетова Егора,
Не друг тебе он,
За пазухой его
Полно камней,
В кармане острый нож,
Ты мне поверь!
Он всех нас не за грош
Продаст любому лиходею,
Я слышала сама,
Как он из зависти к тебе
Интригу страшную плетет
С какими-то людьми,
Все ищут вместе письмецо –
Рецепт какого-то напитка,
А ну-ка до царя дойдет?
Ты вспомни, как мучил
Петр
Нашу сестру за приворот…

Виллим Монс  (с грустью):

Ах, бедная сестрица наша!
Петр выдумал про приворот,
Чтобы пред новою невестой
Не быть осмеянным.
Если б она узнала,
Как не любила наша Анна
Российского царя,
И десять лет терпела
Любовь Петра!
И сколько дева претерпела
На этом поприще несчастном,
Как птичка редкая
Была заточена
В ужасной клетке
 Хотела вылететь на волю
Всегда –
И днем, и ночью.

Матрена Балк:

Да знаю я,
Читала письма Анны
К государю.
За десять лет – ни слова о любви!
Да разве так бывает
Между любовниками,
Сам скажи!
Но ты был крохой,
Что мог понять?
Если б только
Мог ты знать,
Как не хотела она видеть
Петра!
Мужчина этот
Даже был противен
Сестрице нашей,
Все совершал насильно
И целых десять лет
Творил свое насилие!
А все-то Анну не любили,
Кукуйскою царевною дразнили,
Плевали вслед.

Виллим Монс:

Любить такого монстра,
Который  не только лишь подковы,
Но государства гнет,
Нужны особенные  силы,
А Анна…
Она
С цветами счастлива была,
Их с наслаждением сажала на грядах
В деревне, которую
С щедрот от барского плеча
Ей император подарил.
А когда
Привез Екатерину он,
Сестра-то прямо ожила,
Ждала, что женится
И даст свободу царь,
Но даже соплеменника мольба
Не помогла!
Петр – то великий театрал,
И Анне виртуозно лгал,
Свободу  только обещал,
А цепи крепче все ковал,
Пока не удавил ее совсем!
Да разве скоротечная
Чахотка в сорок два –
Неподходящая удавка?

Матрена Балк:

А как метался Кейзерлинг,
Пытаясь вызволить
Невольницу любви
Престижной!
Он столько лет Петра просил
Позволить с Анной им жениться,
Но царь все это счел
За оскорбленье.
Конечно, уж слишком
Откровенны были отношения
Его с немецкой девушкой.
И это – крепкая тюрьма,
В которой суд
И клевета царя
Сошли за правду.
Как пригодился тут
Посланник из Саксонии,
Несчастный Кенигсек,
Который, я уверена,
Утоплен был в Неве,
Лишь чтоб по смерти стать
Свидетелем порочных тайн
Любовницы царя.

Виллим Монс (задумчиво расчерчивая эскиз мантии):

А знаешь, мне даже жаль Петра,
Безумная любовь его гнала
По волнам зла.
Что только не придумал:
Сначала магия,
Потом дрянные эти письма
От Анны и посла
В его вещах нашли,
Когда уж тело Кенигсека
В волнах Невы
Застряло где-то,
Через полгода лишь нашли!

Матрена Балк:

Да этого посла
Сподручно было утопить
Из политического интереса,
А нашу Анну загнобить –
Все к месту!
Несчастный Кейзерлинг,
Что был он для Петра –
Лишь мышь в умелой
Мышеловке…
Семь лет он мучил и посла,
И нашу Анну,
Пока не разрешил им свадьбу
Не знали молодые, что идут на плаху
Через три месяца,
Вдову в Москве оставив,
Посол в Берлин не въехал –
Думаю, что был отравлен!
Через три года Анна умерла.
Все дело рук Петра!
Тебе ли рисковать
После таких событий,
Принявши званье фаворита
Рядом с царицей?
Лишь по малейшему какому подозренью
Петр ни за что не пощадит тебя!
Да и жену убьет, безумный!

