В лунном свете - положения, ситуации, рикошеты

       Обед

        Китаенко вкусно накормили. Сначала он поглощал пищу самозабвенно – то есть, с большим аппетитом и без задних мыслей. Но по мере наполнения желудка, в душе Китаенко зашевелились тревожные опасения: что если с него впоследствии спросят за харчи?
        Он осторожно встал из-за стола, вытер губы накрахмаленной салфеткой, оставив на ней жирный след, и поспешил откланяться. Но не успел.
        – Как же, – сказали ему с удивлением, – вот так возьмете и уйдете?
        – А что? – смутился Китаенко.
        – Да нет, ничего, просто интересуемся.
        – А что мне нужно сделать?
        – Нужно? Никакой особой нужды нет.
        – А не особой?
        – Не цепляйтесь, пожалуйста, к словам! Они и без того застревают в горле. Чего не скажешь о блюдах на этом столе...
        – Да, было очень вкусно. А теперь я, пожалуй, пойду?
        – Идите, конечно, если...
        – Если что?
        – Если Вам не стыдно.
        – Чего это мне стыдиться?
        – Вы правы: совершенно нечего.
        – Нет, уж вы скажите прямо.
        – А что тут говорить? – ответили Китаенко уклончиво. – Как поется в одной песне, если что-то нужно объяснять, то ничего не нужно объяснять... Значит, Вы от души наелись, а теперь хотите ретироваться, не сказав ни слова? Как-то это неинтеллигентно.
        – Почему же ни слова? Я вас поблагодарил.
        – Ну, еще бы Вы не выразили нам благодарность!
        – Уж, не куском ли вы меня попрекаете? – не удалось возмутиться Китаенко.
        – Куском? – не смогли скрыть они изумления. – Вы называете это куском?
        – А как это называется? – растерялся Китаенко.
        – Мы бы сами никогда не затронули столь деликатной темы, но раз уж Вы настаиваете, тут идет речь о нескольких, если не сказать о многих – лакомых кусочках...
        – Ну, вот, так я и знал... – с отчаянием сел Китаенко обратно за стол.
        – Что знали?
        – Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
        – Вы приписываете нам свои собственные мысли. Сначала уписывали, а теперь приписываете.
        – Как вы сказали?
        – Ну, что же Вы расселись? Идите, куда Вам нужно. Как говорится, не смеем задерживать.
        – А что это за песня?
        – Какая еще песня?
        – В которой поется, что ничего не нужно объяснять.
        – Это не имеет никакого отношения к нашему разговору. Не меняйте темы.
        – Хорошо, не буду.
        И тут Китаенко понял, что попал в затруднительное положение.


        Письмо

        Авраам и Сарра получили письмо от сына-альпиниста.
        Авраам вскрыл конверт давно затупившимся кухонным ножом и поднес письмо к глазам, но почерк был слишком мелким и неразборчивым.
        – Ох, уж этот Изя... – посетовал патриарх. – Даже письма толком написать не может: каракули, как у первоклассника в хедере!
        Авраам протянул письмо Сарре, чтобы она прочла его вслух.
        Сарра читала нараспев своим старческим, но не утратившим мелодичности голосом.
        Потом она осеклась и замолчала.
        – Ну же! – поторопил ее муж. – Продолжай.
        Но Сарра только шевелила губами, а потом опустила письмо на колени.
        – Тетеря! – вырвал Авраам письмо из рук жены и снова поднес вплотную к глазам.
        Но это не помогло: глаза слезились от напряжения, и буквы еще больше расплывались, отказываясь складываться в слова.
        – С меня довольно, – швырнул Авраам письмо на колени жены. – На следующей неделе запишусь к окулисту.


        В дверях

        В дверь позвонили в половине двенадцатого. Недоумевая, кто это тревожит ее в столь поздний час, она отложила книгу рассказов Мопассана, вылезла из-под теплого одеяла, нацепила халат и с тревогой приникла к дверному глазку, стараясь не задевать его ресницей. На пороге стоял он. У нее перехватило дыхание – то ли от радости, то ли от возмущения.
        – Явился, не запылился, – пробормотала она, еще не зная, как реагировать на неожиданный визит, и не захлопнуть ли дверь перед его носом.
        Он снял с плеча тяжелую сумку и поставил ее на пол.
        – Ну, и где тебя черти носили? – попыталась она обрести уверенность в негодовании, но тон вышел усталым и меланхоличным.
        Он ухмыльнулся – то ли нагло, то ли смущенно, припоминая подробности маршрута, проделанного в компании нечистого.
        – Ты действительно считаешь, что можешь пропадать неделями, а потом заявиться как ни в чем не бывало?
        Он прислонился плечом к дверному косяку и потупил взгляд, словно эта поза помогала переждать непогоду женского сердца. Если он чему и выучился в своей жизни, то это стоически переносить неблагоприятные климатические условия.
        – Нет, я просто поражаюсь твоей самонадеянности! – на сей раз злость удалась ей.
        Он снял кепку и засунул ее в карман куртки.
        – Почему мне везет на таких мерзавцев, как ты? Неужели, я не заслужила ничего лучшего? – Этой фразе отводилась роль пощечины, но вышло какое-то жалобное поглаживание, и она с досадой прикусила губу.
        Он повернулся к ней боком и прислонился к косяку спиной, после чего начал медленно сползать, то ли от усталости, то ли в поиске комфортного положения.
        Она испугалась, что сейчас он усядется у ее порога (что подумают соседи?). Но, возможно, за испугом крылось и какое-то иное чувство.
        – Что уж, заходи, коли пришел, – предложила она перемирие, от которого было всего несколько шагов по коридору и налево до полной капитуляции под флагом чистой простыни.
        Но он продолжал стоять в дверях, словно сам не мог решить, войти ему или убраться восвояси.


        Характер № 1
        Плачевное сочетание недальновидности и гордыни. Последняя не позволяет признать ошибки и вынуждает держаться ранее взятого курса.

        Нежность
        – Марья Ивановна!
        – Что?
        – Маша.
        – Ну?
        – Машенька...
        – Что ты от меня хочешь?!
        – Да так...
        Просто любил произносить ее имя.

        Характер № 2
        Дезориентирующая смесь подлости и гордости. Никаких шансов на извинения, ни, тем более, раскаяние. Не знаешь, что ожидать в следующую минуту. Оценивая только что случившееся, не решаешься придти к какому-либо заключению.

        Разговор
        – Даже и не знаю, что тебе сказать...
        Все он прекрасно знал, но любил мучить недосказанностью.

        Конфеты
        Она попросила его купить шоколадные конфеты с ликером, но пока ждала их, у нее испортилось настроение.
        Когда он вернулся с огромной коробкой конфет, перевязанной розовой летной, она избегала смотреть в его сторону, чтобы не быть вынужденной благодарить за подарок, который перестал ее интересовать.


