Пишущие люди

     Имеющему непреодолимую страсть к письму человеку трудно оставаться без поддержки извне. На первом этапе графомания требует демонстрации: вот, я написал, почитайте! Это хорошее такое, доброкачественное начало болезни. Она еще не поглотила тебя целиком, ты думаешь, что жизнь – прекрасна, стоит улыбаться новому дню и прочую чушь. Плохо, если вокруг тебя на этом этапе – совестливые и угодливые люди, готовые выслушать первые жалобы и удовлетворить претензии на дополнительное внимание. Они, эти отзывчивые болванчики, худшие из тех, кто когда-либо, как-либо хотел тебе подгадить. Выслушанный, вычитанный графоман – графоман стимулированный, жертва и забубенная голова.
    Но вот оно случилось, тебя прочитали, похвалили, поставили «пять».
Дальше?
    А дальше – хуже. Выпестованный на первом этапе автор решает штурмовать предназначенные только ему высоты. Развитие болезненного состояния переходит в острую фазу, из-под пера летят чернила, в помещении – запах, занавески задернуты. В тиши не очень чистой квартиры рождается эпос. Затрагивать, критиковать Писателя, проклевывающегося из вчера еще адекватного человека, опасно. Он агрессивен, напорист, зол. Он уверен в своей миссии, как воин-берсерк у околицы мирно спящей на рассвете английской деревни. Он способен только рвать и метать, что обычно проявляется на письме оборотом «взойдя на эшафот, мне не стало страшно». На этом этапе действует метод резкого выдергивания стула из-под крестца. Как упал – накрывайте темной ветошью, фиксируйте. Успел встать – бегите (многие домашние меня поймут).
В этот период возбуждения нувописатель обладает уникальной способностью плохо слышать. Он выхватывает из речи окружающих только позитив. Критические замечания в его голове глуш атся на прием рудиментарным органом, принцип работы которого сродни принципу работы устройств, глушивших в «коммунистическом застенке» изворотливые потоки идейно чуждых радиоволн.
Вышедший из-под пера в такой кризисный момент труд никогда не будет подвергнут критике самим автором. При неблагоприятном прогнозе в период ремиссии некоторые графоманы любят перечитывать эти свои «пробы пера». Часто, увязнув в своем недуге, авторы ощущают исходящее от чудовищных замшелых строк «тепло истоков» и прочую «колыбель творчества», и это – начало конца. Ожидайте порывов читать вслух публично (глаза подкатаны, покровы влажные, голос глухой, с подвывом). Особенно насторожено стоит относиться к стремлению читать с целью получения бонусов от участия в конкурсах и фестивалях, где авторы обмениваются публикациями, книгами, контактами, пытаясь оставить о себе «след» и «память», делая это с пубертатной увлеченностью, как индейцы доколумбовой поры меняли бусы на ракушки, не заботясь об объективной полезности, редкости, стоимости трудовых затрат и капитальных издержек товара. В принципе, для тех, кто однажды присягнул Гиппократу, нет более благоприятной среды для массовой госпитализации, чем писательский биеннале.
Следующий этап – отказ от прежней системы ценностей. Графоману, взошедшему в собственном сознании на абстрактную высоту, становится страшно. Сон его больного разума родит-таки чудовищ, которые при каждом волнении мысли будут пугать подлостью врагов, еще вчера «прятавшихся» под шкурами друзей, непризнанностью, отсутствием или мизерабельностью гонораров. Автор, начав копаться в своем прошлом, предаст анафеме всех, кто не рассмотрел в нем большого и нужного писателя, заставляя ходить на работу и секцию фигурного катания. Разочарование в ценностях, которые еще как-то удерживали графомана в мире объективной реальности, сломит личность на корню, подняв со дна ее мелкофарватерной души кичливую спесь, как порой со дна ветхозаветной лужи посреди городка всплывают полуразложившиеся презервативы и собачье дерьмо. Именно в этот момент писатели оскальзываются на мягкой лепешке сыроедения и пассивного гомосексуализма.
    В периоды последующих рецидивов горячечная убедительность, гиперактивность и напористый труд по перекатываю шершавых каменных заслуг от издательства к издательству, от премии к премии начинают давать свои всходы. Графоман Обыкновенный входит в стадию Графомана Элитного, которому пора вступать в союзы, «жить жизнью общества», раздавать метафоры в диапазоне октав народного витии. В речи, живучие, как глисты, укореняются слова «на минуточку», «ткскзть» и «говоря фигурально». Речь вообще приобретает золотарный налет пафосности. Автор либо отказывается от местечкового акцента и не без натуги говорит так правильно, словно сам составлял программу обучения русской словесности для Пажеского корпуса, либо всласть окает и гэкает, демонстрируя приверженность корнями и родному колодцу.
Завершением карьеры элитного графомана чаще всего становится открытие собственных курсов. Выглядит это так: увешанный регалиями графоман вроде как бы и невзначай и под одобрение общественности и за народные же деньги уполномочивается с регулярностью стула «передавать секреты мастерства». К этому времени, как никогда кстати, в графоманском инкубаторе начинает заколашиваться свежая поросль, требующая внимания и вычитки. Биохимия процесса слияния потока графоманов, остро желающих расплодить свою скорбь, и потока восторженно-юных графоманов, не способных еще учуять смердящий запах всматривающейся в них бездны, настолько потрясающа, что не требует оценки: все выглядит естественно, как сглатывание.
    На этом цикл замыкается. Змея кусает свой хвост в пароксизме конгруэнтной парадигмы. Астральная проекция не очень тонких тел транслирует румынские мультики. Эне Бене Раба женится на Квинтер Финтер Жабе.
Но вот, предположим, что страдальца, едва-едва подернувшегося плесенью графомании, на первом этапе читать никто не захотел. Вот не случилось в его жизни угодливых «добродеев», которые от нечего делать похлопали б его по плечу и благими намерениями выложили путь в персональный графоманский ад, где в котлах, вместо смолы, пенятся чернила. Первый посыл писать спущен вхолостую, на тормозах. В этом случае не подтолкнутый к краю графоман имеет неплохие шансы. Во-первых, болезнь может пройти сама (такие случаи изредка случаются и описаны в литературе). Во-вторых, отвлеченный от сулящей пропасть активности графоман может направить импульс живота своего в иное русло и, вполне выровнявшись, прожить судьбу с честью, хотя и без именной «соль-бемоли» в партитуре замудищенского культпросвета. Его место в иконостасе местечковых «святых от литературы» займет какой-то другой хроник…
    Все эти рассуждения приводились исключительно для того, чтобы определить: каждый писатель – графоман, но не каждый графоман – писатель. Мысль не глубокая, но подающая надежду то, что над каждым графоманом есть некое метафизическое пространство, тонкий мир реализации ментальных образов и конструкций. И вот если это пространство впитывает написанное с естественностью биохимического процесса, то у графомана появляется шанс стать писателем, а у писателя – демиургом. Там, в этой «вселенной наоборот», где решающа идеальная проекция связи кислорода с водородом, реализуется и обратная связь текста с реальностью, потому что на него есть такой же идеальный запрос читателя.
    Понятно, объяснение, основанное на метафизике и тонком мире, не может быть универсальным. Кому-то ближе диалектика и мир исторического материализма, но, как бы то ни было, читаешь что-то и понимаешь: если вот этот литературный код выплеснуть в лоно необитаемой планеты, он оплодотворит ее…