Виллим Монс (бросает мел):

Какие могут тут возникнуть
Подозренья?
Я день и ночь тружусь
По личному его распоряженью.
Как без визитов мне к царице
Обойтись,
Когда Толстой вопросами замучил:
Там прикрепить, там раскроить,
Тут заменить,
А тут подрядчик все напутал!
Представь, такие чудеса
Творят поставщики,
А мне распутывать узлы!
Прислали из Берлина платье,
Расшитое по – европейски,
Серебром.
Но привезли не платье, а патрон –
Два не скрепленных полотна -
И я
В спешном порядке
Доделать должен складки,
Швы подогнать.
И что ты думаешь – карманы
Оказались… сзади!
Такое вот императрице
Сшили платье
В Берлине…
Но все-таки наряд великолепен,
На коронации все убедятся в этом.
Сейчас я мантию закончу…
Однако тут к моей работе
Приклеилось такое преступленье,
Что царь вмешался сам
И мастера погнал
В Сибирь, вот к этим беленьким
Зверькам!

(Гладит мех горностая)

Матрена Балк (испуганно):

За что же мастера в Сибирь?
Он что-то натворил
С алмазами?

Виллим Монс:

Вот именно.
Важнейший европейский атрибут
Удержится на царственных плечах
Лишь с помощью
Такой большой застежки,
Которая, как лиф, закроет грудь.
А пряжка эта называется аграф.
Известный в Петербурге ювелир
Чье имя Рокентин,
Аграф роскошный сотворил
Из бриллиантов.
И вдруг решил,
Что самому сгодится
Эта пряжка.
Короче, сам смастерил
И сам сошел с ума
От сделанной своей работы.
Ты не поверишь, что придумал
Несчастный Рокентин.
Они нанял злых людей,
Им кражу пряжки заказал
Да попросил, чтоб кто-нибудь
Его  побил – для верности картины.
Но Петр расследование учинил
И обнаружил преступленье.
Но мастера он не казнил,
Теперь его удел – Сибирь.

Матрена Бланк:

А что ж аграф?  Его спасли?

Виллим Монс:

Увы, аграф  пропал,
Наверное, навечно!
А мне теперь придумать нужно,
Как пристегнуть
Всю эту красоту
На плечи женщины,
Которую я так люблю…

Матрена Балк (в ужасе закрывает уши):

Все, мы пропали,
Смерть нам,
И не ходи к гадалке!



                ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ


                Сцена первая



Москва. Апрель 1724 года. За две недели до коронации Екатерины Первой. Петр стоит у окна и смотрит на город.



Петр Первый (тихо):

Пусть веселятся и пируют,
Яд примет та… (вздыхает)
Ах, Анна!
Какие я надежды возлагал,
Супружницу родную изгоняя
Навеки в монастырь!
Да,ее я не любил,
Но все-таки – родная.
Да и сегодня все равно не каюсь
В содеянном,
Однако, Монсы мне чужими стали,
А я мечтал…
Теперь без головы оставим
Мы вашего красавца,
Хотя и очень жалко,
Полезный малый
Был
Для шляпок, тряпок,
Чем умилил огромную толпу
Дворцовых дам,
Которые несли молву в Европу
О поэте,
Чьи вирши в секунду
Валили на кровать
Любую
Фрейлину
Или служанку!
А, может - и императора жену?
Забавник малый…

Отходит от окна, садится за стол, перебирает бумаги.