        Перестановка

        Петр и Павел решили поменяться местами.
        Не то чтобы Петр завидовал Павлу, а Павел Петру.
        И не оттого, что их подмывало убежать от себя.
        Или сбить с пути преследователей.
        А просто стало обоим чертовски скучно в своей повидавшей виды и поизносившейся шкуре. Шкура, конечно, как шкура (под той рубашкой, что ей близка), а так тоскливо, что хоть вой.
        Решили и поменялись, поскольку не привыкли тратить немногословие впустую.
        Петр занял положение Павла, а Павел, соответственно, Петра (ибо свято место пусто не бывает).
        С одной стороны, перестановка прошла удачно: родственники и сослуживцы не заметили подлога и быстро привыкли к незначительным переменам.
        Стоило Марии (жене Петра) удивиться повышенной активности мужа в постели, как активность эта поутихла.
        Стоило Магдалине (супружнице Павла) отдать должное предупредительности своего спутника жизни в условиях домашней обстановки, как тот вернулся в норму и принялся грубить.
        А на работе и вовсе все прошло на редкость гладко. Бывший Петр (теперешний Павел) и прежний Павел (нынешний Петр) взялись за нее с удвоенной энергией и, в результате, были продвинуты по службе, к вящей досаде сослуживцев. Но вскоре притомились, пресытились, угомонились и перестали стараться. И коллеги, вздохнув с облегчением, простили им штрейкбрехерский энтузиазм.
        Но, с другой стороны, затея Павла и Петра потерпела полное фиаско.
        Вскоре оба перестали замечать новизну.
        Кресло Петра, в котором Павлу сиделось с таким удовольствием со среды по пятницу, в субботу сделалось совершенно не удобным и предрасполагающим к ломоте в теле.
        Цветной телевизор Павла, в котором телепередачи показались Петру гораздо интереснее, чем были на самом деле, на четвертый день начал утрачивать свои радужные оттенки, пока не стал черно-белым. А от бесконечных телесериалов снова затошнило.
        Груди Магдалины были круглее грудей Марии, но только если сжать их в первый раз.
        Ноги Марии – длиннее ног Магдалины, но только если поставить двух женщин рядом.
        Поначалу Павел веселился, когда его величали Петром, но потом привык к новому имени и перестал наслаждаться пикантностью двусмысленности.
        Петр слегка вздрагивал, когда его окликали Павлом, но с каждым разом все меньше.
        Но самое неприятное, что Петр и Павел вскоре утратили интерес к общению друг с другом.
        А зачем?
        Теперь Петр все знал о Павле, а Павел о Петре. Больше им было нечего сказать о себе второму, чтобы пощекотать его любопытство или вызвать участие.
        Стоило Павлу пожаловаться, мол, Мария, все-таки, редкостная стерва, а в постели – точно рыба на глубоководье, как Петр безразлично пожимал плечами (а то он этого не знал!).
        Стоило Петру признаться, что Магдалина опять вернулась домой за полночь, не совсем трезвой, и наотрез отказалась объяснять, где ее носили черти, как Павел разводил руками, но думал явно о своем (хотя в то же время о Петровском).
        Но, к счастью, память человека хрома и дырява.
        Постепенно Петр перестал быть Петром, а сделался взаправдашним Павлом.
        А Павел превратился во всамделишнего Петра.
        И вот уже они снова собирались за бутылкой пива, надеясь утопить в нем тоску по иной жизни.


        Охотники

        Борис, Влад, Артем и Олег отправились на охоту.
        Борис охотился, чтобы убеждаться в собственной мужественности. Влада тешила мысль, что добытого мяса хватит, как минимум, на месяц. Артем любил стрелять. А Олег – составлять друзьям компанию.
        Они могли устроить засаду неподалеку от опушки, но Борис настоял, чтобы забраться на десять километров в чащу – мол, там зверь непуганый.
        Лес был холмистым и лохматым. Петляя и путаясь, тропа взбиралась в гору.
        Первым шел Борис, задорно оглядываясь на приотставших товарищей и все пытаясь ускорить шаг.
        За ним следовал недовольный Влад, считавший углубление в лес бессмысленной тратой времени и сил.
        Третьим пыхтел Олег. Одышка мешала ему рассказать недавно прочитанный в Интернете анекдот про охотников.
        Шествие замыкал Артем, беззаботно и фальшиво насвистывавший мотив то ли вальса, то ли марша.
        – Патроны подорожали, – пожаловался Влад. – А про лицензию на охоту я вообще не говорю. Дерут, сволочи, деньги, где только могут.
        – Я недавно прочел уморительный анекдот, – сообщил Олег с прерывающимся дыханием.
        – Не отставать! – звонко скомандовал с передовых позиций Борис.
        Внезапно раздался выстрел.
        Влад вздрогнул. Олег втянул голову в плечи. Борис нахмурился и крикнул стрелявшему Артему:
        – Ты что творишь?
        – Так, белочку облюбовал...
        – Зачем на всякую ерунду патроны тратить? – не одобрил его Влад.
        – А не люблю я их... – сплюнул Артем.
        – За что? – удивился Олег.
        – Суетятся, на нервы действуют.
        Охотники возобновили путь.
        – На мясо опять цену подняли, – продолжил Влад перебирать четки бесконечных забот. – Я подсчитал, и вышло, что охота все-таки оправдывает себя. Без добычи сегодня не вернусь.
        – Добыча – пустяки, – не оборачиваясь, возразил Борис. – Наслаждайся тем, что мы тут одни на природе, а не дуреем перед телевизором. В этом лесу даже волки еще встречаются.
        – Неужели, волки? – то ли испугался, то ли восхитился Олег.
        – А ты думал, – хищно осклабился Артем, – недавно девочку в лесу загрызли...
        – Девочку? – ужаснулся Олег.
        – Не слушай его, – сказал Влад. – Не девочку, а пьяную проститутку изглодали.
        – Как она попала в лес?
        – Да как: привезли и выкинули из машины.
        – Предлагаю сменить тему, – потребовал Борис, – не для того в лес выбирались, чтобы человеческую грязь обсасывать.
        Они пришли к цели и устроились в засаде. Борис лег на мох и уставился в небо, синеющее сквозь кроны деревьев. Влад пересчитал патроны. Артем проверил, заряжено ли ружье. Олег разулся и стал вытряхивать из ботинок камешки и хвою.
        – Неподходящую обувь надел, – не одобрил его Влад.
        – У меня другой нет.
        – Вообще?
        – Для леса. А так есть кеды и резиновые сапоги для рыбалки. Когда мы поедем рыбу удить?
        – Скоро, – обнадежил его Борис. – Вот закончится охотничий сезон.
        – Мне Надя говорит, – вспомнил Влад, – С твоей охотой одни только траты. А я ей: помяни мое слово, дура, сегодня будешь мясо мариновать.
        Жена Влада привыкла огрызаться, но во всем слушалась мужа. Борис давно развелся и теперь наслаждался холостяцкой независимостью. Про Артема никто ничего не знал. Олег жил с престарелой матерью, о которой добросовестно заботился, очень от этого уставая.
        Выстрел рядом заставил их вздрогнуть. Борис схватился за ружье, но оказалось, что стрелял Артем.
        – Дятла грохнул, – похвастался он.
        – Ты нам своей идиотской пальбой настоящую добычу распугаешь, – возмутился Влад.
        – Что тебе дятел сделал? – презрительно спросил Борис.
        Он не любил Артема. Влад утомлял его практическими соображениями. К Олегу он относился снисходительно.
        – Еще не хватало, чтобы он мне что-нибудь сделал, – ответил Артем загадочно. – У него окраска жертвы. Я довел до конца замысел Создателя.
        Они провели в засаде еще некоторое время. Лес источал колдовские чары. Грело солнце, неторопливо отряхивая с себя редкие облака. Ветки плавно качались в такт легкому ветру. Животный мир не подавал признаков жизни.
        Вдали появился человек. Из-за дистанции было трудно определить, охотник ли это, грибник или просто турист.
        – Ну вот, Боря, – скорчил недовольную гримасу Влад, – перлись к черту на куличики в поисках, как ты изволил выразиться, непуганого зверя, а наткнулись на столь любимую тобою цивилизацию...
        – Какой же ты зануда! Грибник мимо прошел, а ты уже целую теорию развел. Как тебя жена выносит?
        – Ну, хватил. Прекрасно выносит. Она меня уважает.
        Человек вдали то появлялся, то исчезал среди деревьев. Артем взял его на мушку.
        – Ты спятил? – схватил его за ружье Борис. – Ты окончательно рехнулся?
        – Да что ты дергаешься, как кукла на веревочке? – высвободил дуло Артем. – Я же ради шутки.
        – А если случайно выстрелит? – поддержал Бориса Влад. – Ты же потом проблем не оберешься!
        – У меня случайных выстрелов не бывает...
        Человек пропал из виду. Артем закурил, не считаясь с мнением Влада, что дым отпугивает зверей. Борис вытащил перочинный ножик и стал обтачивать ветку.
        – Копье хочешь выточить? – попытался завязать разговор Олег.
        – Просто люблю обтесывать.
        – Если вернусь с пустыми руками, Надя меня еще неделю будет пилить, – присоединился Влад к разговору о столярном ремесле.
        Вдруг совсем рядом, с треском ломая ветки, выскочил олень.
        Борис выстрелил первым, не успев толком прицелиться, и промахнулся.
        Артем ранил оленя в середину горла и с интересом наблюдал за его конвульсиями.
        Влад добил подранка и с вызовом заявил Артему:
        – Он мой: ты его только задел.
        – Да бери ради бога, – пренебрежительно уступил тот.
        Назад возвращались молча. Олегу так и не представился случай рассказать анекдот, и он забыл его концовку. Влад с трудом волочил оленя, внутренне кляня Бориса за то, что они забрались так далеко. Борис думал о чем-то. Артем убил по дороге сороку.
        – Ты специально стрелял ему в горло? – вспомнил Борис об олене.
        – Какая тебе разница?
        – Никакой. Просто интересно.
        Наконец, друзья прибыли в исходную точку. Они погрузили оленя в кузов пикапа Влада и стали прощаться.
        Олегу не хотелось возвращаться домой, где его ждали хворавшая мать и раскаяние, что он оставил ее одну. У Олега не было машины, и он попытался предложить свою компанию Владу, с кем можно было подробно обсудить массу приятных пустяков, но тот торопился домой. Возвращаться с Артемом Олег побоялся. Пришлось ехать с Борисом – неразговорчивым, как таможенник. И все равно Олегу было приятно соседство с другом. Он смотрел на дорогу, ленте которой не было конца, улыбался, вспоминая анекдот, и предвкушал рыбалку.