А мог когда-то
Стать и зятем!
Но незадача –
Немка Анна
Не полюбила
Так меня,
Как жалкого курляндского,
Подбитого ветрами дипломата…
Да, этот Кейзерлинг
Впрямь обошел меня в любви!
Черт с ним!
Давно бы сгнил, как
Фридрих Кенигсек,
Уплывший по Неве
Посланник,
Нескоро найденный в воде,
Пока мы письмами его и Анны
Развлекались.
Бедняжка!
Как она
Рвалась на волю от меня,
Царя!
К каким-то жалким негодяям,
Которые посмели… против меня!
Где Кенигсек, где Кейзерлинг?
Один утоп, другому
Я разрешил
На ней жениться –
Конечно, для забавы только,
А он сейчас же умер,
И неизвестно, по какой причине!
Ах, Анна, прусская душой и телом
Красавица моя,
Как скоро взяла тебя
Чума-чахотка!
Играла ты с царем,
Но проиграла!
Да, хитрецы вы, лютеране,
Уж сколько вас вокруг себя
Собрал я!
И не в любви все было дело,
Анна,
Стал бы я
Спрашивать тебя?
Как всегда,
И тут бы обошелся вдруг,
Без разрешения
Бояр и церкви,
И свадебку для нас с тобой обделал…
Но твой отец два года
Околачивался в Вормсе –
Обители Мартина Лютера,
Который дал свободу
Пруссии,
Рабе поляков,
Он обучил ее ослабить
Шляхту,
Втянув  в кровавую войну
Против России,
Когда пришел Лжедмитрий
И победил предателей-бояр.
А я приветил лютеран.
Все думали, что я женюсь
На Анне Монс,
Прекрасной глупой немке,
Да я узнал ей цену!
Кто б посчитал,  когда
Ее братишка Виллим
Сел рядом с ней на трон
(Меня б, конечно, опоили
Еще тогда…)
Да вот «беда» -
Мои соглядатаи опередили
Желанье Пруссии
Без боя захватить Россию.
И на престол за мною взобралась
Екатерина,
Да, ушлая пруссачка
(А, может, и полячка?),
Но также и с еврейскими корнями.
Недаром же при ней
Помещики у нас
Вдруг стали все ростовщиками,
Отправив множество рабов своих
В отхожий промысел –
Конечно, за деньгами.
И если ране
Любой крестьянин
Всю зиму на печи печалил,
Теперь же сам он обращен
Деньгой ходячей,
Неся с себя
Откуда-то издалека
Процент в казну…
Ах, умница жена моя,
С Шафировым напару,
Ее же соплеменником, в придачу!
Но что теперь я вижу?
Монс крутится вокруг моей супруги,
Нарезывает круг за кругом,
Ей вирши напевает
И разодел, как куклу…
Художники толпою в очереди!
Но ясно вижу я,
Что прусская еврейка
Опережает
Всех на русской сцене
В театре, где ставят
Тайно для меня
Спектакль!
Однако вы ошиблись,
Господа,
Ваше представление
Я первым увидал,
И вам – беда!