        Скупец

        Даже напиваясь до чертиков, – а иначе получалось редко, – Петя никогда не блевал. Бывало, позеленеет, глаза навыкате, а губы неумолимо сжаты, как у схваченного партизана.
        – Да ты проблюйся, дружище, – наставлял его Паша. – Тебе же станет легче. И мне тоже: нет мочи лицезреть твои муки!
        Но Паша непреклонно мотал головой.
        – Но почему, старина? – недоумевал Паша. – Ведь это так естественно: все выдать обратно. Так сказать, вернуть должок за наслаждение. А какое облегчение! Очищение. Катарсис с большой буквы.
        Тут Петя отверзал уста, но не для блевоты, как надеялся Паша после своих увещеваний, а чтобы процедить сквозь стиснутые зубы:
        – Ни за что!
        – Стесняешься? Брось, не стесняйся! Тут все свои. Ты да я. А остальные не в счет. Они ни хрена не смыслят. Они сами, как блевотина... Вот Учитель наш, географ который, – тот был человек, правда, трезвенник.
        Петя тяжело вдыхал и выдыхал воздух через ноздри, чтобы случайно не вырвать.
        – Вот когда у тебя живот прихватывает, ты же усаживаешься на очко за милую душу, и упрашивать тебя не приходится. Ну, а почему блевать хуже, чем испражняться. Как-то непоследовательно у тебя выходит, а непоследовательность – тяжкий грех.
        – Потом вкус во рту отвратительный, – объяснял Петя.
        – Уж, и вкус! Тебе ведь с женщинами не целоваться. А я не брезгливый. Всегда можно запить или рот прополоскать. А еще лучше – мятная жвачка.
        – Нет и все.
        – Ну, и поступай, как знаешь!
        Несколько лет Паша очень расстраивался из-за упрямства друга, пока не постиг истины: Петя был патологически скуп и не желал расставаться с еще непереваренной пищей.