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ – ОТ АВТОРА

При императоре Петре,
Отважном рыцаре-герое,
Богатыре,
Народ в России жил
Сам по себе,
Без батюшки-царя
В поникшей голове.
И сколько царь народ не извещал,
Что хлеба надо больше поднимать,
Детей крестьянину без счету нарожать,
Он их два века не рожал,
Хотя указы изучал…
Но сыт указами не будешь,
А русский человек и так и этак
Голодал
Из века в век.
Конечно, драка со шведом извела –
Ведь двадцать лет – война, война…
И где он тот рассвет?
Но вот
В тот год,
Когда войне пришел конец,
Когда на царские плеча
Из горностая мантия легла
И императорское звание Петру дала,
На русскую росу
Литовская коса легла,
Серп
С поля прогнала,
А смерть
Уж тут как тут – костлявою рукой  взяла
Литовку вместо древнего серпа
И по ночам пугала православных,
С полей гнала…
Россия в 2021-м
Косе отметит триста лет –
Такой прогресс!
Петр, прорубив окно в Европу,
Крестьян своих стал приучать к косе,
По всей стране
Он создал даже курсы
Для народа,
И тот, взявшись за новый инструмент
Из Пруссии,
Стал выдавать на поле
Десять норм,
И Петр деторождению
Уже не слал поклон.
Хвалился он,
Что только лишь косой
Подати увеличил втрое,
И строит Петербург,
А также все другое
«На свои»,
Не залезая в европейские долги!
Но ой ли?
Не лгал ли миру царь
С божественной высоты
Величья?
То знали воробьи,
Расклевывая  жалкие сухие крошки
В пустых овинах.
Да, кое-как поля родили,
Но  не родил народ,
15 миллионов мужиков,
Доставшиеся нашему герою
По наследству,
По царство самое Елизаветы -
За шесть десятков лет –
Остановились все на том же счете.
Петр земли отбивал,
И окна открывал в Европу,
Мужик же русский будто спал
Словно в колоде,
В которой он, конечно, не мечтал
О сыновьях,
О дочках – тоже.
И как прожить стране
На три несчастных миллиона
В год,
Которые  мог барин отобрать
У этого несчастного народа?
Не лучше ли его живым
В могилы закопать
В его заране приготовленных колодах?
(Хоть Петр колоды запрещал).
Но это было на задворках
Страны,
Европа ж млела от восторга,
Вкушая яства во дворцах столицы,
Питер
Теперь показывал изыски стиля,
И корабли все подходили
В новый порт,
Чтобы увидеть чудеса.
И многие  показывал Петр сам:
Заводы, корабли, порты
И новый чудо-город.
При этом говорил,
Что строит «на свои».
А гости из Европы
Должны были поверить,
Что прусская коса,
Упав на русскую росу,
Исполнила все эти чудеса!
Но кто-то помнил
О посольстве
Петра,
Когда
Наш богатырь еще рассчитывал
На немцев - Монсов
И собирался, прогнав
Законную жену,
На троне усадить
Красавицу пруссачку Анну?
Потом, когда пришла Екатерина,
Вздохнули все: эта любовь прошла!
Поправим мы:
Она, может, осталась,
Но деньги взяли верх,
Любовь к ростовщикам пришла,
Которая во много крат сильнее!
Петром записочка составлена была
Для европейских королей,
А в ней
По пунктам все:
Поддержка европейских стран
Против осман,
Завоеванье Черноморья,
И представление победы на Азове,
Чтобы начать войну со шведом,
При этом закупить спецов,
Вооружение
Для предстоящего двадцатилетнего
Сражения.
Все это – на какие деньги?
На крохи от оброков
С населенья,
Которое все больше мрет,
А не плодит потомства для податей,
Овцу зарезать можно только раз,
Хотя пятью ножами,
Но два тулупа не сошьешь,
Как ни старайся!
В Европе оборот
Монет
Давно  держали банки,
Но до сих пор загадка –
Как прогрессивный Петр
Финансы наживал без банков
И грешников – ростовщиков?
Россия до времен
Великолепнейшей Екатерины
Нашла свои пути для денег
И создала Почту России…
(Да, вижу, вы смеетесь,
Такой авторитет российской почты)
А правил в ней Шафиров –
Такой же грешный ростовщик
Из инородцев,
Как все они в Европе.
Он появился  вместе с новой
Пассией Петра – Екатериной,
Шпионкой Мартой по фамилии Скавронской,
Иностранкой и инородкой
Как Шафиров.
Финансовые «браки»
Великого Петра,
Как и семейные в кровати,
Свершили небеса…
В Европе.
Вернувшись из великого посольства,
Царь охладел к семейству Монсов,
Отец которых – тоже из шпионов
Прусских,
Как и Скавронская.
Но для Петра была с «небес»
Европы
Опущена она.
И как жена,
И как гарант
Финансов забугорных
Не где-нибудь,
На русском троне!
Проводником же
На многие лета
Шафиров стал – известный нам почтарь.
С тех пор плодились на российском троне
Инородцы.
Но что с того? Не одиноки
Были русские цари
В своем чистейшем по крови
Израильских отцов
Происхождении –
Династии Европы
За пятьсот лет правленья Медичи
Греха не убоявшись,
Кровь голубую золотом себе
Значительно подпортили!
Со времени великого посольства
Петр жил в ладу с Европой –
С теми местами, с которыми не воевал.
Он дочерей в замужество определял,
К себе в зятья, в невестки
Иностранцев брал.
Все – деньги…
И если их кто не давал,
Тот бедовал,
Как жертва Австрии,
Несчастная супруга Алексея,
Сына Петра, Шарлотта:
Не что иное, по ее словам,
Как жертва бедная своей семьи,
Не принеся ей ни малейшей пользы,
Умершая скорейшей смертью
Под бременем обрушившегося горя
В чужой стране.
Наследников рожала
Шарлотта в окруженье
Ненависти
Только потому,
Что Австрия не помогла
Петру
В войне с османами
И денег брачных
Отдала лишь половину.
Шарлотта умерла
После рожденья сына,
Которому, как и великому Петру,
Такою  ж бесполезною была:
Петра Второго, как известно,
Замучили и умертвили.





ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ


Сцена первая

26 мая 1724 года. Спустя девятнадцать дней после коронации Екатерины. Столовая Виллима Монса в его доме в Петербурге. За обеденным столом кроме него самого – его сестра Матрена и ее сын, красавец Павел, камергер.

Павел:

Я слышал,
В столицу
Отбывает,наконец, императрица
Вместе с дочерьми…

Матрена Балк:

И принц Голштинский
Снова остается при своих!
Ах, бедный Карл…

Виллим Монс:

Да, сколько раз
Ко мне он приходил поплакать –
Наш император только обещает
Отдать ему какую-то из дочерей,
Но больше все смеется над беднягой
Да спаивает…

Павел:

Увы, увы,
На русский трон
Никак голштинец не усядется!

Виллим Монс:

Скажу по чести:
Хоть я и хлопочу
О женихе с невестой,
Но Карл, ей Богу,
Не подходит ни для одной из дочерей
Царя,
Уж больно хил и беден,
К тому же  внешность принца –
Ну просто никуда!
На нем одежда
Висит, как на колу.

Матрена Балк:

Тьфу, тьфу,
Ты, брат, хотя бы подбирал слова,
Помянешь так вот посох лешего,
А он уже и тут!

В столовую вбегает адъютант Виллима Монса Егор Столетов. Матрена роняет ложку в тарелку, Павел и Виллим  удивленно  смотрят на  Столетова.

Виллим Монс:

Что скажешь, молодец?
Чернила кончились вконец
Или бумага прохудилась?

Егор Столетов (взволнованно):

Императрица отравилась!

Все вскакивают из-за стола. Виллим  хватается за шпагу и велит лакею подать шляпу.

Матрена Балк:

Ты, брат, куда собрался,
В Москву, что ли, бежать пешком
На помощь к госпоже?
Потише бы сидел,
Целее будешь.
А ты ( обращается к Столетову),
Любезный,
Не мельтеши,
Как есть все расскажи.
Что там случилось?

Егор Столетов:

Да на Москве народ шумит:
Отравлена императрица,
Как видите, и до столицы
Шум долетел,
Но точности в рассказах нет,
Вернее, говорят здесь
Наши знатоки,
Что будто паралич ее разбил
Под знаком злой беды…
О чем-то донесли
Императрице,
И эти вести ее почти убили.

Виллим Монс (взволнованно):

А император следствие ведет?
Он при супруге?

Егор Столетов:

Как бы  не так-
Уж здесь,
Конечно, в Петербурге.
Весь при делах,
На кораблях
И днюет, и ночует.
Императрица, бедная, одна,
Но, говорят, ее искусно там врачуют.

Виллим Монс (озабоченно):

Что же мне делать?
Ехать бы надо
К моей отраде,
Я думаю, она была бы рада…

Матрена Балк:

Опомнись ты,
Глаза раскрой пошире –
Там что-то приключилось
Такое,
Что между мужем и женою.
Иначе б не уехал государь
Так скоро!
Ох, чувствую плохое…
А ты сиди тихонько
И жди!
Мы с сыном уезжаем
И лучше все узнаем.
Сейчас ты писем не пиши,
И что еще остались –
Все сожги!



ДЕЙСТВИЕ  СЕДЬМОЕ

Сцена первая

     Май 1724 года. Москва. В комнате, в которой находится больная императрица Екатерина, темно из-за плотно  закрытых штор. Екатерина  тихо шепчет, комкая простыню дрожащими от боли пальцами.

Екатерина:

Кто в этой темной комнате?
Чей странно-страшный силуэт
Меня манит?
А -  это призрак,
Какой-то ужасающий старик!
Один он страждет в темноте,
Но все, что говорит,
Я слышу
И на  расстоянии:
Красивые и мудрые слова,
Они все начинают,
Прекрасная мелодия
Их продолжает
И в плен берет,
И увлекает…
И я не в силах отказаться,
Я подчиняюсь,
Как всегда!
Я вижу в темноте
Твой призрак,
Русский царь,
Который столько лет
Нашептывал Скавронской Марте
Запретные любви желанья,
Смущая,
Казалось,
Лишь одному ему
Известными фантазиями,
Но оказалось, что я
Женщина
Такая…
Совсем не то,
Что так его влекло,
В безумных снах пленяло!
Теперь он гневается:
Какое для него
Двадцатилетнее  разочарованье!
Прекрасное лицо
Теперь ужасно,
Он мир пугает,
Его таким никто не знает,
Кроме меня…
Он женщину прекрасную
Готов убить?
Ну да, не терпит он обмана!
И для нее теперь он призрак
Настоящий –
Убийца, ненавистник страшный,
Которому она шептала
Вирши страсти
Даже
Через расстоянья!
Наше знакомство лучше бы
Оставить в темноте,
В той крепости, где
Шереметьев с Меншиковым
Распоряжались,
Убивая шведов,
И обещали мне…
А что же обещали?
Корону, да,
Вчера еще сияла у меня на голове,
Сегодня же отрава
Мое нутро сжигает!
То был обман?
И почести, и слава,
И ласки императора –
Все оказалось призрачным,
Не дорогим, не нужным…
Я слышу музыку,
Откуда рвутся
Эти ноты могильной грусти?
Да…
При свете призракам
Одной мелодии
Знакомиться опасно!
И будете влачить, супруг,
После меня
Вы жизнь свою  во мраке –
Который так заботливо скрывает
И вашу красоту,
И ваше безобразие!

Подзывает врача, просит повернуть ее на бок.

Екатерина:

Я умираю?
Одна…
А где же царь?
Мой муж ведь знает,
Насколько я плоха,
Но почему-то постоянно разъезжает
Туда-сюда…

Врач:

Никто не умирает,
Государыня,
Вы скоро встанете,
И государь об этом знает…

Екатерина:

Он так уверен в избавлении
Моем от этой страшной хвори?
Но как же так?
В чем кроется секрет
Уверенности этой?

Врач:

Он – император,
Божий ставленник на этом свете,
И Бог ему, конечно, подсказал…

Екатерина (тяжело дыша):

Оставьте-ка меня,
Хочу побыть одна,
Поразмышлять мне надо
О моей кончине…

Врач выходит за дверь.

Екатерина:

Раз так уверен государь
В моем скорейшем исцеленье,
Так, значит, кто-то подсказал
Меня не убивать –
Ведь я гарант
Возврата безмерных поступлений
Денег
В это государство
От европейских банков!
И еще Шафиров,
Потайной карман
России,
Куда кладут,
Потом берут,
Потом и голову секут…
Петр почему-то уничтожить
Казначея захотел,
Создал скандал,
Совет созвал
И старику там наподдал
Руками нанятых злодеев,
Награды отобрал
И плаху обещал…
Но я его отговорила,
Палач ударил мимо
Топором,
Однако ссылки
Шафиров наш не избежал.
Хотя тотчас гонец Петра его догнал
И место ссылки поменял –
Поближе.
Вся эта суета
Петра
Меня насторожила.
Теперь  скандал вокруг меня,
Донос
Ужасный и несправедливый,
Который я перехватила,
Лишил и сил, и ног.
Но, думаю, что отравили…
Однако, если Петр
Уверен, что поправлюсь,
Значит,
Казнь в этой комнате
Пока что отменяется…
Всему главою – деньги, знаю!
Сегодня императору их не хватает,
Но завтра – что будет завтра?
Придумает он заговор
С моим участием
Или опять подсыплет яду?
Но пока что
Пожить еще мне разрешает.
Тогда пусть принесут одежду и румяна –
Пора мне покидать Москву!
А в Петербурге и узнаем,
Кому царь приготовил плаху!

Крестится и зовет врача.



Сцена вторая

Ноябрь 1724 года. Петербург. Недостроенный корабль на берегу Невы. В каюте капитана император Петр Первый в рабочей одежде перебирает множество бумаг, разложенных прямо на досках и бревнах. Говорит сам с собой.