        Двойник

        Когда Иванов встречает Иванова или Петров – Петрова, чему тут удивляться? Вот и Петровы с Ивановыми едва ли замечают удвоение не в свою пользу и продолжают жить так же невозмутимо и бестолково, как прежде. Иное дело, когда тезка объявляется у Бесповоринского. А ведь так оно и случилось однажды.
        Артем Бесповоринский пребывал в уверенности, что у него не существует однофамильцев в нашей галактике, не считая, конечно, отца, матери, и бабки (хотя две последние, в сущности, Бесповоринскими не являлись, а стали ими благодаря замужеству). Но вот – из каприза или ради издевки – судьба свела Артема с Антоном Бесповоринским.
        Оба настолько изумились совпадением, что тут же бросились искать улики родства. Ведь если бы они оказались родственниками, – что ж, такое не выходило бы за рамки вероятного (пусть особо радоваться тут было бы нечему: ведь родственники ладят друг с другом не лучше, чем кошка с собакой). Но, увы, если где-то у них и имелись общие корни, то в такой недостижимой глубине исторического чернозема, что извлечь их на свет сегодняшнего дня более не представлялось возможным.
        И тогда в их отношениях возникли огнеопасные трения, выдававшие внутреннюю неуверенность и жажду самоидентификации. То они принимались нащупывать общее, что могло бы оправдать омонимию, то, наоборот, искать спасительные расхождения, позволявшие навсегда размежеваться. Так выяснялось, что оба страшно увлекаются джазом. Ну тут же обнаруживалась и существенная разница: Артем боготворил Майлса Дейвиса, а Антон обожал Джона Колтрейна, поэтому они принимались жарко спорить, кто сыграл большую роль в становлении джаза как жанра, образа жизни и миросозерцания. Артем указывал на стилистический плюрализм Дейвиса, обогативший джаз классикой и роком. Антон противопоставлял стилистической экспансии и всеядности духовную глубину своего кумира.
        Потом они спохватывались и ужасались этой братоубийственной полемике католиков и протестантов: в конце концов, они верили в две разные ипостаси единого бога и были окружены язычникам, балдевшими от диско, текно, рэпа и хип-хопа. Конечно же, Майлс Дейвис и Джон Колтрейн несколько лет плодотворно сотрудничали друг с другом. Возможно, именно в ту пору они создали лучше образцы своего творчества. Но... ведь в итоге, они разошлись по причине непримиримых разногласий. И спор начинался по новой. Чтобы не возникло путаницы, – потому что случайные сходства только маскировали кардинальные различия в понимании законов и сути мироздания, – они специально толкали себя в крайности, и Артем принуждал себя восторгаться безукоризненной академичностью «Модерн Джаз Квартета», а Антон с идущей кругом головой погружался в радикальные эксперименты Орнетта Коулмана. Но вскоре оба уставали и возвращались к началу своих координат.
        На людях Бесповоринским было еще тяжелее, потому что внутренний конфликт усугублялся необходимостью производить благоприятное впечатление на окружающих и доказывать им, чтоб они способны выйти из затруднительного положения с честью: то есть, одержать победу над соперником, не унизив его и, тем самым, не опустившись до недостойных рыцаря средств. Так один Бесповоринский был склонен иронизировать над вторым (пристально следя за усмешками очевидцев их пикировки и вдохновляясь ими), а тот, в свою очередь, не упускал возможности указать первому на мельчайшие противоречия в его взглядах и высказываниях. Особенно ревниво они относились к успеху у женщин: тут уже строгий регламент рыцарского турнира уступал спонтанному жару кулачного боя, в котором исподтишка в ход пускаются кастеты грубых оскорблений. Но дойдя до предела яростного исступления, за которым мог последовать только вызов на дуэль или поножовщина, они остывали и заключали временное перемирие, а бывало и вступали в кратковременный союз против окружавшей их пошлости. Однако дружбы все равно не выходило. Для того чтобы вступить в равноправные отношения, индивидууму требуется сознание собственной уникальности. Но как Бесповоринский мог убедить себя в таковой, если у него под боком находился Бесповоринский.
        Поэтому оба испытали огромное облегчение, когда судьба, наконец, развела их в разные стороны, ибо провидению неугодны длительные сцепления элементарных частиц, в независимости от заряда оных. Их пути больше не пересекались и затерялись в хаосе человеческой суеты. Но внутреннее присутствие двойника продолжало отравлять существование Бесповоринских, бросая тень на их начинания и часто заставляя прерывать себя на полуслове. Так, наслаждаясь несравненным Майлсом Дейвисом, Артем теперь часто слышал в его скрипучей трубе гортанные отголоски гениального тенор-саксофониста и переставал отбивать ритм правой ногой, а Антон, закрыв глаза от трансцендентного блаженства, которое вызывали в нем импровизации Колтрейна, вдруг резко открывал их, разбуженный одной из тех пронзительных нот, которыми славился великий трубач.


        Конфликт поколений
        Бунт сыновей против отцов объясняется не столько конфликтом поколений и различием ценностей, и не психофизической (гормональной) несовместимостью, по причине которой молодость с ее энергией тяготеет к радикализму, а преклонный возраст находит убежище в консерватизме, позволяющем сберечь убывающие силы; ни также гегемонией отцов над детьми, в силу которой угнетающие желают сохранить статус-кво, а угнетаемые требуют перемен. Нет, этот бунт в первую очередь проистекает из жгучей потребности сыновей чувствовать себя уникальными: чтобы, благодаря противопоставлению, не быть перепутанными с теми, на кого они слишком похожи в результате неистребимой наследственности, и чьей копией станут впоследствии.


        Ворона

        Ворона была белой и очень страдала от этого.
        Ей хотелось принадлежать, но целое, в которое она стремилась влиться, отторгало ее.
        Отпугнутые непривычной окраской, другие вороны отказывались видеть в ней морфологические черты их общего вида. А на попытки чужачки втереться в их доверие отвечали угрозами заклевать до ее смерти.
        Чайки издалека принимали ее за свою, но при более тесном контакте, обнаруживали подвох и, оседлав ветер, с тревожными криками уносились прочь.
        И тогда белая ворона решилась на кардинальный шаг: сменить окраску или сделать пластическую операцию. Она склонилась к первому варианту, не отважившись на хирургическое вмешательство: поди отыщи среди ветеринаров хорошего хирурга, да а панический страх скальпеля едва ли вдохновляет на подобные поиски.
        Она собрала все свои ценности, которые утащила у людей и других птиц – здесь были хлебные крошки, обертки конфет и даже одно обручальное кольцо, – и отправилась в салон красоты.
        – В черный цвет! – отрезала она, устроившись в кресле с примерно тем же  комфортом, с каким приговоренный к высшей мере усаживается на электрический стул.
         И когда ее попросили уточнить, потому что в салоне имелось множество оттенков черного: «пепельно-черный», «иссиня черный», «черный тюльпан», «черный шоколад», «черный кофе», «черное дерево», устав слушать, поторопила:
        – В цвет воронова крыла.
        Через час – так как с перьями пришлось немало провозиться, – она победоносно вылетела наружу, без остатка поглощая световые лучи. Наконец, ее ожидало блаженство принадлежности.
        И, действительно, преграды на пути конформизма были устранены. Вороны не узнали прежней изгойки, не раз досаждавшей им настырными притязаниями, и охотно допустили ее в свои сплоченные ряды.
        Но вот пролился первый дождь, заставший ворону в полете. Он смыл краску для волос, но не вернул ее оперению прежней белизны. А ведь в салоне ее уверяли, что краска водоустойчива!
        Белая ворона приобрела даже не серый, а какого-то неописуемый бурый оттенок – дерьмовый цвет неудавшегося компромисса.
        Остальные птицы собрались на совет: что делать с лже-вороной и самозванкой? Сперва хотели изгнать ее из общины с позором, но в ходе прений, сопровождавшихся надсадным карканьем, передумали: если ей так неймется жить в общей стае, пусть пресмыкается на правах парии. Им-то что!
        Ворона ждала приговора в стороне, понуро опустив полинявшие крылья. Казалось, она приняла подачку помилования без особой радости. Но причиной тому был стресс.
        Шло время, дул ветер, поднимались и опускались крылья. В душе бурой вороны воцарился серый покой. Она осталась частью – пусть маленькой и незаметной. Лишней, но все же частью!
        Когда вороны летели стаей, она держалась в заднем ряду и с краю. Когда усаживались на дерево, располагалась на самой нижней ветке или на земле. Когда клевали падаль, терпеливо пережидала ажиотаж и подбиралась последней, чтобы полюбоваться на обглоданные кости. И все же она была вместе с другими, ведь не существует войска без арьергарда.
        И только пролетая мимо окон и зеркальных витрин магазинов и на мгновение увидав свое отражение, она испытывала боль утраты: к горлу подступал комок сожаления по прекрасному лебяжьему пуху, которым прихотливо неделила ее безответственная природа. Но ворона прочищала горло карканьем и вскоре забывала о недоразумении. Внешность обманчива. Да и как часто встречаются на пути ворон зеркальные поверхности?

        Правда и ложь
        Говорил правду и только правду.
        То ли не хватало воображения.
        Или было лень выдумывать и выкручиваться.
        А, может, желал посрамить других своей принципиальностью?
         
        Понимание
        Понимание – это устранение конфликта между внешними явлениями и системой внутренних убеждений.
        Когда конфликта нет, понимание становится идентичным восприятию и сортировке: хорошо организованный склад пыльных понятий.

        Созвучия
        Страсть к созвучным словам, словно ассонансы и рифмы – метод доказательства общности понятий или их связи.
        Я сову купил,
        Но, совой наскучив,
        Присовокупил
        К куче прочих чучел.

        Пуля
        Поэта Волкова напрасно упрекали в том, что его творческая фантазия иссякла, и он продолжает ad nauseam варьировать одну и ту же тему. Его воображение вовсе не утратило плодотворности, однако все, что попадало в его вязкую психику, задерживалось там надолго. Любые ничтожная соринка и случайная пылинка намертво застревали в его мозгу, заражая его гнойным нарывом рефлексии.
        Волков не раз подумывал о том, чтобы пустить себе пулю в висок, но его останавливал страх, что пуля застрянет в лабиринте извилин, на периферии коры головного мозга, не только не осуществив поставленную задачу, но омрачив его и без того невеселые мысли тяжкими свинцовыми думами о бренности сущего.
        И тем не менее, эта злосчастная пуля была уже выпущена из двустволки его воображения и засела в сердцевине головы, пустив корни, напоминающие по форме извилины.

        Луна
        Луна – идол поэтов и волков. Крайности сходятся.
        И расходятся опять.

        Спросили волка откровенно,
        Зачем он воет на луну.
        Ответил волк, сглотнув слюну:
        «Чтоб не открыть досрочно вены».


        Эстафета

        Кредо
        Я придумал себе кредо:
        «Я блуждаю в пределах вселенной по маршруту, ограниченному земным тяготением».
        И тогда он попросил меня:
        «Подари это кредо мне. Ведь оно не имеет к тебе отношения! Ты сидишь на одном месте. Твой маршрут ограничен стенами дома и близлежащим микрорайоном. В лучшем случае, – решеткой соседнего сквера. Это я скитаюсь по лицу земли в поисках места под солнцем, где это лицо обладает наиболее добродушной гримасой. Отдай мне свое кредо!»
        И я ответил ему:
        «Хорошо, забирай его. В конце концов, я просто попытался красиво выразиться. Но тогда придумай мне взамен иное. Образованный человек первой пятой XXI века не имеет права жить без четко сформулированной позиции».
        Через несколько дней он прислал мне свою версию:
        «Я размышляю над безграничным мирозданием из замкнутой системы координат логической тавтологии и Кантовских трансцендентальных категорий».
        Я позвонил ему, чтобы обсудить детали:
        – Может, это и более применимо ко мне, но уж слишком неуклюже. Мне прошлось прочесть несколько раз, чтобы уяснить смысл, но когда я вернулся к этой фразе впоследствии, ее значение показалось мне еще более загадочным, чем прежде.
        – Положим, сложность – не возражение против валидности.
        – Все-таки хочется, чтобы кредо было изящным – как, например, то, которое ты забрал у меня.
        – Во-первых, ты сам отдал. Во-вторых, я бы не назвал его парадигмой элегантности...
        – По сравнению с твоей головоломкой.
        – Да что же тут непонятного? Из замкнутой системы нельзя постичь то, что внеположно ей.
        – Час от часу не легче! Может, придумаешь что-нибудь попроще?
        – Знаешь что, забирай обратно свое кредо: я могу путешествовать и без него!
        – Судя по твоему творению, на твоем пути встречаются только библиотеки и музеи. Вероятно, ты проводишь в них слишком много времени...
        – А в вижу, домоседство не идет тебе на пользу, и ты не смог обрести душевного равновесия даже в четырех стенах своего дома...
        Так мы разругались из-за сущих пустяков. 
         
        Философы
        Меня всегда поражало свойство философов (в том числе, знаменитых) излагать свои идеи путано и недоступно. Что это:
        Результат непреодолимой сложности постигаемых ими явлений?
        Неумение мыслить и выражаться ясно?
        Желание унизить читателей и возвыситься над ними посредством научного жаргона?
        Или стремление скрыть в тумане дефиниций, постулатов и рассуждений зияющую пропасть иррационального, готовую поглотить любую идею, без остатка пожрать самую прочную конструкцию человеческого интеллекта?

        Прибежище
        Я всегда мечтал о доме, в котором смогу обрести покой – тишину и уединение. Я являюсь эстетом, которого приводят в отчаяние крики людей и признаки коммерческой жизнедеятельности – все то, что режет слух, оскорбляет глаз и надругивается над обонянием. Я рисовал дом своей мечты на лесистом склоне холма, среди деревьев, не загораживающих величественный размах небес. И чтобы под холмом проходила не слишком проезжая дорога, которая бы ограничивала мои владения (да и как иначе я попаду в свой идеальный дом?)
        Но, вместе с тем, я прекрасно осознавал, что любое, самое безупречное, прибежище рано или поздно становится жертвой человеческой экспансии, подступающей со всех сторон (на земле людям стало слишком тесно от самих себя, но это уже иная тема). Как хрупко и ненадежно благополучие! Одной мелочи достаточно, чтобы разрушить кропотливо возведенное здание умиротворенности – выставить его уродливым посмешищем вавилонской башни. И что единственное средство независимости – это постоянная мобильность: способность незамедлительно сорваться с временно облюбованного места и отправиться куда глаза глядят. Ведь даже те  раздражители, что вынуждают нас к этому шагу, переносятся гораздо легче, когда знаешь, что путь к бегству остается открытым.