Петр Первый:
Какое же, смотрю,
Ворье вокруг меня
Гнездится!
Ну прямо царство в царстве…
А если бы им всем объединиться?
Накоплено довольно по карманам,
Чтоб императору свалиться!
Монс опутал всех долгами
При помощи царицы обещая
Решать дела
Вместо меня!
Что делается это сворой
За моей спиной-
Уж дело до портов дошло,
Кто – Монс – тряпичная забава
Меняет  Петербургский порт
На пристани Архангельские,
Туда он направляет
Товарный оборот
Купцов,
Еще и иностранных!
Тогда как я давно запрет уж наложил
На порт североморский,
Архангельск Петербургом заменил,
Чтобы российская торговля
Окупила строительство балтийское!
Это – измена,
В которой запутана жена моя…
Ах, глупая Екатерина,
За Монсом полетит твоя дурная голова,
Что натворила!
Не понимаю, как же получилось,
Что сегодня
Вся знать дворянская
В столице
За разной надобностью важной
Спешит к царице,
Которая уж наперед от Монса получила
Эти просьбы,
Вот кто теперь дела ведет,
Карманы шустро набивает он ржавьем!
Но ведь – не в деньгах
Только дело,
Тут против государствачто-то тлеет,
Я чувствую – горелым пахнет,
Опять работать плахе!
Однако
Сегодня гуляю я на свадьбе
У немцев в слободе,
Ремесленники любы мне,
А через день пойду к обедне
В церковь,
Оттуда – в Петропавловскую крепость,
Но хочется мне больше
Удовольствий получить
От вида колпаков дурацких
На гупых головах
Злодеев тех, кто путается
У меня  под царскими ногами…

Зовет адъютанта Поспелова. Тот входит,  поклонившись.

Петр Первый (бросает ему  клочок исписанной бумаги):

Цидулку Монсу отошлешь
С своим посыльным.
Сначала перепишешь,
Ступай!

Поспелов уходит. На ходу читает вслух записку:

«Государь мой братец Виллим Иванович,  покорно прошу вас, моего брата, отдат мои долший поклон моей милостивой государыне матушке, императрице Екатерине Алексеевне; и слава богу, что слышим ея величество в лутчем состоянии; дай Боже и впред благополучие слышат. Остаюсь ваш моего друга и брата слуга Петров Поспелов».

От этой ласковой цидулки
Монс испытает облегченье,
Избавится он от испуга,
Который эти месяцы
Измучил дружку моего до одуренья,
Но есть ли в этом письмеце
Его спасенье?
Или ловушка
В нем кроется,
Капкан охотника умелого
И хитрого,
Который сам сильней любого зверя?
Но - отнесу, куда ж мне деться?
А государь-то тешится…
Что для него  людские страх, печаль?
Спектакль
Живых, подвластных гневу кукол!
Он голову кому отрубит
И тут же
Сядет яства есть,
Как император это любит –
Со сладостью вкушать и чью-то смерть!
Однажды слышал я, что хочет император
В России вывести породу новую людей-
Чтобы все были карлики….
Наверное, он станет их на вертеле поджаривать
И есть  - людишек маленьких,
Словно овец…
Такой он, наш отец!


ДЕЙСТВИЕ ВОСЬМОЕ


             Сцена первая

Ночь 16 ноября 1724 года. Петербург. Петропавловская крепость. Камера, где умер царевич Алексей. Здесь живой и невредимый находится Виллим Монс. Ему уже зачитали смертный приговор, и он последние часы видит в крошечное окошко ночное звездное небо. Монс смотрит наверх и тихо говорит:

Я скоро встречусь с Анной,
Сестрой моей,
Несчастной пленницей любви.
И будет нам, о чем поговорить…
В ее саду,
Который она так заботливо
Посадила,
Свою одну отраду в жизни,
И ту отнял
Злодей!
Как хорошо, что не пытал меня,
Не изувечил,
К сестре приду, не испугав ее
Кровавыми рубцами…

(Молчит, потом продолжает)


Ночь перед казнью
Пишет звездами на небе
Сквозь решето моей темницы
Последние слова
Любви и истины.
Итак, любовь – моя погибель!
И сердца страсть –
Причина смерти.
Дерзнул я полюбить
Царицу,
Которую лишь должен уважать,
А я пылаю страстью
Даже и в темнице,
Свет – прощай!
Ты мне наскучил.
Ухожу я в небо,
Где мне отрада
И где моя душа
Найдет покой.
Свет, в тебе вражда и ссора,
Пустая суета,
А там – отрада,
Блаженство и покой!

Я слышу музыку любви и горя –
Она меня проводит!