        Мизантропия
        Я – мизантроп. Отвращение к людям готово в любой момент обостриться в ненависть, когда те вторгаются в зону моего комфорта, что случается регулярно, поскольку эта зона защищена слишком низким порогом чувствительности, чтобы перешагнуть который не обязательно высоко задирать ноги. Не способная выплеснуться вовне, агрессия обращается на субъекта (как ядовитая змея в одном из рассказов Конан Дойла) и разрушает меня изнутри. А когда мне не угрожают навязчивость и бесцеремонность, максимум, на что я способен, – это испытать благожелательность равнодушия.
        Я избегаю скопления людей. Ищу уединение там, где их появление наименее вероятно. Я не могу курить в отведенных для курения местах, где дымят другие курильщики, и вынужден курить, где курение запрещено. Сталкиваясь с любителями природы на тенистой лесной тропе, я испытываю острую досаду человека, обманутого в своих скромных ожиданиях. В облике встречного я пытаюсь выхватить какую-нибудь отвратительную или смехотворную черту, чтобы иметь право сказать: боже, какая рожа! И только изредка чья-то внешность (обычно женская) вызывает у меня интерес и желание смотреть не отрываясь.
        Люди мешают мне. На тротуарах они путаются под ногами. На дорогах не позволяют ехать достаточно быстро. Их голоса нарушают тишину, которой мне хочется наслаждаться, а молчание напрягает необходимостью завязывать разговор.
        Моя мизантропия смущает меня. Вероятно, тут сказывается подспудное беспокойство индивидуума, бросившего вызов фундаментальным устоям общежития – страх расплаты. Некое не до конца иррациональное заключение: если не любишь ты, не любят и тебя; если тебя не любят, ты – один.
         Но главное здесь иное: понимание, что лишь в отношении к другим людям человек способен творчески раскрыть себя и оправдать свое существование. Отрезанная от социума жизнь теряет смысл. Ты реально существуешь лишь в сердцах и умах современников и потомков, потому что существованию для себя и ради себя положен близкий предел.
        И вот я ищу самооправдания и выхода из сложившейся ситуации. Мол, моя нелюбовь проистекает из прозябания на чужбине и отсутствия духовной связи с окружающими, и что если бы я жил на родине... Или же я обращаюсь в душе к грядущим поколениям; надеюсь найти себе укромный уголок в этом многоэтажном и перенаселенном жилищном комплексе цивилизации и культуры. Верю ли я этим не слишком убедительным попыткам? Отчасти.

        Общественное мнение
        Одно из немногих благ и привилегий преклонного возраста – безразличие к мнению окружающих.
        В детстве оно представляется гарантом выживания, поскольку ребенок всецело зависит от родителей и их благорасположения.
        В школе оно является условием социальной адаптации в безжалостном мире сверстников.
        В молодости – одобрения привлекательными особями противоположного пола и залогом счастья.
        В зрелости – развития карьеры и продвижения по службе.
        Но в пожилом возрасте человек осознает всю степень бесполезности мнения окружающих и бессмысленности попыток произвести на них хорошее впечатление. В конечном итоге, от этого не зависит ровным счетом ничего. Плюс угасающее либидо больше не требует от нас установления плотной связи с ближними. Шли бы они все к чертовой матери!

        Локти
        Конец цивилизаций возникает задолго до упадка экономического роста и обострения политической ситуации (апатия внутри, враждебность снаружи). Он начинается со скрытого недовольства граждан – недовольства, не связанного ни с ущемлением в правах, ни с бедственным положением из-за недостаточности доходов. Конец цивилизации зарождается, когда человек утрачивает радость жизни. Работа становится ему в тягость. Досуг более не приносит отдыха и вызывает скуку. Он работает так много, что разучивается отдыхать и наслаждаться пустяками, и принимается трудиться еще больше, потому что не знает, как распорядиться свободным временем. Политическая корректность кажется ему идейно правильной (так учат его средства массовой информации), но задавленные и вытесненные эмоции оставляют пустоту в сознании, которое периодически сотрясают сейсмические удары  раздражения, впоследствии вызывающие недоумение и растерянность. Вокруг скапливается слишком много людей. Они приезжают неведомо откуда и селятся рядом, становясь соседями. Но ведь это хорошо? Ближнего нужно любить? Но любовь почему-то не клеится.
        В общественных местах люди пока что ведут себя вежливо и пытаются улыбаться, но их бока распирают странные выпуклости. Нет, это не прорезающиеся крылья: внутри созревают и просятся наружу колючие локотки, острые локти и могучие локтищи. Скоро они вылупятся и будут пущены в ход. Они начнут пихаться и расталкивать окружающих. А потом, неудовлетворенные своими колющими способностями и размахом, они затребует холодного оружия с заточенными лезвиями и длинными рукоятями...

        Учинитель
        Сократ и Платон шли под руку по центральной улице Афин. Платону не терпелось поделиться с учителем своими новыми идеями, но Сократ слушал его вполуха и больше заглядывался на проходивших мимо стройных юношей.
        Платон долго терпел, кусая губы и тяжело вздыхая, но потом не выдержал.
        – Учитель, – вымолвил он прерывающимся от волнения голосом, высвобождая свою руку из-под твердого локтя наставника, – на Вашем месте, я бы не кидал столь откровенных взглядов на еще не окрепших отроков...
        А сам подумал: «Если бы он кидал их, но ведь этот старый сатир не в состоянии их оторвать!»
        – Это почему? – удивился Сократ.
        – Тяга к юности омолаживает. Но чрезмерное сокращение дистанции и плотность контакта чреваты потерей самоконтроля... Во всем хороша золотая середина.
        – Золотая середина – обывательский миф. Ты не замечал, что от старых домов сохраняются только каменные стены, а мертвое дерево пусто в сердцевине.
        – К тому же, при Вашей репутации... – продолжал морализировать Платон, – следует считаться с общественным мнением. На Вас и так косо смотрят в тех кругах, где любят портить жизнь, а при возможности лишать ее...
        – Косо летают осы! – огрызнулся Сократ. – А я жалю прямо в торс...
        Сократ хихикнул козлиным смешком, а Платон залился румянцем смущения. Он ощущал его жжение на своей нежной коже, из которой плохо росла борода, испытывая досаду оттого, что так и не научился скрывать свои эмоции.
        «Какой удивительный человек, – подумал он про Сократа с возмущением, за которым скрывалось восхищение. – Что за манера: бросит невзначай какую-нибудь туманную фразу – и все же до боли ясную по своей сути. Нет, я хочу достичь обратного: чтобы моя философия была прозрачной и стройной по форме и совершенно недоступной по содержанию. Чтобы прочитав мою мысль, человек оставался с впечатлением, что понял ее досконально, но возвратившись к прочитанному через час, осознавал, что не уразумел ровным счетом ничего. И еще: пусть мои идеи будут чистыми, как лесной родник. Как я устал от этого повсеместного скотства! Почему любое самое возвышенное чувство, будучи воплощенным, превращается в свою противоположность? Павший с неба божественный нектар стекает по канаве в клоаку. Однако насчет золотой середины он совершенно прав. Удел философа – крайности».
        Они продолжали идти по оживленной городской улице. Сократ провожал плотоядным прищуром очередного юного прелестника – боже, праведный Зевс, сколько их ошивалось в этих проклятых Афинах! – а тот, перехватив его взгляд, подмигнул и сделал фривольное движение головой, в котором заключался призыв.
        Платон снова взял Сократа под руку. Он всецело зависел от этого несносного человека.

        Беседа с исполнительными органами
        – И как ты не боишься? – спросил палач закоренелого грешника и отпетого рецидивиста Соколова.
        – Почему я должен тебя бояться, – улыбнулся Соколов, – если ты ни разу в жизни не причинял мне зла?
        – Да не его, – уточнил судебный пристав, – а загробного воздаяния: ведь тебя будут жарить в аду на медленном огне!
        – Потерплю. Где наша не проп-ад-ала? – скаламбурил осужденный. – Глядишь, обвыкнусь.
        – Что значит потерпишь? – нахмурился следователь. – Ведь это пожизненная мука.
        – Как это пожизненная, если посмертная? – подловил его Соколов.
        – Гражданин, Соколов, – одернул его судья, – не придирайтесь к букве закона! Следователь хотел сказать, что эта мука – навеки вечные.
        – Как это? – изумился Соколов – А досрочное освобождение за примерное поведение? А амнистия?
        – Никаких амнистий! – вмешался прокурор. – Это вас, дармоедов, здесь распустили. А там без поблажек: раз и навсегда.
        – То есть, до светопреставления? – ужаснулся Соколов. – До самого что ни на есть конца времен?
        – А, возможно, и после, – благодушно предположил адвокат.
        – Ну, если небесный владыка – законченный Садист, такие, как я, должны быть ему по душе...
        На это было трудно возразить словами, вследствие чего беседа завершилась.
        Соколов вздохнул с облегчением: у него пересохло во рту, и долгое время никто не догадывался предложить ему воды, пока палач не налил в чашу цикуту и не подал ее приговоренному.

        Кредо № 2
        Он забился в канализационную трубу, страдая от удушья и боли в пояснице там, где она изгибалась коленом, и наблюдал за миром через призму экскрементов, струившихся мимо изо дня в день. С годами впечатления сложились в законченную философскую систему и выпестовали адекватный ее содержанию стиль. Его опусы с характерным душком снискали уважение в среде критиков, пессимистов и ассенизаторов.
        Уникальный с своем роде писатель.


        Котик

        Антон назвал своего пса Котиком.
        Он не любил собак, отдавая предпочтение их грациозным антиподам и антагонистам. Но и благосклонность к кошкам он выражал либо на расстоянии (а еще лучше на репродукциях настенных календарей), либо мимоходом (почесать за ушком одним пальцем и тут же дважды его вымыть с мылом под горячей водой). Он никогда не завел бы кота по своей воле, а уж собаку – тем более. Котик достался ему случайно: знакомый попросил приютить своего щенка на пару дней, а потом исчез или очутился в условиях, исключавших сожительство с домашними животными в ограниченных квадратных метрах жилплощади.
        Антон всю жизнь страдал от неудобств собственной совестливости. Вот и теперь он не нашел моральных сил выставить щенка за дверь на произвол судьбы, а, тем более, утопить: до ближайшего водоема пришлось бы добираться на трех видах транспорта, и он был настолько мелким, что утки не могли плавать по его поверхности, не задевая нижними конечностями дна.
        Антон оставил щенка у себя и назвал его Котиком, чтобы примириться с ситуацией. К тому же тот действительно напоминал представителя породы кошачьих: шелковистая черная шерстка, уши торчком, вкрадчиво импульсивный хвост и хитрые глаза с болотной прозеленью.
        Котик подрос, но не утратил своего игриво-неуемного нрава. Антон очень уставал от его общительности, мешавшей сосредоточиться на своем: книгах и продумывании возникавших в процессе чтения мыслей.
        «Шел бы ты к своей собачьей матери, – вежливо намекал он Котику, – проваливай, дружок, ко всем чертям».
        И даже подталкивал Котика ногой в направлении двери, но пес изумленно смотрел на своего хозяина, озадаченный контрастом между его истинной природой и грубым обхождением, и Антон сразу испытывал раскаянье и, обреченно вздохнув, гладил надоеду.
        Часто захаживавший к Антону Сергей не скупился на критику.
        – Портишь ты собаку своим невротизмом, – осуждал он приятеля. – Уж, если гонишь прочь, делай это решительно, без сомнений и задних мыслей. Лучше пнуть ногой, чем пожурить и попросить прощения. Пес должен чувствовать твердую руку. Никаких неясностей и двусмысленностей, размазня ты этакая.
        – Но... – возражал Антон.
        – И что за имя ты ему подыскал? Котик! Это же надо такое выдумать. Котик-невротик. У него из-за твоих фантазий произойдет разжижение самооценки.
        – Раздвоение личности? Аберрация самоидентификации? – уточнял Антон, желая сотрудничать со своим суровым другом, даже если дело касалось его собственного изобличения и развенчания.
        – Ну вот, опять за свое. Ты неисправим!
        Однажды терпение Сергея лопнуло, и он предложил Атону забрать пса, на которое тот  с радостью согласился.
        Сергей попытался выбить из головы Котика концепции либерального воспитания, но потерпел полный провал. Котик привык весело носиться по квартире, опрокидывая шаткую утварь, и задирать своего меланхолично добродушного хозяина. Он совершенно не понимал, что от него требуют. Пес никогда не покидал пределов двора, где его ежедневно выгуливал Антон. Он боялся улиц и машин и жался к ноге Сергея, от которой дурно пахло. В парке он в ужасе шарахался от белок и отказывался играть с другими собаками. Даже бегать за палкой не вызывало у него должного энтузиазма: он тут же отвлекался на ерунду и вместо гладкой обструганной чурки приносил хозяину какую-нибудь трухлявую пакость.
         Сергей хотел переименовать пса в Полкана, но это настолько не вязалось с его обликом и повадками, что он остановился на Волчке. Но ему не удалось привить даже этой безобидной клички: пес пропускал ее мимо ушей и отзывался только на Котика, и то не всегда. Сергей нашел хитроумный выход и стал окликать его Кортиком, но, казалось, Котик обладал музыкальным слухом к лишнему «р» и, прежде чем откликнуться, некоторое время размышлял, к нему ли был обращен призыв.
        «Да, испортил Антон пса. Загубил окончательно и бесповоротно», – вынес приговор Сергей и сбагрил Котика своей дальней родственнице, Вере Филипповне.
        Вера Филипповна была старой девой со слащавыми манерами и садистскими наклонностями. В школе одноклассники издевались над ее заторможенностью, только усугубляемой издевками и доводимой ими до состояния ступора. В институте ей показалось, что она до смерти влюблена, но, будучи безответным, чувство вскоре миновало, сперва изощренно помучив ее не беспочвенной, но бесплодной ревностью и оставив после себе горький осадок безнадежности. После окончания высшего учебного заведения, она устроилась в научно-исследовательский институт младшим научным сотрудником и превратилась в законченную мизантропку, склонную к язвительным насмешкам над всечеловеческой глупостью. Со временем язвительность иссякла, а ее подонки скисли в обиду на род людской.
        Вера Филипповна то тискала Котика в приливе слащавой фарисейской нежности, то пинала его и морила голодом под предлогом наказания за проступки. Но больше всего она обожала морализировать и читать ему нотации, из которых следовало, что собака – лучший друг человека, во всем ему обязанный и способный вернуть малую часть долга лишь медной монетой беспрекословного повиновения.
        Котик осунулся и замкнулся. Один раз он зарычал и попытался укусить хозяйку за лодыжку, за что был обвинен в махровой неблагодарности и до полусмерти поколочен шваброй. Оправившись от побоев в пыльном углу под диваном, куда не доставала не только швабра, но и лучи солнца, и не дожидаясь следующих, он убежал и повел уличный образ жизни, для которого не был создан.
        Столяр Чухов подобрал шелудивого и одичалого Котика из побуждений, в которых врожденный филантропизм причудливо сочетался с сиюминутной прихотью. К тому моменту Котик довел искусство выживания до прожиточного минимума. Он научился терпеть и покорно сносить превратности судьбы, но не предотвращать их.
        На своего нового хозяина Котик невольно возложил груз неведомо как сохранившихся надежд. Но столяр не смог взвалить на себя тяжкое бремя ответственности, ибо плохо стоял на ногах от хронического пьянства. Впрочем, потребность Котика в ласке нашла у него отклик. Чухов усаживал зверя на колени и неуклюже трепал его пятерней, доводя до экстаза взаимности. Он величал Котикам Шариком, но обращался к нему по имени так редко (в основном, используя доверительное местоимение второго лица единственного числа), что это не имело значения. Впрочем, полюбить столяра Котик так и не смог, поскольку от него несло перегаром, и подменил уважение чувством благодарности.
        Из Чухова вышел на редкость бестолковый хозяин. Он забывал кормить Котика и, тем паче, выгуливать его. Единственным шансом для пса подышать свежим воздухом было увязаться за столяром и успеть выскочить за дверь, когда тот отправлялся на поиски хмельного забвения. У пивных ларьков и во дворах винных магазинов Котик лежал под скамейкой у заплетающихся ног алкашей и озирал неказистые окрестности сонным взглядом. Тут ему часто перепадали объедки. Хозяин пил, жмурился от удовольствия и едко ругался в предчувствии его скорого окончания. Котик закусывал без аппетита, рассеянно пуская слюну. Они нашли общий язык, не предполагавший лишних слов.
        Котик привык к новому положению и не мечтал о лучшем. Но в его близорукой собачьей душе периодически всплывали неупорядоченные обрывки воспоминаний жизни с Антоном, не любившим собак, в целом, и его щенячьих притязаний, в частности. По сути, эти воспоминания мало чем отличались от тоски человека по утраченному Эдему.


        Три положения

        Положение промежуточное – безвыходное
        – Ну что, выходить будем или как? – спросил водитель троллейбуса замешкавшегося в дверях пассажира.
        Пассажир Чистяков застыл в дверях, так как с внезапной ясностью осознал, что никогда не садился в этот (или какой-либо еще) троллейбус и, следовательно, не мог из него выйти.
        – Гражданин, Вы слышите меня? – поторопил Чистякова водитель.
        – Слышу, – отозвался Чистяков и переступил с ноги на ногу.
        – Ты что, пьяный что ли? – догадался водитель.
        Чистяков промолчал и посмотрел сначала вверх, а потом под ноги. Нет, он положительно не мог выйти из троллейбуса, не зайдя в него, ибо это противоречило логике.
        А водитель не мог закрыть дверей согласно инструкции, ибо в них стоял человек.
        «Вытолкать его что ли? – решил водитель, но заметив, что застрявший в дверях субъект был выше его на голову и на столько же шире в плечах, изменил точку зрения на противоположную. – А и хрен с ним, подожду. Мне спешить некуда».
        А Чистяков подумал: «Может, я все-таки сел в троллейбус и забыл об этом? Но тогда почему я с такой отчетливостью помню, что никогда не делал этого?»
        И опять: «Возможно ли выйти оттуда, куда никогда не заходил? Что по этому поводу говорили Кант или Гегель? Очевидно, это выше человеческих сил. Я попал в безвыходное положение».
        До остановки, троллейбус следовал по маршруту номер 9 и имел соответствующую табличку. Водителя звали Кантимир Кеглев. Но ни то, ни другое к делу не относилось.


        Положение ускользающее
        Он постоянно забывал о двух важных вещах, в истинности и полезности которых не раз убеждался на собственном опыте:
        1) Чтобы расслабиться в принадлежавшем ему кресле причудливой конструкции, нужно было закинуть руки за голову.
        2) Бытие являлось непостижимым чудом и высшим благом, а личное счастье не имело значения.


        Положение последнее
        Первопроходец Последов с замирающим от восторга сердцем продирался сквозь заросли джунглей, где еще не ступала нога человека – босая или обутая в водонепроницаемый сапог. За его спиной компанейски подпрыгивал легкий рюкзак.
        Последов путешествовал совершенно один, ибо ненавидел возглавлять экспедиции. Там, где за дело брались двое или более, возникали трения и разногласия. Не говоря уже о неравенстве физических возможностей, вследствие чего в любом коллективном начинании формировался арьергард, замедлявший экспедицию, а в критических обстоятельствах стремившийся развернуть ее назад. Последов шел один, чувствуя, как по мере продвижения из его ног прорастают крылья, которые, впрочем, только путались в дебрях и мешали продвижению. Но противодействие среды было частью его призвания. Последов любил не только яркие впечатления рискованных путешествий, но сами шаги, прободавшие плеву распростершегося перед ним, но девственно сопротивлявшегося пространства.
        На его пути встречались чудные животные, никогда прежде не представавшие взгляду простого смертного. Будучи бесстрашным путешественником и любознательным первооткрывателем, с пониженной чувствительностью к перепадам температуры и высоким болевым порогом, Последов смело входил с ними в контакт. Вот он погладил исключительно пушистое существо, и оно доверчиво потерлось о его ногу и лизнуло в щеку огромным шершавым языком, напоминавшим лист лопуха. Вот его рука напоролась на иглы ощетинившегося зверя и закровоточила. Но Последов обсосал рану и снова прикоснулся к иглам. И эти острия слегка обмякли, потому что и зверь, и Последов начали привыкать друг к другу. Затем путешественника ужалила змея; кажется, неядовитая, поскольку он смог продолжить свой путь, несмотря на жгущую боль в лодыжке.
        Последов остановился, чтобы обратиться с речью к цветам и птицам – этим антиподам  земли и воздуха, равно близким сердцу романтика. Правда, пение птиц доносилось откуда-то издалека, а сами вокалисты были скрыты от глаз монолитным арками тропических деревьев. Цветов же и вовсе не наблюдалось, поскольку землей безраздельно завладела поросль папоротниковых. Но Последова это не смутило.
        «О цветы и птицы! – торжественно изрек он. – Я пришел, чтобы научиться вашей мудрости жизнелюбия и поделиться крохами западной цивилизации, которой сыт по горло. Ради этого я принес вам вазу и скворечник».
        Последов углублялся в джунгли, пока на его пути не возникло чудовище с ротовой полостью, емкость которой превышала пасть кита Иона. Последов смело шагнул ему навстречу, ибо открытость, бескомпромиссность и честность мотивов неизменно выручали его в самых двусмысленных ситуациях нарушенной коммуникации. И, действительно, вопрос коммуникации был тут же решен кардинальным образом: чудовище заглотнуло первопроходца и первооткрывателя. К счастью, оно подкинуло и перевернуло хрупкого человека и принялось глодать его со стороны ног, так что Последов успел отметить с удовлетворением: «А вот и еще несколько шагов к неизведанному!»
        Чудовище не торопясь жевало добычу, смакуя редкий деликатес. Завершив трапезу, оно облизнулось и выплюнуло наружу рюкзак, вазу и скворечник, что свидетельствовало о разборчивости и делало ему честь.


        Ноябрь 2019 г. Экстон.